Любимица

   Воскресным летним днём мои родители отправились в гости к родственникам. Вернулись они вечером. Отец был весёлым и говорливым. Эти чувства так плескались в нём, что его даже слегка покачивало. У матери на руках сидела маленькая собачка. Посреди двора она спустила её с рук.

   - Он или она? – спросил я.

   - Девка, - ответила мать.

   Собачка была рыже-чёрной масти с белым узким галстуком на груди. Рыжие «брови», кончики ушей и маленькая «тюбетейка» делали её мордашку очаровательной. Оказавшись на земле, собачка стала суматошно бегать.

   - Суетится, как муха на окне, - сказал отец.

   Протянув к земле руку, он ласково поманил собачку:

   - Ну, холера, иди сюда!

   Отец хотел присесть, чтобы сократить различия в росте собственной персоны и собачки, но его повело сначала в одну сторону, потом в другую, и мать поспешила прийти ему на помощь: отец снова принял достойное вертикальное положение.

   - Чего расшарашился? Иди, вон, сядь на лавочку, отдохни.

   - А я разве не отдыхаю!? – удивился отец, осторожно садясь на лавочку, предварительно ощупав её рукой.

   Собачку с лёгкой руки отца так и стали звать Мухой. А она уже увидела вышедшую на крыльцо кошку и рысью бросилась к ней. Кошка выгнула дугой тело, вздыбила на нём шерсть и предупредительно зашипела. Муха, у которой юный дух кипел и пенился, не обратила внимания на такую реакцию кошки. Она попыталась понюхать Муську (так звали кошку) и даже хотела лизнуть её в нос: мол, давай жить вместе и дружно. Но Муська гордо вскинула голову и предупреждающе замахнулась на Муху лапой, мол, ступай-ка ты туда, откуда пришла. Муська всегда предпочитала одиночество и не терпела компанейства с чужими кошками и собаками. Инициативу любой деятельности она всегда оставляла за собой. Вот и сейчас Муська бросилась в атаку. Муха моментально поджала хвост и бросилась к ногам матери, как бы крича: спасите, граждане!

   - Испугалась, что ли?! – удивился отец, который уже прочно сидел на лавочке, закинув ногу на ногу и, как лучшего друга, обхватив столб навеса левой рукой, к которому была прикреплена одна сторона лавочки. – Вот тебе, мать, и собака! Вот тебе и сторож!

   - Тебе бы всё сторожить, - пробормотала мать, взяв собачку на руки и садясь с ней на лавочку рядом с отцом. – Пусть живёт для забавы.

   На следующий день отец сколотил Мухе конурку и выстелил её свежим сеном. Однако летом Муха валялась или посреди двора на лужайке,  или под навесом, который она предпочитала в любое время суток и в любую погоду. Заметив это, отец бросил ей под навес свою старую телогрейку, и это стало её любимым местом. Впрочем, Муха была не прочь полежать и в палисаднике, особенно возле стены дома, ощущая себя полноправным членом нашей семьи. В грозу Муха всегда пряталась под сени через специальное отверстие, сделанное отцом для кошки. Под сенями она спала и в холодные осенние и весенние ночи. В тёплые солнечные дни Муха чередовала лёжку посреди двора с лёжкой под навесом. Глядя на эту процедуру, отец говорил:

   - Прямо как я. Я тоже после парилки люблю охолодиться в предбаннике, а то и на вольном воздухе.

   Навес был большой и полностью огораживал две стороны двора. В жаркое время Муха весь день валялась под навесом, а на ночь уходила в палисадник под стену дома.

    Свою жизнь у нас Муха начала с наведения должного порядка в сенях и на крыльце. Она явно боролась за качество и прочность продукции нашей обувной промышленности. К сожалению, тапочки и прочая мелкая обувь показывали никудышную стойкость к зубным притязаниям контролёра по качеству. Самыми стойкими к этой процедуре оказались кирзовые сапоги отца. Однако ему недолго пришлось гордиться потрясающей прочностью носимой им обуви. Муха облюбовала отцовские портянки и стала их постоянно утаскивать под сени, чтобы в тёмной тишине, спокойно и деловито оценивать их прочность. Муська, не понаслышке зная об отвратительном запахе портянок, с омерзительным удивлением в зелёных глазах смотрела на эту «трудовую деятельность» Мухи. Как-то раз она даже попыталась приблизиться, чтобы отобрать эту гадкую тряпку, но грозное рычание собаки остановило её. В это время из избы вышел отец, увидел в собачьих зубах свою портянку и шутливым криком выразил своё возмущение:

   - Муха, проклятая скотинка! Опять утащила портянки? Я тебя!!

   Ни в чём не повинная Муська на всякий случай бросилась наутёк.

   Однако нравственный базис Мухи оставлял желать много лучшего. Она явно не владела своими чувствами и постоянно шла у них на поводу. Аромат грязных носков, портянок и носимой обуви притягивал её с невероятной силой. Стоило только забыть в сенях или на крыльце источник вдохновения её чувств, как Муха тотчас уносила его в укромный уголок двора. Она воспринимала наш мир по-другому. Ей было непонятно, зачем люди на свои лапы надевают носки, а затем суют эти лапы в разные тапочки, калоши, сапоги и прочую обувь? Зачем они зимой напяливают на лапы варежки?! Она была уверена: можно прекрасно обходиться без всего этого. Она почитала за величайшее удовольствие погрызть в романтической темноте сеней шерстяную варежку, сохранившую первозданный аромат овечки, её мясной благодати! Силу удовольствия, получаемого Мухой от зубного общения с портянкой, носком или варежкой нельзя измерить никакими человеческими приборами и инструментами.

   Муха, безусловно, понимала, что люди отличаются от собак, поэтому, уловив недовольство отца её деянием, поджимала хвост и исчезала под сенями. Правда, со временем Муха уразумела, что отец никаких физических мер воздействия в отношении её не применяет, а всё заканчивается только ворчливым ругательством. Она перестала забираться под сени, а стала убегать под навес. Там она ложилась на брюхо и, положив морду на вытянутые вперёд лапы, с удивлением наблюдала, как отец, кряхтя и чертыхаясь на весь двор, опускался на колени перед отверстием под сени и с помощью крючка, сделанного из толстой проволоки, пытался выудить из-под сеней пропавшие портянки.

   На следующий год в мае я был в отпуске и гостил у родителей. Май в том году был на редкость солнечным и тёплым, я бы даже сказал, жарким. После завтрака я ставил во дворе самодельный столик и садился на старый видавший виды стул, который, казалось, был старее любого пенсионера нашей страны. Я читал статьи из толстых научных журналов и делал необходимые, и казавшиеся мне важными, выписки в толстую тетрадь. Как ни была увлекательной моя деятельность на свежем воздухе, несущим запах молодой листвы из соседнего сада, сидеть долго за столом было всё-таки утомительно,  и мне хотелось каким-нибудь не очень трудоёмким образом разогнать по организму застоявшуюся кровь.    Я вспомнил книжку одного новозеландского журналиста про бег трусцой и решил, что мне такой способ здорового образа жизни вполне подойдёт. Он не требует от человека ничего кроме доброй воли.
 
   И вот за час до обеда я закрывал журнал и тетрадь и отправлялся в дом. Минут через десять я выходил на крыльцо в лёгком спортивном костюме. Надевал новые, ещё неоценённые собачьими зубами, кеды. Муха, обычно лежавшая или на солнечной лужайке, или в тени под навесом, увидев меня в спортивной форме, бросалась к крыльцу, начинала радостно гавкать и суетиться, мол, не забудь меня взять на прогулку.

   - Возьму-возьму, - отвечал я. – Однако мы с тобой начинаем новый, здоровый образ  жизни, поэтому будем не гулять, а бегать. Поняла?

   Муха радостно взвизгивала, мол, с тобой я готова целый день хоть гулять, хоть бегать. От восторга предстоящей прогулки она вертела хвостом не хуже вертолёта, а меня каждый раз грызли сомнения:
 
   - Муха, ты очень маленькая. Тебе будет трудно бежать за мной. У тебя очень маленькие лапки, и ты быстро устанешь. Понимаешь?

   «Ещё бы! - гавкала Муха. - Это ты-то побежишь?! Быстрее меня?! Чепуха. Да, у меня четыре лапы. Да, они меньше твоих, но зато я переставляю их быстрее, чем ты свои две».
 
   - Да, до твоего бега трусцой мне далеко, - с солидной долей иронии говорил я собаке. – То-то ты всё время плетёшься где-то сзади!

   На это Муха сердито гавкала, мол, не плетусь, а бегу за тобой вторым эшелоном, как за лидером.

   На пробежку мы выходили через наш огород на тропинку, ведущую к реке, которую переходили по старому мосту. За рекой раскинулся луг. Отдельно стоящие сосны и берёзы делали его похожим на саванну. От моста через луг была проложена тропка, уходящая в сосновый лес. Начало тропки служило стартом для пробежки.

   - Вперёд, Муха! - командовал я и лёгким бегом перебирал ногами по тропке.

   Бежал я настолько медленно, что Муха постоянно обгоняла меня и успевала обнюхивать привлекательные для её чёрного, лоснящегося носа стебли трав, кочки, норы сусликов, мышей и прочие прелести луговой жизни. Она успевала даже в полное своё удовольствие поваляться на коровьем помёте, к счастью, не первой свежести.

   Весь отпуск в четыре часа дня мы с Мухой отправлялись на пробежку. Я заметил, что Муха прекрасно ориентируется во времени. Если в четыре часа я ещё сидел за столом, она начинала бегать вокруг стола, игриво прижимая ушки и опуская мордочку к земле, громко гавкая, как бы говоря: «Чего сидишь, разиня? Время-то уже вышло!»

   А мой спортивный дух уже трепетал в вездесущих руках элементарной лени. Исподволь мне уже хотелось потихонечку покончить со здоровым образом жизни. Во мне зарождалось настойчивое желание пойти в дом, заварить кружку крепкого чая и, прихлёбывая его, расслабиться чтением какого-нибудь детектива. Однако, глядя на Муху, мне становилось стыдно за свою слабохарактерность, и я поднимал из-за стола своё как бы раскисшее тело, шёл в дом и  надевал спортивный костюм.

   Увидев меня, выходящего из дома в форме заправского бегуна, Муха бежала к калитке в огород. Когда я подходил к калитке, она интеллигентно пропускала меня вперёд: мол, открывайте, ваша светлость, ворота.

   К концу отпуска я заметил, что стал бегать быстрее, что внутри меня утихомирилось хрипение и бульканье и что Муха во время пробежки уже перестраивается во второй эшелон.

   - Что, Муха, отстаёшь? – гордо спрашивал я её, обернувшись во время бега назад.

   Но у собак своя гордость, и Муха принимала вид, будто не расслышала моего вопроса.

   Тропка, по которой мы с Мухой бегали, была набита лесником. Он ходил по ней в село за продуктами или по другим делам. Мы нередко встречались с ним на этой, ставшей отныне нашей общей, тропе. Однако пока Муха бегала впереди меня, лесник никак не реагировал на наш дуэт. Впервые увидев, что Муха бежит сзади, высунув язык, потому что день был довольно жаркий, он остановился и бросил мне в след:

   - Эй, спортсмен, собачонку-то замучил!

   Каков человек, а?! Мои успехи в беге оставили лесника равнодушным. Он их даже не заметил. Он забеспокоился за собачку и, между прочим, зря. Муха уже несколько дней не бегала со мной весь маршрут. А причиной этому послужили овечки, принадлежащие этому гуманному леснику. Наш маршрут проходил мимо его усадьбы. И вот однажды путь нам преградили овцы. Они беззаботно паслись, блокировав всю нашу тропку. Муха, увидев таких крупных животных, испугалась и наотрез отказалась бежать дальше. Мне ничего не оставалось другого, как продолжать бег в одиночестве. С того случая Муха всегда оставалась в нескольких сотнях метров от усадьбы лесника и ждала моего возвращения возле молодого сосняка. Увидев меня, она тотчас бросалась в сторону дома, и какое-то время бежала впереди. Коротенький отдых шёл ей явно на пользу.

   Отпуск прошёл, и наши пробежки с Мухой прекратились. Летом в выходные дни я брал Муху на рыбалку. Однако эта человеческая забава казалась ей делом скучным и занудным. Очевидно, собаке казалось странным, что взрослый человек, внушительной массы, держит в руках длинную палку с привязанной к ней ещё более длинной ниткой с крючком на конце, на который насаживает нечто практически не съедобное. Зачем-то поплевав на это нечто, он плавно взмахивает палкой и бросает это в речку. Затем замирает и зачарованно  смотрит на плывущее по воде пёрышко. Изредка он выдёргивает из воды рыбёшку и радуется. Чему?

   Действительно, пойманная рыба нисколько не радовала Муху. Я несколько раз предлагал ей только что пойманную рыбу, но она, понюхав, всегда брезгливо отказывалась. При этом она смотрела на меня с укоризной: сам-то не ешь, небось? Во время рыбалки Муха быстренько обегала ближайшие закутки берега и лопухи и, не найдя ничего, достойного её внимания, ложилась куда-нибудь в тень и дремала. Да, рыбалка казалась собаке скучным занятием, тем более, что рыбачил я возле моста, буквально в сотне метров от нашей усадьбы. Место это было изнюхано собакой вдоль и поперёк. Наверное, поэтому Муха, увидев меня с удочкой, не изъявляла ярко выраженного желания составить мне компанию. Однако на моё приглашение она с визгом потягивалась и, вильнув пару раз хвостом, трусила следом, не выказывая энтузиазма: я, мол, так, из уважения лично к вам, а ваша дурацкая рыбалка меня совершенно не интересует.

   Как у любой порядочной собаки,  у Мухи было своё хобби: она любила вкусно поесть. Она всегда интересовалась, кто и что ест, и нельзя ли и ей попробовать лакомый кусочек от этого? Когда мать в сенях жарила на подсолнечном масле оладушки, заведённые на простокваше, сдобренной яйцами и сахаром, Муха садилась на крылечко и пускала слюнки. Если ей долго не давали оладушку, она поднимала одну из передних лапок и помахивала ей, тоненько повизгивая при этом. Съев оладушку, она снова садилась на крылечко и продолжала попрошайничать.

   - Муха, ты уже съела две оладушки и сыта. Чего ещё-то просишь? Глаза твои завидущие, - говорила мать, но всегда давала ей ещё оладушку, потому что сомневалась, а вдруг собачка, действительно, не наелась?

   Однако третью оладушку Муха, как правило, несла в зубах на цветочную клумбу в палисадник. Там на свободном от растений кусочке грунта она лапами делала углубление, укладывала в него оладушку и носом зарывала её. Известно, что сытое брюхо к работе глухо, поэтому Муха зарывала оладушку кое-как: края продукта сельской кулинарии торчали из почвы и, конечно, привлекали внимание сорок, которые частенько наведывались в усадьбу в поисках пропитания. Длиннохвостая бестия замечала предмет своего гастрономического вожделения, когда он ещё путешествовал по двору в собачьей пасти. Сорока тотчас пикировала на крышу навеса и начинала прохаживаться по его коньку, ожидая удобного момента для разбойного нападения на заначку. Бывало, что к этой заначке проявляла интерес кошка, но Муха, оскалив клыки, рычала на покусительницу грозно и непримиримо громко. Кошке поневоле приходилось признавать право частной собственности на зарытый продукт и, брезгливо фыркнув, она гордо уходила на сеновал, чтобы в спокойной обстановке пофилософствовать о быстротечной жизни, то есть просто-напросто поспать. Зато сорока не дремала, и почти всегда содержимое заначки становилось её собственностью и предметом потребления.

   Бывали случаи, когда и сама Муха, забыв про свою порядочность, покушалась на чужую частную собственность. По выходным у нас гостила моя сестра с дочкой детсадовского возраста. После обеда она любила, вместо тихого часа, выйти погулять во двор, но непременно с печененкой в руке. Но пока девочка обозревала дворовую наличность и погодные условия прогулки, Муха тихонько подбегала к ней сзади и осторожно брала зубами печененку. Девочка спохватывалась о пропаже только тогда, когда хотела в очередной раз откусить кусочек. Она подносила пустую руку ко рту и удивлялась таинственному исчезновению печененки.

   Раз в год Муха приносила пару щенков и становилась заботливой матерью. Щенки были толстенькие и забавные. Суетливые и шустрые, как их мать, щенки любили играть друг с дружкой. Когда к ним присоединялась Муха, на дворе возникала настоящая свалка с рычаньем, тявканьем и беготнёй. Как-то Муська решила из любопытства поближе посмотреть на это собачье веселье, но Муха грозным рычаньем остановила её. Муська зашипела и замахнулась лапой. Готовую вспыхнуть схватку остановил отец, громко хлопнув в ладоши и одновременно топнув ногой. От испуга Муська моментально взлетела на сеновал. Муха поджала хвост и прошмыгнула в конуру. Щенки, напротив, решили, что с ними хотят поиграть. Они остались на месте и атаковали ноги отца. Он улыбнулся и погрозил им пальцем:

   - А вам бы всё играть! Ещё немного подрастёте и будете на пару таскать мои портянки под сени?

   Щенки словно сообразили, что сейчас портянки намотаны на ноги отца и спрятаны в сапоги. Каждый щенок облюбовал по сапогу, тщательно нюхал его и даже лизал: а вдруг это вкусно и можно есть? Они спешили познать окружающий их мир и войти в него полноправными членами.