Блок. Из газет. Прочтение

67. Из газет


                Встала в сияньи. Крестила детей.
                И дети увидели радостный сон.
                Положила, до полу клонясь головой,
                Последний земной поклон.

                Коля проснулся. Радостно вздохнул,
                Голубому сну еще рад наяву.
                Прокатился и замер стеклянный гул:
                Звенящая дверь хлопнула внизу.

                Прошли часы. Приходил человек
                С оловянной бляхой на теплой шапке.
                Стучал и дожидался у двери человек.
                Никто не открыл. Играли в прятки.

                Были веселые морозные Святки,
               
                Прятали мамин красный платок.
                В платке уходила она по утрам.
                Сегодня оставила дома платок:
                Дети прятали его по углам.

                Подкрались сумерки. Детские тени
                Запрыгали на стене при свете фонарей.
                Кто-то шел по лестнице, считая ступени.
                Сосчитал. И заплакал. И постучал у дверей.

                Дети прислушались. Отворили двери
                Толстая соседка принесла им щей.
                Сказала: «Кушайте». Встала на колени
                И, кланяясь, как мама, крестила детей.

                Мамочке не больно, розовые детки
                Мамочка сама на рельсы легла.
                Доброму человеку, толстой соседке,
                Спасибо, спасибо. Мама не могла…

                Мамочке хорошо. Мама умерла.
                27 декабря 1903

     С одной стороны – это история семьи из «Фабрики»: «В соседнем доме окна жолты.» Как раз дом, из квартирки которого видны эти “жолтые окна” здесь и имеем.
     Это как приём современного кинематографа – сначала взгляд из космоса, когда не разобрать даже толп – всё население Земли сливается в “народы”:

                «Кругом о злате иль о хлебе
                Народы шумные кричат…
                3 февраля 1901»

     Но вот включается зум. И вот поэт уже не в нескончаемых далях, а ближе, на некоей “вершине”, с которой всё видно. Например, вот такой “человечек”:

                «Недвижный кто-то, черный кто-то
                Людей считает в тишине
                24 ноябре 1903»

     Да и «слышно все» тоже.
     Дальше ещё раз включается зум, и мы оказываемся внутри этой квартиры, куда постучится “недосчитавшийся”:

                …Приходил человек
                С оловянной бляхой на теплой шапке.
                Стучал и дожидался у двери человек.

     Кстати, “человек”, повторено дважды, явно не потому, что Блок не нашел приемлемую рифму к этому слову. Главным образом для усиления “прозаичности”, конечно же, как и чуть  далее «платок-платок», но ещё, ещё...

    С другой стороны, вся эта достоевщина: смакование подробностей в картине ужаса – точных подробностей! – добавляющих реализма, реальности в описываемое (Вот Мышкин смотрит на мертвую Настасью Филипповну «…В ногах сбиты были в комок какие-то кружева, и на белевшех кружевах, выглядывая из-под простыни, обозначался кончик обнаженной ноги; он казался как бы выточенным из мрамора и ужасно был неподвижен. Князь глядел и чувствовал, что, чем больше он глядит, тем еще мертвее и тише становится в комнате. Вдруг зажужжала проснувшаяся муха, пронеслась над кроватью и затихла у изголовья…»), вся эта достоевщина – это жестокий сарказм Блока над своим «пророчеством»:

                «…Будет день, и распахнутся двери,
                Вереница белая пройдет.

                Будут страшны, будут несказанны
                Неземные маски лиц...
                Буду я взывать к Тебе: Осанна!
                Сумасшедший, распростертый ниц.

                И тогда, поднявшись выше тлена,
                Ты откроешь Лучезарный Лик.
                И, свободный от земного плена,
                Я пролью всю жизнь в последний крик.
                29 октября 1902»

     Вместо “распахнутых дверей” – «Стучал и дожидался у двери человек. / Никто не открыл». Будет не «вереница белая», а толпа голодных детей. И, уж наконец, там «открыла Лучезарный лик», открывая новую Историю, а здесь «встала в сияньи»,  закрывая свою жизнь не прощаемым грехом самоубийства.
     Куда уж более…