Милый докторчикъ

… И вот тогда меня, наконец, отпустило: я перестал постоянно думать об этой девушке, хотя серебряный колокольчик ее голоса долго еще звучал у меня в ушах. Потом постепенно затих…

                ***

 В тот год я никак не мог выбраться зимой на дачу: то работы было много, то какая-то простуда прилипла и не отпускала целый месяц. Дом закрыт, что с ним случится, успокаивал я себя. Когда я через силу все же собрался и приехал, наступил март; получалось, что я не был на даче целых полгода.

 Снега было еще много: все деревья и крыши домов были в красивых белых шапках. Темные сосны вокруг тихо шумели и сбрасывали с ветвей снег при порывах ветра. Зима еще прочно держалась, окрасив все в белый цвет.

  Среди этого небесно-белого великолепия только ржавые пятна мусорных контейнеров неприятно выделялись на снегу. Их понатыкали без разбору по одному - два на квартал, и теперь каждые несколько улиц обзавелись своей маленькой свалкой. Называлось все это безобразие бодрыми словами «мусорная реформа».

 В былые времена собранный мусор хранили у себя на участке. По выходным, где-то в двенадцать дня, мимо дома медленно проезжал мусоровоз; его ждали. Люди степенно и основательно высыпали свой мусор в кузов, оставив себе мешок: пластика тогда было мало, и его берегли. На улицах и в соседнем лесу было чисто: народ следил и за собой, и друг за другом.

 Теперь на пустыре между домами, где мальчишками мы гоняли в футбол, ржавели два огромных контейнера. Наполнялись они довольно быстро; когда гора рваных и мокнущих пакетов, уже не влезавших в контейнер, перекрывала все подходы к нему, на пустырь с лязгом и грохотом приезжали огромные кран и трейлер. Разворотив все кругом, они извлекали полный контейнер из кучи мусора, в которой тот стоял, и кидали рядышком пустой. Потом они с таким же адским грохотом исчезали, оставив после себя раскисшую землю, развороченную грязь и кучу неубранного мусора вокруг, на радость соседским собакам и кошкам, тут же потрошащим пакеты в поисках объедков.

  Вообще, чья умная голова распорядилась организовать все именно так? Что годится для городов, то для сельских участков смерть. Что из того, что наша заречная часть - это тоже город, заречный район небольшого областного городка? Кругом же одни частные дома и пресловутые шесть соток земли вокруг. И мусор у нас совсем другой.

  Как часто видишь у контейнера старую бабушку с тачкой земли и травы, надерганных с тощих грядок. Что делать бабушке с этой тачкой? Поднять ее на полтора метра вверх, чтобы забросить траву в бак, ей не под силу, а заглубить в землю сам контейнер никто не догадался. Вот и вываливает она свой мусор на землю, крестясь и оглядываясь. Потом появляется рядом вторая, третья тачка… Когда стемнеет, подъезжает «Газель» с соседней автостанции, и небритые мужики, воровато оглядываясь, выкидывают из кузова старые покрышки и обломки битых бамперов. Эти уже не крестятся…

 Когда все началось, больше всех возмущался старый горбун, инвалид  дядя Веня. Понятно, окна его домика выходили прямо на эту мусорку. Он, прихрамывая, обходил все дома кругом, собирал подписи, писал куда-то… Бесполезно…   Потом он умер, и больше уже никто никуда не пишет. И то сказать, дядя Веня был стареньким, когда еще мы мальчишками гоняли мяч под его окнами. Столько лет с тех пор прошло, сколько же можно жить на белом свете…   А теперь внуки тех, кто гонял тогда в футбол, играют на помойке… Такие дела…

 Я уже собирался было уезжать. С домом все было в порядке, что еще делать в марте на даче? Закрыв калитку и покидав сумки в машину, я понес свой пакетик с мусором на площадку. Спугнув пару кошек, я осторожно пробрался к контейнеру и закинул туда свой пакет. Краешком глаза я заметил внутри что-то знакомое: пришлось надеть перчатку и сунуть руку в бак. Так и есть, в руках у меня была знакомая старинная фотография.

 Сто лет назад фотографии наклеивали на плотный картон, вот она и уцелела, не успела размокнуть. На меня глядели задорные молодые глаза той самой девушки, и я знал, что увижу на обороте. Знакомая надпись, старинный женский почерк с «ятями»: «Мы с Вами еще будем друзьями, милый докторчикъ!» И подпись: «***, Ростов- Донъ, 1916 годъ».

 Минут через десять до меня дошло, что я все еще стою на площадке, ловя ртом морозный лужский воздух. Я снова заглянул в бак, вгляделся более пристально. В глубине, заваленные мусором, лежали старые книги, до боли знакомые. Я не стал их вытаскивать, я и так знал, что там увижу: вместо экслибриса на них будет старинная круглая врачебная печать.

 Осторожно спрятав фотографию в карман куртки, я побрел к домику старого доктора.
Мои худшие опасения подтвердились: самого доктора нигде не было, а дом вовсю перестраивали азиатские работяги, подбадривая друг друга гортанными криками. Поговорив с соседями, я узнал, что старый доктор умер еще осенью, во сне; сердце.

 Пару дней он не выходил на улицу, собака страшно выла, вот они и вызвали милицию.
Доктора увезли, сообщили каким-то  родственникам. Собаку забрали себе соседи. Она страшно скучала поначалу, потом привыкла. На похороны никто не приехал. Вообще никто ни разу не приезжал, наследники продали дом через жилищное агентство, со всей обстановкой вместе. Новые хозяева, семья моряка-офицера из Северодвинска, сразу стала перестраивать  дом под себя, выкинув ненужный чужой скарб на помойку. Вот и все. Будто и не было человека на свете…

 Пока я возвращался домой, я все время думал о докторе. Дорога спокойная, машин мало, было время подумать. Легкий снежок, белые поля и темные деревья кругом. Только белое и черное, траур. Все в тему...

                ***

 Мы познакомились с доктором лет двадцать назад, не меньше. А может, и больше…
Я как раз входил в тот возраст, когда на тебя ложатся все семейные дела и надо их срочно решать. Мои проблемы сводились к известной формуле  «старые родители – старая машина – старая дача», и я хватался то за одно, то за другое, пытаясь решить все и сразу.

 С тех пор я и машину поменял, и не раз, и дачу заново отстроил; с родителями вот только не получилось…

 Ну ладно, вернемся в те далекие времена.
 Лишь сошел снег, я занялся расчисткой участка: срубил под корень мешавшие мне длинные тоненькие клены, ненужные кусты, огромные старые ветки. Кругом все жгли старые листья, от каждого участка поднимался вверх столб сладкого белого дыма. Мне это не подходило: сырые стволы не горят, сушить их долго, времени нет, выходные короткие…

  Короче, я собрал все вместе в один двухметровый длинный пучок и привязал его за фаркоп своего авто. Так я и попылил медленно по нашему проселку, везя за собой этот раскидистый древесный хвост. Только долго я не проехал. Уже через пару кварталов у меня на пути встал подтянутый пожилой мужичок и знаком показал мне остановиться.

 - В лес везешь? – спросил он.
 - Ну, в лес. Ну и что, это же деревья, это не мусор. Полежат там себе спокойно в каком-нибудь овраге, и все.
 - Не пущу. Поворачивай обратно.

 Он это очень спокойно сказал, но я сразу понял, что этот действительно не пустит, лучше не спорить.

 Тут надо учитывать нашу особую сельскую этику.
В сельской местности сосед – это святое, важнее, чем брат и сват. Брат далеко, а сосед всегда рядом, и сегодня, и завтра. С ним надо ладить и дружить, чтобы жить спокойно. Обижать его нельзя, и пенять ему на его ошибки нельзя тем более. Тут вся твоя жизнь на виду, и вести себя надо соответственно.

 Конечно, моя активность от соседей не укрылась. Поставить меня на место соседям никак было нельзя, не положено, а вот попросить об этом чужого человека вполне можно, позвонить и попросить. Тем более что телефоны тогда были только у местных. Обычные телефоны, естественно; мобильных еще и в природе не существовало.

  Я посмотрел на мужичка более внимательно, какой-то он был не такой  как все: вроде сельский, а вроде и нет. Худой, подтянутый, джинсы, старый свитер. Да, вот еще: короткая стрижка, военная выправка и речь не сельская, а городская. Строгий какой-то.  Да, этот действительно не пустит, соседи знали кому позвонить…
 - А что мне с ветками делать? Они сырые, не горят.
Тот пожал плечами.
 - Высуши сначала. Распили. Сожги на костре или в печке. У меня все горит. Так что вези все обратно.
 Все понятно, ничего мне сегодня не удастся.
 - Есть, товарищ генерал, - бодро отрапортовал я. – Еду обратно.
 - Я не генерал, я военврач в отставке, - спокойно сказал тот, отходя в сторону и давая мне дорогу.
 Вот так мы с ним и познакомились.
 
 Той весной я совершил еще одну глупость. Вообще-то я их много наворотил, пока чему-то научился. Но та глупость была особенная: я боролся с деревом.
Дерево росло прямо у дома, сразу за забором; то ли вяз, то ли ясень, черт его знает. Главное, оно давало хорошую тень; я оставлял под ним машину, чтобы та не грелась на солнце.
 
 Я решил поставить у дерева скамейку и столик. Местные умельцы сварили мне каркас, красивыми деревяшками я отделал стол и скамейку сам. Получилось неплохо; оставалось заглубить в землю всю конструкцию, придав ей необходимую устойчивость.

 В один прекрасный? нет, несчастный день я принялся копать яму у ствола дерева. Копать яму вообще тяжелый труд, а тут под землей обнаружились толстые, с мою руку, круглые деревяшки, которые не давали мне простора. Я и не сразу понял, что это корни дерева такие мощные.  Выходило, что еще одно дерево, такое же раскидистое, живет под землей для того, чтобы дерево надземное могло радоваться жизни…

 Впрочем, все эти философские мысли пришли мне в голову потом. А тогда я был взмокший от пота, усталый и злой на эти мешавшие мне отростки. Я сидел на краю ямы и решал, чем мне их убрать – топором, пилой или еще чем-то.
 
 - Помочь? – раздался за спиной голос. Я оглянулся. Доктор. В руках авоська с бутылкой кефира и кирпич хлеба. Он заглянул в яму.
 - Тут инструмент хороший нужен. У тебя есть?
По моему взгляду он понял, что нет. (Зато сейчас у меня инструменты самые лучшие, самые надежные, спасибо доктору, научил.)
 - Подожди, я принесу.
Он вернулся минут через двадцать, достал из сумки набор узких блестящих ножовок. Все они были никелированные как хирургические инструменты, блестели на солнце.

 - Ты уверен? – спросил меня доктор. - Оно ведь может и не простить. Умрет, засохнет.
Я даже не понял сразу, что он о дереве говорит. Я пожал плечами, махнул рукой.
 - Уверен. Дерево тут для меня растет, а не я для дерева.
 - Да?  Ну смотри, не пожалей потом.
 - Да у него корней этих! Подумаешь, отхватим парочку.
И мы стали пилить и выламывать мешавшие мне деревяшки, за час управились.

 Я был взмокший как мышь, а доктор, жилистый и крепкий, даже как будто и не устал.
Слава богу, хватило у меня ума не предлагать ему деньги, не те были времена.  Но от кваса, холодного, из трехлитровой банки, он не отказался. Мы еще поговорили немножко о том, о сем, и он пошел домой. А я, довольный, стал прилаживать под деревом свою скамейку.

  Вот только дерево действительно меня не простило, так и не распустилось, не зацвело.
Кругом уже давно все зазеленело, а мое дерево чернело голыми прутьями.
Уже в июне всезнающий старик Петрович, сосед с дома напротив, глядя на засохшие ветки, сказал мне с укором:
- Вишь, как оно вышло. Жди теперь; три года жди, может, оно снова зацветет.

 Не зацвело. И через три года не зацвело. Тогда я спилил у дерева ветвистую верхушку, отскоблил от коры оставшийся деревянный столбик, покрыл лаком, разбил клумбу вокруг. Получился такой красивый памятник моей самонадеянности. А я на всю жизнь понял, что такое корни, и что будет с человеком, если его от этих корней отрезать. С человеком или с деревом, неважно. Дерево тоже человек…

 …Как-то раз мы пришли к доктору с дочкой; ей тогда было лет десять, и у нее на лице высыпали противные прыщики. К тому времени я уже знал, что вся округа бегает к доктору за советом и лекарствами.  Денег он ни с кого не брал, ни за советы, ни за лекарства. Впрочем, в те времена лекарства и не стоили дорого…

 Доктор взял дочку за подбородок, мельком взглянул на ее сыпь и исчез в доме, а мы остались на крыльце. Через минуту он вернулся с упаковкой таблеток и тюбиком.
 - На, возьми. Одну таблетку на ночь и мажь лицо утром и вечером. Через неделю все пройдет (так потом и случилось).  И убери деньги свои.

 Махнув рукой на мои благодарности, он, явно стесняясь, спросил:
 - Слушай, ты ведь инженер? Можешь мне с компьютером помочь? Мне тут подарили друзья старенький один, списанный… Есть программа такая, Скайб или Скайп, мне нужно, чтобы она у меня заработала. Хочу с дочкой поговорить; у меня тоже дочка есть, только ей двадцать лет уже…
 - А далеко дочка?
- В Америке, в университете учится.
- Несите компьютер, возьму его на работу, посмотрю.
Доктор вынес мне системный блок, старенький, как он сам; я забрал его к себе в офис и начал с ним возиться.

  Списали компьютер не зря; он хотя и работал, только ни на что уже не годился. Какой там интернет… Только доктору об этом говорить было нельзя: деньги на новый комп у него вряд ли найдутся, а подарков он не берет. Пришлось схитрить: собрать в старом корпусе новую компьютерную систему, выкинув старый хлам на помойку. И установить все нужные программы; то, что они стоят дороже самого компьютера, доктору лучше бы вообще никогда не узнать.

 Через неделю, в следующие выходные я, довольный и сияющий, стоял у его калитки.
 - Здравствуйте, доктор! Починили ваш комп! Починили и настроили, одну мелкую детальку заменили…  А это вам подарок – камера и гарнитура для Скайпа. И уберите ваши деньги, все равно не возьму! Давайте я вам комп настрою, к интернету подключу, - предложил я.
 
 Вот так я впервые оказался у доктора дома. Точнее, в доме; на участке у него я был и раньше.

 Тут опять нужно опять поговорить о нашем особом сельском житье - бытье.
 Знаете английское изречение «мой дом – моя крепость»? Я не знаю, как там на самом деле живут англичане, нет у меня такого опыта. Но наших людей я знаю хорошо: так вот, попасть к соседу в дом – это большая удача. На участок, в кладовку, в сарай – это пожалуйста, а в дом –  не принято! Дом – это для семьи, для родни, для гостей, наконец. Только не для соседей. В городе с этим почему-то проще, не тянут, наверное, наши квартирки на крепость…

 Итак, я впервые стоял со своим компом посреди докторской комнаты и, открыв рот, смотрел по сторонам. Все стены были увешаны старинными врачебными дипломами: царскими, с двуглавым орлом; иностранными, с изогнутыми готическими буквами; первых лет советской власти, с большой красной звездой. Еще там было много книг, да еще каких: старых, довоенных, в твердых красивых переплетах – Софокл, Тацит… Над старинной этажеркой с книгами висел старинный овальный фотопортрет вальяжного господина в темном костюме. Тот с легкой улыбкой и прищуром смотрел на меня сверху вниз, а сбоку от меня стоял доктор и с точно таким же прищуром, улыбаясь, тоже смотрел на меня. Что-то у них было общее.

 Я опомнился, закрыл рот и стал возиться с компьютером. Наконец, все заработало.
 - Слушай, а мы можем прямо сейчас с Америкой связаться, там уже утро наступило, - спросил доктор.
 Я набрал написанный доктором адрес, и вот, на экране появилась молодая девушка, строгая блондинка в очках, удивленно улыбнулась нам и стала беседовать с доктором. Я тихонько выбрался на крыльцо, чтобы им не мешать. Лохматый докторов пес подошел и стал тереться о мои колени.
 
 Наконец, и доктор вышел к нам; таким довольным я его еще не видел, он прямо светился весь.
 - Здорово, прямо волшебство какое-то! Так, вечером ты приходишь ко мне, часов в шесть; баньку затоплю, попаримся, отметим это дело. - Доктор, похоже, сам того не замечая, говорил привычным командным голосом, не допускавшим возражений. – Вижу, заинтересовали тебя мои книги и дипломы… Все покажу, расскажу.

Меня действительно все это очень заинтересовало. Надо прийти.
Тут еще вот какое дело. Да, опять я про наши сельские порядки. В последний раз.

 Городские, если заведутся деньги, едут заграницу, в Париж или в Таиланд…  А наши, местные, ставят на участке баню, кто попроще, кто пороскошнее. И по субботам, это дело святое, прямо с утра начинают ее собирать, готовить веники, топить. Из каждого двора поднимается тонкий столб вкусного дыма – кто топит березой, кто осинки подложит, а кто и листья эвкалиптовые заранее припасет. И если дом - это моя крепость, то баня – это крепость вдвойне: это место только для своих, для родных. И если уж тебя пригласили в баню попариться, значит, ты в доску свой, и отказаться нельзя, обида будет смертельной. 

  Баня у доктора оказалась самой простой, но очень чистенькой, опрятной. Уже, в комнате, после бани, я протянул доктору плоскую зеленоватую бутылочку бехеровки.
 - Ты что, я не пью, мотор у меня барахлит, - замахал на меня руками доктор.
 - Доктор, это же лечебный напиток! О нем еще Чехов писал. Мы только по рюмочке, к чаю.

 Чехов, похоже, подействовал. Мы с доктором долго сидели, пили чай с бехеровкой.
На столе, кроме чая, кекс с изюмом из ближайшего продуктового, мед, варенье: изысканная простота мужской встречи. Говорил, в основном, доктор; чувствовалось, нечасто ему удается поговорить по душам. Я, конечно, спросил про портрет на стене, и доктор начал рассказывать.

  Когда началась война, ему было десять лет. Отец, военный и партийный начальник, запихнул их с матерью в последний эшелон, а сам остался защищать родной Витебск. Они засели в здании горкома и дрались до последнего. Немецкие мотоциклисты, окружившие здание, закидали его гранатами. Отца вытащили на площадь раненого, оглушенного, но еще живого; немцы опознали его по имевшемуся у них списку комсостава и расстреляли тут же, у стены здания. Узнал доктор об этом уже после войны.

 Ехали они с матерью недолго: их сняли с поезда и поместили в поселковую больничку где-то в вологодской глуши. У матери были жар и температура сорок. Через три дня мать умерла. То, что это был, скорее всего, сыпной тиф, говорить было нельзя; просто одна видавшая виды старая санитарка однажды проговорилась, а он услышал…

 Только через полтора месяца, грязный и оборванный, он добрался до Чкалова. Здесь, в тылу, на границы Европы и Азии, жил старший брат матери, старый земский врач;  в тощем заплечном мешке мальчика лежало написанное матерью письмо с адресом на конверте. Вот так он и встретился с дядей, которого никогда раньше не видел.

 - Чкалов – это теперь Оренбург?  - Я долил в рюмки бехеровки. Крепче все равно ничего не было.
 - Да, теперь снова Оренбург, как раньше. А в сталинские годы был Чкалов.
- Этот человек на портрете и есть Ваш дядя?
- Да, здесь ему лет сорок. Видишь, какой представительный мужчина.
-  А вот тут, на фотографии, в военной форме, на лошади, это тоже он? Так он воевал?
 - Воевал, -  мягко усмехнулся доктор, - только в гражданскую. А в отечественную ему было уже за пятьдесят, и в армию его не призывали. Работал в эвакогоспитале, в железнодорожной больнице, в мединституте преподавал.
Доктор увлекся и стал мне рассказывать о своем дяде. О, это была отдельная история!

 О том, как молодой человек из провинции учился в блистательном Петербурге, учился только на отлично.  Как на положенную отличникам стипендию снова учился, теперь в Вене.

 Впитывал в себя европейские знания, европейские порядки. Смотрел, как по утрам моют с мылом тротуары у домов австрийские бюргеры. Рассказывал, как квартирная хозяйка, на вопрос для чего в его скромных апартаментах такая широкая кровать, заломив руки от возмущения, воскликнула: как для чего, для мадам!

  Настоящая любовь в жизни дяди, старого холостяка, тоже была, только не в Вене, а позже, во время первой мировой.  Колесо судьбы накатилось на жизнь скромного врача как ураган, который не щадя ломает и гнет деревья, выворачивая их с корнем из родной земли. Мобилизованный сначала в царскую, а потом в Красную армию, прошагал доктор дорогами войны от Украины до Сибири: врачи во все времена нужны всегда и всем.

 В бытность его на Украине при окружном госпитале, еще при царе, довелось ему помочь одной богатой семье, бежавшей от ужасов первой мировой. А с дочкой тех влиятельных господ, которых он лечил в госпитале, был у него серьезный роман.  В подробности старый доктор не вдавался, но фотографию (ту самую, которую я подобрал) он бережно хранил всю жизнь. Судьба раскидала их всех в разные стороны: ту семью – в эмиграцию, его – в Советскую Россию… Еще известно было, что много-много лет, пока не закрылся железный занавес, то есть до конца двадцатых годов, посылал доктор деньги какой-то даме заграницу; а кому, куда - так и осталось неизвестным, молчал об этом доктор…

 - Какая у него была врачебная специальность?
Доктор усмехнулся и взял в руки рюмочку бехеровки.
 - Вспомни Чехова. Земский врач – это универсал, это как сейчас врач общей практики, только очень высокой квалификации. А еще он всю жизнь учился, проходил разные специализации. Вот скажи, когда Рентген открыл свои лучи?
 - Не помню… В тысяча девятисотом?
- Почти угадал. В девятьсот первом он получил Нобелевскую премию. А еще лет через тридцать появилась рентгенология. А вот теперь смотри на этот диплом с красной звездой. Видишь, тридцать шестой год. Так что дядя вдобавок был одним из первых врачей –рентгенологов в России.

 Я встал, качнулся, подошел к стене поближе. Оказывается, на пустой желудок бехеровка хорошо бьет в голову. Советский диплом был напечатан на машинке большими серыми прыгающими буквами. А венский диплом был рукописный, бланк диплома был каллиграфически заполнен готической вязью.

 - Но была у него любимая специализация, по которой он и лечил, и преподавал – это дерматология, - продолжал доктор. – Помню, как-то раз заглянул я к дяде вечером, он уже лежал в постели, читал книгу. Мы в тот день вернулись с сельхозработ, летом нас всей школой отправляли в поля, спасать урожай. Азиатская жара, духота, колючая пшеничная стерня, воды совсем мало… В общем, все руки у меня были покрыты какими-то волдырями и страшно чесались. Дядя повернул настольную лампу и осмотрел меня внимательно.
 - Возьми с полки вон тот толстый том. Нет, правее. Открой страницу триста десять. Смотри фотографии, это твой случай. Можешь прочитать про свой диагноз. Возьми пока вот эту мазь, а завтра начнем лечение.
 Через неделю все как рукой сняло.

 - Так что к концу школы, - продолжал доктор, - у меня не было сомнений  кем стать. Только врачом, как дядя, только военным, как отец. И учиться только в Ленинграде. Мы гуляли всем классом по Беловке, это такой бульвар, набережная Урала, думали о будущем, делились планами, а мне уже все было ясно. Война к тому времени закончилась…

- Расскажите, как вы жили во время войны, - перебил я доктора. Тот вздохнул.

- Трудно, как все. Карточки. Постоянное чувство голода. Дяде руководство железной дороги подкинуло мешок перловки, богатство по тем временам. Так вот, я ее до сих пор есть не могу, сразу вспоминаю войну. А дядя как будто всего этого не замечал. Европейское воспитание, старый интеллигент. Мы ходили с ним на базар, дядя высматривал хорошие старинные книги, покупал их и ставил на каждую свою круглую врачебную печать. Вот они стоят в книжном шкафу, его книги, я их храню… Во время войны в Чкалов был эвакуирован из Ленинграда Малый оперный театр. Так вот, за три военных года не было ни одной постановки, которую бы мы с дядей пропустили.

 Мы медленно допивали бехеровку, рассказ оказался длинным. Доктор продолжал уже про себя.

 Голодная студенческая жизнь в послевоенном Ленинграде.  Все как у дяди: учеба, красный диплом, специализация по дерматологии. 
 Только самонадеянный и не знающий военной жизни простачок думает, что дерматология – это какая-то невоенная специальность. Самая военная! Там, где мужчины по долгу службы месяцами и годами оторваны от дома, от женщин, врач-дермато-венеролог просто необходим и обязательно входит в состав медслужбы каждого военного гарнизона.

 Помотало доктора по этим гарнизонам изрядно. Сначала Забайкалье, где по сопкам цветет дикорастущая конопля, а кругом сифилис, жуткий сифилис… А ему их всех лечить!
 Потом Архангельская область, лесная глушь под Плесецком, где мошка такая, что солдата, спустившего на марше штаны, чтобы облегчиться, приходится потом серьезно лечить от укусов…
 И уже на склоне военной карьеры – тихий уютный военный городок в Эстонии, почетная должность начальника медслужбы. Тут, наконец, и жена у доктора появилась, медсестра-эстонка из их госпиталя, и дочка-красавица родилась…
Кто же знал, что судьба еще раз пройдется своим безжалостным колесом по их судьбам?

 Сколько вообще бед может вместить одна судьба? Что с того, что стойкие люди, как деревья во время грозы, гнутся, но не ломаются? Память человеческая помнит, помнит все невзгоды и хранит их на сердце вечно, уходя лишь тогда, когда уходит сам человек.
Вот сердце и отказывает первым раньше срока…

  Ураган под названием «перестройка» разметал их семью как карточный домик.
 Все советские войска подлежали полному выводу из Эстонии, их гарнизон в том числе.

 У кого поднимется рука обвинить жену доктора в том, что она осталась там, где могилы ее предков, на своей родине, в Эстонии, да еще вместе с дочкой?
 Кто посмеет обвинить доктора в том, что у него и мысли не было остаться в чужой ему стране? Только на родину, только в Россию!

 Мы обычно не ощущаем, как сильны наши незримые корни, как они, сродни корням дерева, привязывают нас к родным местам, обычаям, предкам… И только во время грозы эти корни, неожиданно давая о себе знать, придают крепость нашему духу, способному в годы испытаний на немыслимую стойкость и силу.

А у кого корней нет, тех так и тащит судьба по жизни, как ветер в поле…

 Их гарнизон в полном составе вывели сюда, под Лугу. Только здесь уже был свой госпиталь, свои врачи, свои медицинские начальники… К тому же у него возраст, выслуга лет, бывшая жена – иностранная гражданка, а в армии это не положено…

 Так что доктор, никогда не умевший подлаживаться под начальство, вскоре оставил службу, демобилизовался; на выплаченный ему аттестат купил скромный домик здесь же, в Луге: от любимого Ленинграда в двух шагах, и от Эстонии, где дочка, недалеко.

  Кто же знал, что дочка вырастет, выиграет грант и уплывет за океан учиться…  Что останется одна радость -  программа Скайп; да еще временами денег послать в подарок, как делал дядя в свое время. Сначала деньги шли в один адрес – в Эстонию, а теперь уже в два адреса -  в Америку и в Эстонию… Настоящие офицеры своих женщин не бросают, даже бывших…

                ***
 Я перебирал в памяти все наши с доктором встречи и никак не мог успокоиться. Старая фотография стояла у меня на письменном столе; прекрасная белокурая девушка со вздернутым носиком смотрела на меня из своего девятьсот шестнадцатого года и чего-то ждала. Иногда, встав из-за стола, я слышал за спиной ее серебряный, как колокольчик, голос. 

  А потом я понял, что нужно делать. Стоял у окна, смотрел, как гнет и раскачивает ветер голые ветки деревьев,  и вдруг все понял. Как сохранить их память. Как сохранить их время. Как сохранить их в своей жизни. Как познакомить с ними друзей.

 Так появился этот рассказ.

 
                Январь 2020г.