любовь, эрос, творчество

Перевод из книги Лу Андреас-Саломэ "Эротика"

В рамках эмоциональных отношений человека с окружающим миром, со всеми его живыми существами и вещами всё можно, на первый взгляд, расположить в определённом порядке, разделив на две большие группы: с одной стороны - всё симпатичное, интимно-близкое, а с другой - всё  чужое, враждебное. Наш природный эгоизм непроизвольно чувствует себя либо побуждаемым разделить радость, так проникнуться сочувствием к сущности другого, как будто речь идёт о собственном "я", либо наоборот, что-то заставляет его замкнуться и съёжиться, отвергая внешний мир. Тип эгоизма в более узком значении слова есть своеволие, которое любит только себя и прислушивается только к себе, а всё остальное подчиняет собственным целям; напротив, тип так называемого самопожертвования есть натура самаритянина с её идеалом всеобщего братства; этот идеал признаёт в каждом, даже самом отчуждённом существе, стремление к великому единению со Вселенной.
 Оба эти свойства беспрестанно и неумолимо заостряются в ходе развития человечества, и от того, как решится конфликт между ними, будет зависеть характер культуры каждой отдельной эпохи. Они никогда не смогут окончательно примириться друг с другом. И если одна из этих двух противоположностей резко поднимется до уровня единственного повеления, то произойдёт это только в том случае и будет лишь тогда оправданно, если другая в силу своей утрированности будет нуждаться в особенно резкой коррекции.


В реальной жизни трудно в каждом отдельном случае верно провести границы между слабостью и добром, между суровостью и силой духа, и то, как люди должны объединять в себе добро и силу. Предложений и мнений на этот счёт существует великое множество. Между тем это обстоятельство психологически интересно тем, что человек не может вступить ни в одно из этих состояний, не вредя себе, и что они оба, несмотря на их видимое противоречие, всё же, в конце концов, могут находиться во взаимодействии.


Эгоист, который, по возможности, многое для себя требует, так же, как и альтруист, который многое отдаёт другим, на своём языке творят одну и ту же молитву одному и тому же Богу - и в этой молитве любовь к самому себе нераздельно смешивается с отречённостью от самого себя в одно целое: "я хочу иметь всё" и "я хочу быть всем", они достигают своего апогея в сходстве самой интенсивности страстного желания. И что же?

Оба ничего не добиваются, ибо в этом и кроется суть противоречия. Эгоист должен перестать быть эгоистом, точно так же, как неэгоист должен стать эгоистом. Это наши стены, в которые мы упираемся и на которых мы рисуем свою картину мира.

Именно в абсолютном противоречии кроется новое, необыкновенно эффективное и плодотворное в них, поскольку оно вызывает такое состояние, что человек фактически уходит сам в себя и одновременно выходит из своей скорлупы обратно в целое жизни. Это касается и эротических отношений. Часто, и не без основания,  замечают, что любовь между мужчиной и женщиной - это вечная борьба, вечная враждебность полов и даже, если в отдельных случаях это звучит несколько преувеличенно, всё же мало кто станет отрицать, что в любви встречаются две противоположности, два мира, между которыми нет и не может быть мостов никогда.

Не случайно в природе действует закон, который самое близкородственное размножение вызывает дегенерацию  и гибель.

В любви каждого из нас охватывает влечение к чему-то иному, непохожему; это новое может быть предугаданным нами и страстно желанным, но никогда не осуществимым. Поэтому постоянно опасаются конца любовного опьянения, того момента, когда два человека слишком хорошо узнают друг друга - и исчезнет это последнее притяжение новизны. Начало же любовного опьянения связано с чем-то неизведанным, волнующим, притягательным; это озарение особенно волнующее, глубоко наполняющее всё ваше существо, приводящее в волнение душу. Верно, что полюбившийся объект оказывает на нас такое воздействие, пока он ещё не до конца знаком. Но как только рассеивается любовный туман, он тут же становится для нас символом чужих возможностей и жизненных сил.
После того как влюблёные столь опасным образом открываются друг другу, они ещё долгое время испытывают искреннюю симпатию. Но эта симпатия, увы, по своей окраске уже не имеет ничего общего с прошедшим чувством, и характеризуется часто, несмотря на дружбу, мелочными обидами, досадой, которую, как правило, пытаются скрыть.

В любви эгоизм распространяется не добросердечно и мягко, он во много раз заостряется как сильное оружие захвата. Но этим оружием не пытаются захватить облюбованный предмет для собственных целей, этим оружием он завоёвывается лишь для того, чтобы оценить объект со всех сторон, чтобы  вознести его на трон, носить на руках. В эротической любви возросший эгоизм скрыт под доброжелательностью. Возникшая страсть, беспечная к противоречиям, соединяет доброжелательность и эгоизм в единое чувство.

Любящий человек чувствует себя сильным: он чувствует, будто завоевал весь мир в силу этого внутреннего союза собственного "я" с тем, что привлекало его как высшее проявление всех прекрасных возможностей мира. Но это чувство - только оборотная психическая сторона того физиологического процесса, при котором человеку фактически удаётся возвыситься над самим собой, в котором он себя ощущает самым полным образом и добивается наибольшего успеха: в любовной страсти он соединяется с другим не для того, чтобы отречься от самого себя, а для того, чтобы превзойти самого себя - чтобы продолжиться в новом человеке - в своём ребенке.

Итак, эротическое отношение - это форма отношения между отдельным существом, эгоистом, и социально чувствующим существом.*
Поэтому понятно, почему своеобразие любовных ощущений, оценивается обыкновенно как зыбкое; почему это своеобразие лишь в незначительной степени считается эгоистичным и оценивается скорее как альтруистское.Тут физические способы выражения смешиваются с духовными и, несмотря на их противоречивость, всё же уживаются. Мы привыкли отличать наши физиологические  потребности и инстинкты от наших духовных исканий, но мы также знаем и то, как тесно они связаны между собой и как непременно они сопровождают друг друга.   Эротическое чувство наполняет нас как никакое другое, насыщая всю душу иллюзиями и идеализациями духовного рода, и при этом жестоко, без малейших поблажек толкает нас на жертву этого возбуждения  - на тело. Мы не можем его больше игнорировать, мы не можем больше от него отворачиваться: при каждом откровенном взгляде на сущность эротики мы словно содействуем древнему изначальному спектаклю - процессу рождения психического в своем полном великолепии из огромной, всеохватывающей утробы-матери – физического. **

Резкости   этих   контрастов   способствует ещё одно противоречие. Наша половая жизнь с одной стороны физиологически в нас локализована, а с другой стороны она воздействует централизованно и так же обширно, как деятельность головного мозга. При этом она выступает на передний план намного грубее и выразительнее.
Да, "тёмное" чувство этого феномена любви может как бы само прийти к влюблённым, и, возможно, это является одной из самых главных причин того глубокого инстинктивного стыда, который будут испытывать совершенно юные непорочные люди по отношению к своей физической связи. Этот первоначальный стыд не всегда восходит только к недостаточному опыту, а возникает спонтанно: они считали и ощущали любовь как целостность, всей их взволнованной сущности, и этот переход к специальному физическому процессу, к процессу, на который падает ударение, сбивает с толку: это походит на то, как ни парадоксально это звучит, как если бы между ними двоими присутствовал ещё и третий. И это вызывает такое ощущение, будто они сблизились преждевременно, в безусловном расточительстве своей духовной общности.

Тем не менее это сближение пробуждает в человеке опьянящее, ликующее взаимодействие продуктивных сил его тела с наивысшим духовным подъёмом. Хотя нашему сознанию наша телесность и знакома довольно плохо, ещё меньше подлежит контролю тот мир, с которым мы должны вступить в соединение, став единой сущностью -неожиданно возникает такая остроощущаемая иннервация между ними, что все желания вспыхивают в одночасье - разом и одновременно.

Справедливо утверждение: всякая любовь - счастье, даже несчастливая. Справедливость этого выражения можно признать полностью, без всякой сентиментальности: понимая это как счастье любви в самой себе, которая в присущей ей праздничном волнении будто бы зажигает сто тысяч ярких свечей в затаённых уголках нашего существования, чей блеск яркими лучами озаряет всех нас изнутри. Потому люди с истинной душевной силой и глубиной знают о любви ещё до того, как полюбили, - подобно Эмилии Бронте.

В эротическом опыте реальной жизни любовь и обладание другим человеком прибавляют к этому глубинному опыту особый вид счастья, счастья как бы удвоенного - подобно эффекту эха. Удивление и радость от того, что вещи изнутри откликаются на наш возглас ликования.


Поэтому любой вид духовно-творческой деятельности в эротическом состоянии с особой силой подвержен влиянию, порою он повышается, воодушевляется, и это случается даже в тех сферах, которые практически очень далеко лежат от всего личного.
Обращенный в эту творческую глубину, наш дух, находясь в таком бессознательно-эротическом состоянии, обнаруживает силы, которые до этого были неведомы нам, наряду с утратой других сил, которые были известны нам ранее.


Это звучит странно, но есть тем не менее чудесные стороны бытия, которые воистину в полной мере связывают влюбленного с детской непосредственностью гениально творящих натур.
Эта детская непосредственность, в которую, в силу эротического омоложения, может впасть самый благоразумный и закоренелый педант, отличает строжайшим и неподкупнейшим образом подлинно эротическое от любого рода похоти, ибо та всегда остаётся изолированной, локальной в своем телесном возбуждении и не вызывает того исключительного состояния опьянения, которое охватывает человека целиком.
Определённые вещи стилизуются, ощущаются как бы вне реальности своего собственного мира,  может потому, что они поэтически наполнены, и только в такой форме вообще могут восприниматься.

Художник выбирает только те вещи, которые его настраивают продуктивно вплоть до гениальности, он может выбирать к тому же только определённые их стороны, а также только определённые отношения их сущности к самому себе, не обращая внимания на прочие качества.

Что касается объекта нашей любви, то не мы открываем его, как и не мы выбираем его для себя - мы выбираем в нём только то, что как раз необходимо нам, чтобы это открылось в нас самих. Поэтому любовь и творчество в корне своём тождественны.

Вот почему чувство эротического в нас, без всякого сомнения, должно быть по сути своей точно таким, как гениальное творчество, которое воспринимают чаще как периодичность, которое приходит и прерывается, и чью интенсивность или полноту счастья измерить совершенно определённо в отдельном случае нельзя, как нельзя предположить и его продолжительность. И всё же, при любых обстоятельствах, сильное любовное чувство неспособно поверить до конца в крах своих же иллюзий.

В любви, как и в творчестве, лучше отказаться, чем вяло существовать. Лучше верить, что периодичность высшего счастья в любви, как и в творчестве, естественна. И всё же колебания чувств переносятся весьма с трудом, в особенности когда их фазы не всегда у двух людей совпадают.


Преходящий характер любой любовной страсти, как в творчестве, мог бы приводить к менее опасным кризисам, если бы к этому не добавлялись некоторые недоразумения.

Жизнь и любовь не совпадают, и чтобы продлить её существование, люди делают печальные уступки, предоставляя ей несколько праздничных мгновений. Но она неохотно соглашается снять после бала свои праздничные одежды, и в самом скромном, повседневном платье ютиться в углу. Этот печальный конец, который искушённый человек обычно с грустной уверенностью предвидит, для всякого влюбленного оттого и случается, что сначала блеск любви воспринимается как очень важный, но затем её право на праздничный наряд и идея вечного возрождения праздника недооценивается.

Это, конечно, должно звучать печально, как проповедь всё более глубокого одиночества для каждого, кто хочет выйти за его пределы. Между тем фактически только это возвращает любви её право властвовать, вместо того чтобы отнять его после кратковременного первого опьянения и вместо того, чтобы смешать его с узкообусловленными выгодами жизни.
 Всё же любовь возникает и в том случае, если она используется любимым человеком в качестве огнива, а не в качестве самого огня, у которого он согревается. Тогда она владеет ограниченной властью но зато так долго, как только ей этого захочется, и так глубоко, как только она на это способна. Она может действовать вновь и вновь, подобно тому, как она поступает при физическом слиянии: охваченный ею, человек  в контакте с другим человеком зарождает настоящую полноту жизни, в нём высвобождается его творческая сила.
Так дело всей жизни, вся внутренняя плодотворность и красота может брать своё начало только из этого контакта, ибо это именно то, что для каждого человека означает "всё" - момент связи с недостижимой подлинностью вещей. Она - средство, при помощи которого с ним говорит сама жизнь, которая неожиданно становится чудесной, яркой, как будто она говорит на языке ангела, милостью которого она именно для него находит подходящие слова.


Любить - это означает  принять "цвет мира" - способ видения вещей человека так, чтобы эти вещи перестали быть чужими,  холодными, или пустыми, словно, как в раю, вы приручили диких животных. Поэтому в самых прекрасных песнях о любви живёт соль эротики, которая тоскует о возлюбленной, как будто возлюбленная - не только она сама, а также весь мир, вся вселенная, как будто бы она ещё и листочек, дрожащий на ветке, как будто она- луч, сверкающий в воде, преобразовательница всех вещей, одновременно сама способная преобразовываться во все вещи: так, дробясь и соединяясь, оживает образ предмета любви в сотнях тысяч отражений.


Наибольшая опасность кроется не в том безрассудном ослеплении любовной страсти, когда человек в другом хочет увидеть больше, чем есть на самом деле: опасней, если вместо этого он попытается наоборот - представить свою собственную сущность искусственно, "по образу и подобию" другого.
Только тот, кто полностью остаётся самим собой, может рассчитывать на долгую любовь, потому что только во всей полноте своей жизни он может символизировать для другого эту полноту и силу жизни. Ничего поэтому так не искажает любовь, как боязливая приспособляемость и притирка друг к другу, целая система бесконечных взаимных уступок. Хорошо её выносят только люди, которые вынуждены держаться друг друга из практических соображений неличностной природы, и которые должны   эту необходимость по возможности рационально признать. Но чем больше и глубже два человека раскрыты, тем худшие последствия такая притирка имеет. В этом случае один человек "прививается" к другому, что позволяет одному паразитировать за счёт другого, вместо того, чтобы каждый пустил глубоко и  широко корни в свой собственный богатый  внутренниймир. В этом причина не редкого явления, когда после продолжительной и поверхносто видимой, счастливой супружеской жизни, после смерти одного, оставшаяся в живых "половина" неожиданно начинает расцветать как-бы по-новому. Иногда женщины, которые были для своих спутников слишком преданными, полностью сокращёнными до "половины", узнают став печалящимися вдовами, к собственному удивлению, чудесный поздний расцвет своей подавленной, почти уже позабытой сущности.

На деле быть "половинами" всегда плохо для обеих сторон и всегда бывает тесно в их "жилище". Хотя они говорят теперь "мы" вместо "я", но "мы" уже не имеет никакой ценности, когда захвачено "я".***

Люди говорят о любви с громким преувеличением. Зачем они преувеличивают? Они вынуждены это делать, потому что они не могут объяснить это по-другому - а в объяснениях они никогда не были сильны - как же это все-таки происходит, что становятся все больше уверенными в себе, когда любят другого, и что двое только тогда становятся одним, если ли они остаются двумя.
Они потому так редко остаются "двумя", потому что единство, по большей части, означает искажение.
Отсюда постоянно растущее взаимное недовольство, столь сильно охватывающее любовную страсть. Опасаются стать ограниченными, опасаются отсутствия больших возможностей для развития и перемен, и смотрят с растущим недоверием на "возможность вечной любви в дальнейшем".
               


В прежней их вере скрывалось много наивной нетребовательности относительно    действительно оживляющего любовного чувства.


Современный человек уже лучше знает, что люди никогда друг другом не "владеют", что они получают или теряют друг друга в любой момент жизни, что любовь вообще "существует"   только в их фактически спонтанном воздействии. По этой причине сегодня трудней отделить легкомыслие или игру от подлинной любовной страсти, и всё же они перемешаны не сильней, чем раньше. Но если раньше даже довольно незначительное и бедное в чувственном смысле, и весьма малоплодотворное внутреннее отношение пытались представить божьей милостью, то теперь можно отказаться, при обстоятельствах, от относительно богатой и глубокой любовной связи спустя непродолжительный отрезок времени (так, как раньше "от флирта"), потому что приходит понимание того, что она всё же не является абсолютно всем,  и что лучше  - идти дальше порознь. Конечно, в таком понимании лежит определённая жестокость. Эта жестокость знает, что там, где любовь хочет быть большим, чем чувственное или мечтательное времяпрепровождение, она должна сотрудничать с той же самой великой задачей жизни, которой принадлежат наши самые высокие цели и самые святые надежды. Любовь остаётся совершенной, пока ей удаётся в большинстве моментов и областей "сделать" так, что оба в состоянии вместе быть "всем": влюбленными, супругами, братом и сестрой, друзьями, родителями, товарищами, играющими детьми, строгими судьями, милосердными ангелами.


Если мы взглянем в мир простейших существ, то мы обнаружим, что маленькие амёбы совокупляются и размножаются, абсолютно сливаясь друг с другом. Люди уже не способны на столь полное слияние; наше тело удовлетворяется тем, что лишь частичка его самого должна "пойти" для оплодотворения, лишь она должна принять участие в этом слиянии.

Странным образом, но в том, что касается души, а не тела, нам хочется, чтобы это взаимопроникновение распространялось ещё дальше, - так, как это происходит у амёб. Хорошо бы понять, что для души лучше желать не растворения в другом человеке, а - наоборот, благодаря своему контакту, - плодотворного становления, усиления, удвоения, вплоть до плодотворного роста.
 
В таком отношении состоит художник и его творчество. Потому что автор, даже не соприкасаясь с предметом, пребывает с ним в этом "амёбообразном соитии", поскольку этот предмет оплодотворил его фантазию.


В этой аналогии физических и духовных способов выражения любви  речь идёт только о двух сторонах одного и того же процесса. Как творческое возбуждение коренится в процессах фантазии, так и эротическое возбуждение нельзя вычленить из фантазии. Несправедливо относятся к эротическому процессу те, кто ограничивает его лишь грубым физическим действием,   не признавая другого. Но с не меньшей несправедливостью относятся к нему и те, кто его лишь эстетизируют, искажая при этом половую жизнь. Эротическое - это всё то, что относится к изначальной силе притяжения, преодолевая при этом существующую разделённость и несходство между телесными и духовными проявлениями его сути, подчёркивая физический момент в духовном и наоборот.


С этой суверенной областью - ведь эротическое являет свой собственный целый мир во всех его физических проявлениях - пребывают в разнообразных конфликтах другие области человеческой жизни и различные взгляды человека. Пример тому - то, как часто люди могут одновременно и любить и презирать. Это случается от того, что наше презрение часто бывает привито, и что в действительности именно любовь совпадает с нашей глубинной оценкой вещей.


Притягательность предмета остаётся источником сильного опьянения, но опьянение нашей целостной сущности существует лишь только в пределах определённых моментов, в то время как в другие моменты наступает уныние, разочарование. Если эта симпатия возникает в очень чувствительных местах души, ей противостоят в нашей сознательной личностной направленности очень сильные пристрастия и оценки: таков исток борьбы между любовью и презрением, и, странным образом, от каждого человека, без исключения, ожидается, что он преодолеет свою страсть, хотя никто - даже он сам - не может предугадать, какие боги в глубине глубин борются тут за его сердце и на какой стороне может быть самая тяжёлая потеря, серьёзное увечье.


Как своеобразный итог этих размышлений напрашивается вопрос: почему любимый предмет так часто настолько мало нам подходит - по сравнению с большинством симпатичных нам людей - и почему, тем не менее, для нас всё сосредотачивается в нём одном? Почти в каждой любовной страсти живёт это недоразумение и, невольно спрашивая себя о причине выбора и тайне своей зависимости, мы, как правило, не в состоянии их объяснить.


Это происходит тогда, когда в основе любовной страсти лежит физическое впечатление, причём это физическое впечатление говорит на совершенно "другом языке", так сказать, символизирует, обещает совершенно иное, нежели то, чем оказывается душа этого человека при более близком знакомстве. Это происходит так, как будто его походка, его вид, его улыбка, его интонация, короче, всё, до самых мельчайших черточек его существа, рассказало о совершенно другом человеке, чем он есть на самом деле.


Если речь идет о страсти лёгкого рода, то этот парадокс не сильно её разрушает, ведь она, собственно, и любит только физического человека, и потому она не находится в трагическом конфликте, подобно конфликту между любовью и презрением. В своих физических впечатлениях она не ошибается и никогда не ошибётся: в этом человеческие инстинкты не могут заблудиться. Но может случиться так, что то, что она видит и чувствует в этом отдельном индивидууме, только физически явственно подчёркнуто - может быть, возрастом, предками, особенностями семьи, может быть, воспоминаниями детства - т.е. тем, чего он лишился со временем, что было отрезано приобретёнными позднее внутренними свойствами. Тело - более консервативная сила, и многое медленно в него "внедряется".


То, что мы любим, схоже со светом тех звезд, которые от нас так далеки, что их свет мы видим только после того, как они сами уже погасли. Мы любим потому нечто, что есть и чего одновременно нет, но даже потому мы любим не зря. Ибо даже потому что этот ещё видимый, уловимый луч угасающего света может зажечь огонь всей нашей сущности, который не смог бы так вспыхнуть ни от одной другой, самой богатой действительности. Эротически мы любим только то, что в самом широком смысле физически выражено, что, так сказать, стало физическими символами, обрело материальность. Это подчёркивает всю окольность пути от одной человеческой души к другой. Это означает, что мы уже действительно никогда не приблизимся друг к другу, и нечто подобное только изображаем физически. Между тем, по причине дарованного нам физического повода, сами в себе мы создаём блестящий портрет другого и тем самым все наши силы высвобождаются и воодушевляются. В этом кроется и причина того, почему в некотором смысле искалеченного или обезображенного человека можно продолжать безумно любить, поскольку он уже прежде подал нам не обезображенно и не изувеченно свою физическую символику.


Любовь - это как раз и полностью физическое, и самое глубоко-духовное, спиритуалистическое, что в нас проявляется: она всецело удерживается в теле, но и в нём всецело является символом, подобием для любого человека и для всего, что прокрадывается через ворота чувств в нашу самую сокровенную душу, чтобы её разбудить.


Вечное отчуждение в вечном состоянии близости - древнейший, извечный признак любви. Это всегда ностальгия и нежность по недосягаемой звезде.


Только творческий человек знает, что счастье и мучение являются одним и тем же во всё самом интенсивном, самом творческом опыте нашей жизни. Но задолго до него чудак-человек любил, моля, простирал руки к звезде, не спрашивая, будет ли это радостью или страданием.


*В действительности эротическое чувство само по себе является таким же своеобразным миром, как и все социально окрашенные чувства человека; эротическое чувство проходит все ступени: от самых примитивных до сложнейших в своей собственной сфере.)

** Но здесь мы связываем понятия "физическое" и "духовное" как отдельные представления, точно так же, как невольно пытаемся это сделать и с понятиями "эгоистическое" и "альтруистическое", чтобы по возможности целостно понять феномен любви и выразить это единым представлением.
Отсюда - странный дуализм во мнениях об эротическом, и отсюда - изображение эротического, исходящее из двух совершенно противоположных сторон. )   
Глава из книги "Эротика"

** *Это относится не только к духовно бедным личностям, но свойственно и для личностей с богатым внутренним миром, где один у другого наивно отнимает его содержание, присваивает и пытается жить сам, и для этого прячет внутрь свое собственное, до тех пор, пока они не разлучатся. Теперь они, может быть, были бы друг для друга по-братски родными, если   бы   они   не любили друг друга - с воспоминаниями и страстными желаниями - были бы, если бы только по ошибке из привлекательной, плодотворной  новизны - которой они были друг для друга - они не стали бы смертельной банальностью друг для друга.