Девочки

Пашка сидел на скамейке возле дома и гладил небольшую дворнягу по кличке Чайка. Чаинька, как ласково звала собаку бабушка Поля. Как все дети, Паша был не прочь похулиганить. Зная, что Чайка от него всё вытерпит, он дёргал её за уши, пытался открыть рот и совал туда пальцы. «Хорошо, что взрослые заняты и не видят, – мысленно радовался мальчик. – У них там сейчас полный дом соседей».
Летом вечерять, конечно, было некогда, но, приходя по делу, люди засиживались часто не на один час. Сегодня вот за молоком к бабуле пришли тётя Лиля и тётя Неля. А бабушка Маша пришла к маме, чтобы подстричься. В выходные выходила замуж её внучка Оленька.
Все собравшиеся были далеко не молоденькими девочками, и дедушка Коля часто в разговорах о них подчёркивал, что они все видели блокаду Ленинграда. Пашке были скучны эти взрослые разговоры. В его понимании война – это выстрелы, танки, взятия языка, допросы, забрасывания в тыл врага разведчиков. А что такое блокада Ленинграда? Всяко не выстрелы и не бои. Как-то он спросил своего прадеда, совсем уже старенького деда Степана, убил ли он хоть одного врага? Дедушка погладил Павлика по голове и сказал: «Мал ты ещё, малец, потому война тебе и кажется игрой». И больше объяснять ничего не стал. А Пашка больше и не пытался лезть с вопросами. В его жизни и без того было, чем заняться. Вот хотя бы собаки.
С бабой Машей пришёл её симпатяга-пёс, наполовину болонка, Федя. Они дружили с Чайкой. А Пашка только и рад был, но трепать чужую собаку, как свою, конечно, не решался. Потому Федя сидел чуть в стороне, не причастный к Пашкиным «опытам». Мальчик в очередной раз открыл собаке рот и решил дёрнуть за язык. Через мгновение Чайка взвизгнула и Федя, до того мирно лежавший под лавкой, вдруг вцепился Пашке в щиколотку. Парнишка вскрикнул, на крик его выглянул в окно дедушка и тут же выскочил на крыльцо.
– Ты опять, паршивец, собаку мучаешь? – он хмуро глянул на ногу внука. – Доигрался! Вот всадят тебе теперь сорок уколов.
Дед схватил мальчишку за шиворот поволок его в дом, не стесняясь гостей. Мама занималась бабой Машей. Тётеньки сидели на диване, разговаривали. Бабушки не было – она доила корову.
– Вот, принимайте! – крикнул дедушка. – Иди теперь ищи, с кем его вести на уколы. Вечер на дворе. Всё ваши бабьи хиханьки да хаханьки. Пусть ребёнок с собакой играется – вот доигрался!
Дедушка толкнул Пашку на диван
– Да ведь она не трогала его никогда! – всплеснула руками мама, бросая ножницы и подбегая осмотреть ногу.
– Это не Чайка, мам.
– Федя его тяпнул, – дедушка гневно взглянул на внука и дочь. – Он даму решил защитить.
Баба Маша напряглась.
– Господи, он не кусачий совсем у меня. Ох, Николай Степаныч, прости ты. И зачем я его в сарай не заперла, с собой притащила?
– Да, Мария, твой Фёдор – золото. Это вон наш сам виноват. Давно нарывался, вот и нарвался. Я ему уже сказал: готовь задницу, будет тебе сорок уколов.
Мама тем временем принесла миску чистой воды, бинт и пузырёк перекиси. Усевшись на корточки, обмывала мальчику ногу.
– Да я думаю, может, и не надо никаких уколов? Он ему только кожу содрал, не глубоко.
Пашка вскрикнул, когда мама, обмакнув в перекись кусочек бинта, начала обтирать ранки.
В дом вошла бабушка с полным подойником ещё шипящего парного молока.
– Что-то Чая визжала? Опять Пашка что-то натворил? – взглянув, что делает дочь, бабушка вздохнула: – По заднице бы тебя. Сенокос на дворе, а ты нам устраиваешь.  Вот будешь сорок дней дома сидеть, никуда ни ногой.
Пашка вздрогнул: а как же мальчишки? рыбалка? озеро? купаться, носиться?
– Бабуль, я в порядке буду, мне совсем-совсем не больно!
– Сказано дома, значит, дома,  и всё! – строго сказал дедушка.
Мама тем временем, перебинтовав Пашке ногу, убрала миску с водой и  вернулась к бабе Маше. Бабушка взялась процеживать молоко в подставленные тётеньками бидончиками. Про мальчишку будто все разом забыли.
Пашка сидел расстроенный: знал, что с бабушкой и дедушкой спорить бесполезно. Если наказание озвучено, то всё, просить пощады без толку, только больше разозлишь их, и они ещё добавят.
Тётя Неля вынула из принесённой сумки пакет огурцов.
– На вот, Полина, первые из теплицы.
Бабушка взяла угощение, признательно кивнув. 
– Спасибо, Неля, балуешь ты нас. У нас ещё цвести только собираются.
– Вон и Лиля бидончик клубники этому лоботрясу принесла, – кивнул дедушка на чашку клубники на столе.
– Так что, Пашка, арест у тебя вкусный будет, – улыбнулась тётя Лиля.
Но мальчику было совсем не весело.
– Ну, за что вы мне блокаду устраиваете? – заныл он жалобно. – Не буду я так больше, честное слово не буду!
– Ты говори, да не заговаривайся, Паша, – строго прикрикнула бабушка Маша, остановив рукой Мамину руку с ножницами. – Ты что ж говоришь-то? Мальчишка!
Все вокруг стояли растерянные.
– Это что же он у вас в восемь лет не знает, что такое блокада? – спросила медленно тётя Неля.
Мама поспешила оправдаться:
– Да знает он всё, придуривается только, – женщина обернулась к сыну. – Пашка, ты что мелешь? Ты забыл, что такое блокада?
– Не забыл я ничего. Просто так не бывает, чтоб и света, и тепла, и воды, и еды не было, и бежать некуда. Всё это выдумки.
Дедушка подошёл к Пашке, взял его за шкиряк, поднял с дивана, поставил и, продолжая держать, спросил:
– Выдумки? Сказки? Война тебе тоже сказки?
– Война – не сказки. На войне люди погибали, – ответил мальчишка. – А тут ни одного выстрела!
– Бывает, на войне и без выстрелов умирают, Паша, – тихо сказала тётя Неля. – Мне вот в блокаду шесть лет было, а кончилась она, когда уже девятый год шёл. Я такая маленькая и осталась, потому что годы роста пропустила. Мы, помню, первой зимой паркетный клей соскребали ножами и варили. И я ещё хоть что-то понимала, а Алику, моему брату, вообще всего полтора года было, когда блокада началась. Как ему что объяснишь? У отца бронь была, он инженером на заводе был, и весь паёк нам, детям, отдавал. А я все свои кусочки Алику совала. Мама или папа ловили и мне их назад в рот запихивали.
Война кончилась, а я не расту. Всего вдоволь, а я не расту. Вот родители и нашли вашу деревню, приехали сюда, чтоб отпоить меня козьим молоком. Им говорили, от рахита хорошо помогает. Ты посмотри, я ведь чуть выше тебя, Паша. Я до семнадцати лет слово «блокада» слышать не могла – истерика начиналась. Родители всех даже у вас в деревне предупредили, чтобы при мне не упоминали.
– А мне три годика было, когда блокада началась, – проговорила тётя Лиля. –Папочку забрали на фронт, а мы с мамочкой остались. Она на швейной фабрике работала, а я дома. Сколько раз было, что мама придёт с работы сунет мне в рот кусочек хлеба и ложится отдыхать, а мне перед тем скажет: «Доченька, хлебушек вон на той полочке. Ты, если я не проснусь, табуреточку подставь, достань и кушай».
Потом наш дом разбомбили, когда мы в бомбоубежище были. Нас с мамой приютила её подруга по швейной фабрике. Она одна осталась: мужа убило на войне, сын-младенец умер. Так мы с мамочкой и пережили у тёти Симы блокаду. И сейчас из родни только я у неё осталась.
– Да, девки... – вздохнула баба Маша. – Всё-таки детство – это детство. А я родилась в Сталинграде, в школу ходила, четырнадцать лет мне было. Самая старшая была из троих детей. Нас, когда война началась, пытались увести подальше от города, но мама не захотела. Здесь папа воевал: может, ранят или прибежит, или мы сможем где с ним встретиться?
Поселились в деревне недалеко, а… – баба Маша махнула рукой. – Дом разбомбили, мама с сестрёнками под завалами остались. Я бегала искала хлеба. Прибегаю, а дома нет. Побежала к нашим: «Возьмите меня, я вам шинели чинить буду, стирать, кашу варить. Может папу встречу!». Взяли.
В госпитале работала, а потом госпиталь стали эвакуировать, но меня с собой брать не хотели: мол, иди в детский дом. Я сбежала, мыкалась-мыкалась, до моряков дошла. Они меня приютили, голодную грязную. Стала у них стирать, помогать, готовить. Судно должно было в Ленинград идти, ну и я с ними. Пришли мы, спустились, а там.... По телам приходилось иногда ходить... – баба Маша встала, надевая платок. – Тебе, Паша, и не снилось, что такое блокада. Пойдёмте, девочки.   
Все молча вышли. Каждая из девочек пошла к своему дому. Федя засеменил за хозяйкой. Один только Пашка даже не шевельнулся – сидел молча на диване, уткнувшись носом в колени.
– Я не думал, никогда не думал, что это правда так бывает... – пролепетал он.