Мои женщины Июль 1963 Моя мама фея

Мои женщины. Июль 1963. Моя мама – фея.

Александр Сергеевич Суворов (Александр Суворый)

Мальчикам и девочкам, юношам и девушкам, отцам и матерям о половом воспитании настоящих мужчин.

Иллюстрация из домашнего фотоальбома: Июль 1957 года. Моя мама - фея.

После нашего возвращения из дома отдыха «Сосновый бор» мой папа «вовсю ивановскую», как он часто повторял, включился в домашние, огородные и садоводческие дела, мой старший брат Юра немедленно убежал к своим друзьям по улице и по школе, а я остался дома – помогать маме.

Моя «помощь» маме сводилась к тому, что я отвечал на её осторожные вопросы, давая ещё более осторожные ответы, а также к рассказам о наших приключениях в доме отдыха. При этом мама очень ловко в процессе моих увлечённых и страстных рассказов вставляла свои ободряющие реплики и делала замечания, суть которых сводилась к тому, чтобы выяснить, как вели себя мои папа и мой брат в компании мужчин, друзей по дому отдыха, среди работников и работниц, отдыхающих женщин.

Я очень честно, глядя прямо в чёрные зрачки глаз моей мамы, также честно отвечал: «Мы, папа, я и Юра, весело проводили время в нашей спальной палате; вместе кушали в столовой; вместе смотрели кинофильмы и вместе играли в спортивные игры, но кроме нашей компании не дружили ни с кем, потому что нам хватало нас самих для общения».

Нашу маму очень интересовало, как мы устроили наш быт и я подробно описал ей:
как почти сам таскал свои дорожные вещи;
как почти сам обустроил своё спальное и жилое место в палате-спальне нашего дома отдыха;
как сам разложил в тумбочке свои майки, трусики, носочки, рубашки, шаровары, карандаши, альбом для рисования, ручку, ученическую тетрадь и конверты для писем маме;
как сам подружился с взрослыми мужиками, которые были вместе с нами в нашей палате-спальне дома отдыха;
как со всеми вместе каждый вечер смотрел «взрослые» кинофильмы, несмотря на папины сомнения, и всё-всё в них понимал «правильно»;
как добросовестно писал обещанные письма маме;
как культурно вёл себя за столом во время еды;
как своими «подвигами» и поведением вошёл в наш мужской коллектив и почти на равных участвовал во всех наших приключениях и играх, в походах и развлечениях;
как читал по вечерам в нашей спальне-палате вслух свежие газеты;
как впервые самостоятельно поймал на удочку свою первую рыбу;
как на мой крючок с конфетным фантиком клюнула знаменитая и легендарная щука реки Оки;
как я впервые почти на равных вместе с взрослыми мужиками участвовал в настоящем мужском приключении – в рыбалке, ел потрясающе вкусную уху и речную рыбу;
как я почти научился самостоятельно нырять и плавать в речной воде;
как сам, своими руками сделал маме и нашим друзьям-мужикам прекрасные подарки – объёмные картинки на картонках из шишек, веточек, стеблей  трав и соцветий цветов;
как мы переживали полёт наших замечательных космонавтов Быковского и Терешковой;
как мне понравилась и потрясла «Аппассионата» Бетховена;
как в это лето я видел столько всякого разного, что просто захлёбывался от увиденного и никак не мог всё это «переварить»;
как напоследок пребывания в доме отдыха я в библиотеке встретился с чудесной женщиной, которую назвал «Фея Клио», которая оказалась почти такой же, как мой друг «Дед Календарь» из деревни Дальнее Русаново;
как эта Фея-Клио подарила мне книжку «Пословицы и поговорки народов востока» и сказала мне вещие слова: «Знай и умей».

Я только умолчал, хотя очень-очень хотел рассказать маме о том, как:
задавал «невинные» вопросы и возбуждал интересные беседы мужиков и их обмен мнениями о разных событиях, в том числе «о бабах»;
как я нашёл тайное убежище нашей подруги Феи-Валентины, в котором она жила и отдыхала;
как я сам, без подсказки и понукания, без просьб и нытья, нарисовал цветной портрет нашей общей подруги Феи-Валентины;
как Фея Валентина принесла ночью и положила мне в изголовье записку с одним только словом «Приходи»;
как я выпутывал пушистые вымытые волосы Феи-Валентины из колючих веток акации, а она при этом передо мной была почти полностью обнажённая;
как Фея-Валентина вознаградила меня за мой рисунок, её портрет, своей корзинкой с вкусной едой, вином и конфетами;
как я впервые после просмотра кинофильма «Двенадцать девушек и один мужчина» вдруг жадно захотел целоваться с девочкой «по-настоящему», то есть по-взрослому;
как я решил судьбу пойманной легендарной Феи-щуки и отпустил её обратно в реку;
как вместе с папой, братом и мужиками-друзьями смотрел «взрослые» фильмы и они мне начали нравиться, особенно те, в которых я как будто видел образ её – моей мамы;
как я услышал в это лето столько интересных и волнующих «взрослых» или «воровских» песен Высоцкого, что сам захотел их сочинять и играть на гитаре, как тот хрипатый певец у костра в сосновом бору;
как я в это лето видел или почти видел, как мужчина и женщина делали «это» и как я позорно бежал, потому что мне было страшно, неловко и стыдно подглядывать;
как я живо вспомнил лицо и облик Вали Антиповой, моей школьной подружки, которая явилась мне в облике женщины-комиссара в фильме «Оптимистическая трагедия»;
как я был потрясён увиденным в фильме «Оптимистическая трагедия»; как почувствовал себя совсем-совсем взрослым, горячим, сильным, необузданным, как моряк Алексей, который страстно полюбил эту женщину-комиссара;
как я почти совсем осознанно, спокойно и без паники, но счастливо и безудержно по-настоящему, по-мужски, любил мою «фею красоты и страсти» и по ночам выплёскивал из себя мой «мужской сок», зная, что он предназначен для неё и она принимала мою любовь;
как я теперь твёрдо знал-понимал, что это лето 1963 года было «летом прикосновения» к чему-то очень серьёзному, мощному, обширному, глубокому, разному;
как мы кушали в столовой дома-отдыха, а потом ещё «вечеряли» в спальне, накрывая чисто мужское застолье «с закусью»;
как мы сначала с сожалением уезжали из дома-отдыха, а потом с такими же переживаниями очень хотели поскорее попасть домой, к ней, к нашей маме.

Я подробно рассказывал маме о составе блюд и меню в столовой дома-отдыха «Сосновая роща», о том, как нам не очень-то хватало этой еды и о том, как наш папа компенсировал этот недостаток экономным, но эффективным распределением продуктов, которыми снабдила нас она, наша мама, перед отъездом из дома. Мама была очень довольна, но всё же с лёгким недоверием слушала меня, не перебивала и всё уточняла, уточняла и уточняла…

От маминых вопросов я быстро уставал, поэтому сбивался в своих рассказах, повторялся, и мама нетерпеливо меня просила рассказать ещё что-нибудь. Тогда я начинал описывать то, как вели себя отдыхающие. Я вспоминал смешные случаи с «лысым», «очкариком», «черноволосым» и «толстяком», с отдыхающими, а мама, будто бы невзначай, спрашивала: «Я что папа при этом делал?». В моих рассказах и ответах наш папа всегда был молодцом, героем, сдержанным, авторитетным и солидным человеком, который всегда находил нужное и правильное решение.

Странно, но мама даже не так интересовалась «приключениями» своего старшего сына, моего брата Юры, с друзьями, подругами и «девушками», как интересовалась поведением нашего папы; она слушала меня чуть-чуть напряжённо и всё время пыталась скрыть своё внимательное волнение. Меня это несколько раздражало, потому что мои рассказы о моих приключениях она слушала, как говорится в пол-уха, почти невнимательно, не отвлекаясь от своих домашних и кухонных дел. Я начал ревновать нашу маму «по-настоящему»…

Дело в том, что в первые дни после возвращения из дома отдыха я чувствовал себя счастливым от того, что могу в любой момент обнять мою маму за талию, прижаться к её животу, ногам, бёдрам, ощутить её тело и вдохнуть её запах. Первые дни мне это удавалось сделать очень часто, но потом мама начала меня от себя отталкивать...

Мама оттесняла и отталкивала меня очень ласково, но настойчиво и сильно, так, что я чувствовал себя несчастным. Более несчастным я чувствовал себя, когда она невнимательно слушала мои рассказы о моих приключениях, но очень внимательно и напряжённо – о приключениях с папой или моим братом Юрой.

Почувствовав это и убедившись в этом, я начал реально помогать маме по её домашним делам. Сопя от усердия, я пытался помогать маме чистить картошку, но она всё время говорила мне, чтобы я снимал кожуру потоньше. Потом я начал помогать маме мыть посуду после завтрака, обеда и ужина и сначала это было принято с благодарностью, но потом мой брат обнаружил на тарелке, которую я вымыл, какой-то засохший бугорок и объявил об этом за столом, потребовав от меня заменить ему тарелку на чистую. Я сходил за чистой тарелкой на кухню, но после этого мыть посуду перестал.

Потом я пытался помогать маме пылесосить, убирать вещи в комнатах, даже гладить постельное бельё, полотенца, майки, трусы, носки и носовые платки, но как-то мне попались в стопе белья мамины трусы и я вдруг стушевался, задержал тяжёлый утюг на ткани этих трусов и они сморщились и задымились от жара. Мама не стала меня ругать, но решительно забрала у меня утюг и сказала, чтобы я «прекратил заниматься не свойственным мне делом, а занялся своими мальчишескими делами». Эти мамины слова и поведение вернули меня восвояси в мой мир, в котором я опять почувствовал себя мальчиком, мальчишкой, младшим сыном и братом, хотя я уже предчувствовал, что этот мой мир детства скоро будет совсем иным…

Все были при деле: папа мотался по городу в поисках каких-то запчастей, стройматериалов, инструментов и вечерами приходил чуть-чуть навеселе, довольный и счастливый (он всё ещё никак не мог отвыкнуть от режима дня и отдыха в доме отдыха «Сосновый бор»); мой старший брат Юра вообще дневал бы и ночевал на улице с друзьями, он забегал домой только быстро поесть, схватить краюху хлеба и кусок колбасы и снова убежать по своим «секретным делам»; мама занималась своим огородом, домашними делами, приготовлением еды, уборкой, стиркой, глажкой и только поздно вечером мы все собирались дома и могли все вместе поужинать и посмотреть телепередачи по телевизору. Оказалось, что только у меня не было никакого своего «дела»…

Дело в том, что было лето, летние школьные каникулы и все мои друзья по школе и по улице были либо у родственников в деревнях, либо отдыхали где-то в лагерях и домах отдыха, либо безвылазно сидели по домам. Гулять и играть на улице мне было не с кем, только с «мелкотнёй», то есть с маленькими детьми, которых выводили на прогулки бабушки. Вот почему я, почувствовав после возвращения из дома-отдыха неодолимую тягу к маме, волей-неволей старался быть вместе с мамой, вблизи от неё, рядом с ней, в тесном объятии с ней.

Так продолжалось, примерно, дней пять-десять, а потом я вдруг осознал, что мои приставания с прижиманиями к моей маме выглядят неприлично, чересчур настойчиво и явно «не по-детски». Тогда я резко отдалился от мамы. Я замкнулся в себе. При этом с начал пристально наблюдать за моей мамой издали, потому что я вдруг чётко увидел и осознал, что моя мама – прекрасная красивая женщина, настоящая «фея» и настоящая «леди».

Нет, то, что моя мама красавица я знал всегда, но увидел это и осознал это своим умом, своим воображением и своим осознанием, то есть своими внутренними словами, впервые. Я вдруг увидел её не как маму, а как женщину. Я увидел, что у моей мамы стройная красивая фигура. Я увидел, что она статная, высокая, даже выше моего папы ростом. Я осознал, что у неё очень красивое тонких очертаний лицо, красивая причёска и красивые тёмно-каштановые волосы. Я с придыханием заметил, что у моей мамы очень доброе, благородное и достойное выражение лица, красиво очерченные губы, брови и очень выразительные внимательные глаза. Я услышал её чарующий женский глубокий мягкий голос, почувствовал его спокойный умиротворяющий тембр, её мягкий говор и манеру речи. Я с удивлением и потрясением вдруг увидел её натруженные руки и почувствовал огромную благодарность к её рукам, которые всегда были очень ловкими, умелыми, ласковыми и тёплыми. Я, возможно, впервые осознанно увидел её красивый стан, её грудь, талию, стройные бёдра и ноги, особенно, когда она надевала праздничные платья, которые сама же кроила и шила.

Увидев всё это в облике моей мамы, я вдруг осознал, что именно моя мама, наша мама, является настоящей Феей красоты и любви, что она есть, вот она, передо мной, перед нами. Мы видим её каждый день, а она здесь, живая, красивая, здоровая, родная и близкая нам. Я задыхался от любви к моей маме. Я чуть ли не плакал от любви к ней, потому что не знал, как выразить мою любовь и благодарность маме. Мне нужно было страшно напрягаться, чтобы побороть моё острое желание броситься к ней с рыданиями и вжаться в неё, обнять её так, чтобы слиться с ней в одно целое…

Чтобы не выдать себя и не стать посмешищем в глазах и в словах моего старшего брата Юры, который и сам, в свои 16 лет, тоже был не прочь время от времени тесно прижаться к нашей маме и получить от неё свою порцию ласки и нежности, я отстранился. Я замкнулся в себе. Насупился. Нахмурился. Насторожился. Я начал усиленно думать и обдумывать своё нахлынувшее чувство к нашей маме. Мама это почувствовала, заметила, что я наблюдаю за нею, понимающе усмехалась и всячески старалась отвлечь меня от моих «тяжких дум». Да, я в своих переживаниях хмурился, смотрел на маму затаённым, задумчивым «стеклянным взглядом» и увы, подсматривал.

Я знал, я понимал, я осознавал, что подсматривать за мамой, за женщиной, за человеком – это очень плохо, стыдно, мерзко, но ничего не мог с собой поделать. Когда мама утром, днём или вечером уходила в умывальную комнату, принимала там ванну, душ или просто умывалась, меня неудержимо влекло к световому окошку, которое специально папа оставил в стенке между кухней и умывальной комнатой. Под этим окошком стоял кухонный табурет для гостей. Я украдкой, судорожно удерживая бешеное волнение, пытался бесшумно взобраться и посмотреть на то, что делала в ванной моя мама…

Прямо напротив окошка был умывальник и большое прямоугольное зеркало, поэтому моя физиономия, естественно, отражалась в этом зеркале и моя мама всякий раз, сначала угадывала по звуку, что я лезу на табурет, а потом замечала мой чубчик на стриженой голове и мои круглые, выпученные от усердия, глаза. Она всякий раз хмыкала, прикрывала себе грудь и плечи полотенцем, укоризненно и с усмешкой смотрела на моё отражение в зеркале и строго спрашивала: «Саша, что ты делаешь?».

Что я мог ответить маме? Я и сам не знал, что я делаю! Меня просто влекло, тянуло, тащило к ней. Я хотел увидеть то, чего сам не знал и не понимал точно и чётко, несмотря на то, что я уже много раз видел обнажённых женщин и на многих смотрел то мельком, то внимательно, то даже равнодушно. Я просто хотел увидеть мою маму так, как видел во сне много раз мою Фею красоты и страсти – красивую, элегантную, обнажённую.

После трёх попыток увидеть мою маму обнажённой, я твёрдо решил прекратить это позорное подглядывание, тем более что мама обо всём догадывалась, всё понимала и всё знала, потому что от мамы в нашем доме и в нашей семье не было секретов, она всё равно обо всём догадывалась и всё узнавала. Только наша мама всегда делала вид, что ничего не знает и ни о чём не догадывается. Она это делала для того, чтобы не смущать ни папу, ни моего брата Юру, её старшего 16-летнего сына, ни меня, – ещё совсем-совсем ребёнка (в родительском понимании). Наш папа тоже придерживался такой тактики, он тоже делал вид, что мало чего знает о наших с Юрой делах. Он и наша мама ждали, когда мы «созреем» и сами расскажем им о наших приключениях, проступках или геройских подвигах.

Вот и сейчас моя мама не стала ничего мне говорить, только на выходе из умывальной комнаты (так мы называли нашу ванную, совмещённую с туалетом и ванной), ласково взъерошила мне волосы чубчика на моей голове и очень по-доброму улыбнулась. Мне даже показалось, что её улыбка была лукавой, весёлой и счастливой…

Моя тяга и мой повышенный жгучий интерес к нашей маме вскоре были замечены и получили, как всегда, шутливо-издевательскую оценку и комментарии моего папы и моего старшего брата Юры. Папа ревниво усмехался, щадяще, но с намёком шутил, а Юра откровенно смеялся надо мной и моей «страстью» к маме, смеялся едко и беспощадно.

- Ты что? Опупел? – спрашивал меня Юра. – Нашёл за кем подглядывать! Мало того, что подглядывать и подсматривать за человеком – это подло, так он ещё за родной мамой подглядывает! Совсем опустился, пацан!
- Да, - спокойно поддерживал шумливого старшего сына мой папа, Сергей Иванович. – Подглядывать за мамой, за женщиной, за человеком, Сашок, это очень плохо. Это недостойно мужчины. Ты, конечно, ещё мальчик, но и тебе это непозволительно. Стыдно, Сашок, стыдно.

Я и сам знал, что подсматривать и подглядывать стыдно, поэтому переживал очень больно, всерьёз, тяжело, со страданием. Стиснув зубы, стараясь не выдать своё волнение, ощущая, как предательски тяжелеют и набухают мои губы и пылают раскрасневшиеся щёки, я опускал голову, прятал глаза, избегал смотреть в умные и строгие папины глаза, не хотел видеть довольную ухмылку моего брата. Я уже самым твёрдым образом решил больше никогда ни за кем не подглядывать и не подсматривать; специально отводить глаза и отворачиваться, если вдруг увижу что-то неловкое, что происходит с человеком, чтобы его не смущать.

Особенно твёрдо и принципиально я решил никогда-никогда не смеяться, не шутить и не издеваться над человеком, который в силу каких-то причин, стал невольным или вольным свидетелем какого-либо неловкого случая. «Всякое бывает с человеком», - думал я. – «Бывает, что на него найдёт какое-то замутнение, затмение или ещё какая-нибудь порча, он сделает что-то нехорошее не специально, а невпопад, по ошибке, по обстоятельствам, и его за это нельзя тут же выворачивать наизнанку, делать из него урода или изгоя». Так думал я, слушая нескончаемые шуточки и издёвки моего старшего брата Юры. Слушал и терпел, пока наш папа не осаживал своего старшего сына, которого любил, жалел и пестовал больше чем меня. Наш папа и мой старший брат Юра очень любили «воспитывать» меня…

В этот раз я, конечно же, был виноват, потому что неловко подглядывал за нашей мамой в умывальной комнате, поэтому я терпел всё, что говорили мне папа и Юра, но одно слово в горячей страстной отповеди, которую преподал мне мой старший брат, меня не просто ударило, а покоробило. Он сказал, что мой поступок подлый, значит, я был «подлец». Это слово настолько меня ошеломило, что я почти невнимательно отнёсся ко всем другим обидным словам, шуточкам и обзывалкам, которыми щедро обзывал меня мой брат Юра. Неужели я действительно «подлец»?!

Это слово с того памятного вечера, когда после ужина мой папа и мой брат Юра всласть «воспитывали» меня и «учили меня жить», начало обрастать во мне какой-то тяжестью, от которой мне трудно было дышать, ходить, сидеть, лежать и даже думать. Что-то тяжёлое, тесное, грузное сковало мне руки, плечи, спину, сердце. Даже мои внутренние голоса, мои друзья: Фея красоты и страсти и дед «Календарь» из деревни Дальнее Русаново, молчали и не помогали мне понять и разгадать значение этого слова – «подлец». «Я подлец, я поступил подло, я гад, негодяй и паршивец, и такому гаду нет места в нашей семье и в нашей жизни» - отчаянно думал я и эта мысль билась во мне по сердцу и мозгам в голове, как отбойный молоток.

Я был настолько потрясён этим открытием, что даже не плакал от жалости к самому себе, а просто был в прострации, в заторможенном, остановившемся состоянии и даже время вокруг меня почему-то остановилось. Я ушёл к себе в комнату на свой диванчик, завернулся с головой в одеяло, уткнулся в спасительную мягкую мамину пуховую подушку и попытался заснуть. Сон не шёл, тяжесть в груди и в теле нарастала. Я начал просто «тонуть» в самом себе, в своей этой тяжкой тяжести.

- Вот и сердце бьётся уже тяжело и не хочет биться, - сказал я самому себе с полным равнодушием и вялостью мыслей в голове. – Ну и пусть. Пусть оно совсем остановится. Так будет лучше. Для меня, для папы, для Юры, для всех. Так я никого не буду расстраивать, так меня никто не будет ругать, воспитывать и учить меня жить.

Я с полным спокойствием и равнодушием, безучастно и смиренно чувствовал, как угасает мой организм, как замедляется ток крови в моих жилах, как замедляется ритм биения моего сердца, как туманится моё сознание и как медленно ворочаются у меня в голове слова моих мыслей. Я решил помочь этому процессу и начал медленнее и реже дышать. Вскоре я уже почти не дышал, а только медленно и коротко поверхностно вдыхал густой тёплый воздух в глубине складок моей подушки и старался соединить эти короткие вдохи и длинные выдохи с редкими толчками моего сердца.

- А ты ведь умеешь управлять своим сердцем! – сказал кто-то в гуще моей дрёмы и этот возглас я воспринял как откуда-то издалека, из той жизни, извне меня самого. «Да, - вяло подумал-сказал я самому себе. – Вот я хочу, чтобы сердце стукнуло, а вот я ему говорю «Стой» и оно замирает». Моё сердце действительно послушно откликнулось, вяло сократилось и тут же надолго замерло.

Я несколько раз приказывал своему сердцу то останавливаться, то несколько раз «качнуть крови». Когда в одно из таких замираний в голове у меня начал сгущаться чёрно-багровый мрак и мысли мои начали совсем ускользать от меня, я не то, что испугался, а просто решил прекратить эту игру с дыханием и сердцем и приказал ему стучать, как надо, как положено. Сердце послушно встрепенулось, потом как-то необычно взбрыкнуло, стукнуло, застопорилось, чуточку задержалось, как будто в него что-то попало, а потом, преодолев сопротивление помехи, вдруг, застучало мощно, быстро и чётко.

Кровь ощутимо и мощно потекла по сосудам, я натурально ощутил, как она проникает во все уголки моего тела, как наполняет упругой волной и жаром мышцы рук и ног. Вместе с кровью вернулась ясность мысли. Кроваво-чёрный туман в голове рассеялся. В висках больно застучало. Я услышал, как шуршит и звенит у меня в ушах от тока крови в висках. Недостаток воздуха чуть-чуть испугал меня. Я попытался вновь вдохнуть полной грудью, но застоявшиеся лёгкие не хотели расправляться и я с усилием, через боль, заставил их раздуться, как мехи папиного баяна.

Тяжесть в груди и в теле не прошла, но дышать стало легче, а сердце опять работало само по себе, без моего участия и управления. Более того, сердце теперь совсем не слушалось меня, как только что, и гнало, гнало мою горячую кровь по моим жилам. «Всё равно, - подумал я. – Ты гад, подлец и негодяй, и тебе нет места в этой жизни!».

Сон был тяжким, провальным, глухим и слепым. В эту ночь я ничего и никого не видел, мне даже было всё равно, приходил ко мне во сне кто-либо или не приходил. Проснулся я рано-рано утром, когда ещё было темно и мысли мои были такими же, как в начале сна. Только теперь я избегал говорить самому себе жёсткие и справедливые слова, потому что от них мне становилось очень больно и плохо в груди.

С того утра я на целых 5 дней впал в сонливую депрессию, в прострацию, заболел и ничего не хотел – ни видеть, ни смотреть, ни говорить, ни кушать, ни пить, ни играть, ни гулять и не разговаривать ни с кем. Все попытки моей мамы меня вылечить, попытки папы меня встряхнуть и силой поставить на ноги, попытки моего брата Юры меня развлечь, рассмешить или заставить хотя бы смотреть телевизор, ни к чему не привели. Я смотрел на маму, папу и брата сонными глазами, кивал им головой, пытался им отвечать и исполнять то, что они от меня хотели или требовали, но у меня ничего не получалось. Я молчал, я безучастно сидел или лежал с поникшей головой, я без аппетита и вкуса пытался что-то есть и пить, но никак не реагировал на их старания меня расшевелить.

Первые дни мама и папа, особенно мой брат Юра, не верили, что я заболел. Они не верили, что со мной что-то произошло нехорошее; Юра вообще твердил, что я притворяюсь, симулирую и издеваюсь над всеми. Потом у меня появилась ни с того, ни с сего температура, потливость, резь в глазах, обострение слуха, раздражительность и какая-то сыпь на руках, плечах и боках. Потом к нам в дом приходила врач из больницы, в которой работала моя мама, и смотрела, слушала меня, щупала, гладила, заглядывала в зрачки и в широко открытый мой рот. Ничего, никаких тревожных симптомов ни врач, ни моя мама, ни мои папа и брат не видели и не обнаружили. Я просто отрешился от жизни и всё.

К концу недели папа и мама уже не просто беспокоились, а паниковали. Они теперь не только шептались, а тревожно разговаривали друг с другом. Они чаще проводили время в моей комнате. Они сообща пытались перенести меня на руках в большую комнату на папин любимый диван перед телевизором, но мне стало только хуже от этого, я начал что-то «буровить», лить молча слёзы, раздражаться, капризничать. Тогда меня вновь вернули на мой маленький диванчик в мой кокон из мягкого одеяла и маминой пуховой подушки. В этом коконе я затихал и спал, спал, спал, либо просто лежал в каком-то забытьи.

Даже мой брат Юра проникся теми странностями, которые случились со мной и прекратил бегать на улицу к друзьям. Он теперь не обвинял меня в том, что я симулянт и саботажник, а участливо пытался расспрашивать меня о том, что я чувствую, пытался мне что-то рассказывать интересное, но мне было всё равно. Я даже самому себе не мог объяснить, что же со мной происходит. Меня даже не удивляло, что в том забытьи, в котором я почти постоянно находился, ко мне не приходили никакие сны, видения или образы моей Феи красоты и страсти. Я был один в каком-то мутном туманном пространстве, в котором не было ничего.

В субботу утром я вдруг проснулся с ощущением доброго утра. За шторами на окне просвечивало утреннее солнце, его лучи проникали сквозь складки плотной материи и освещали противоположную стенку, на которой висела старинное овальное панно из папье-маше с выпуклыми изображениями добытых на охоте лесных птиц. Я с интересом проследил, как солнечный луч добрался по потолку до стеклянного белого шара потолочной лампы и заискрился на её круглом боку, а затем я вдруг ощутил сильный голод. Это был такой голод, что я даже застонал от сосущей боли и бурного урчания у меня в животе «под ложечкой».

По запаху я уже понял, что мама на кухне и что-то готовит там вкусненькое. Мне показалось, что там пахнет жареной картошечкой на сале с луком и яичницей глазуньей, не запечённой, а с жидкими оранжево-жёлтыми желтками. Я сглотнул голодную слюну и хрипло жалобно позвал: «Мама!». Мой зов был ещё постельным, он не выходил за пределы моего кокона из тёплого одеяла и пуховой подушки, но через несколько секунд из-за портьеры в дверном проёме вдруг разом появились лица моей мамы, моего папы и моего старшего брата Юры. Они с тревогой и ожиданием воззрились на меня, и я подумал, что не шептал мой зов про себя, а кричал его…

- Что ты, Саша? – спросила меня мама. – Как ты себя чувствуешь?
- Кушать хочу, - ответил я коротко и почти рывком присел в постели. – Что там? Яичница с картошкой?
- Да, - ответила мама. – Ты на кухню пойдёшь или сюда принести?
- Сюда, - после некоторой паузы ответил я. Мама тут же скрылась за портьерой, а папа и Юра вошли в мою комнату и встали у моей постели.

- Как ты, Сашок? – участливо спросил меня папа. – Что-то болит? Как у тебя настроение-то?
- Да вроде всё нормально, - ответил я неуверенно, прислушиваясь к своим ощущениям внутри организма. – Есть хочу. Сильно.
- Это хорошо, - сразу же бодро откликнулся мой папа. – Раз хочешь кушать, значит, будешь жить. У нас на фронте это была самая верная примета для раненых.

- А что с тобой было-то? – как всегда нетерпеливо, требовательно и подозрительно спросил меня Юра. – Чего ты заболел-то?
- Сам не знаю, - честно и откровенно ответил я. – Что-то нашло такое, не вздохнуть, не охнуть. Ничего не хотел и ничего с собой сделать не мог.
- Так не бывает! – заявил мой брат. – Ты всё свистишь, придуриваешься!

- Юра! – осадил своего старшего сына мой папа. – Опять ты начал грубые слова говорить! Я же тебе объяснял, что некоторые слова и манера речи могут быть оскорбительными, иметь магическое воздействие, как доброе, так и не доброе, злое. Ну, зачем ты опять напрягаешь Сашу?
- А чего он выдумывает?! – отпарировал мой старший брат. – Придумал себе меланхолию, чтобы поиздеваться над нами!
- Всё! Хватит! – сердито сказала мама, внося в мою комнату поднос с тарелками и кружкой ароматного цветочного чая. – Марш вы оба на кухню, вас там завтрак дожидается, остынет - будет невкусно. А ты, Саша, кушай и никого не слушай!

Я уплетал жареную картошку и яичницу-глазунью с маринованным огурчиком и зелёным лучком так, что у мамы выступили слёзы на глазах. Она заметно изменилась: у неё пропало тревожно-озабоченное выражение лица, она заметно успокоилась и стала опять уверенно-раскованной, свободной, плавно-стремительной. Мама быстро убрала лишние вещи в моей комнате, распахнула шторы на окнах, впустила в комнату солнечный свет и открыла настежь форточку, чтобы утренний воздух с улицы проник сюда, к нам.

Я ел, вкушал и кушал жадно, смачно, с аппетитом, даже с жадностью, а когда мама предложила мне добавку, я тут же согласился. Однако мама, опытная военфельдшер, прошедшая Финскую и Великую Отечественную войны, сказала, что добавка ждёт меня на кухне. Я с трудом, но с охотой и желанием, вылез из постели и начал собираться на выход в новую жизнь.

Странно, но теперь от былой тяжкой сонливости и равнодушного бессмыслия во мне ничего не осталось, наоборот, появилась бодрость и желание двигаться, идти, даже скакать и прыгать. Я быстро оделся, собрался было идти за моей мамой через большую комнату на кухню, как вдруг кто-то во мне, совершенно без моего сознательного участия, громко и просто произнёс: «Мама, я подлец?».
- Почему ты меня об этом спрашиваешь? – через паузу спросила меня мама. – Что случилось?
- Мама, я подлец? – опять «не своим» голосом упрямо спросил я и ощутил, как во мне снова поднимается волна глухого раздражения. Мама, видимо, почувствовала моё напряжение и торопливо начала мне отвечать…
- Нет, Саша, ты не подлец. Это плохое слово и к тебе оно неприменимо, потому что ты ещё совсем юный мальчик и не сделал ничего такого, чтобы можно было его применить к тебе.

- И вообще, откуда ты взял это слово? Кто тебе его сказал? Почему ты меня спрашиваешь об этом и почему именно так? – вопросы мамы сыпались один за другим и я не знал, что отвечать.
- Я спрошу по-другому, - вдруг опять я совершенно отстранённо услышал свой собственный голос, который был ещё более твёрдым, ровным, требовательным, взрослым. – Мама, я способен на подлость?

Мы уже были в большой комнате. Мама от неожиданности не только остановилась, но с тарелками в руках села в своё кресло, с которого смотрела телевизор, а я остался стоять рядом с ней.

- Видишь ли, Саша, - осторожно подбирая слова, сказала моя мама, - каждый человек способен на многое, в том числе на добрые и недобрые дела и поступки. Всё зависит от обстоятельств, условий, в которых находится человек, от уровня его воспитания, образования, культуры, сознания.
- Ты, Саша, я в этом уверена, сознательно не способен на плохой поступок, потому что уже знаешь, что такое хорошо, а что такое плохо; что правильно, а что неправильно. Однако случайно или по незнанию, из-за недостатка жизненного опыта или по какой-нибудь иной причине, не зависящей от твоей воли, ты можешь совершить ошибку, совершить проступок, который люди могут посчитать очень плохим. Это естественно и увы, часто бывает.
- Кстати, бывает так, что люди тоже ошибаются в своих оценках твоих поступков или им кто-то на тебя наговорил, убедил их, что ты поступил плохо, а ты при этом, даже и не помышлял сделать кому-то больно или нехорошо.

- Но, всё же, Саша, - строго и настойчиво спросила меня мама, - почему ты спрашиваешь? Тебя кто-то назвал этим нехорошим словом?
- Да, – ответил я. – Только я и сам знаю, что совершил нехороший поступок, потому что я подглядывал за тобой, когда ты была в умывальной комнате.
- И только-то?! – воскликнула бодро мама. – Только это и всё?
- Да, мама, - серьёзно и без улыбки ответил я, и мне вдруг стало удивительно хорошо и свободно оттого, что я признался.

- Знаешь, Саша, - сказала мама ровным «медицинским» тоном после секундной паузы, - это не плохой поступок. Это нормально для мальчиков твоего возраста, потому что ты растёшь, в тебе развиваются определённые органы, железы, которые вбрасывают в твой организм специальные активные химические вещества – гормоны, которые активизируют твою жизнедеятельность, в том числе и усиливают твоё любопытство.
- Мне трудно сейчас тебе всё толком объяснить, - сказала озабоченно и с облегчением моя мама, - но ты должен знать главное: то, что с тобой происходит – это естественно и закономерно. Между нами говоря, Юра в твоём возрасте тоже ходил за мной по пятам, старался прижиматься ко мне и тоже за мной подглядывал.

- Так что, не беспокойся, всё нормально и всё пройдёт, - подытожила наш краткий разговор моя мама и встала с кресла. – Всё пройдёт и всё нормализуется. Не бери в голову, не бойся и не поддавайся панике. Контролируй себя, испытывай свои чувства и ощущения, будь исследователем самого себя и ты узнаешь много интересного о себе.
- Только не спеши с выводами и оценками, - строго сказала моя мама. – Всему своё время: время собирать, время разбрасывать; время сеять, время собирать урожай. Всё твоё, Саша, тебя не минует, придёт к тебе в твоё время. Ты всё увидишь и узнаешь, только будь готов к встрече с этим.

На этих словах мы с мамой вышли на кухню, где нас ждали наш папа и Юра. Теперь мы все вместе, тесно усевшись за маленьким кухонным столом, дружно начали пить ароматный цветочный чай с карамельными конфетами и печеньем. Папа и Юра всё пытали меня и маму, спрашивая, о чём это мы там говорили в большой комнате, но мы с мамой только весело переглядывались, улыбались и увиливали от прямых ответов. Я чувствовал себя превосходно, свободно и бодро, и это настроение передалось всем нам.

- Папа, Юра, правда, наша мама – фея!? – вдруг ни с того, ни с сего выпалил я в разгар общего веселья.
- Ничего себе! – тут же откликнулся мой старший брат Юра. – Почему фея?
- Действительно, - весело подхватила наша мама. - Почему не колдунья?
- Ты ещё скажи, ведьма! – вставил свои «пять копеек» наш папа.

- Вы сейчас договоритесь! – сердито воскликнула моя мама и выразительно, напоминающе взглянула на меня. Я вспомнил наш разговор и понял, на что намекала моя мама. Люди по-разному могут выражать свои ощущения, чувства, мнения, суждения, применяя разные слова, которые можно принимать и толковать двояко, трояко или даже с четверным подтекстом.

- Нет, - твёрдо, «по-взрослому», сказал я, перебив общий говор. – Наша мама – фея. Настоящая Фея любви, красоты и мудрости, которая дарит нам надежду, что всё будет хорошо.
- Что уже хорошо, - поправил меня папа. – Ты прав, Сашок, устами младенца глаголет истина. Наша мама – ангел во плоти.
- Наша мама – всё! – в восторге вскричал мой старший брат Юра и кинулся к маме в объятия. Я последовал за ним и неловко ткнулся лицом ей в плечо, охватывая руками одновременно маму и старшего брата. Сверху своими сильными руками нас всех обнял наш папа. Он с чувством, я это ощущал, пока мы с братом прятали свои лица в её объятиях, целовал нашу маму в щеки и глаза, а может быть и в губы.