Блокада - воспоминания моей мамы

      Мои дедушка, бабушка и мама всю блокаду прожили в Ленинграде. Мама училась в медицинском институте, и когда началась блокада, была призвана на службу. Страшное слово голод, они узнали в полной мере. Я записала некоторые воспоминания моей мамы.

Зима 1941-1942 год.

Речка Гороховка.

      Стоял декабрь, самый трудный месяц. Бомбежки и обстрелы продолжаются, фашисты методично обстреливают район аз районом. Стоят лютые морозы до –30-40 градусов. Ходили по дворам, искали щепки, обломки мебели и топили буржуйку. Печку топить было нечем.
      Люди жутко голодают и, чтобы чуть-чуть заглушить голод много пьют воды. Водопровод не работает и только на углу Гороховой и Садовой выведен один кран, из которого постоянно течет Вода. Люди со всего квартала тянутся к этому водопою, одетые во все, что есть в доме, вплоть до одеял.
      Люди похудели до неузнаваемости, стали похожи друг на друга: одутловатое лицо, брови торчком, лица в саже от буржуек, коптилок. По бокам ручейка, что течет от крана, намерзло льда до полутора метров. Чтобы добраться до воды, нужно было лечь на лед. Ослабевшие люди часто проливали воду, и льда намерзало еще больше.
      Так и звали этот ручеек – речка Гороховка. Кто жил близко к Неве брали воду прямо из реки и, что удивительно, никаких кишечных инфекций не было, были только голодные поносы у людей, которые доходили до крайней степени дистрофии.

1941 год. Декабрь   

      Однажды после обстрела я шла за водой и увидела жуткую картину: вдоль панели лужа крови, трупы. Оказывается, стояла очередь за хлебом и всех скосил залетевший снаряд. По вечерам во дворе и на крышах стояли дежурные, так как вражеские самолеты сбрасывали зажигательные бомбы, которые плавили железо и вызывали пожары на чердаках. Люди длинными палками сбрасывали бомбы во двор, а во дворе их тушили песком.
      Бывают в жизни дни, которые запоминаются на всю жизнь. Таким днем для меня был день 30 декабря 1941 года. Утром я пошла с бидончиком в столовую, к которой мы были прикреплены, и получила обед: полтора литра дрожжевого супа на троих. Получила хлеб в булочной – это 750 граммов черного вязкого хлеба с целлюлозой. Все это принесла  домой и отец принялся готовить лепешки из этого хлеба и было еще немного дуранды. Чем-то он отвлекся, и лепешки сгорели до угольков. И вот тут моя полудетская голова поняла, что мы гибнем. Я полдня рыдала.

      Завод “Судомех", где работал мой отец, а я работала в профилактории для ослабленных рабочих – дистрофиков, довольно часто обстреливали и в апреле месяце меня перевели в здравпункт фельдшером. В апреле 42 года был массированный обстрел завода. К нам приносили много раненых, мы их тут же перевязывали и отправляли в госпиталь. После обстрела мой халат и белые парусиновые туфли были в крови. Особенно запомнился один убитый: очень высокий мужчина, нигде ни капли крови, только в области сердца маленькое отверстие от осколочного ранения. Такие обстрелы были нередки, так как “Судомех" был военным заводом, где ремонтировали поврежденные суда.

      Нас, медицинских работников, посылали на квартиры рабочих, которые не выходили на работу. Квартиры были не заперты, и мы насмотрелись такого, что и во сне не приснится: замерзшие квартиры с сосульками на окнах, нетопленная буржуйка, вместо дров – разбросанные книги или мебель. Тем, кто был в состоянии двигаться, мы приносили воду, топили буржуйки, поили кипятком, приносили хлеб. На кроватях вповалку лежали умершие и живые. Дети со стариковскими личиками и огромными глазами. Детей мы сразу отправляли в больницу, живых людей тоже.

       Когда немного потеплело и снег начал таять, все живые, способные двигаться, вышли на уборку города. Убирали мусор, покойников грузили на машины и вывозили в братские могилы. Почистили трамвайные рельсы, вагоны, автобусы, все там были по пояс в снегу. Когда мы услышали первый трамвайный звонок, многие плакали и слушали его как пенье соловья. Трамваи начали ходить и в институте начались занятия. Сделали ускоренный выпуск, госэкзамены назначили на 1942 год. Обстрелы еще продолжались, и однажды снаряд упал посреди нашего двора. Стекла вылетели, рамы исковеркало, жить стало невозможно.