Белый Всадник глава 3

   Телефонный звонок вонзается в тишину квартиры. Он впивается в нее, как шип впивается в палец - пульсирующей болью. Я ставлю на стол недопитый чай и кладу книгу, не закрывая ее.
   - Алло, это Виктор Рязанов?
   - Да, я слушаю.
   - Будьте дома, сейчас за вами приедут.

   Короткие гудки. Всего одна фраза, и никакого недопонимания. Все предельно ясно. Значит, все-таки приедут. Вот так это и происходит. Страха нет. Только мгновенно возникшее чувство обреченности. Понимание того, что с этого момента ты совершенно один. Маленький Атлант, в одиночку держащий свое небо.
   После отъезда Бурлакова я сжег всю самиздатовскую продукцию, которой он и Венька меня регулярно снабжали. Остался сборник Женькиных стихов, жечь который у меня не поднялась рука. Но там была только безобидная лирика. Я хожу по комнате взад-вперед. Остается только ждать.

   Я включаю магнитофон и нахожу свою любимую песню. Гитара сплетает тонкую серебряную сеть, переливающуюся в воздухе. Надрывное звучание скрипки, словно полет воздушного змея, одиноко мечущегося высоко в небе. Перебор клавиш рояля каплями холодного дождя падает на лицо. Музыка расправляет в душе белый парус, он влечет куда-то, и ты скользишь вместе с ним. От ощущения полета замирает и ноет сердце, хочется чего-то странного и несбыточного. Где-то далеко вдали, за горизонтом, слышен голос поющего. Этот голос зовет за собой, обещая счастье или хотя бы надежду на него. И пусть ты знаешь, что все это продлится недолго, пока не закончится песня, так хочется ему верить и лететь вслед за ним, расправив парус, с тайным желанием чуда - а вдруг на этот раз не обманешься и успеешь, долетишь за горизонт, пока голос не замолчал. И обретешь, наконец, свое несбыточное счастье.

   Пленка заканчивается, магнитофонная бобина крутится вхолостую, шелестя ракордом.
   Одетый я стою у двери. В нее звонят. Быстро они добрались. Я открываю. В коридоре - очень высокий мужчина лет сорока в темном плаще.
   - Виктор Рязанов?
   - Да.
   - Капитан Зарубин. Комитет госбезопасности. Пройдемте в машину.
   Я оглядываюсь. На кухонном столе - недопитый чай и открытая книга обложкой вверх. Ремарк. "Время жить и время умирать". Я захлопываю дверь, и мы выходим из подъезда.

   У крыльца стоит серая, забрызганная весенней грязью "копейка".
   Переваливаясь на ухабах, мы едем по желтому таящему снегу выбитой глинистой дороги, которой я десять лет ходил в школу, а сейчас в институт. Мимо серой бетонной коробки элеватора с надписью "Алтай-69", мимо авторемонтных мастерских и никогда не спящей проходной торгового порта. Мимо всей моей беззаботной жизни.
   По этой дороге мы бегали на бухту, туда, где кормой к берегу и сейчас стоит изрезанный автогеном, лишенный мачт и надстроек, воспетый когда-то Маяковским, старый пароход "Теодор Нетте".

   Офицер ничего не говорит, глядя перед собой, он крутит баранку. Я тоже молчу. Мы выезжаем на центральную дорогу и несемся по мокрому асфальту, обгоняя автобусы и грузовики.
   - Тебе не интересно, куда мы едем? Почему ты не спрашиваешь?
   Интересно ли мне? Это, наверное, шутка. Я пожимаю плечами:
   - О чем спрашивать? Все понятно.
   - Даже так? - он поднимает брови и удивленно хмыкает.

   Мы выезжаем на Советскую улицу, минуем Дом профсоюзов, краеведческий музей. Вот и приехали. Глухой фасад здания, прозванного в народе "домом с гробиками" из-за характерной огранки стен. Капитан паркует свою "копейку" во дворе. Я вылезаю из салона.
   - Иди за мной.

   Я бреду вслед за капитаном Зарубиным, ощущая себя прикованным к нему чем-то вроде невидимой цепи. Пройдя через вертушку, капитан кивает дежурному:
   - Дай мне ключ от кабинета для допросов.
   Кабинет высокий и узкий, совсем без окон. Под потолком горят лампы дневного света. Кроме большого стола и двух стульев, ничего нет.
   Капитан кивает, указывая мне место. Я обхожу вокруг стола, он садится спиной к двери.

   - Слушай меня внимательно. Вот бумага, вот ручка. Ты должен написать мне все, что знаешь о Бурлакове. О его антисоветской деятельности, о распространении самиздатовской литературы, которую он тебе давал. Например, "Гадкие лебеди" братьев Стругацких. Но в особенности меня интересует его собственная теоретическая работа "Скелет коммунизма". Это ж надо придумать такое! За одно название голову бы открутить. Короче говоря, пиши все, что знаешь. Советую вспомнить абсолютно все.

   - Его посадят?
   - Кого?
   - Бурлакова.
   - Может быть. Из области он уехал, так что решать будут не здесь. А мне нужно закончить оформление дела. Через полчаса я приду...

   Капитан Зарубин возвращается через полчаса, как и обещал, держа в руке серую папку. Он смотрит на чистый лист бумаги, лежащий передо мной, и усмехается:
   - В благородство играешь? Своих не сдаем, так? Ну, что ж, поговорим серьезно. Для начала посмотрим, что мы о тебе знаем. Заглянем вот в эту папку... Так, Виктор Юрьевич Рязанов родился в Петропавловске-Камчатском в одна тысяча девятьсот... Это пропускаем... Учился в средней школе, закончил... Ага, а вот это уже интересно. Из характеристики, выданной по окончании десятого класса: "Недисциплинирован. Неадекватно воспринимает современную историю и обществоведение. Политику партии и правительства понимает неправильно...". Точно подмечено. Политику партии ты понимаешь абсолютно неверно. Неадекватно. Что ж, придется растолковать. Возьмем для примера одного твоего хорошего знакомого: Вениамина Иванова. Ему уже не хочется писать провокационные письма в обком партии. Его уже не волнует судьба сбитого южнокорейского самолета. И память у него уже не такая уникальная. А ведь он всего-навсего проходит курс лечения в одной из рядовых больниц. Теперь это простой и скромный парень - Вениамин Иванов. Кстати, ты мне объясни, как ты с такой характеристикой поступил в институт?

   - Я же на тралмастера учусь. Туда недобор был. Всех подряд брали.
   - Ничего. Эту досадную оплошность несложно исправить. Всего один телефонный звонок - и прощай высшее образование. Так, смотрим дальше. Ого, уже и в институте успел покуролесить. "Жестоко избил товарища. Лишен стипендии. Ставился вопрос об отчислении..." Что скажешь?

   - Товарищ этот сам драку затеял, что же я, стоять должен был?
   - А он меня ударил, а я ему ответил... Спорил с учителями. Детский сад! Да ты хоть понимаешь, во что ты вляпался? Все, что я перечислил, - это так, шелуха, пустячки! А вот теперь мы добрались до самого главного. Тебе известно, сколько лет дают за антисоветскую деятельность? Не знаешь? А по статье за подстрекательство к созданию антисоветской группы? Вот здесь есть свидетельские показания о том, что ты призывал к созданию такой группы. Именно ты. Смотри сюда! Узнаешь подписи?.. Вот так-то. Да, и еще, чтобы все для тебя было понятно: до тех пор, пока ты не дашь нужных показаний, ты отсюда не выйдешь. Ни сегодня, ни завтра, ни через неделю...

 …еще не открыв глаза, я увидел желтые и красные пятна, они просачивались сквозь веки, как кровь через марлевую повязку.
С улицы доносился гул, от которого дребезжали стекла.

Я вылез из-под одеяла и подошел к окну. На дороге перед домом сплошной колонной стояли танки.
Башни лоснились отблесками костра, пылающего посреди двора.
Какие-то люди в черной форме и коротких сапогах ломали валявшиеся на земле стулья и столы, и бросали обломки в огонь.

— Проснулся?
Я вздрогнул и обернулся.
Их было двое. Оба в танковых комбинезонах, только один был подпоясан широким офицерским ремнем, оттянутым пистолетной кобурой, а у второго за спиной торчал автоматный ствол.
Тот, что с пистолетом, сдернул со спинки стула одежду и сунул мне в руки:

  — Одевайся, пойдешь с нами!
 Второй разглядывал комнату, ворочая головой по сторонам.
  — Да кто вы такие? – заорал я:
  — Что вы делаете в моей квартире?

  — Раз проснулся, должен идти с нами, — невозмутимо объяснил тот, что с пистолетом, и добавил:

— Спать надо было, а не в окно таращиться!
— Никуда я не пойду! Вы права не имеете!

Они удивленно переглянулись и тут же заржали:
— Права не имеем!  Сейчас мы тебе сапогами растолкуем все твои права!
Я посмотрел на их сапоги. Сапоги были заляпаны грязью и салидолом.

— Куда идти?
— Не волнуйся, здесь не далеко!

 
Двери во все три квартиры на нашей лестничной площадке были открыты настежь.
Со второго этажа, с грохотом подпрыгивая по ступенькам, летело кресло.
Из квартиры напротив высунулась голова в шлемофоне и опасливо посмотрела на лестницу.
Кресло с хрустом врезалось в кладовку и замерло.

  — Потащили! – кому-то скомандовала голова в шлемофоне.

Мы шли по коридору, во всех квартирах было темно, там шла какая-то возня, и мне даже не хотелось думать, что там происходит. Сорванная входная дверь валялась на полу, я аккуратно переступил через нее, и вышел на крыльцо.

Танки стояли почти вплотную друг к другу, их двигатели  оглушительно работали на холостых оборотах, и слоистые клубы выхлопных газов лениво расползались над колонной.

Один из танков вдруг надсадно взревел, дернулся и с лязгом протаранил стоящий перед ним танк. Потом он сдал назад, и из водительского люка по пояс высунулся танкист. Задрав к небу лицо, он засмеялся, беззвучно раскрывая рот.

Костер вырос до огромных размеров, танкисты непрерывно вытаскивали из подъездов столы и стулья и уже целиком швыряли их в огонь.

Мы шли к соседнему дому. Этот двухэтажный деревянный дом, как и тот, в котором я жил, был построен еще в тридцатых годах двадцатого века, и в нем тогда размещался военный госпиталь. Госпиталь давно перевели, и от него остался только тихий дворик с полуразрушенным фонтаном.

Большая застекленная вкруговую веранда была заполнена людьми. Они сидели на скамейках, оцепеневшие и скрючившиеся, словно от боли в животе.

— Все, пришли! – хлопнул меня по плечу тот, что с автоматом:
— Пойдем, Леха! Пусть с ним теперь майор разбирается!

 Я сел на свободное место в первом ряду и положил руки на колени.
Пальцы нервно дрожали, было ясно, что я во что-то влип, но я успокаивал себя тем, что майор, который должен со мной разбираться, окажется умнее своих тупоголовых солдат. Какие-нибудь учения, военные как всегда перестарались, ладно, переживем…

Слева от меня сидел мужчина с крючковатым носом и черными глазами навыкате, а справа женщина с бледным лицом, и распущенными по плечам волосами.

Люди чего-то ждали, они прятали свои взгляды, уперев их в пол, как будто это было очень важно и что-то могло решить.

 Из коридора на веранду вышел танкист. Он держал перед собой за проволочную ручку солдатский алюминиевый котелок.

Остановившись, танкист обвел нас взглядом и протянул котелок человеку с крючковатым носом.

Тот с готовностью обхватил котелок за донышко, достал из него ложку и торопливо принялся есть.

В котелке была каша, перемешанная с алой, еще не запекшейся кровью. Человек, давясь, запихивал эту кашу в себя, широко раскрывая рот с прилипшими к губам красными крупинками, и слизывал их языком.

Когда ложка забренчала по пустому дну, танкист одобрительно хмыкнул, забрал котелок и еще раз оглядел веранду.
Его взгляд остановился на мне.

  — Встать! Иди за мной!

От этих слов я испытал даже какое-то облегчение. Я был рад, что увижу, наконец,  их  командира, с которым можно  нормально поговорить, безо всех этих: «Встать!», «Одеться!», «Там тебе все объяснят!».

 В подъезде мы свернули направо к лестнице, ведущей в подвал.
 Раньше там была баня, в которой мылись лечившиеся в госпитале больные. В детстве мы лазали в нее до тех пор, пока на голову моему приятелю не прыгнула крыса, с визгом вцепившаяся ему в волосы.

 Луч фонарика упирался то в стены с отвалившейся штукатуркой, то в углы, затянутые паутиной, то в ступени, засыпанные каким-то хламом и пожелтевшей бумагой. Потом стало светлей, и мы вошли в моечное отделение.

На бетонных лавках лежали тела. Лавки были короткие, и согнутые в коленях ноги лежащих упирались в вымощенный коричневой плиткой пол, на котором валялись полусгнившие банные шайки. Кровь заливала пол и стекала в желоба для слива воды.

 В дальнем углу люди в оранжевых фартуках и синих нательных рубахах вспарывали кому-то живот. Человек пытался вырваться, бил ногами и руками и сдавленно мычал.
Я остановился.

— Иди, чего замер? Тебе под разделку еще рано!

 Танкист толкнул дверь, и мы вошли в помещение, освещенное пыльной лампочкой, свисающей с потолка на скрученном электрическом шнуре.

Когда-то здесь была парная. Возле полуразвалившейся кирпичной печи стоял канцелярский стол.

За столом сидел майор в полевой форме и что-то искал в выдвинутом ящике стола.
Увидев нас, он задвинул ящик обратно и удивленно уставился на стоящего у меня за спиной танкиста.

  — Как это понимать?
  — Он проснулся, когда наши вошли. Вот они его и прихватили.
  — Понятно. Свободен, сержант!

 Сержант вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.
  — Ты не должен был сюда попасть…Хотя, случайно сюда не попадают. И если ты здесь, ничего уже не сделаешь. Мне жаль. Для тебя есть два пути.

 Он вытащил из кобуры пистолет и с грохотом бросил его на стол.
  — Ты можешь сидеть на веранде и ждать, как все остальные. Я не знаю, сколько. Может быть долго, может быть, нет. Как повезет. Но твоя очередь обязательно придет, и с тобой сделают то, что ты видел за этой дверью. Или сделай это сам и сразу. У тебя есть пять минут. Выбирай. Я ухожу.

 Я сидел за столом, сжимая холодную рукоять пистолета и убеждая себя, что на самом деле это очень просто – приложить к виску дуло, нажать на спусковой крючок – и все. Это почти то же самое, что стрельнуть в лампочку над головой – грохот, вспышка, острые брызги стекла, и темнота, ничто…

 Уперев ствол в висок, я давил пальцем на спусковой крючок, но выстрела все не было.

Мгновения наполнились бесконечностью, и когда я, наконец, понял, что смерть — это ложь, что никакой смерти не бывает, а существует только жизнь, и даже самая крохотная частичка жизни никогда не заканчивается, потому что, когда она закончится, то не будет уже меня, раздался выстрел, мой мозг  взорвался, и старый мир перестал существовать.

Старый мир вдруг исчез, потому что обрушились стены подвала, и ночную тьму разорвало ослепительное солнце.

А по дороге мчался Белый Всадник со знаменем на полнеба, и белый конь его давил копытами танки, словно  полчища скорпионов…