Дурачки

Наблюдая за ним более тридцати лет, я думал, что жизнь моего коллеги складывается сложно и путано, отчего рука прямо-таки тянулась к перу, чтобы положив его судьбу на бумагу, отредактировать, упростить и хоть как-то разобраться, что к чему, а то и поправить, или переписать наново.
В случае с нашим героем корректуру следовало начинать еще до его рождения, потому что был он каллиграфически выведен в метрике как Абрам Адольфович Ярусский, скажем так, не очень благоприятно на глаз и благозвучно на слух для нашей Средне-Русской равнины. К слову сказать, есть и у других народов весьма двусмысленные фамилии, например, Евреинов и Жидовцев у русских или Москаль у украинцев, с которыми тоже не очень понятно, как жить.
Отца его назвали Адольфом в сомнительный период братской советско-фашистской дружбы, когда это имя было популярно даже среди евреев, как одно время Иосиф, Владлен или пресловутый Лев. Тогда оно не имело ни малейшего оскорбительного, предосудительного или преступного подтекста. Отчество тем паче следовала поменять, поскольку папаша Адольф сбежал еще до рождения Абраши, и мальчика можно было записать латентным Аркадьевичем или вообще взять фамилию матери Ротшильд. Хотя тоже не выход. Фамилия её опять-таки будто в насмешку.
Ребенок знал об отце со слов матери две вещи: что тот негодяй и одновременно ответственный партийный работник. В понятиях мамы начиная с 1956 года это никак не противоречило одно другому.
Тем не менее Абраша, не зная отца живьем, был уверен, что создан по его образу и подобию. Внимательно рассматривая себя в зеркале, угадывал коренные отцовские черты за вычетом хорошо знакомых маминых. С годами у него сложилась устойчивая картина, и в целом он имел представление о том, как выглядел отец, хотя ни разу не видел его фото.
Однако алименты на сына приходили исправно. Абраша понимал это как взносы в судьбу откуда-то свыше. На то и жили. Чтобы не тужили, мать подрабатывала вязальщицей красных, грубых шерстяных шарфов, неистово колющих лицо и шею. Деревянный станок, выделенный подпольным цеховиком, стоял посреди их комнаты в коммуналке. Мать работала до обеда, пока Абраша был в школе, чтобы не мешать сыну делать уроки, и вообще ходила в это время на по дому цыпочках. Еврейский мальчик обязан был стать ученым.
Но даже если опустить отчество, а оставить только имя и фамилию, то как-то так получалось, что Абрам, или Авраам, бесцеремонно примазывался не к своему собственному целеустремленному, жестоковыйному и неспокойному на ниве нравственных, научных, экономических и политических достижений народу, а предательски склонялся к другому, славянскому, созерцательному, бесшабашному, с ориентацией на авось и перманентным пребыванием подшофе. Причем происхождение фамилии Ярусский, как ни странно, к русским не имеет никакого отношения, а происходит от города Яруга под Винницей, откуда были родом Абрашины деды по отцу.
В итоге вышло так, что Абраша, унаследовал и те, и другие посконные национальные черты, даром что его предки, близкие и дальние родственники двести лет ходили под бдительным присмотром Российской Империи во всех её переменчивых политических и государственных формах, служили кантонистами, работали ломовыми извозчиками, управляющими поместий, шинкарями, комиссарами, ответственными работниками среднего и высшего звена, дознавателями уголовки и ЧК, деятелями культуры, и нередко крепко дружили с православными или атеистически настроенными хохлами и русаками. Из него получился авральный трудоголик и одновременно философ, лежебока, говорун, любитель выпить и закусить.
Не исключено, что характерные славянские черты перешли Абраме по наследству еще и в благодарность за то, что Яруга – единственный в мире населенный пункт, которому присвоено звание «Праведник мира». Во время войны жители села спасли от нацистов все еврейское население, проживавшие в местечке, и несколько семей евреев и цыган, депортированных из Бессарабии и Румынии.
В случае с Абрашей Ярусским, как говорится, чем только Б-г не пошутил – тот еще юморист.

Известно, что с детства всякому еврею приходится овладевать виртуозным искусством существования. Даже если он записан, как Прохор Степанович Перепёлкин, православный выкрест или атеистический пролетарий. Что тогда говорить об Абраше, которого товарищи с первого класса ласково называли Адольфовичем, а если неласково – прямо-таки фашистом или просто Нерусским, отчего мальчику было решительно не по себе и хотелось в отчаянии где-нибудь на задворках, на школьном чердаке, сидя под потолком, утыканном крючками сгоревших спичек, или в кабинке вонючего туалета конспиративно всплакнуть.
На свою будущую беду Абраша с юности почуял тягу к гуманитарной науке и художественной писанине. И нет чтобы вопреки этой блажи пойти в строители, нефтяники-газовики, врачи или по коммерческой пищевой надобности, как было в еврейском народе заведено, он не без помощи невидимой папашиной руки поступил в университет сначала на исторический факультет, а затем перевелся на журналистику. Сходу преодолеть для сына процентную норму на журфак даже номенклатурному папе было не под силу.
Правда, не подкачал собственный замечательный ассортимент природных ресурсов, благо еще и память у него была феноменальная – он помнил не только даты, но и малоизвестные подробности – прочтенная однажды книга оставалась закрепленной в голове навечно, будто прибита гвоздями. Абраша был для товарищей доступным запасником всяческих исторических справок, цитат, чтобы не рыться в книгах и не тратить времени зря, а больше уделять внимания пьянке, модной в те времена, и без чего не обходился ни один финал студенческого или рабочего дня, приблизительно часов с трех по полудни. Тогда это называлось «культурно отдохнуть».
Нередко во время попойки кто-то мог плеснуть, как из ушата, патетической мыслью, приписав её Бисмарку или Сократу, типа:
– Никто не любит свое отечество за то, что оно большое, а за то, что оно свое, – разве не правильно сказано?
На что Абраша угрюмо поправит:
– Это не Бисмарк.
– А кто?
– Римский фольклор, – и дополнит цитатой уже в оригинале:
– Nemo patriam, quia magna est, amat, sed quia sus.
Понятное дело, память была основной его заботой и тревогой. Он не просто боялся ее потерять, свое несметное богатство, – это стало главной его манией. Он с маниакальной тревогой замечал, что после товарищеских гулянок что-то странное происходило в его голове. Мозги вдруг посещала легкая судорога, как рябь на реке или незначительное землетрясение, будто одни клетки серого вещества в слабых конвульсиях массово уходили в мир иной, оставляя другие потеть за себя.
В такой момент его посещала знакомая с 9-го класса мысль: «Не дай мне Б-г сойти с ума…», и Абраша в этот момент искренне верил, вторя поэту: «Нет, легче посох и сума; Нет, легче труд и глад».

Будто в отместку за свое происхождение, Абраша всегда слыл самым лучшим учеником, потом самым ответственным работником среди коллег, самым прилежным и отзывчивым на командировки журналистом. Судьба при папиной поддержке занесла его на работу сначала в газету «Коммунистическая правда», благодаря чему он не без отвращения дважды побывал на Колыме, трижды на Сахалине и однажды сплавлялся на плотах по реке Лена. В это время его сокурсники, сослуживцы и ровесники неприметного происхождения успешно осваивали международные просторы, куда, по главной и понятной тогда причине собирательного Абрашу не пускали. Разве что в Израиль, и то не всех и не каждого.
Подводим итог: ему с детства приходилось отдуваться за четверых. За Абрашу, за сиротство и отца-заочника, за Адольфа, за Ярусского, и дополнительно ко всему за ношение очков – очевидный признак принадлежности к «вшивой интеллигенции». Карьера журналиста-международника, даже при поддержке папы, светила ему, мелкому очкарику-коротышке, как служба в швейцарской гвардии при Ватикане. К тому времени невидимый папаша ушел на пенсию, и его связи постепенно стали подмерзать и стремительно сходить на нет, как лед по весне. Вскоре он, как говорят про значительных людей в некрологе, ушел из жизни, будто приходить-уходить было в их партийно-чиновничей воле. Абраша, прочтя о смерти отца в газете, собрался было сходить на похороны, но мать не пустила.
– Нечего, –сказала она коротко с ударением на первый слог. Сын расслабился, успокоился и не пошел.
Когда мать умерла, после похорон на Востряковском кладбище он тайком сходил на могилу отца, впервые увидел фотографию и удивился сходству. И тоже в очках.

Итак, Абраша старался жить изо всех сил. Он ставил перед собой цели и достигал их. Конечно, он мог бы сменить фамилию, имя и отчество, но был, что называется, не из тех. В этом вопросе он был бескомпромиссным. И даже в графе не переделал национальность на русский, на что намекала паспортистка, косясь на фамилию и искренне желая юноше добра.
Сколько Абраша себя помнил, он и с руководством всякого рода был не особо в ладах, с любой властью, верховной и на местах. Причиной тому, если разобраться, был его свободолюбивый дух и нетерпение насилия над собой. Но только в вопросах, касавшихся его лично и его народа. Он не мог отказаться от корней, от призрачного местечка Яруга, где не был никогда. Тут он был непреклонен, упрям, но в других вопросах он был на удивление податлив.
В прочих вопросах он был таким же конформистом и оппортунистом, как и большинство его «полживых» коллег. Абраша часто из фрондерства употреблял в своей речи, как он сам называл, «младологизмы» Солженицына. В остальном он был как все. Ему говорили: надо приспосабливаться. И он приспосабливался. Ему говорили: надо постичь конъюнктуру бытия, иначе партия и гонорары от тебя отвернутся, и праздновать будут другие, но не ты. И он постигал.
Псевдоним он себе выбрал Аркадий Глаголов. Абраша теперь жег, выжигал недостатки, «отжигая» в популярном сатирическом журнале «Гладиатор». Объектами нападок были руководители низшего и среднего звена, вороватые директора магазинов, заведующие овощными базами и прочие проходимцы, а также безнадежно отстающие от пятилетнего плана председатели колхозов. Абраша уже тогда не сомневался, что выбор жертв был совершенно случаен, что существовала внутренняя партийно-хозяйственная лотерея, в результате которой кому-то доставался несчастный билет. Злые фельетоны партии были очень нужны. Они давали народу чувство справедливости на земле, веру в социалистическую демократию на местах и в неминуемый приход коммунизма еще при жизни трудящегося, а точнее к 1980 году.
В провинции Абрама Ярусского обыкновенно встречали на уровне зама секретаря обкома по идеологии с почестями героя-папанинца, вернувшегося со льдины, селили в центральной гостинице напротив обкома партии в прекрасном номере с казенной, отлакированной, местами ободранной социализмом мебелью, и уже в первый вечер застолья указывали на местного оболтуса, которого следовало разорвать фельетоном в пух и прах, с рекомендуемой обкомом финальной сценой, где негативный персонаж «торопливо пересчитывает рубли, десятки и четвертаки в отдельные пачки, заворачивает их в газету, садится в такси, обязательно на заднее сидение, как твой барин». И тут его берут с поличным борцы с хищением госсобственности в особо крупном размере.
С другой, «неполживой» стороны, Абраше приписывают такие крылатые фразы, как:
«Осиновый кол – начало начал,
Он в жизни моей – надежный причал», – это были его рассуждения об истории Государства Российского вообще и одноименном труде Карамзина.
Или, к примеру: «В борьбе задело Коммунистическую партию Советского Союза. Будьте готовы!»
«Коммунизм победим!» – это тоже его.
Когда Горбачев сказал свое знаменитое «Кто опаздывает, того наказывает жизнь», Абраша усомнился в универсальность этой мысли, имея ввиду, что иногда и поощряет, что лучше опоздать на самолет, чем разбиться вместе со всеми, и парировал: «Всегда прав тот, у кого в запасе время», подумал и добавил: «А вообще-то лучше переспать, чем недоесть».
– Ты понял, что сказал? – спросил коллега Миша Федоров, будущий международник.
– А он что сказал? Ты понял?

Как правило, Абрашу по заданию редакции отправляли с ближайшим коллегой в командировку. Через пару дней его товарищ исчезал и возвращался в лучшем случае через месяц, выйдя из запоя. Абраша, как представитель средиземноморского народа, в генах имел особый, выработанный тысячелетиями опыта винокурения и потребления вина, фермент, расщепляющий алкоголь, в то время как другие, представители более северных народов, ничем подобным похвастаться не могли. Этим, собственно, и определялась Абрашина акло-выносливость, а также умение работать, будучи крепко подшофе, в то время как коллегам начисто отказывал мозг и организм.
Когда началась горбачёвская перестройка и бесцензурная «свобода трепа», Абраша, устав от командировок, перешел на работу в «Медицинский вестник», стал писать хвалебные статьи о никем и никогда не проверенных лекарствах и панегирики новым универсальным методам лечения от всех болезней по происхождению преимущественно из США. Ярусский начал зарабатывать на этом хорошие деньги, купил трехкомнатную квартиру и возомнил, что по жизни ему неплохо везет и вожжи судьбы исключительно в его авторских руках.
Тут-то как раз пришло время жениться на Марии, бойкой бабенке галантерейно-продуктового происхождения. Свадьбу сыграли в знаменитом роскошью ресторане «Прага» на Арбате, как тогда было принято в его и её кругах. Они оба могли себе это позволить.

В то время он как-то позабыл тревожную цитату классика. И как бывает в таких случаях, судьба напомнила, что жизнь-таки многообразна, что есть и то, и другое, и третье. Потому что умнее, мудрее и хитрее Всевышнего все равно ни кому стать не получается, даже если ты его наследник по прямой еврейской линии, а все неудачи в прошлом ведут к достижениям и успехам в будущем. Впрочем, как и точно наоборот. А если все стабильно хорошо, жизнь похожа на рай, либо скоропостижно помрешь или вот-вот убьют, либо уже в гробу.
В 1988 году у них с Марией родилась дочь. Назвали красиво – Дарья. Но дар оказался с Б-ей ухмылкой. То, чего так боялся Абраша, с некоторой коррекцией осуществилось в его потомстве, причем сразу, с самого рождения, в его новой, как говорится, плоти и крови. Природа дала неожиданный генетический сбой, и то, что было плюсом за товарищеским столом и в командировках, могло сказаться жирным минусом при порочном зачатии. Даша была желанным ребенком, и почему это произошло, можно только гадать. Природа, как он тогда посчитал, поглумилась над Авраамом, принеся его потомство в жертву.
Девочка родилась с признаками слабоумия. Предвидя, что у Дарьи в СССР нет никакого будущего, Абраша стал подумывать о том, как бы по-хитрому и побыстрее оказаться за рубежом, чтобы не потерять время и хоть как-то изменить ход развития девочки. Вера в чудодейственные исцеления, о которых сочинял сам, он, естественно, не верил.
Он выпросил у дальних друзей приглашение в ГДР, взял годовалую дочь и полетел с ней в Берлин. Жена, по конспиративной задумке, должна была прилететь неделей позже, чтобы не возникло подозрений на границе, когда семья в полном составе летит за рубеж.
Нажитое сложили в серебряную кружку, залили драгоценности густой сметаной, чтобы не звенело, неясно зачем слегка подкрасили контрабанду свекольным соком.
– Что это у вас там в сумке? – спросил таможенник в аэропорту.
– Суп для ребенка.
Дарья завертелась на руках, надрываясь выпасть из объятий, скулила. Таможенник увидел, что с ребенком что-то не так, не дожидаясь нудных хлопот и возни, пропустил их от себя подальше.
В памперсах у Даши были свернутые в трубочку доллары.

Сперва жили в скромной гостинице «Мезон» недалеко от Александерплац. Ждали Машу. Вышло, что зря ждали. Надо было без нее идти сдаваться в еврейскую общину. Когда явились все вместе, в общине на востоке Берлина их не приняли, подкачала как раз Мария, ничем не подтвердившая еврейское происхождение. Им предложили попробовать сдаться в Ганновере, где община либеральнее по части приема в европейское еврейство.
Потом им подсказали, сколько надо было дать, чтобы оставили в Берлине. Но помешала гордыня, все та же, что не дала ему сменить имя и отчество в юности. Унижаться перед какой-то всемогущей Ларисой, – да никогда!
Попасть в Ганновер с советским паспортом было тогда нереально. Эту бредовую идею подсказала как раз все та же Лариса.
Решили остаться в Берлине, мыкались по знакомым и гостиницам. Сокурсник Миша Федоров, теперь уже корреспондент в Берлине, из бдительности на порог не пустил. Было досадно.
Как оказалось, не приняли за своего ни евреи, ни русские. Деньги заканчивались. Заложили в ломбарде привезенное с собой серебро и золото. Переехали в общежитие по восемь коек в комнате. Трое младенцев в комнате орали без умолку, подстрекая друг дружку.
Оставалось перебираться в Западный Берлин, но для этого надо было пересечь границу.
В те дни в ГДР было неспокойно. Проходили стотысячные демонстрации и забастовки. Абраша тоже сходил разок на митинг на Александрплац и слышал, как освистали Эгона Кренца, сторонника улыбчивого социализма. Ярусский, как и все, отчетливо понимал: до падения стены остались даже не дни, а считанные часы и скоро настанут большие перемены. Не хватало только толчка, который запустит весь этот механизм разрушения стены и направит историю в нужное русло.
9 ноября 1989 года Абраша, сидя на табурете в обшарпанной общаге, в смотрел прямом эфире выступление члена гэдеэровского Политбюро Гюнтера Шабовски, с трудом понимая, что происходит. Трансляция шла уже битый час, и когда Абраша понемногу начал клевать носом, Шабовски вдруг взял бумажку и прочел следующее: «Согласно данному решению, вступает в действие положение, в соответствии с которым каждый гражданин ГДР имеет возможность выезжать из страны во всех местах пересечения границы, без предъявления оснований для поездки».
Журналисты поскакали со своих мест и с криками «Когда, где?» осадили трибуну. Шабовски растерялся, запутался в своих бумагах, где было чёрным по белому написано, что решение должно вступить в силу 10 ноября, и чуть подумав, промолвил: «Насколько я понимаю, это положение вступает в силу прямо с этого момента. Безотлагательно».
Абраша мало что понял, но прочувствовал общий порыв и скомандовал:
– Срочно собираемся.
– Куда? – спросила перепуганная Маша.
– Куда все.
Они двинулись на КПП вместе с тысячью немцев. Толпа смеялась, плакала, кричала, веселилась, будто в приступе безумия. Пограничники, пытались угомонить берлинцев, но люди всё прибывали и прибывали. Настроена толпа была довольно миролюбиво, на солдат не кричали, камнями в них не кидали, а наоборот, вежливо и даже ласково просили пропустить. Красивые девушки совали обескураженным и пристыженным погранцам цветочки и бутылки с шампанским. Офицеры, растерявшиеся куда больше солдат, оставив безрезультатные попытки связаться с начальством, заперлись в будках и решали сложную дилемму: пускать или нет. Противоположную сторону границы вообще никогда всерьез не охраняли.
Последней каплей стал листок с текстом нового закона, который передали начальнику КПП из толпы. Тот, уже вконец обалдевший, махнул рукой и отдал приказ: «Открыть шлагбаумы». На самом большом КПП на Борнхольмер Штрассе прорвало весь этот людской поток. Двадцать тысяч человек ринулись на Запад. Навстречу вышли брататься толпы западных берлинцев. Начали плясать, петь, распивать спиртные напитки и откалывать от стены кусочки на память. В этой суматохе Абраша с Дашей на руках потерял Машу. Она металась навстречу толпе, бессмысленно звала Дашу. Абрашино имя она всегда произносила неохотно, будто стеснялась.
Наверное, где-то рядом с Абрашей среди толпы была химик-теоретик др. Ангела Меркель[ и отбивали кувалдой кусочки стены Герхард Шредер и посол СССР. Да мало ли кого туда понесло. Но жены-то как раз не было.
Абраша совсем растерялся. Обессиленный, с ребенком на руках, он оказался на лавочке в лесу, и от усталости заснул. Проснувшись, он обнаружил Дашу на земле. Она ползала по кругу и от голода скулила, ела землю и одновременно громко делала в памперсы. Абраша запаниковал. Денег не было. Они остались у Марии. Был только паспорт и две расплавленные конфеты «Марс», которые он скормил Даше, перемазав ей лицо.
Случайный прохожий, которому Абраша на английском поведал свою историю, вызвал полицейских. Те, в свою очередь, направили «русских» сперва в госпиталь, оттуда в приют для бездомных с детьми.
Через пару дней Ярусский сдался в азюль на том основании, что на родине написал в одном общественно-политическом журнале «неполживую» статью «Еврейское сознание и христианство», смысл которой сводился к тому, что еврей обыкновенно читают Тору и из любопытства Новый Завет, чего нельзя сказать о христианах, знакомых со Святым писанием преимущественно в пересказе и интерпретации попов. А потому еврей, знакомый с Библией напрямую, знает Святое Писание лучше, чем иные адепты православия, а многие христианские ценности у евреев чуть ли не в крови. В результате он получил несколько звонков с угрозами легкой, средней и несовместимой с жизнью тяжести антисемитского содержания. Статья была случайно с собой. Как она попала в карман куртки вместе с двумя конфетами для Даши – загадка. Похоже, что кто-то там незримый решил за Абрашу, что так для него все же будет лучше.
Этого было достаточно, чтобы семью взяли на довольствие как политических беженцев. Денег стало хватать. Бутылка водки стоила 5 марок, сигареты 1,20, жилье в Западном Берлине, прифронтовом городе с 1948 года можно было снять за относительные копейки.
Поиски Маши затянулись, – в течение месяца после падения стены в Германии встало все, начался затяжной праздник, дискотека, карнавал. Оказалось, потеряв Абрашу и Дашу, она вернулась назад, надеясь, что они тоже благоразумно вернутся в общагу.
Наконец-то полиция нашла Машу. Так что через два месяца она оказалась на всем готовеньком. Ярусские, наверное, впервые, что называется, зажили, сравнялись по благополучию с 1988 годом и даже выкупили кое-что драгоценного из ломбарда назад.

По счастью Абраша устроился преподавать русскую словесность в университет на русском языке – его порекомендовала знакомая, ушедшая в декрет. На кафедре вместо своих прежних советских прозвищ он получил новoe – «Kremlschele», напоминающee «мойшеле» – жидёнок, за то, что пытался поведать немцам о русской культуре, был скромен ростом и раздражительного происхождения. Однако, как он ни старался передать смысл «Братьев Карамазовых» или «Трех сестер», в итоге в головах басурманских студентов все равно получалось: «Матрешка, борщ и казачок».
Кроме того Абраша, веря в демократические свободы и ценности, консервативно ратовал в либеральном университете за традиционную сексуальную ориентацию и половую гигиену, ополчился на однополую семью и марихуану, активно сопротивлялся называть негров на русском загорелыми или как там теперь принято, то есть по всем параметрам выходил «агентом Кремля».
Однажды коллега предупредил:
«К нам придет профессор из Америки, будь с ним поосторожнее в выражениях. Он наполовину черный».
«По пояс?» – вырвалось у Абраши.
Из университета с такими взглядами в конце концов пришлось уйти. Толерантность и политкорректность дали крен и окончательно победили демократию. Не того он ожидал от народа великих поэтов и философов, уже имевшего опыт сползания в крайность. Это был удар по принципам, что называется, ниже пояса. Одновременно жена Маша решила полностью посвятить себя Даше. Это были её схима и послух. От некогда бойкой бабенки вдруг повеяло ладаном.
Дарью сдали в спец-интернат. Маша устроилась там санитаркой, днями и ночами пропадала рядом, и нашла-таки покой. На Абрашу не оставалось времени. Он же умный, ученый и здоровый не взял на себя схиму на послух, вообще чуждую еврейской натуре как природное недоразумение, и пошел по женским рукам, пока не остановился на одной коллеге по изданию «Русское-немецкое обозрение», где теперь работал выпускающим редактором. Она же, потратившая все свои душевные и физические силы на то, чтобы женить его на себе и довести до бракосочетания в Посольстве РФ, коварно заболела ревматоидным артритом сразу в запущенной форме и предательски слегла.
Молодожен, мечтавший о сытой, спокойной и счастливой жизни на пути к неминуемой старости в сопровождении любезной сердцу барышни и вислоухим британским котом, окончательно упал духом. Милейшая кошачья тварь внезапно превратился в требовательного, эгоистичного негодяя. Никак не ожидая такого разворота, очередной насмешки сверху, Абраша расстроился не на шутку, затаился и совсем физически сник.
Спустя месяц-другой, будто предчувствуя неладное, он по собственной инициативе, слегка пошатываясь, отправился в больницу, где его на месте хватил удар, по-новому – инсульт. Сколько он пролежал без сознания на полу в туалете приемного покоя, пока его не обнаружил немецкий цыган Йохан с перебинтованной головой, зашедший по малой нужде, никто не знает. Не понимая, что делать и что сказать, цыган с криком выбежал в коридор. Собрав вокруг себя людей, он показал на дверь туалета. Так, по случаю, Абраша попал в руки вменяемых врачей, и его спасли.

Слегка придя в себя, он совершенно запаниковал. У него отнялась правая сторона тела и перекосило лицо. Ему чудилось, что он никогда больше не вернется к нормальной жизни оборотистого человека. Время в его голове резко поделилось на две эпохи. На «когда у меня еще не болела голова» и «после того, как со мной случилось несчастье».
Когда через месяц с довеском он вернулся из больницы домой, к нему вышла незнакомая, радостная, хроменькая женщина с крюками, бросила на пол обе палочки и стала целовать в лицо и губы.
– Ты что, больная? – кое-как произнес Абраша, еле двигая языком, увернувшись от поцелуев.
– Да, у меня больные ножки. Ты забыл, милый?
– Забыл. Ты кто?
– Я Люся. Жена твоя.
– Жена? – у него понятие «жена» прочно совместилось с именем Мария, матерью Дарьи.
– Ты меня не узнал? Я твоя жена Люся, – повторила она и заплакала.
– Не знал. Давно? – спросил Абраша. – Барышня, а мы разве с тобой не развелись? – он и тут все напутал.
– Нет.
– А почему ты не приходила ко мне в больницу?
– Разве ж я могла с больными ножками? Далеко ведь.
– А Мария была, – эту он запомнил, а кто была женщина перед ним, стерлось в его голове, будто за ненадобностью.
– Как мы теперь жить будем? – запричитала Люся, удрученная внезапной изменой мужа. А зря. Абраша вообще стал путать имена. Вальдемара называл Валерой, а Никиту Олеговича – Петром Егоровичем. Дзержинский и Бжезинский у него выходили вообще как одно поучительное историческое лицо. Он, бывало, хотел сказать так: Дзержинский был могущественным и жестоким человеком, а все равно помер от чахотки. Но произносил только фамилию «Бздежинский», потом силился подобрать слова и не мог. В отчаянии ругался, так и не доведя мысль до собеседника.
Или бывало так:
– Бздижинский, – правильно выговорить фамилию никак не получалось, – смог победить Советский Союз. А все равно помер.
– Все тщетно, – силился сказать Абраша Ярусский, имея в виду, что можно стремиться к любой цели, а финал все равно един. А получилось у него в итоге все равно – «твою мать!» Это он выговаривал поразительно отчетливо.
Не имея возможности передать внятно мысль, он решил смириться и больше не пытался этого делать. И когда его спрашивали о чем-то, он вместо ответа рисовал на лице блаженную улыбку юродивого и молчал, будто пребывал в собственных мыслях и фантазиях, физически и географически далеко.
Если кто сильно настаивал, он с трудом выговаривал: «Вы меня все равно не понимаете».
И снова улыбался.

Не мудрено, что на этом фоне старые друзья и знакомые стали от него потихоньку отдаляться, постепенно переходя в категорию бывших. Если они не напоминали о себе, он их не помнил.
Он хотел оглянуться назад. Там было пусто.
Но взамен прежним у него в больнице появился новый друг Йохан, цыган, тот самый, что нашел Абрашу на полу в туалете, маленький и волосатый, как мартышка, с круглыми глазами, с виду очень глупый и с вечно забинтованной головой.
– Опять побил голову, – говорит он Абраше.
– Кто?
Ваня пожимает плечами. Мало ли кто. Только Б-г знает.
Ваня – классический дурачок, одновременно беспомощный и крайне живучий бездельник. Кто-то невидимый заботился о нем и помогал, особенно если Йохан доходил, как и Абраша, до самого лютого края.
Когда они сидели за столом друг против друга после еды, цыган снимал с Абраши очки, наискось надевал себе на нос, причмокивал губами и смеялся. В то же самое время в голове у Абраши самостоятельно мог происходить разговор. Был ли он на самом деле, сказать затруднительно, но представим, что было именно так, то есть «по правде»:
– Ваня, – так на русский манер переименовал его Абраша, – зачем тебе очки? – говорит и тоже смеется.
– Чтобы почитать.
– Так ты ж грамоте на обучен.
– Я буквы не умею, я цыган. – Ваня этим гордится и снова смеется.
– Хочешь, научу?
– Мне нельзя.
– А «читать» можно?
– Читать можно, а грамоту учить нельзя.
– Почему?
– Мы – люди костра, – подводит итог Ваня, – мы цыганские сказки рассказываем друг другу по ночам.
Так думает и сам Абраша, потому что они оба молчат и только смеются.
– А если кто изучил чужую грамоту, записал сказки?
– Он предатель. За это его надо отхлестать по лицу женскими трусами, – это самое страшное наказание, как переломить саблю над головой дворянина, – читает Абрам мысли по губам Вани.
– О чем сказки? – спрашивает он.
– О хитром цыгане, о деньгах, о лошадях, обмане, воровстве и конокрадстве.
– И все? А в чем доблесть-то? – спрашивает еврей Абраша.
– В том-то и доблесть. Чтобы хитро украсть и не попасться.
– Да как же так? Как с такой моралью можно жить?
– Воровать нельзя, а воевать можно?
– У Б-га нет такой заповеди – не воюй. Есть не убей и не укради.
– Зато я могу быстро считать в уме, – Ваня сменил тему, – давай посчитаю.
– 365 помножить на 286.
– Миллион миллионов, – итожит сумму Ваня и заливается хохотом.
Пришли Маша с Дашей. Принесли апельсины, бананы и кефир. У Даши криво и размашисто накрашены губы, модно, как у манекенщиц Вивьен Вествуд, лондонской сумасшедшей от-кутюр. Они параллельны очкам. Девушке очень нравится Ваня-цыган, поэтому она кокетливо отвернулась от него и нарочно смотрит в окно.
– Хочу в цирк, – вдруг говорит Даша.
– Цирк – это жизнь, – отвечает ей Ваня-цыган.
– А костер – ваша церковь? – опять смеется Абраша-еврей.
– Синагога. Вот так оно просто. Как лево и право. Разошлись мы в разные стороны. Народ книги и народ костра.
– А страдаем одинаково, но за разное, – говорит еврей Абраша.
– Хочешь, я расскажу тебе самую страшную цыганскую тайну? – вдруг отчетливо слышит еврей Абрам.
– Не боишься?
– Нет, я же дурачок. Таких как я трусами бить нельзя, – хитрит Ваня-цыган. – Когда вы, евреи, распяли Христа, – Ваня опять смеется, – мимо проходили цыгане и украли один гвоздь из пяти. Этим гвоздем хотели пробить сердце Христово. Так мы смогли ненадолго продлить ему жизнь. За это Б-г смягчил для нас заповедь «не укради», разрешил цыганскому народу иногда воровать. Поэтому цыгане не видят ничего плохого в воровстве и мошенничестве.
– Незаметно украденное приравнивается к случайно найденному?
– К быстро поднятому, – поправил Ваня. – Учись, Авраам нашей мудрости.
Абраша рассмеялся.
– Евреи и цыгане – самые старые народы из выживших на земле.
– Wer Zeit hat, hat Recht. Не так разве?
– Так.
– Мы с презрением смотрим на вас, вы с презрением смотрите на нас.
– Вместе мы презренные людишки.
– В нашем языке нет слова «война». Мы не начали ни одной войны.  Наша последняя война была миллион миллионов лет назад, в долине, где мы родились и жили, где река Цы впадает в реку Ганг. Оттуда нас навсегда изгнали.
– Ваш Иерушалаим?
– Но мы не бредим возвращаться туда, чтобы потом начать войну, – Ваня-цыган опять смеётся. – Мы не бредим своей страной.
– А мы не знаем, как можно попрошайничать и жить милостыней, – смеется в ответ Абраша. – Профессиональные сборщики подаяния. Цыганская меланхолическая филармония.
– Кто-то ж должен принимать от вас подаяние ради искупления ваших грехов? – Ваня в разговоре с Абрашей не так глуп, как сперва кажется. – Мы ведь тоже не бедные. Ты хоть раз видел, как в кабаке цыган с детьми за столом жирует. А рядом, в соседнем ресторане, между столами ходит жена, она же мать, и побирается. И с внутренним презрением смотрит на вас, и несет заработанное мужу и детям. А те едят чрез меру, надкусывают и бросают недоеденное на середину стола, показывая богатство и достаток. Не доедают и оставляют еду – смотрите, мы плюем на ваши обычаи и законы. У нас тоже есть деньги. Мы тоже богаты, как вы.
– В этом и весь смысл?
– А у вас, цивилизованных, из 45 бомб только 7 достигают цели. Это тоже самое, что надкусывать и бросать.
– Смысл в том, что воровать и попрошайничать лучше чем воевать и убивать?
Даша, Ваня и Абраша смеются.
Они все время молчат, однако находятся на своей волне, как дельфины или киты, и ведут беседы, непонятно как понимая друг друга. Марии этого уже не уловить, хотя она сидит рядом и наблюдает. Со своей стороны она видит, что Абраша очень устал, Даша по-прежнему смотрит в окно, а Йохан опять тянется за aбрашиными очками и смеется.
Маша смотрит на них и скучает. Её одолевает тоска.

Постепенно Абраша стал выполнять простые поручения. Например, сходить в магазин за продуктами. Иногда за одним и тем же по несколько раз. Он может легко забыть, зачем и куда шел. Однажды отправился в чистку за рубашками. Люся проверила, взял ли он с собой деньги. Абраша показал 50 евро в кошельке. Однако вернулся ни с чем. На вопрос, что произошло, ответил: «Не мог же я отдать за рубашки мои последние 50 евро».
По ночам Абраша нередко прерывал сон.
– Ты куда? – ворчала недовольная Люся.
– Маша, в животе совсем темно, – Абраша путал не только имена, но и слова, а думать стал исключительно канцеляризмами, как приправленный ими чиновник.
– Я Люся, – жена снова сотворила заведомую гримасу, и готовясь спросонья заплакать. – Пойди лучше выпей воды, – сказала Люся и повернулась лицом к стене, чтобы порыдать.
– Красную или черную? – спросил муж, имея ввиду с газом или без.
Он всунул ступни в домашние туфли и направился в санузел, слил избыток желтого дождя в унитаз и направился на кухню к холодильному электроприбору. Открыв дверь, обнаружил различные продукты питания, наваленные в хаотичном порядке без всякой умышленной логики.
Обратив внимание на батон качественного колбасного изделия из конины, скабрезно торчавшего инородным телом, Ярусский вытащил его из электрического устройства, поддерживающего низкую температуру в теплоизолированной камере, расположил на предмете кухонной утвари, предназначенный для нарезки, реже разрубания продуктов питания, взял острый режущий инструмент, рабочим органом которого является клинок – полоса твёрдого материала, и стал аккуратно нарезать продукт питания ровными порциями для удобства потребления.
– Авраам, иди сюда, – зазвучало в его голове, – сколько можно возиться с продуктом питания ради процесса удовлетворения потребностей и тратить электричество почем зря.
Ярусский пристыдился самого себя, покраснел пунцовым румянцем, надел на правую руку кольчужную перчатку для разделывания устриц, чтобы не нанести себе травмы режущим предметом, выключил свет для маскировки, однако продолжил нарезать дольками продовольственный продукт мясокомбината ровно на столько частей, чтобы полностью удовлетворить свою внутреннюю потребность. Получалось уже не так ровно, как при освещении, и расточительно увеличивало расход колбасы.
Абраша, пока нарезал пищевой продукт, насчитал ровно десять кусочков. Когда стал принимать этот мясной продукт в пищу, их оказалось всего девять.
Сперва он нехорошо подумал на кота, нервного и злого, оттого гадившего где попало, и вороватого. Но тот спал в дальней комнате на шкафу. Ярусский сходил проверить. До такой степени кот притворяться не умел.
Абрам с горечью осознал, что именно последнего куска ему не хватило до полного удовлетворения насущной потребности. Он отрезал еще два куска, один взамен того, что не хватало, другой про запас, на всякий случай, если опять случится непредвиденное недоразумение или повторное проявление голода.
Но ничего неожиданного не случилось – кусков как было два, так и осталось.
«Интересно, – подумал Ярусский, – надо бы провести эксперимент еще раз».
Он посетовал на то, что в прежние времена отрезал колбасу несознательно и не вел подсчет. Он снова нарезал десять кружков колбасы, однако, когда съел, оказалось, что их снова девять. Тогда он опять повторил эксперимент с двумя. Количество кусков колбасы вновь осталось неизменным.
– Абраша, – звала уже мягче спутница жизни Люся, упрямо называвшая себя женой.
– Да погоди ж ты, – отмахнулся Абрам.
«У меня тут сугубо научный эксперимент», – думал Ярусский, но никак не мог произнести вслух, и получилось беспомощное мычание. «Я, – хотел сказать он, – на пороге открытия», – но не смог, отчаялся и выругался по матери. Это у него, по-прежнему получалось отчетливо, а лучше всего он произносил бессмысленные прелюдии, типа «слушай, что я тебе сейчас скажу», «вот к примеру, ты меня только не перебивай», – но после этого, будто уставал, перенапрягался и произносил невнятную белиберду, например, «Это на углу 136-й и 140-й улиц». Можно было бы спросить, а где эти улицы? И он ответит: «Ты ничего не понимаешь», – а потом еще и выругается, но безобидно, сожалея, что не смог объяснить простой вещи.
С тех пор, как он с тоской заметил, что старые друзья начали от него отдаляться, Абраша прекратил ходить к логопеду и ортопеду, не видя смысла возвращаться к прежней жизни. Он перестал хоть как-то влиять на жизнь, на судьбу и вообще напрягаться. Он стал жить как пойдет и как полегче, слегка подыгрывал своей болезни, может, чуточку притворялся и преувеличивал. Ему, похоже, так стало удобно и в некотором смысле комфортно казаться болезным и блаженненьким.
С другой стороны, есть подозрение, что в его голове пропала связь между памятью и речью. Понятия и слова в его голове вовсе не пропали, но донести до других он уже не мог. И в этот момент у него сначала появлялась злость и досада, а потом это все менялось на извинительную улыбку дурачка, точь-в-точь, как у Дарьи…
Он отвлекся на минуту в спальню. Супруга Люся-Мария ровно сопела. Ярусский почувствовал свободу, в который раз полностью изрезал на кусочки колбасу, и с одним и тем же успехом. Вместо десяти кусков у него опять получилось девять, но из двух устойчиво оставались два.
В итоге он съел весь батон, но не даром, как в прежние времена, до того, как у него заболела голова, а в естественно-испытательных целях. Ему открывался закон исчезновения куска колбасы при больших числах, и неизменность при малых.
– Как бы это точнее сказать? – подумал Абраша, сравнивая величие своего открытия с теоремой Лобачевского.
Он взял карандаш, попытался левой рукой подробно записать условие эксперимента, хотел пометить, что для чистоты опыта необходимо соблюдать все параметры: ночь, отсутствие электричества, наличие сухой колбасы любого сорта повышенного качества, терпение и упорство, – но не написал, – левая рука с трудом выводила по две корявые буквы на листе. Он составил вместе три исписанных листочка, получилось жеманное слово «меланж», снова выругался, и смахнул карандаш на пол.
– Что опять? – Люся проснулась от звука упавшего предмета.
– Пишу поздравительную открытку.
– Кому?
– Всем. По случаю окончания Земного шара.
– Прямо сейчас?
– Надо всегда иметь необходимый запас колбасы, – подумал вслух Абраша.
– Хватит жрать по ночам, – сердито крикнула Люся из спальни.
– Я позавтракал, могу пойти поспать.
– У тебя в голове каша. Кто ж так делает?
– Ты ничего не понимаешь, – отчетливо сказал Абраша, но дальше его речевой аппарат отказывался произносить слова, а может и память отказывалась поставлять необходимые понятия, чтобы потом конвертировать их в правильные звуки. Или просто устал. Он постоял молча пару минут, собирая душевную прыть.
– Уйду я в больницу, – сказал Абраша.
– Не пущу никуда, – крикнула Люся.
– Устал я от вас.
Удержать его она не смогла. На другой день Абраша самостоятельно получил у доктора направление, а через неделю, в назначенный понедельник, за день до праздника Ханука, с утра стал собираться. На сборы потратил весь световой день. Побрился, надел белую рубашку с малиновым галстуком, синий костюм в черную полоску, будто наряжался на торжество, вытащил из антресоли почти новое зеленое английское пальто, подбитое лисьим мехом, купленное на первой западной барахолке вскоре после падения стены, коричневую ковбойскую шляпу из кожи и пешком с собранным рюкзачком отправился через весь город в Еврейскую больницу.
В седьмом часу вечера было уже порядком темно. По пути Абраша заблудился и шел теперь наугад. Кончились только ему известные 136-я и 140-я улицы. Вдалеке, на пустыре, возле железной дороги, он увидел яркие огни. Ярусский пошел на них, верно полагая, что там люди. Возле нарядных ворот, оформленных гирляндой разноцветных лампочек, стоял его новый друг, слабоумный Ваня-цыган, просил у публики милостыню, тонко и выразительно изображая болезнь Паркинсона.
Абраша чрезвычайно обрадовался. Он вспомнил, что цирк в Германии – это цыганский кочевой бизнес, табор с уклоном в семейную трудовую деятельность, всегда на грани нищеты и банкротства, а по сути – узаконенное бродяжничество табором. Директором обычно бывал отец семейства. Он договаривался с бургомистром об аренде городского пустыря месяца на три-четыре под палатку-шапито и вагончики. По окончанию срока табор снимался с места, не заплатив ни гроша, зная, что искать его никому и в голову не придет. Кто нынче решится преследовать цыган?
Директор цирка, он же по совместительству дрессировщик, опорный в акробатических номерах, на его плечах – легкая, гибкая цыганская молодежь, он же жонглер, метатель ножей, его жена – крутит обручи, ассистентка в номерах мужа, дети – каучук, гимнасты под куполом, батут, жонглеры. Живут в вагончиках, расположенных по периметру шапито. На задворках – грузовик с прицепом для перевозки палатки и алюминиевого каркаса, рядом – жиденький зоопарк из цирковых зверей: лошади, питон, обезьянники, коза, голуби и как чудо природы – здоровый хряк, наполовину розовый, наполовину черный, – вот, собственно, и все.
– Кто тебе голову побил? – спросил Ваня и потрогал пальцем ссадину под правым глазом. – Ты теперь тоже праведник, отмеченный и обретённый.
– Кем?
– Цыганским счастьем. Мир держится на праведниках.
– Чем бытуют праведники?
– Простым трудом. Или живут на подаяние.
Абраша тоже поскреб лицо пальцем. Боли не было, только отшелушилась короста застывшей ранки.
– Кот? – спросил Абраша.
– Кот так не может.
– Тогда… барышня? – Абраша опять не смог вспомнить имени жены. – Ручки у нее не болят.
– Давай с нами жить, – предложил Ваня-цыган, – тут тебя никто не обидит и в обиду не даст.
– Давай, – согласился Абраша, позабыв напрочь, куда-зачем шел.
Они оказались у самого дальнего передвижного вагончика, поднялись по металлической лесенке, вошли внутрь. Было грязно и уютно. Абрам бросил свой рюкзачок на свободную от тряпья, газет и прочего хлама кровать, посмотрел в заплеванное зубной пастой зеркало – поскреб пальцем коричневое пятно на зеленом сукне пальто, взял с откидного столика пустой бумажный стаканчик с кофейным осадком и жирным помадным поцелуем по краю, корочку засохшего хлеба от голода, и они с Ваней весело, как дети, побежали обратно к парадному входу в цирк.

Так Абраша ушел в табор учиться цыганской премудрости и ремеслу. Перед каждым представлением он, по-прежнему нарядный, хотя уже по-нищенски слегка замусоленный и неопрятный, вместе с Ваней встречает зрителей у входа и просит милостыню.
– Иван не дурачок, – бубнит Ваня-цыган, протягивая посетителю бумажный стаканчик для денег. Так говорить его научил Абраша.
– А кто ты?
– Я Йохан. Я кретин, – заявляет он гордо.
Абраша просит милостыню с устойчивой блаженной улыбкой. Он сильно похудел, английское сукно нелепо кроет его как раковина устрицу, а без очков его вообще невозможно угадать. В них теперь – цыган Ваня. Ему подают охотнее, потому что нет ничего трогательнее и печальнее, требующего сострадания, чем цыган в очках с толстыми линзами и забинтованной головой. Вдобавок он может художественно исполнять разные психиатрические болезни, если на него найдет стихия Станиславского.
Но с первым звуком циркового оркестра, состоящего из пожилых и закостенелых членов задорной цирковой семьи, не задействованных на манеже, они бегут садиться на свои места в ложе. К ним присоединяется Даша. С тех пор, как Абраша поселился в таборе, она здесь бесценный гость и не пропускает ни одного представления.
На манеж выходит, еле-еле передвигая ноги, сгорбленный жизнью длинноусый клоун. И сразу падает на ковер. Поднимется ли? В этом интрига. На самом деле это переодетый старичок, цыган Николай. Абраша, Даша и Ваня знают, что это дедушка Вани, но каждый раз в это отказываются верить до тех пор, пока ковёрный не снимет колпак и не покажет подкрашенные черные, толстые как проволока, волосы.
И тогда они трое дружно смеются, в который раз разгадав тайну живого превращения.
Потом пьют чай в своем вагончике. Очки на Ване запотевают, как в бане, и он разводит руками и отталкивает воздух, будто совсем ослеп. Абраша возвращает очки себе, хотя они ему теперь без всякой прямой надобности. О, чудо! Ваня прозрел! И они снова смеются.
Они молча и счастливо смотрят друг на друга, улыбаются. Абраша, Ваня и Даша. Так и сидят, пока жена Мария не заберет Дарью домой.
В другое время Абраша и Ваня на пустыре, возле палатки шапито, кругами месят грязь в резиновых сапогах. Могут встать посреди лужи и мелко-мелко топать по воде или ломают хрупкий лед, как малые дети, и радостно хохочут, или кормят животных и птиц, как взрослые. Или творят прочую ерунду. Но уже без Даши, потому что её среди дня здесь нет. Она в интернате, где жена Маша такие глупости ей делать не велит и строго за этим следит.
Абраша, между тем, частенько думает, что всю жизнь ставил перед собой амбициозные цели и задачи, зарабатывал, суетился, стремился к достижимому и не очень, зато теперь ничего этого не делает, и как-то живет, и кто-то Особенный за ним наблюдает, обо всем заботится и помогает. Похоже, надо было и раньше просто наслаждаться жизнью. Что теперь он, собственно, и делает.
И выходит у него, что пока Абраша (подчеркивая глубину мысли, он думает о себе в третьем лице), хотел вмешаться и изменить судьбу, – был несчастлив. Когда, победив гордыню, достиг совершенного смирения, – обрел счастье. И получает, как говорится, удовольствие.
А мы все – защиту, потому что Абраша, Ваня и Даша суть берлинские дурачки. Мы живем рядом, и подозреваю, что тот Особенный, кто за ними следит, их не обидит. А заодно и город. И нас с вами в обиду не даст.
Да, и последнее. Это касается переписывания набело судьбы Абраши Ярусского, о чем я опрометчиво заявил вначале, – как оказалось в финале, ничего исправлять не надо. Потому что если задним числом исправить от вольного жизнь какого-нибудь Адама, Моисея или Серафима Саровского, где было тоже много биографических странностей и путаницы, а после этого начать новый отсчет времени, то мир скатится совсем в другую сторону, и неизвестно, будет ли всем от этого лучше.
А так есть, как есть. И на том спасибо.