Записки надзирателя

ИВАН ЧИСТЯКОВ. СИБИРСКОЙ ДАЛЬНЕЙ СТОРОНОЙ

Дневник охранника БАМа, 1935-1936

Лагерная тема – предмет поистине неисчерпаемый, хотя бы в силу ситуационной рецидивноси, имманентной структуре исторического процесса. Проще говоря, как гласит печально известная поговорка: от сумы да тюрьмы не зарекайся!

Однако, во избежание тривиализации исследовательских траекторий на путях изучения лагерной литературы, следует не только подвергать ревизии устоявшиеся трактовки [1], но и привлекать новые либо ранее малоизученные материалы.

«Дневник охранника БАМа» – уникальный феномен, единственный в своем роде художественный документ. Корпус источников по ГУЛАГовской тематике представлен многочисленными свидетельствами непосредственных «участников» – от пронзительной «прозы драмы жизни» В.Т. Шаламова до тенденциозной, памфлетистски-заостренной публицистики А.И. Солженицына. Записки И.П. Чистякова также предлагают читателю воспоминания человека в тюрьме. Однако уникальность этому очередному взгляду «изнутри» придает принципиально иная перспектива. Чистяков – командир взвода ВОХР, в 1935-1936 гг. призванный Советской властью охранять «великую стройку» Бамлага.

«Как все это просто делается. Вызвали – и поезжай» [2].

Воспоминаний т.н. «верхнего ракурса» – свидетельств не жертв, а ответственных за проведение политики репрессий, будь то мемуары высших должностных чинов НКВД или записи непосредственных исполнителей: следователей, администрации ИТЛ и охранников, находившихся «по эту сторону прицела» – до недавнего времени практически не встречалось.

«Никто о нас как о людях не знает, – жалуется в дневнике Чистяков 10 ноября, – знают как командира взвода и только».

Особый, уникальный характер записок надзирателя, таким образом, позволяет отклониться от привычной траектории восприятия лагерного персонала. Тюремщикам так же знакома всепоглощающая саморефлексия – пресловутая «болезнь века». К тому же, в свете свидетельств дневника надзирателя, тон, которым Солженицын задается вопросом: «а может ли вообще лагерник быть хорошим человеком?» звучит искуственно патетически. В период,  когда Чистякова призвали на должность комвзвода - а это 1935-1936 гг. – переменный контингент лагеря в основном составляли т.н. «35-ки», осужденные по 35 ст. УК: уголовники, малолетние беспризорники, проститутки и прочий социально-вредный элемент [2]. До полномасштабных политических репрессий 1937-1939 гг. в СССР должно пройти еще несколько относительно спокойных лет. Уголовный контингент исправительно-трудовых учреждений СССР, таким образом, привычно выпадает из поля зрения исследователей [3], не говоря уже об обыденном сознании, окутанном мифами и заблуждениями.

На поверхности лежат очевидные сравнения гнетущей повседневности исправительного лагеря с атмосферой произведений Кафки (см.: Леона Токер. Слово о голодном воздержании. «Голодарь» Кафки и «Артист лопаты» Шаламова https://shalamov.ru/research/329/#t19).

Чистяков горько констатирует, что он лишь винтик в ужасающем механизме государственной машины [4]. Против воли вырванный из привычного круга столичных интересов типичного полуинтеллигентного советского горожанина 30-х гг., Чистяков, как и Кафка, всю жизнь вынужден был заниматься тем, что ему органически претило:

«Дни за днями катятся, а впереди? Я не имею желания служить в армии, да тем более в БАМе. Но что делать?» (16.XI.1935).

Довольно симптоматично в данном контексте выглядит запись от 25 октября:

«Наша жизнь что велосипед. Крутишь педали, едешь и направляешь, но не всегда куда хочется. То грязь, то яма, то острый камень» [2].

Превалирующее настроение записок охранника – элегия, тоска, пассеизм. Чистякова удручает, что, вынужденно оказавшись на «стройке века», он больше не может благодушествовать, наслаждаясь привычными интеллигентскими развлечениями под мерный скрежет дворницких скребков по заснеженным тротуарам и трамвайный гул.

«Я хочу заниматься спортом, радио, хочу работать по специальности, учиться, следить и проверять на практике технологию металлов, вращаться в культурном обществе, хочу театра и кино, лекций и музеев, выставок, хочу рисовать. Ездить на мотоцикле, а может быть, продать мотоцикл и купить аэроплан резиновый, летать…» [2].

Лирический герой Шаламова повествует о непреходящей абсурдности мучений, укореняясь лишь в живой, образной «Душе природы» [5]. Однако Чистяков лишен морального величия «колымского летописца». «Маленький человек», Иван Петрович не колеблясь, честно перелистывает скомканные листы своей книги воспоминаний, дабы обнажить перед читателем «сумбур и грусть» одинокой души [2].

Тайга – край угрюмый и негостеприимный. Неприветливо встречают столичного гостя сопки Архары:

«Широко и необъятно. Пустынно, дико. Как мал и ничтожен человек в мире, как слаб его ум в познании времени» (24 октября).

Чистякову бесконечно чужды красоты непостижимой таежной природы, в холодном безмолвии сибирских сопок «человек с ружьем» бессилен отыскать для себя необходимую духовную точку опоры.

«Всего лишь двадцать дней назад я был в Москве. Жил. Брал жизнь, а здесь? Здесь взять нечего. Высоты неба не поймешь, и бесконечности сопок и пустоты не схватишь. За сопкой сопка, за сопкой сопка и так на тысячи километров. Дико и непостижимо. Жизнь становится ничтожной и ненужной» (22 октября)[2].

Здесь, на необжитом, суровом БАМе, вдали от столицы, для интеллигента Чистякова блекнут даже звезды. Потускневший в осенней дымке архарских сопок ослепительный солнечный диск не ранит глаз, позволяя свободно взирать на себя наблюдателю. Неба не разобрать: пылающий круг в облаках превратился в холодный металлический диск.

«Солнце хотя и светит, но бледно-холодно. Можно легко смотреть на него как на никелированный диск» (24 октября).

Вместе с тем пейзажные зарисовки неизведанных сибирских ландшафтов выступают неотъемлемой эстетической константой дневника. Северная ночь, опустившись на редкий лес тайги, открыла Чистякову иное, не дневное измерение привычных уступов и деревьев.

«Были вы ночью в тайге? Так слушайте. Может быть, 300-летние дубы, оголены их ветки, как руки великанов, как щупальца, как лапы, как клювы допотопных чудовищ направлены куда-то в пространство, готовые схватить, смять всех, кто попадет. <...> Нет желания и как-то неудобно громко разговаривать. Хочется сидеть, дремать и слушать шепот леса» (17 ноября).

Иван Петрович, как и герои рассказа Шаламова «Ночью», наблюдает «второй, ночной, облик мира». Лицо товарища, сидящего напротив, в обрамлении темной чащи выглядит словно нарочито театрально — танцующие тени от костра придают ему особенный вид.

Языки пламени костра лижут тьму, причудливо искажая привычные очертания предметов в вычурной веренице пляшущих теней. Искры хаотично кружатся в воздухе, сталкиваясь и обгоняя друг друга, а вместе с ними, под тихий шелест листвы и треск сучьев приходят неясные образы фантастических циклопов.

Хтоническое описание ужасов таежной ночи сменяется в записках живыми красками сибирского утра. Допотопные чудища с наступлением дня без следа расстаяли в безликом мареве тайги: мрак неожиданно отступает, словно подстерегаемый светом, небо и горизонт в ожидании восхода переливаются перламутром.

Столь мощный контраст различных проявлений таежной природы, зафиксированный Чистяковым, размывает грань между ужасом и красотой, между добром и злом: тайге глубоко безразличны человеческие дела и чувства.

«Знаете ли вы восход солнца в сопках?», – с нескрываемым восторгом описывает Иван Петрович священнодействие утра. Солнца еще нет, но небосвод уже пылает перламутровым огнем: «закрыл на мгновение глаза – и сразу день». Однако очарование пробуждающейся таежной природы внезапно разрушается угрюмой ремаркой:

«День наступил. Начался день, а с ним все подлости» (24 ноября).

NB: сходный снижающий прием был характерен для поэтики В.Т. Шаламова (см.: Любовь Юргенсон. Пейзажная зарисовка как метатекст в прозе Шаламова https://shalamov.ru/research/394/#t7)

Важно отметить, что Чистяков, в отличие от соловецкого чекиста Н.И.Киселева-Громова, не был антисоветчиком. Иван Петрович с глубокой болью переживал колоссальное расхождение пафосных газетных передовиц с прозой действительной жизни, которое с предельной остротой особенно ощущалось вдали от кремлевских стен. Трескучие фразы Ворошилова о достижениях минувших пятилеток и самолетах-уникумах фальшиво резонировали здесь, на БАМе, где не хватало дров для обогрева и не было элементарной возможности помыться в бане.

«Больше заботы о людях, так сказал Сталин... А у нас? <...> В общем, в Баме шалман. Часовые на зоне кладут на снег з/к» (2 января 1936).

Жизнь пестрит нелепыми, странными бессмыслицами даже на уровне языка, и тонко чувствующий Чистяков точно подмечает этот разлад:

«33°. Мороз, ветер и снег. Буржуйка, наше спасение, буржуйка, южный полюс. Как странно во второй пятилетке употреблять такое слово... » (8 декабря).

При этом в отдельных местах дневника Чистякова можно обнаружить своеобразную оду труду. В частности, Чистяков в свойственной ему художественной манере отмечает, как люди с азартом хищников настойчиво «вгрызаются» в сопки, прорубая сквозь вечную мерзлоту путь на волю. А вместо клыков и когтей у них - «лом и лопата».

«А люди, как муравьи, терпеливо и упорно разрушают сопку, превращая ее горб в плац будущей станции. <...> Лом и лопата делают свое дело. Люди считают кубометры, завоевывая право на жизнь, на свободу. Здесь не хватает времени. Здесь не считаются с погодой. Здесь желание работать, работать и работать» (26 октября). <...>

«Сопки разрезают выемкой, болота осушают и насыпают насыпи, перекладывают мосты, укрощая речушки бетонной трубой. Бетон, железо и труд человека. Труд упорный, настойчивый ударный труд» (29 октября).

«А так во многом люди, делая обычное дело буднично просто, являются героями» (9 декабря).

Однако свои обязанности «представителя советской власти»(N.B.: довольно удачный эвфемизм для фукианского «надзирать и наказывать») на этом «празднике жизни» Иван Петрович болезненно воспринимает как нелепую комедию, ненужный трагифарс:

«Очередная комедия. Сделать обыск у з/к, отобрать ножи и прочее. Конечно, негодование сплошное. Надо же людям резать хлеб, чистить картошку, нарубить дров надо. Если з/к и держат что-либо, то конечно не в бараке. 35-ца Будникова возмутилась правильно, по существу. Я так же бы сделал» (6 ноября).

Чистяков, наряду с неприятием нескончаемых забайкальских сопок, в своих заметках настойчиво демонстрирует восхищенное отношение к «первопрестольной»: Иван Петрович предпочел бы центру Ленинграда «паршивый забор» на окраине «златоглавой» Москвы. Память живо рисует рельефную панораму Каретно-Садовой улицы с ее дворниками, пешеходами, милым сердцу шумом трамваев. Чистяков согласен и на невообразимо худшие условия, лишь бы только подальше от ненавистного, проклятого БАМа.

«Москва! Москва! Как далека и недосягаема» - рефреном восклицает Чистяков, подобно чеховским трем сестрам [2].

В конечном счете, словно преисполнившись горькой постмодернистской иронии, Чистяков по-андреевски* сентенциозно постановил, что тюрьма вечна, а потому бессмертна. В этой безнадежной, полной отчаяния мысли «внутреннему Громову» расколотого надвое Чистякова резонирует наивный цинизм чеховского Рагина:

«В истории всегда были тюрьмы, и почему же, ха ха ха, не должен в них сидеть я, а только другие. Эта лагерная жизнь необходима для некоторых исторических условий, ну значит и для меня…» [2].

Чистяков предельно подавлен и пребывает в состоянии перманентной депрессии. Единственное спасение от самоубийства – возможность вести записи. Иван Петрович творчески преодолевает свое внешне якобы напрасное, бессмысленное пребывание в Бамлаге. «Богат будет материал» – с надеждой фиксирует в своем дневнике Чистяков.

В записях Чистякова прослеживается настойчивое стремление автора во всяком явлении удручающе-однообразной лагерной жизни, небогатой на внешние впечатления, по возможности почерпнуть хоть какой-нибудь материал для описания:

«Мороз. Надеешься на то, что скоро кончат земляные работы моста и прочее. Перебросят куда-нибудь. И в этом находишь утешение. Не осознавая и не учитывая того, что в другом месте может быть хуже».

Однако это не всегда удается. Примечательна запись от 31 октября 1935 г.:

«Не записал, а на другой день не помнил ничего. Дни идут в бешеном темпе. Дни как спираль скручиваются, сокращая свой бег к концу жизни. Но наша спираль в БАМе ржавая, может оборваться в любой момент. Наша спираль корявая» [2].

Чистяков был далеко не бесталанный человек: неплохо рисовал, а отдельные дневниковые записи и вовсе делал в стихотворной форме [4].

При всем трагизме своего положения, не чурался Чистяков и мрачной самоиронии:

«Ну, получишь срок, скорей демобилизуешься» (5-6 декабря).

Невыносимые бытовые условия, холод (при том, что Чистяков не был неженкой: Иван Петрович знавал и куда худшие условия - на фронтах Гражданской выживать было значительно труднее), нравственный вакуум казармы, обида на громкие слова с высоких трибун, фальшивое эхо которых без остатка рассеивалось в пустоте необъятных сибирских просторов, скрашивались на страницах дневника проблесками целительной красоты первозданной, нетронутой человеком природы, чарующей своей дикостью.

Скрупулезная фиксация деталей, будь то неясный силуэт в молочном мареве заснеженной тайги или красочное описание игры солнечных лучей на заиндевевших телеграфных проводах, выступает в качестве своего рода логотерапии, позволяющей Чистякову оставаться «на плаву» и не «шлепнуться». Обозревая в памяти панораму московских улочек с их мерным, милым сердцу гулом, Иван Петрович словно преображается - от былого сарказма и горечи нет и следа.

В записках охранника прослеживается определенная литературная тенденция. Сентенциозно-афористичный стиль отдельных дневниковых записей, вероятно, позволил бы сделать вывод о нарочитой авторской эстетизации собственных переживаний, если бы речь, разумеется, шла о художественном произведении. Автобиографическая рефлексия, предельно художественный биографизм – так, пожалуй, можно охарактеризовать жанр этого уникального в своем роде человеческого документа.

Таким образом, «новый герой» Иван Чистяков, «дальний родственник» «лишнего человека» Печорина, все еще ждет своего исследователя. Богатая глубоким психологизмом фактура авторефлексивных заметок охранника Бамлага вновь вызывает к жизни непреходящий образ «героя века». Созданный Шатобрианом тип «лишнего человека» был в свое время подхвачен Байроном, чтобы, в свою очередь, пустить корни на русской земле через попавшего под влияние уже французского байронизма Лермонтова [6, с. 46-47].

Структуре общественно-исторического процесса свойственна ситуационная повторяемость [7]: пресловутое «николаевское безвременье» или эпоха постреволюционного разочарования в великих проектах века равно сподвигают людей мыслящих к углубленному психологизму, философскому самонаблюдению и критической рефлексии.

Социально-политический «климат» северных строек СССР породил собственного Печорина - разочарованного комвзвода Чистякова, изнывающего от тоски на диких просторах необжитого советского фронтира.

К сожалению, нам слабо известен, не считая газетных заметок, предпочитаемый круг чтения («Читаю ребятам астрономию» 5.I.1936) и художественные вкусы Ивана Петровича. В дневнике практически отсутствуют имена отечественных и зарубежных авторов (походя упомянут Горький в записи от 28 ноября 1935), генетическая связь образованного Чистякова с творчеством которых несомненна. Иван Чистяков определенно обладал претензиями на литературность [4].

Таким образом, использование сравнительно-исторического метода и литературоведческий анализ по аналогии позволит выйти за пределы привычного круга представлений о лагерной литературе в контексте искусственного концепта тоталитаризма и даст возможность рассмотреть художественный материал в непосредственном отношении к конкретной социально-политической ситуации. Генетическая связь литературы с историко-культурным климатом эпохи обнажает типологические черты миросозерцания индивидов, принадлежащих к различным хронотопам.

Примечания:

* «Верую и исповедую, что тюрьма наша бессмертна» // Леонид Андреев. «Мои записки» https://profilib.org/; ср. также с диалектикой восприятия Большого террора его непосредственными жертвами: принятие невинно осужденными «объективной» исторической необходимости в самопожертвовании (Леона Токер. Пересмотр понятия «героизм» в рассказах Шаламова https://shalamov.ru/research/392/#t2).
 

ССЫЛКИ:


1. Леона Токер. Страх и толпа: пересмотр некоторых мотивов лагерной литературы  https://shalamov.ru/research/35/

2. «Сибирской дальней стороной. Дневник охранника БАМа, 1935-1936 / Иван Чистяков»: АСТ: CORPUS; Москва, 2014 https://dom-knig.com/read_369693-1

3. Мануэла Путц. Хозяева ГУЛАГа. Рецедивисты в ГУЛАГе https://shalamov.ru/research/61/15.html#t4

4. Андрей Филимонов. Дневник надзирателя
https://www.sibreal.org/a/29480287.html

5. Ни слова о «тоталитаризме». Отчет о конференции в Сан-Франциско https://shalamov.ru/events/134/


6. Вольперт Л.И. Лермонтов и литература Франции. - Издание третье, исправленное и дополненное. - Интернет-публикация. - Тарту, 2010.

7. Соловьев Э.Ю. Прошлое толкует нас: (Очерки по истории философии и культуры). — М.: Политиздат, 1991. — 432 с. https://scepsis.net/library/id_2636.html