Недетские забавы

Лупоглазая бабка Шура по прозвищу Сова, самая свирепая и ядовитая старуха во дворе.
Целыми днями она сидела, как представитель отряда совиных, на лавочке и
мимо неё незамеченным даже комару было не проскочить. В её лице двор
имел: блюстителя общественного порядка и нравственности, информационное бюро,            
отдел борьбы с пьянством, общедворовую консъежку и многое, многое, многое.
Взрослые боялись её и лишний раз с ней не связывались, девушки в коротких
юбочках обходили её за версту, любители зелёного змея, стараясь не сильно
шататься, быстро проскакивали мимо, а детвора её просто боялась и ненавидела.
Звонок в дверь.
Бабка Шура бойко подходит к двери и спрашивает:
- Хто там?
Ответа нет. Яростно открыв дверь, она выглядывает на лестничную площадку.
Там пусто и только гулкое топанье вниз по лестнице говорит о ребячьих проказах.
Нещадно ругаясь, на чем свет стоит, но без матерков, она хлопает дверью
и направляется на кухню, где у неё, пока она возилась у двери, сбежало
молоко. Ругань усиливается многократно! И как тут не ругаться: эта
послевоенная безотцовщина ежедневно пьет её кровь: то газоны во дворе
вытопчут, то лавочки или ручки дверей дерьмом либо гудроном намажут, то
деревья поломают, а то качели испортят...И так каждый день. Беда
от этой дремучей безотцовщины. Не дети, а сволочи! Не то, что её рыжий
родненькай внучек Вовонька - ангел во плоти. Только конопат шибко, словно
горохом из трубки по нему стреляли.
Подтерев с плиты молочные пенки, она струйкой всыпает в молоко манную
крупу и мерно помешивает ложечкой загустевающую кашу. А как же! Её деду
Захару сейчас диета нужна. Надысь чуть не помер, родимый. Есть, видите ли, он
захотел. Пришёл на кухню (сто лет дальше сортира не забредал, а тут - на
тебе, на кухню заявился), залез в холодильник, вытащил красивую цветную
баночку, открыл, понюхал, отрезал пару ломтей хлеба, намазал содержимое на
ломти и уплёл с кипячёной водой за один присест. Только вечером выяснилось,
что дед принял за французский сыр и бессовестно сожрал мазь от веснушек, которую
соседке Зинаиде Петровне по большому блату, для внука Вовки привезли из Франции.
От обиды, что он так на всю жизнь останется конопатым, Вовка ревел белугой на весь
подъезд.
А тем временем деда-вредителя несло изо всех щелей, как дырявый целлофановый               
пакет и злой, едкий дух от него распространялся далеко за пределы квартиры.
Настырный звонок снова отрывает ее от дел. Может почтальонша пенсию принесла?
Недовольно бормоча, она по-утиному семенит к двери. На её - Хто там?
снова нет ответа. Она остервенело открывает входную дверь. Лестничная
площадка опять встречает ее пустотой и гулким, удаляющимся ребячьим
топотом.
- Паразиты, чтоб вас... Поток всяческих недобрых пожеланий льётся вниз по
лестнице, в след удирающей ребятне. Тирада из напутствий длится минут
пять. Тем временем, на кухне манная каша начинает дымиться. Бабка Шура
вскипает словно чайник. Её пламенная речь, обращённая к проклятущей шпане
находит отклик, разве что, только у кухонных стен и утвари. Она ставит
кастрюльку со сгоревшей кашей в раковину и заливает ее горячей водой...
По театральному раздаётся третий звонок.
Бабка Шура с засученными рукавами, шкандыбает к двери, попутно прихватив
вантуз, чтоб дать достойный отпор агрессорам. Её - Хто там?, опять
остаётся без ответа. Она открывает замок, тянет за ручку, но дверь не
поддаётся. Она тянет сильней - дверь стоит на своём. Отбросив в сторону
вантуз, она мощным рывком распахивает входную дверь и в квартиру
вваливаются три больших помойных ведра, поставленных друг на друга,
подзавязку наполненных пищевыми отходами, источающими соответствующий
тошнотворный запах. Сочные помои селем заполняют коридор и часть кухни...
Такого отборного мата подъезд ещё не слышал
В тот день дед Захар так и остался без манной каши, да и не до каши ему
было. Сидя в туалете он пытался сосчитать, сколько раз он сегодня снимал
партки, однако, сбился со счёта.
Но нет худа без добра. С той поры, два года не  выходивший на улицу дед,
стал потихоньку гулять. Сидя со старухами на лавочке, он, как ему казалось,
рассказывал про революционную молодость, про войну, про голод, про то,
как его прохватило... Но до старух из его беззубого рта доносились только
младенческие гуканья и междометия, сдобренные старческим,
беззвучным смехом.