Шапито

               
        Тетради  с записями лекций, листы ватмана с  чертежами курсовых  вместе с аплодирующей зачеткой взметнулись стаей в небо и превратились в облака. Улыбалось лето из- под их козырька, манило из Москвы  в деревню на Северную Двину к дедам. А мамуля попросила приехать в Воронеж покоротать время с батей, пока она не дополощится в курортной минералке.

      - Стопка, другая - шут с ними!  А вот гадость ресторанная, ты знаешь, папке  вредна больше. Ты  всякую вкуснятину можешь стряпать, а он - только окрошку да фарш к пельменям. Вот и полепите и полопаете их недельку вперемежку с твоими борщом, пловом, а потом  - вместе  на Двину с улочками...
                ---
    Арена тогдашнего воронежского цирка -шапито в первомайском сквере щекотала батин и мой носы свежестью опилок, оркестр настраивал инструменты и всех (меня уж - точно!) - к встрече с детством. Что-то загадочно  вздыхало,  шепталось ст ветром высоко под брезентовым бюстгалтером шапито,как у мамы, когда я прижимался ухом к её груди. Как  во Владивостоке...
Там папин друг - дядя со смешной фамилией Топор - директор  цирка. почти  каждое воскресенье, будто и вправду замахнувшись  лезвием своего огромного горбатого носа., расщеплял  толпу женщин, бабушек, дедов и инвалидов- фронтовиков с детьми, протискивал меня с подружкой -третьеклашкой и усаживал в первом ряду. То ли по его подсказке, то ли Ирка была такая красивая, но всегда все  фокусники  обязательно «вытаскивали» из её ушей и дарили  шоколадку или конфетки , а мой нос почему-то «высмаркивал» только морковку или огурец. Но и то и другое мы счастливые приносили домой как добычу. Ведь, война шла...    
  И вот однажды я навсегда с Иркой поссорился. Она ждала выступления фокусника и нетерпеливо вертелась. Задрала голову: "А вдруг дождик польется  через вон те щёлки? (между опорами-мачтами и брезентом). А вдруг он зальёт мой золотой бантик! Его папа из Америки привёз!"  А я заливался то смехом, то плачем из щелок глаз и губ моего любимого клоуна Мусина. Он «работал» под Чарли Чаплина одеждой, усиками, походкой с тросточкой и улыбкой.
  Именно она, Мусинская улыбка впервые показала мне, какая может быть у людей  застенчивая улыбчивая грустинка. Именно тогда она вздохнула и зашепталась с сердцем мальчишки прежде, чем он, уже  взрослый,  смахнул слезу, увидев в кино, как Чарли улыбнулся, когда по прикосновению руки его узнала  прозревшая продавщица цветов…  Мусин умел  всё, что вытворяли циркачи: крутил «солнышко» на турнике; одинаково ловко жонглировал пушинками и гирями; танцевал с медведем и прыгал вслед за пантерой сквозь горящий обруч; зависая под брюхом скачущей лошади, стрелой из лука попадал в  мишень. И после каждого трюка он уморительно кувыркался,   будто рассыпал себя как из кошелька или авоськи, а затем подбирал  и пристраивал на место  трость, шляпу, ботинок, ногу, руку и…усики. Всё это - с  охами, ахами, почесываниями  и шлёпаньем закоулков своего тела и высыпанием из одежды опилок.    Но при всём при этом клоун  всегда застенчиво- грустно улыбался. Как Чаплин.
  Я поссорился тогда с подружкой из-за  Мусина. Он сел посреди арены на спинку стула, заиграл на концертино, поглядел на Ирку и нежно-нежно спел песенку про маму   "....в праздник хлопотливая, в горе молчаливая мама, милая мамуля"  Все замерли в тишине, многие всплакнули и я тоже. А она захихикала и поцарапала мне щеку, щелкнув, будто муху, слезинку. А когда клоун смешно упал со спинки и стул каким -то образом извлек  из гармошки хохот и вся публика с облегчением рассмеялась, Ирка  фыркнула:  "И вовсе не смешно!"...
                ---
   Я уже третий день гостил дома, когда   папа сам предложил вспомнить цирк и сходить  в воскресенье на дневное представление - вечерами главрежу надо было в своем театре  строго опекать   после недавней премьеры спектакль-недоносок.. Он любил цирк  и я с детства ловил себя на вопросе: что меня больше впечатляет - само представление на арене или  как он  выражает свой восторг- громче всех визжит,  хохоча  до слез, или как ухает и ахает,  шлепая меня по спине, или мёртвой хваткой впиваясь в мой локоть?. В этот раз  локоть мой сразу окаменел после  вступительного залпа  оркестра:

   - Да ведь это Поль! Володька, ты видишь? Это же Поль!

  На арене, отбивая лихо степ , призывными  движениями очаровательных смуглых бедер и рук  знаменитая чешская акробатка обращалась  к качающейся под самым куполом качели с просьбой взять  её туда. При чём тут  непонятное "пол - моль" или "пыль"? ! Под ножками акробатки действительно пол - чистый  деревянный полированный диск - чётко отщелкивал ритм. Ни какой пыли и моли!

  - Володька, да ведь точно - это он! Поль Марсель! Смотри!Смотри!

 Я проследил за батиным взглядом. Он скользил  в даль мимо акробатки и не отклонился даже тогда, когда  она , пролетая на качели перед нашей ложей, помахала   и послала  воздушный поцелуй сидящему в ней и так усердно машущему рукой. Батя смотрел на оркестр, не отпуская мой локоть, а другой рукой азартно повторял движения руки дирижера.

   После представления мы прошли за кулисы, где не только артисты, обслуга и пожарный, а даже  звери в клетках насторожились и разинули рты, увидев и услышав прыжки, объятия и крики двух почтенных мужиков:
"Поль! Фирс!,Фраер. ! Мерзавец!  Марсель! Ты? Я! " ..
   Потом мне открылись истоки  озорства  встречи давних друзей "Фраера" и "Мерзавца", колотивших словно подушками друг друга чертополохом  фраз и словечек  из их юности. А она так зафонтанировала в посленэповском Ленинграде. Там тогда Поль учился в консерватории, а Фирс  -в техникуме  сценических искусств.

   Понял я это и познал много удивительного в  жизни двух друзей, в которую  вдруг окунулся, как в реку,  слушая их воспоминания  ночами за стопкой  у нас дома и полдня за пианино в театральном кабинете отца,. Где бы мы ни жили, у нас почему-то никогда в доме не водилось никакого музыкального инструмента, хотя папа мог «сходу» играть, не владея нотной грамотой, не только на клавишных, но и    на струнных и даже духовых инструментах. Его врожденная музыкальность и абсолютный слух тогда в Ленинграде были замечены «Поляном-Марселем»  и «Митькой-Шостаковичем» благодаря которым,  «Фирсо - дроля-фраер» из Архангельска вскоре не хуже их  стал играть на пианино и сочинять музыку к самодельным опереткам и скетчам…
В кабинете Поль и батя по-очереди, а то и в четыре руки ласкали или дразнили клавиши и пели в унисон или перебивали друг друга  стихами, репликами  и показами мизансцен и эпизодов из далеких споров ,дискуссий, концертов, репетиций, спектаклей, застолий. То и дело в сплетениях воспоминаний  проблескивали нити «Серебреного Века»  о котором мой учитель литературы в старших классах рассказывал лишь вполголоса и с оглядкой на дверь.
  Как мне хотелось вытянуть подлиней и потолще ниточки подробностей  из  спутанного клубка эмоций и речей двух современников этого Века, может, и не числившихся в его «ювелирах», но, уж точно, знавших влицо,  друживших с ними, возражавших, подражавших им или  учившихся у них. Вперемежку с фамилиями уже известных мне деятелей литературы и искусства произносились фамилии   Меерхольд, Гипиус. Олеша, Малевич, Бабель, Вертинский,  Зошенко, Мариенгоф, Грин, Булгаков  и другие фамилии  неизвестных мне Личностей, о которых с каким-то важным, покровительственным видом вещали «чуваку» из провинции  мои однокашники студенты-москвичи.

    Так я воочию встретился с автором  музыки, которая с детства звучала под пальцами отца, когда я с родителями бывал в гостях, где было пианино, и западала в меня с пластинок,  радио, кино, эстрад, с гитар в руках пацанов во дворах и подъездах. И самое удивительное - все  её слышали и запоминали, но никто нигде не слышал и не читал упоминания имени и фамилии ее автора - Поль Марсель. Оказалось, и "Давай пожмем друг другу руки и в дальний путь на долгие года", и "Тайна" Утёсова,и "Матери локон" Изабеллы юрьевой, и "Девушка из Нагасаки", и " Позабыт, позаброшен с молодых юных лет" (фильм "Путевка в жизнь"), и многие, как считается до сих пор, "народные" песни на стихи Сергея Есенина,  с которым Поль дружил (!!!), и " Гренада" на стихи Михаила Светлова - все - песни Поля Марселя!  Ну а когда Поль заиграл и запел " Танцуй танго, мне так легко"  из довоенного венгерского фильма «Петер», очень популярного и любимого мной, папа восторженно спросил:

  - Ты тоже обожаешь Франческу Гааль? Какая актриса! Как она жила перед камерой , как она умела слушать и  смотреть  в глаза!
 
   - Да, согласен с тобой,  Фирсо. Но играю это танго потому что оно тоже моё. До сих пор не знаю, как оно попало в тот фильм

   -  Ни - авторских, ни –  тебе «спасиба»!?

   -  Ты же помнишь, когда вышел  «Петер»,  мы с тобой служили на Дальнем востоке и меня тогда арестовали. Какие тут авторские и гонорары! - и Поль улыбнулся   Чаплинско-Мусинской грустинкой

   - Да и вообще, хрен с ними со всеми! За время "отсидки" да и на воле не досуг мне было искать да оформлять подтверждения авторства моим поделкам. Пусть поют, играют и слушают, не теребя себя этой закавыкой. Вот , Володенька, ты только что слышал, как Фирс играл и пел Есенинские "Выткался на озере алый свет зари..."  Это, пожалуй, единственное исполнение, когда мой неизданный мотив звучит без фальши . Я рад. А другие - пусть их...  Фирсо, у тебя  отличная память  на музыку. А скрлько ты знал и вдохновенно читал наизусть  из классики!? Мы тоже старались, но  никто  из нас, как ты, не мог так вразумительно выпрямлять для публики  «таинственную кривую Ленинской прямой» в новой пролетарской культуре ... Володь, а батя твой ещё в Уссурийске похвастался, будто его научил этому  Вольф Мессинг, рассказавший о каком-то ассоциативном способе  запоминать на всю жизнь.  Так за одну минуту иожно сразу запомнить  сто разных слов, написанных на бумажке. Он не показывал тебе этот фокус? А вот сейчас и посмотрим.
Поль достал из саквояжа  старую «общую» тетралку и из неё - пожелтевший   лист «в клеточку», развернул и помахал им перед носом Фирса

   - Вот они, те  сто слов. А помнишь, что ты обещал:  «Вспомню все сто через сто лет в записанном порядке и ты мне поставишь две бутылки коньяка, а нет, так -я! " Не отказываешься? Прошло совсем немного - всего двадцать лет.

   - Вот это да! Мерзавец, и ты хранил двадцать лет этот папирус, чтоб разорить меня на две бутылки?

   - А то нет!? Представляешь, я не предполагал, что при освобождении чекисты  вернут мне этот листок вместе с дальневосточным вот этим мом дневником.  Ведь они были уверены, что написанные  на нем безсвязные слова - ключ к шифровкам, якобы посылаемым Блюхером мировой контре!

   - Поль, дорогой мерзавец ты мой! Да я к твоим  поставлю три бутылки своих  только за то, что тебе удалось сохранить этот докУмент!  Ведь мы  с тобой, Поль, не такие жмоты, каким был Васька Меркурьев - не одалживал  даже пару пятаков на буржуйский пережиток- курево.  Не то, что Митька Шостакович. Голодный - худющая  хворостиночка. Боялся - сломают в переполненном трамвае, так пешком плелся чёрти куда в кинотеатр озвучивать немые фильмы, подзаработать игрой на пианино. А как стеснялся, что родственники с Белоруссии присылали ему сало!? Сам не ел,а приносил нам в общагу...

   - Митька – друг! Он недавно мне выхлопотал у властей квартиру в Ленинграде .Там я и обосновался после полной реабилитации. А ведь не надеялся. Сразу после Вятлага не разрешали селиться в столицах. Жил и тут , в Воронеже до твоего переезда сюда из Сталинграда Теперь езжу подхалтурить дирижерством в  Воронежском цирке. Да вот с тобой да Володенькой встретились...  Тебя- то я на афише наднях увидал. Хорошо.

 Поль посмотрел  в мои глаза, опять улыбнулся Мусинско-Чаплинской грустинкой и протянул мне листок.
  Пока я разбирал почти стертые  карандашные каракули с порядковыми номерами, папа просил Поля напомнить, где, когда, «с какого такого рожна заключена была сия сделка?»

   - В городе Ворошилов Уссурийский, в коммунальной комнатушке худрука драматического театра Особой Дальневосточной Красной Армии, в котором служил и я заведующим музыкальной частью. В день рождения Володеньки, когда ему исполнился ровно  год. Володь, подтверди! - по-арамейски чётко отраппортовал Поль.

  - Всё! Вспомнил! Володька, записывай на обороте по порядку. Нет, лучше возьми  с письменного чистый лист, чтоб легче было сверять...
    Все названные папой слова и их номера совпали .Технология этого фокуса действительно совпала с «ассоциативным принципом запоминания».
  Но об этом Мессинг сказал Фирсу позже, когда гастролировал  в сороковых годах на Дальнем Востоке: « Я знаю, ты составил  и навсегда запомнил список из ста  слов. Пока  кто-то придумывает и записывает заковыристые слова, ты связываешь в уме свои слова в  предложения, а то и в мини рассказы о   сиюминутном событии, о сопровождающей его  обстановке. А потом вкладываешь в них, как в ячейки камеры хранения, заданные слова. И чем  они заковырестей, тем абсурднее, нелепее. анекдотичнее становится придуманный тобой текст, а значит, легче запоминается и вспоминается слово-заноза. Ассоциативная  основа памяти у тебя проявляется ярко, что свойственно  людям с развитыми образными мышлением и речью».
 
  Мне было велено купить сразу три бутылки армянского  «три звёздочки» и к ночи приготовить «закусон что надо!»
 
   До приезда мамы каждую ночь после окончания спектакля в театре и представления в цирке из трёх медных стопочек, как из гильз крупнокалиберных патронов,    коньяк салютовал тостами   за азартные вопросы, восклицания,  торжественную декламацию, слёзы  и пение... Кухня превращалась то в сцену, то в цирковую арену, то в кинозал, то в клуб с дискутирубщими поэтами, музыкантами артистами, то в танцплощадку в парке, то в аудиторию с профессором на кафедре, то в спортивный зал или стадион, то в звонкие  проспекты Ленинграда а то в тихие улочки Уссурийска, в деревенский дом или квартиру родителей, то  в тюремную камеру и  в кабинет со следователем и гнетущим глаза лучом настольной лампы... И хотя в нашей квартире не было пианино, оно звучало в моих ушах так же, как днём в театре. И до сих пор эта встреча слышится мне то песней, то арией, то танцем,  то переливами гармошки, то трелями гитары, то аккордами фортепиано, то сентиментами джаза, то стихией симфонического оркестра
.
   Только один фрагмент из этой встречи выпал в  тишину и завершился  подряд  выпитыми Полем тремя стопками коньяка и неожиданно сурово сказанным:

      - В подаренном мне Блюхером нагане сохранилось два патрона. Один для меня, но после того, как выстрелю в одну сволочь!

     Мы с отцом недоумённо переглянулись: Поль по случаю  приобретенного в Вятлаге диабета выпивал по капельке, а тут вдруг…
   
      - Володенька, ты только что ненароком упомянул кого-то из твоей дворовой ватаги в Сталинграде с двойной фамилией и он, как и ты, вроде, родился в Приморском крае? Ты помнишь, Фирс, ту сволочь…? - Поль прошипел фамилию и имя – Этот гад написал донос, что красный маршал-предатель наградил меня со своей груди орденом Красного Знамени не за то, что я вымуштровал духовой армейский оркестр маршем «Дальневосточная, даёшь отпор!», а за якобы зашифрованную для контры информацию в  моих нотах, которые я приносил для печати в издательство, где заседал этот… . Я запомнил  ехидную интеллигентскую улыбочку, с которой он всякий раз разглядывал и разнюхивал орден на моем пиджаке: «Неужели за пук-пук награждают?» Ну конечно, как не наградить музыканта- вундеркинда, родившегося в Марселе в семье  эмигрантов, бежавших из России от еврейских погромов? Советская власть всех приголубит...» Вспомнил это, когда славные,  добрые энкавэдэшники, провожая досрочно меня из Вятлага, по секрету назвали эту фамилию. Знать бы гаду  про наган, так мне весь век  было б воли не видать или с «вышки» пришлось бы упасть.  Да и  тебя. Фирсо, как говорили в твоей родной деревне «голубанушко мой», защищавшего меня  тринадцать месяцев сидения под следствием,   не выпустили бы из тюряги…  Знаешь, когда мне предложили в заключении «открыть» театр, я размечтался:  «Вот бы и  Фирса, осужденного за связь с пособником Блюхера, сослали бы сюда! Да еше бы с Колыми перевели Вадьку Козина. Да Лидушку Русланову, да Эдика Рознера… Какие  спектакли мы бы ставили и концерты давали б   с моей, с нашей любимой музыкой! И срок нам всем скостили бы не на год, как мне, а минимум вдвое!»
    
  - Да, Полян,  я помню по Дальнему востоку фамилию того редактора, но никогла с ним не встречался…

    - Пап, ну как же!  Сашкин отец  не раз тебе кланялся в нашем дворе, снимая шляпу. Правда, ты никогда не заговаривал с ним почему-то…

    -  Я  не знал, сынка,  фамилии того, о ком ты говоришь. Нас никто не представил друг другу, но мне почему-то действительно становилось брезгливо от его улыбки.
 
    -    Он и сейчас в Сталинграде? В Волгограде?
 
    -   Тебе охота опять сесть, теперь - за попытку рассчитаться с падлой?  Наверняка   он узнал, что ты вышел, и смылся за границу, сменив фамилию. Ну его в … . Давайте выпьем за урожай нашей дружбы и споём?

Когда простым и теплым взором                Ласкаешь ты меня, мой друг,                Необычайным цветным узором                Земля и небо вспыхивают вдруг.                Веселья час и боль разлуки
Хочу делить с тобой всегда.
Давай пожмем друг другу руки
И в дальний путь на долгие года…

              ---
     Приехала мама. Но в деревню я не поехал. Позвонили из Москвы: чтобы в столице не было слишком тесно всемирному фестивалю демократической молодёжи было решено отправить студентов из большинства московских вузов на целину до конца каникул помочь убрать обильные хлеба

     Помнится, моросило.  На току заглохли веялки – зерно в лождь не возят.  Вмялся с удовольствием в соломенный матрас на земле в огромной двустенной палатке, оставленной колхозу солдатиками с  прошлой страды. Читаю «Конармию» Бабеля, купленную вчера в кочующей  по полевым станам на новеньком УАЗе –«Буханке» книжной  лавке с «дефицитными» авторами, благодаря «хрушовской   оттепели»  С парящим  как  цирковое шапито    потолком палатки угрюмо шептчется  и недовольно брюзжит ветер, злясь, что впускают погреться не его , а капли. Одна из них глухо, будто далёкий пушечный выстрел из книги, шлепнулась  и расплылась на трёх первых словах фразы «Политрук на заре в окопе разъяснял солдатам таинственную кривую Ленинской прямой».  Сейчас, когда пишу это,  не ручаюсь за  полную подлинность фразы.  Но тогда в палатке я удивился, что она меня взбудораживает  своей парадоксальной красотой уже второй раз, а первый - когда   её  процитировал Поль Марсель у нас дома, имея ввиду, как Фирс уже «на заре туманной юности» мог выпрямлять для зрителя не менее искривленную бытовыми хотелками идеологическую прямую культурной жизни. Капля оглушила меня, встряхнула. С той капли изменилось мое отношение к литературе.Я перестал гнаться за  развязкой сюжета, как гналась моя подружка Ирка за получкой от фокусника в цирке, а стал застревать на остро заточенных парадоксальных сравнениях, метафорах, образах, как эта фраза, или  Лермонтовская «Воздух свеж и чист, как поцелуй ребенка» из «Героя нашего времени».
     Тогда, когда упала  та капля, я посмотрел на палаточный потолок и увидел, как мокрые пятна вдруг слились и улыбнулись мне  Чаплинско-Мусинской-Поль Марселевской грустинкой.
                ***   
.