Овсянка, сэр!

Проснувшись в одну из позднеосенних суббот Аркадий Чёткин сердито поморщился.  Постепенно нарастающая за окном музыка выдавливала Чёткина из одеяла, одним краем которого он был тщательно укутан, словно зубную пасту из тюбика. Покосившись на спящую жену, Аркадий осторожно поднялся с кровати, и, как следует одевшись, прошлёпал на балкон, чтобы лицезреть нарушителя спокойствия. Им оказался автомобиль, раскатывающий вдоль подъездов. Украшенный яркими надписями и воздушными шарами, он  разве что не пританцовывал под ритмичные выкрики из громкоговорителя. «Зажигательное представление с участием артистов-эквилибристов и артистов-прыгунов уже сегодня ждёт вас!»  – прорывался сквозь биты праздничный голос водителя-зазывалы. Чёткин застыл: спросонья ему померещилось, что он вышел вовсе не на балкон, а на театральные подмостки поприветствовать публику, но вместо оваций, когда машина покинула двор, услышал и увидел остервенелое сметание дворником листвы, шуршание которой напоминало редкие сухие аплодисменты. «Да какой из меня артист, тем более прыгун!» –  удивился нелепости нахлынувшей фантазии Чёткин, и вспомнился ему эпизод из детствa: одноклассники, скачущие на завалившемся школьном ограждении – сетке-рабице с повреждёнными и выпирающими из неё металлическими прутьями.
– Давай, Аркаха, прыгай, пока сторож не засёк! – вопит разгорячённый от восторга Шурик, с недоумением смотря на стоящего поодаль от места забавы Аркадия.
 – Да ну нафиг, ещё пуховик порву,  – отмахивается Чёткин.
Он частенько отмахивался от всего рискованного, неизвестного, но не из-за страха, а из-за нежелания примерять маску не по своей натуре. Как сказал классик: «Весь мир –  театр, а люди в нём актёры», и, словно повинуясь этому высказыванию, Чёткин, когда-то вписавшись в роль человека крайне предусмотрительного, отказывал себе в прохождении кастинга на роли иного порядка. «Стоит ли в антракте спектакля менять амплуа?» – говорил Аркадий, если кто-нибудь советовал ему измениться.  Вынырнув из флешбэка, Чёткин достал из кармана толстовки пачку «Винстона» и зажигалку. Устремив взгляд в небо, напоминающее деформированный и сливающийся в одно целое со стенами потолок, Аркадий затянулся так жадно, словно хотел выкурить небо. Пропустить через себя и вновь отправить в воздух кольцами дыма. Вернувшись с небес на землю, Чёткин отправился с балкона на кухню, где застал жену, помешивающую овсянку и не отрывающую глаз от телевизора. Дочка Арина сидела за столом, уткнувшись в телефон. Чёткина опять посетила мысль о театральной, а не подлинной реальности, и эта мысль позволила принять немую кухонную сцену и объяснить безмолвие домочадцев вынужденной режиссёрской паузой, во время которой Аркадию предстояло разразиться внутренним монологом. «До чего же органично Лена вплетается в наше общее сценическо-бытовое пространство, а ведь совсем не мой типаж, и если бы не её напористость в первом акте, ничего бы у нас не вышло», – досадно иронизировал Чёткин, возвращающейся к тем школьным дням, когда Лена ходила за ним по пятам. Записывалась на те же, что и он,  кружки и на всех переменах зависала в его классе, хотя и была старше Аркадия на пару лет. Однажды на школьной дискотеке Лена пригласила его на танец. Зажеванные кассетником песенные слова про тающий снег, что напоминал певцу своим коротким существованием первую любовь, не оправдались – из того медляка выросли длительные отношения. Друзья, по мнению родителей, подбивающие Аркадия на глупости, однажды отошли на второй план. Это  заставляло отца с матерью счастливо переглядываться. «Интересно, долго они репетировали эти довольные переглядывания?» – вспыхнул Аркадий, всколыхнув воспоминания. И сам не понял, как, спешно накинув куртку, обулся и выскочил во двор. С минуту потоптавшись возле подъезда, Чёткин направился в сторону Набережной реки Звянь – улицы, где прошли его детские годы. Самой реки Чёткин не видел, её когда-то давно засыпали застройщики, но она отпечаталась в названии улицы, а в лексиконе Чёткина отпечатались фразы, связанные со сценой, и при случае слетали с языка Аркадия, словно намекая на фальсификацию его жизни. Он и сейчас, шагая, повторял: «Спектакль окончен!» Странно, что  в театре Чёткину бывать не доводилось, но школьником он подолгу пропадал на занятиях в драмкружке. Аркадий шутил иногда, сравнивая себя с чукчей из анекдота, который писатель, а не читатель, и он, Чёткин, вот тоже, актёр, но ни разу не зритель. Миновав шумную улицу, Аркадий вырулил на менее оживлённую, с невысокими зданиями. Проходя мимо них, принялся читать надписи на вывесках задом наперёд, ему  сегодня всё хотелось делать наоборот: «Бап, китуб, кнаб…». Лингвистические упражнения прервал телефонный сигнал. «Из кнаба,  – усмехнулся Чёткин, взглянув на номер в смартфоне – легки на помине». Однажды приятноголосая девушка убедила Аркадия взять кредит, и он, имеющий необходимость открыть вклад, а не влезать в долги, поплёлся на зов, вопреки логике и здравому смыслу. Впрочем, денег ему не дали. Как объяснил сотрудник банка, безупречная кредитная история смутила компьютерную программу, обрабатывающую запрос, и отпустил шутку, что историю хорошо бы запятнать, дабы программа признала в Аркадии среднестатистического клиента, а не подозрительную личность. Тихая улочка осталась позади, и тротуар, по которому Чёткин двигался, вздрагивал от грохота машин, едущих поблизости. Впереди виднелись пятиэтажки, насеянные на запрятанной Звяне, и Дворец Культуры. Чёткин знал, что от торжественного вида ДК ничего не осталось. Сплошные ООО, арендующие торговые площади. На одном из этажей, среди облупившихся колонн, распродажа конфиската: Аркадию пришло на ум, что он тоже конфискован –  инерцией для реализации по низкой цене. А ведь именно здесь проходили репетиции драмкружка – в него Чёткину предложили ходить, не взяв в танцевальный. Аркадий заупрямился сперва, но потом согласился и вскоре ушёл с головой в изображение не всегда понятных ему персонажей. Заучивал реплики скрупулёзно, не забывая ни слова, так и в работе теперь проявлял старательность: коллеги по госархиву, где Чёткин трудился, поражались его умению с лёгкостью находить запрашиваемые документы. Отточенность Аркадия  по отношению к роли нравилась худруку драмкружка, но он часто отмечал, что с импровизацией  у Чёткина не ахти. Аркадий вздыхал, и руководитель, видя, что парнишка расстроен, хлопал его по плечу, приговаривая: «А, может, и не нужно никакой отсебятины!», но Чёткин уже тогда догадывался, что эта отсебятина едва ли не самое главное в искусстве. Замечтавшегося Аркадия едва не сбил с ног мальчишка школьного возраста, выскочивший из магазина «Перекрёсток». Чёткин хотел сделать ему замечание, но завидев у входа в магазин пса, остановился, забыв про школьника. Уж больно был пёс похож на собаку из детства, часто поджидающую хозяина около «Гастронома». Шурик, насмотревшись Шерлока, называл  её собакой Баскервиллей, запугивая Аркадия. Чёткин смеялся тогда, но сейчас испугался по настоящему, потому как на двери магазина вновь висела табличка «Гастроном №25», хотя всего несколько минут назад красовалась вывеска «Перекрёсток». Аркадий отшатнулся от входа, переведя взгляд на торгующих возле витрин бабулек. Подле одной из них стоял низенький ящик, покрытый газетой, на нём – гранёный стакан, наполненный семечками, вязанные тряпичные коврики, фиалка в горшке. Старушка и сама чем-то походила на кашпо с цветами: землистое, изрытое морщинами лицо, в обрамлении отворотов коричневой шапки и выцветшие потусторонние глаза. Аркадий кинулся прочь, в панике сиганув на проезжую часть, где минуту назад стоял транспортный гул, а теперь тарахтело несколько жигулёнков. «Доковырялся в прошлом, – отчитывал Чёткин себя, – теперь получай!» Его передёргивало от запоздалой догадки, что люди сами возвращаются во вчерашние дни, а потом не знают какой такой экзистенциональный кульбит изобразить, чтобы вернуться в здесь и сейчас.
 А не сейчас и не здесь ноги несли Чёткина во дворы его детства: что-то подсказывало Аркадию – там наваждение отступит. Но чем глубже он заходил в панельные лабиринты, тем тише и тусклее становилось вокруг. «Подсветки и озвучки нет, и вот-вот разберут декорации: не взмывающие вверх качели, опустевшие лавочки и подъездные козырьки, припорошенные бутафорным снегом – театральный сезон закончился», – звенело в мозгу Аркадия, но по-настоящему оглушило, когда он проходил мимо школы, той самой, где учился. Старая постройка, не отмеченная признаками двадцать первого века с решётчатыми окнами на цокольном этаже и – Чёткин схватился за голову –  сука, рабица, сука! Не решавшийся до этого момента оглядеть себя, теперь осмелился и ахнул: «Он снова Аркаха Чёткин, ему не больше тринадцати, и он понятия не имеет, что делать!» «Что делать с неестественной тишиной, от которой темнеет в глазах?» И вдруг откуда-то из глубины сознания стал прорываться знакомый голос: «Аркаха, прыгай, пока сторож не засёк!» Повинуясь внутреннему призыву, Аркадий сломя голову понёсся к ограждению, к его завалившейся части и со всей дури прыгнул –  под лязг металла Чёткина отпружинило на асфальт. В глазах потемнело ещё больше –  пришкольная территория поплыла и постепенно растворилась в сгущённом осеннем воздухе. Из помрачнения Чёткина вызволило монотонное постукивание – где-то совсем рядом дворник, отдирая прихваченную утренним заморозком листву, шкрябал совком об асфальт.
 – Ты чего это расселся на дороге, молодой человек, в совок захотел? – проворчал дворник, приблизившись к Чёткину. 
Аркадий промямлил:
 –Да нет, что вы.
– Тогда вставай и иди куда шёл.
Повзрослевший на собственных глазах Чёткин, с трудом удерживая равновесие, поднялся, и первое что увидел –  преобразившееся здание школы, окружённое аккуратным бордюром, вместо развалившегося забора. Счастливый  и одновременно ошарашенный, как эта примёрзшая к земле листва, Аркадий застыл, выдержав долгую неотрепетированную паузу. Снег, чем-то похожий на разваривающиеся овсяные хлопья, усиливаясь, закипал, и Чёткин, озадаченно, взглянув на часы, вспомнил про жену и дочку, и заспешил домой, рассчитывая, что его всё ещё дожидаются к завтраку.