Полет над гнездом...

Всякий профессиональный кинолог и любой последователь известного физиолога Нобелевского лауреата академика Иван Петровича Павлова из медиков в советское время твердо знал: здоровая собака быстро усваивает, что от неё хотят; за определённым стимулом у неё возникает строго определенный ответ, и, если этот условный рефлекс находит своё поощрение и разрешение, – собака не выходит из зоны комфорта.

Если же создаются ситуации неопределённости, а однажды закреплённая последовательность поведения нарушается, – у собаки происходит срыв адекватного функционирования. Проще говоря, любой маломальский опытный собачник давно усвоил: животное можно так издергать противоположными командами и установками «стой на месте – иди сюда», или «ожидается одно – получается другое», что в ответ у животного «разовьется невроз». Если собака не понимает, что от неё хочет хозяин, она лишится покоя, в лучшем случае откажется выполнять команды, в худшем «взбесится».

Все мы из мира животных. Подобный механизм разбалансировки высшей нервной деятельности можно наблюдать и у людей, а у психически больных тем более, ибо компенсаторные возможности у них снижены за счет изначальных нарушений структур головного мозга патологического характера. И пусть вас не возмущает сравнение человека с собакой, все мы в животном мире взаимосвязаны. В любом случае лучше быть похожим на собаку, чем на осла.

Государство и каждая государственная структура заинтересованы в послушных гражданах, с разными функциональными предназначениями. В этом мы мало чем отличаемся от «братьев наших меньших». Граждане должны быть в идеале ласковые, исполнительные, профессионально профилированные, преданные своему хозяину-государству вплоть до самопожертвования. Ни для кого не секрет, власть заинтересована в самом широком спектре всевозможных служебных, сторожевых, розыскных, ездовых, охотничьих, бойцовских, и наконец, декоративных типажей.

Главное требование к ним – способность к дрессировке. Своенравные, своевольные, злобные к хозяину-государству – выбраковываются, изолируются, либо пополняют ряды бродячих и бесприютных. Среди людей тоже встречаются, условно говоря, «цепные псы», «пустобрехи», «бешенные», «бродяжки», и, если о последних не заботится государство, они сбиваются в стаи и следуя за своим вожаком, представляют опасность для общества. Умно кем-то сказано: если государство стабильно и организовано, оно занимается всякого рода психопатами и сумасшедшими; если оно ослабевает люди с поврежденной психикой занимаются государством. В истории этому можно найти множество примеров.

Когда у психически больного перестает в рамках нормы функционировать разум, он утрачивает способность критически и правильно осмысливать окружающий мир и себя в нем. Неопределённость как трудно переносимая ситуация, а также изменения, усвоенного жизненным опытом, стереотипа, вызывает у многих из душевнобольных психомоторное возбуждение и неадекватное поведение с непредсказуемыми последствиями. Я наблюдал это многократно.

Меня учили не поворачиваться к душевнобольным спиной, по крайней мере к тем, кто склонен к импульсивным действиям. Однажды в Всесоюзном научно-исследовательском институте общей и судебной психиатрии им. В.П. Сербского на моих глазах один чванливый невролог-консультант, доктор наук, получил пинка под зад от невменяемого сумасшедшего. Я это запомнил на всю жизнь, особенно врезалось в память растерянное и расстроенное лицо консультанта.

Больной же оставался невозмутим, по его виду было понятно, что его действия и он сам не составляют единства, а существуют сами по себе, отдельно. Тогда я даже ему позавидовал, представив себя на его месте. «Вне всяких сомнений, превосходно быть в определённых ситуациях не отвечающим за свои действия, хоть бы и временно», – размечтался я в тот момент, ибо при некоторых обстоятельствах с трудом себе сдерживал, общаясь с известного рода заносчивыми коллегами.

Психотерапия в широком смысле этого слова – это любое воздействие на психику с помощью звуков, слов, действий или каких-либо других сигналов, преследующих определенную цель психического оздоровления. Шлепок родителей по заднице их ребенка, подкреплённый нравоучением – тоже своего рода психотерапия, более действенная, чем просто слово, чтобы об этом не говорили. Пожалуй важно обращать внимание на сочетание правильных слов и запоминающихся действий.

Любимое лекарственное средство моего начальника подполковника медслужбы Строчека был сульфозин (раствор серы).
– С сульфозином знаком, Сергей? – был первый вопрос во время обхода, чуть ли не в первый день моего появления в психиатрическом отделении в один из весенних дней 1984 году.
– Как же, Максим Акимович, это препарат из группы лекарств для пиротерапии. Предложен в 1924 году датским психиатром Шрёдером-Кнудом для лечения прогрессивного паралича вместо маляриотерапии, – выдал я не задумываясь.
– Гм… да, – покачал головой наш ведущий гарнизонный психиатр и добавил проникновенно и тихо вытягивая губы в трубочку словно для поцелуя, – не умничай.

Строчек не мог знать, что, готовясь к экзамену в интернатуре, пиротерапия меня особенно заинтересовала. Я ещё тогда подумал, фантазируя: «Эх, надо было нашему вождю в свое время привить кровь донора больного малярией. Десяток, а лучше дюжина малярийных приступов с выраженным ознобом и повышением температуры тела до 41 градуса в течение 4-8 часов, и он излечился бы от сифилитической неврастении, а в дальнейшем избежал бы сосудистых поражений головного мозга».

Моё воображение заработало. Я представил, как стою у постели стонущего, и он обливаясь потом, просит меня облегчить его страдания. Я же обращаюсь к нему назидательно: «Вам бы, голубчик, следовало сначала подумать, прежде чем предаваться сомнительным плотским удовольствиям в Женевах и Парижах». «Эх, меня рядом не было. Жаль, не в то время родился», – посетовал я, перелистывая страницы учебника. Последняя мысль рассмешила своей абсурдностью, и материал по разделу пиротерапии надолго остался в памяти.

Однако вернёмся за зелёный забор Мирнинского госпиталя, в этот своеобразный, удивительный мир огороженный почти трехметровой оградой с внутренним уютным двориком, с беседкой-курилкой, окруженной цветами; где все двери закрывались на особый вид психиатрических ключей; а все временные обитатели этого мира находились под постоянным круглосуточным присмотром персонала; и даже двери туалета были оборудованы окошком для наблюдения; а оконные рамы были усилены, предупреждая возможный побег душевнобольных. Помещения отделения имели свой особенный психиатрический воздух, выдыхаемый пациентами, получающими нейролептики, как бы палаты и коридоры не проветривали, однако более свежий, чем можно было обонять в психбольницах, где постоянно присутствовал спертый, как правило, какой-то своеобразный мышиный запах. Теперь этот своеобразный мир становился моим на протяжении почти десяти лет.

Сульфазин держал в страхе всех больных, так как использовался подполковником медицинской службы Строчеком, как способ наказания за нарушения режима отделения и сглаживания психопатических проявлений к персоналу и другим пациентам. Максимом Акимовичем, ещё до моего утверждения старшим ординатором, была отработана определённая система законных или, вернее сказать, около законных внутри отделенческих репрессивных мер: сульфазин в две точке (в одну и другую ягодицы); в четыре точки (в ягодицы и область лопаток); в четыре точки с вязкой – была «высшая мера» и её нужно было ещё «заслужить безобразным и безголовым поведением». В этом случае лечение проводилась через задницу. Или как однажды поведал мой начальник: «Глютеус-максимус-психотерапия» или в переводе: «лечебное воздействие на мозги через ягодицы», впрочем, последнее слово чаще заменялось на более простонародное и доходчивое.

Сера, этот известный запах сатаны, как дамоклов меч, весела над каждым, кто попадал психиатрическое отделение в 80-е годы прошлого века и пытался нарушить режим госпиталя. Это «лечение» как притча во языцех для тех, кто пережил госпитализацию в отделении Строчека. Сульфазин в гарнизоне обрел мифическое значение наказания, устрашающего своими неизвестными ощущениями и передавался из уст в уста, обрастая страшными преувеличенными фантастическими подробностями.

Некоторые командиры и политработники-комиссары, не понимая медицинского существа психиатрии и действия лекарственных препаратов, и трактуя их по-своему, запугивали подчиненных: «Что? Допрыгался? К Строчеку захотел? Там тебе быстро мозги вправят! Хочешь за зелёным забором, привязанным к койке полежать, сульфазина отведать? Сразу гуманную Советскую власть вспомнишь».

Эти слова о гуманизме государства от политработников я слышал неоднократно. Хотя, интересуясь историей, всегда сомневался в гуманизме власти вообще, а Советской в частности. Государство всегда использовала человека в своих интересах, прикрываясь ничего не значащими для него высокопарными словами: «Всё для человека, всё ради человека. Человек самая высокая ценность» и т.д. и т.п. Хотя во все времена человек приносился в жертву власти и государственным интересам.

О том, что в некоторых случаях больных в психиатрическом отделении фиксировали к койке, никто не скрывал. Для этого существовали широкие брезентовые ремни. Иногда для этой цели пользовались свернутыми в жгут простынями. Часто их приходилось использовать при острых состояниях алкогольных психозов и у возбужденных галлюцинирующих больных. В мою бытность когда-то модные «смирительные рубашки» с длинными рукавами, завязываемыми сзади, отошли в прошлое и пациенты в них уже не щеголяли. Наступал век химических воздействий фармакологической индустрии на разум и поведение больных, – непредсказуемый, ужасный и якобы более человечный.
 
Взвесь серы (чистой, возгоночной) с разной концентрацией от полпроцента до двух на растительном масле (персиковом в идеале, оливковом по возможности или подсолнечном в связи с отсутствием других, что чаще всего и бывало) стерилизовалась в аптеке госпиталя, ex tempore (по мере надобности) и была готова к введению толстой иглой в глубину мышц верхнего квадранта ягодиц и в мышцы лопаток. На «приговорённых» к лечению сульфазином, медсестры заводили температурные листы. По ним лечащий врач-психиатр наблюдал за подъёмом температуры тела, как правило в течении трёх-четырёх дней, а иногда и дольше.

Под обреченных к «высшей мере» (в четыре точки с фиксацией рук и ног к кровати) подкладывали клеёнку. Как правило разбушевавшийся обездвиженный психопат мочился под себя, обливаясь потом на фоне высокой температуры тела, испытывая болевые проявления в местах введения препарата. Из палаты доносились стоны, а остальные, волей случая избежавшие сульфазина, демонстрировали показательное смирение. После окончания «глютеус-максимус-психолечения» «приговоренный» с патологией характера и личностными искривлениями становился, по крайней мере на время, неагрессивным, вежливым, предупредительным, примерно шёлковым, обещал исправиться и из-за всех сил стремился избежать повторения «высшей меры». Таким образом приобретался бесценный опыт, что жить в обществе и быть свободным от него – нельзя.

– Суть не в тяжести наказания, а в его неизбежности, – любил повторять известную банальную истину мой начальник во время обхода, обращаясь ни столько к больным сколько ко мне. – Лечение должно быть неотвратимым и следовать сразу же за проступком, свидетельствующем о ненормальности и неадекватности. А больному военному строителю Голопупенко мы сегодня назначим сульфазин в четыре точки с фиксацией к кровати.
– За что, доктор? Я здоров. Не надо мне уколов.
– Все так говорят, Голопупенко. Потом ещё спасибо скажешь, – безапелляционно каждый раз в этих случаях повторял мой начальник. 
– А может для начала повысить дозу неулептила, как корректора психопатоподобных расстройств. У него две сотрясухи в анамнезе и резидуальная неврологическая симптоматика, – пытался я урезонить Строчека, глядя как побледнел стройбатовец.

Надо сказать, до поступления в отделение Голопупенко не был ангелом и особенно изощрённо издевался над «молодыми солдатами». Вел себя нагло и вызывающее, и командиры никак не могли найти на него управу. Этот военный строитель действовал исподтишка и умело. Формально можно было возбудить против него уголовное дело, но командир батальона, в ожидании очередного воинского звания, не хотел «вешать на себя очередную палку» (военно-уголовное преступление). И в конце концов уговорил моего начальника принять на «передержку» своего подчиненного. Делал он это не за спасибо. У моего начальника и его друга стоматолога майора медицинской службы Завелевича любимым выражением в этих случаях, как бы в шутку, было: «Спасибо в карман не положишь, спасибо в стакан не нальешь».
– Ты ему ещё, как женщине, транквилизаторы назначь … или лучше по головке его погладь, Сергей Анатольевич. Нет… Сульфазин в четыре и никаких возражений, – выносил окончательный вердикт Максим Акимович и обращал свой взор на очередную жертву.   

Разумеется, назначение препарата серы формально не являлась средством наказания, а оформлялась в историях болезни как последнее средство преодоления резистентности к лечению психотропными препаратами и повышения реактивности защитных сил организма. Дескать психотропное средство назначено, но необходимого эффекта нет, вот и приходится идти на «встряску» организма, чтобы получить желаемый терапевтический эффект, а фиксация к кровати оформлялась как купирование психомоторного возбуждения и агрессивного поведения.

В тайне от своего начальника я был против подобных экспериментов с сульфозином, так как человеческих страданий, пусть даже связанные с последующим оздоравливающим эффектом, у больных я стремился избегать, хотя Строчек меня уверял, что «я в корне не прав», что «купируя хвост собаки нельзя резать его по частям». Надо сразу и решительно отрезать его на необходимую длину, не растягивая этой процесс, исходя неизвестно из каких причин псевдо-милосердия. «Хвосты надо обрубать сразу», – повторял он, вероятно вкладывая в эту фразу более широкий смысл. 

Что было делать, я находился по отношению к начальнику отделения в подчиненном положении. Хотя многое мне удавалась сгладить, так как Максим Акимович мне, как старшему ординатору, доверял и к моим обоснованным доводам по отношению к больным прислушивался. Впрочем, оставалось только ждать, когда я займу его место и смогу устанавливать в психиатрическом отделении свои порядки. Ох, не все, что происходило при Строчеке, мне нравилось, но об этом я расскажу позже.