Старик Минус и пёс Авокадо 2

продолжение
    
     2

       В начале войны в Оренбургскую область были эвакуированы заводы и фабрики с Украины и Белоруси с рабочими и их семьями, а также гражданскими лицами. Тех, кто не был занят на производстве, определили в колхозы; расселили их в пустующие после голодоморов дома или на постой в дома местных жителей.

Через несколько дней в класс, где учился Павел, учительница Степанида Петровна привела девчонку: «Ребята, познакомьтесь с новой ученицей. Зовут её Серафима, - и, стушевавшись, попросила, – зовите её Фимой». Она еще чего-то там говорила, только Павел уже не слышал. Он когда Серафиму увидел, у него сердце замерло, и дышать забыл, а когда вдох сделал – закашлялся, да так сильно, что слезы из глаз, как вода из прорвавшей плотины, полились. И сквозь слёзы свои увидел: стоит тоненькая, как былинка, девчонка, светлые волосы в косу заплетены. Белобрысыми станичников не удивишь, но у этой волосы светлые, а брови и ресницы черные. Взгляд теплый, ласковый, а в глазах будто поле из васильков цветёт.

       И от той минуты Павел будто заново родился. Первое, что сделал, это на следующий день  сел за одну парту с Серафимой. А она вроде бы и не удивилась, только улыбнулась своей ласковой улыбкой.

       Фима умненькая была, все предметы ей легко давались, и Павел за Фимой тянуться в учебе стал, чтобы ровней ей во всем быть. Поначалу трудно было уроки учить,  особенно задачки по математике решать, а потом понравилось, и в следующем классе он уже по всем предметам успевал.  Норов  его необузданный возле Серафимы выпрямляться начал. Смелость осталась, а дурь подростковая из головы ушла. Но подшучивать над ним за влюбленность все же остерегались – вдруг зашибёт.

       В школе Павел рядом с Серафимой все время был, а после уроков все ученики шли на сельхозработы. На ферме за скотиной и лошадьми ухаживали, навоз выгребали; весной поля на быках пахали. Работы в колхозе много, а работники - бабы да дети.

       Нахлынувшие воспоминания и чувства требовали облечься в слова и Минус заговорил:
       - Эх, Авокадо! Тяжело всем было. Бывало, так наработаемся, что к концу дня все тело ноет, еле-еле домой плетемся. Дома жмыха поедим, кисляком запьем и на вечерние посиделки.  Мой дед, как тепло наступало, выносил патефон на улицу и граммофонные пластинки Шульженко, Утесов, Рио-Рита, чтоб мы танцы устраивали. Хоть какое-то послабление от тягот жизни. Ну, а уж в танце под шипение патефона обо всем забывалось. Держу Фиму за руки, её голова у меня под подбородком, и ямкой, что внизу шеи чувствую её  теплое дыхание и слышу стук своего сердца, которое не вмещается в моей груди.

       Иногда вся молодежь собиралась за селом, чтоб у костра посидеть, песни попеть. Уж не знаю, где Фима песнопению обучалась, только пела она лучше всех. Даже во время полевых работ бабы просили Фиму песню спеть. Когда травы косили, голосок Фимы через весь луг, аж в дальний перелесок летел, иногда ей мама её Варвара вторила, иногда бабы подпевали, но чаще косили и слушали песни, которые Фима пела, старинные-былинные о любви и верности.

       Квартировали тетя Варвара и Фима у бабы Клавы, сын ее на фронте был, а невестка и внуки отдельным домом жили. У бабы Клавы часто старушки собирались чайку попить, о всякой всячине поболтать, а я прибегал, чтобы Фиму увидеть, да на радостях чем-то женщинам услужить: воды наносить, дров наколоть. Испив самовар чаю из малины или смородины, другого-то не было, старушки просили Фиму: «Спой, деточка, Богородичную». И Фима тихонько так начинала: «Богородице Дево, радуйся…» или другую: «Богородице, Матерь Света…». Потом старухи крестились-молились: «Слава Господу, за все…» - и сразу как-то все правильно становилось и понятно.

       А ещё могла Фима в горе утешить. Чуть ли не каждый месяц похоронки приходили на погибших мужей и сыновей. Чтобы горе разделить с ближним, одного сострадания мало, надо еще сердце чистое иметь и дух праведный. Некоторые приходили утешить, но разбередив рану душевную, в мучителей и досадителей превращались. А у Серафимы особый сердечный дар был. Ну, вот как … запомнилось мне, как матушка моя рябиновые бусы мастерила. Взяла грозди рябиновые на отдельные бусинки разделила, и собранный ряд на нитку нанизала. Вот так и Серафима слово надежды к слову веры подбирала. Да-а-а!

       - Мы, парни, что в начале войны почти детьми были, за три года в росте вытянулись, повзрослели; спины и руки от работы окрепли и стали мы в соблазн девкам-перестаркам. Им бы замуж и детей рожать, а женихов по возрасту не было, все на фронте, вот и впали некоторые в бесстыдство. Смеялись перед нами зазывно, шутили откровенно. Мать за меня очень волновалась, чтобы в блуд меня не потянуло, и не был наказан ранним греховным отцовством.

       - Видишь, Павел, с девками какое расслабление случилось. Строго их не суди, но будь осторожным, сыночек, со словами. Словом необдуманным кому-то надежду подашь - и свою и чужую жизнь сломаешь, – так объясняла мать свои страхи за мою судьбу.

А мне и осторожничать-то не надо было, я ведь за Фимой каждую свободную минуту как привязанный ходил, других не замечая. Однажды Фима повернулась и говорит:
       - Ты, Павлуша, не позади меня, а рядышком иди.
       - Да не могу я. Вдруг люди что подумают, да осудят.
       - А у самого-то, какие мысли?
       - Ей Богу, чистые, Фима. В них даже крапинки нет непочтения к тебе. Я дождусь, когда восемнадцать исполнится и посватаюсь тебе.
       В 1944 году мы школу закончили, но остались в колхозе работать. Я – трактористом, а Фима на ферме. Планировали после войны в институт поступать. Она в педагогический, а я в сельскохозяйственный. Только планы разрушились.

       В марте 1945-го Фима заболела. Девки наши деревенские ведь какие – кость крепкая, тело сильное, а  Серафима была, как из белого облака рожденная. Оборвалось у нее что-то внутри от тяжелой работы. Старенький врач в станице посмотрел, головой покачал, мудрёный диагноз поставил и, извиняясь, сказал: «Простите, но медицина тут бессильна».
       - Как бессильна?! А кто в силе-то, кто? – в горе и надежде допытывался я, срываясь на крик. Старенький врач с грустью глянул на меня, посмотрел вверх и скосил глаза на красный угол, где когда-то, в пору его молодости и другого времени, располагались святые иконы, помогавшие ему с божьей волею служить людям.

       Фима быстро угасала, а я рядом с нею неотлучно был, только в последний день слабину дал, домой убежал. Мать с увещеваниями подошла:
       - Вернись, сынок, с Серафимушкой простись. Все уж были, прощения у нее по-христиански попросили. Сходи, сынок. Не надо от горя бежать, надо смириться и пережить его.

       Пришёл к Серафиме, на колени перед койкой упал, рученьки её целую: «Не улетай от меня, Серафима». А она мне тихо, из последних жизненных сил, в ответ: «Ты прости меня, Павлуша, что обещания своего не сдержу, женой тебе не стану. Когда к Господу допущена буду, о тебе просить стану, чтобы уберег тебя».

       А дальше после Серафиминой смерти всё, как в тумане. Сильно меня горе накрыло. Я тогда перед иконами, то в ярости кричал и кулаком грозил, то смиренно на коленях стоял и молил, а потом смотрю на икону, а там, у подножия престола Божьего, Ангелы шестикрылые и один с лицом Серафимы. От горя, видать, мне так привиделось. Не знаю… У меня ведь, тогдашнего комсомольца, веры было ровно на бабкин подзатыльник.



Продолжение следует.   http://www.proza.ru/2020/02/28/1926