Повесть о жизни. Арабкирское небо. Часть2

Предки
Дед же (по матери) с братом закончили семинарию Нерсисян в Тифлисе. Когда мама родилась, бабушке было 18 лет, там, в Алашкерте, она закончила два класса приходской школы (что считалось неплохим образованием для девушки), а здесь, в Армении, уже прочитала всех классиков армянской литературы. У деда в доме она жила с 12-и лет, её выдали замуж, так как уже считалась старой девой.
И из-за бабушкиной красоты наш дедушка, сам рыжий, голубоглазый, невысокого роста, принёс за неё целых 40 наполеонов, русакан воски... Мама с гордостью об этом вспоминала, видимо, за других невест меньше золотых дали...
Дед с братом после «семинарии Нерсисян» стали учителями, ходили в гости к Туманяну несколько раз, (мама очень гордилась этим, но о чём говорили, не рассказала ни разу), и по линии Наркомпроса они стали создавать и строить начальные школы в районах Армении. Дедушка построил почти все начальные школы в Котайке, его ученики с моей мамой продолжали дружить.
С дедушкиной фамилией был забавный случай в книжном магазине несколько лет назад. В «Ноян тапане» я случайно познакомилась с Алихане Мамэ, курдским писателем, услышав мою фамилию, он воскликнул:
– Вы не знали такого Хачика Рштуни, в Котайке школы создавал? Как? Это ваш дед?? Что вы говорите! Это же знаменитый наш езидский род! Я пишу сейчас о знаменитых езидах, можете мне о нём рассказать?
И он собрался взять у меня интервью!
Вот так и присвоили деда! Хотя потом я узнала, что такой род есть, курдский, в Турции, возможно, основатель рода был отуречен, прошу прощения, окурдился.
 
Маминого дядю репрессировали в 37-ом, там в ссылке он и умер. Тётин муж вернулся из ГУЛАГов живой, и бабушкин единственный брат тоже вернулся, но там заработал водянку и через несколько месяцев умер. Высокий, красивый, добрый… Помню его улыбчивые, необыкновенные синие, как и у бабушки, глаза…

А папиного двухлетнего брата, того, с которым он спасся от резни, просто застрелили в 37-ом, в том же году маму с тётей пытались из вуза исключить, тётю смогли, а мама отбилась, она очень красиво и мудро говорила, тоже, как и дедушка, потом преподавала литературу.
Бабушка часто рассказывала про Алашкерт, дом своего деда, где росла, она рано потеряла мать, и папа всегда рассказывал о своём детстве. Оно было не такое уж далёкое – папе было всего 40 лет… Все хорошо владели турецким и курдским языками.
Дома у нас жила благодарность к русским – считалось, что они спасли не только их, но и целый народ. Поэтому отец отдал меня в русскую школу, сам он даже после фронта не смог научиться бегло и без акцента говорить по-русски. И ещё он часто поправлял нас, если мы про азербайджанцев говорили – турк. Он был убеждён, что турок – это осман, а азербайджанцы – обычный советский народ. Про Шушу и резню восемнадцатого года в Баку он не мог знать, тогда даже читать не умел. А потом стал коммунистом... И про это не писали и не передавали по радио. Чему же удивляться, когда турецкий народ ничего не слышал о Геноциде? Разве их учат в школе этому?

Братья мамы
Братья матери отличались необычайно умелыми руками. Оба синеглазые, рыжие, как дедушка. Старший дядя был рентгентехником, большую часть времени проводил в районах, обследовали население. Он умел делать всё! И мебель, и фрукты, очень похожие на настоящие, и искусственные цветы, и шить умел… Он ходил в одном и том же костюме много лет, но так гладил, что тот всегда выглядел как новенький. С семьёй у него не заладилось. После армии, где он научился пить чистый спирт – «сталинскую норму» для вдохновения, дядя стал вообще много пить, а после женитьбы напивался и бил свою жену, очень красивую девушку из ближних сёл, там он рентген делал населению, ну, и приглядел. Однажды ночью она прямо в ночнушке убежала к соседям. Назад её дядя не пустил, «раз опозорила перед соседями». (А он нас позорил!) К нам отец его не пускал, пока не отдаст ребёнка матери.

Но шестимесячного сына дядя не отдал, и, хотя ребёнка по суду передали матери, дядя и не думал сдаваться, стал прятать мальчика с бабушкой по разным съёмным квартирам, и так – много лет! Потом моя тётя получила квартиру, взяла бабушку вместе племянником к себе. Дядя женился снова, Даже свадьбу справил, сам Левон Мадоян, самый известный в Армении дудукист, играл на его свадьбе, я видела. Золотые руки рентгенолога по вечерам ладили мундштуки для дудука мастера. А вот после свадьбы нашла коса на камень: новую невестку постигла та же судьба. Две девочки, очень красивые и такие же синеглазые, в отца, иногда он приводил их с собой днём, когда папа был на работе. У дядиной жены было семеро братьев, она младшая и единственная сестра. Поэтому первое время дядя боялся её трогать, но не выдержал.
Эта жена оказалась умнее. Подождала, пока он уедет на свои районные рентгенобъезды, собрала все вещи с детьми и уехала в родительский дом. Дядя опохмелился, нацепил галстук, надел гладко отутюженный синий шевиотовый костюм к синим глазам… Он очень элегантно одевался. Никто даже не догадывался, что это его единственный костюм.
Появился в деревне, братья вышли, даже в дом не пустили: ни маяться, ни каяться. Так избили, что костюм ничего не спасло, а сам он месяц валялся со сломанными рёбрами и скулами…

Так и забрала обеих дочурок, мы их больше не видели. В четвёртый раз тоже женился, отстроил добротный дом в Таирове, приводил сына к нам поиграть. Так что ходят вокруг дядины дети, сами давно дяди и тёти, а никого не знаем…
Долго не женился, но ещё один мальчик откуда-то всё же появился, женщина с ребёнком ходила к нему. Тётя говорила, что у него их десять наберётся, но дяде уже было всё равно: он так спился, что ничего не помогало. А однажды, после очередной диспансеризации на селе, просветил и себя. Увидев затемнение, немного пожил у тёти, завещал ей свой недоконченный дом в Норке и повесился.

Я не помню похорон – скорее всего, родители не пустили, я ждала ребёнка. Потом тётя боялась жить в своём доме, учителя с директором выбили ей обмен, она переехала в другую квартиру.
И вырастила после бабушки того спрятанного первенца, смотрела «Богатые тоже плачут» и не пускала нас показать его настоящей матери. Оказывается, та 14 лет искала и каким-то образом нашла. Подошла к сыну в школе, красивая, молодая, мол, ты мой! Сын сначала растерялся, но обида на мать, как потом оказалось, давно жгла ему душу. Он объяснял мне – город маленький, через тётю – учительницу с такой редкой учительской фамилией спокойно можно было найти. И подросток, недолго думая, сразу отверг её: «Раньше надо было! Я теперь бабушкин и тётин!».
Тётя тоже ушла от онкологии, племянник этот с женой ухаживали за ней, похоронили, и вот тут наши позвали родную мать на поминки. Оказалось, лишь на двенадцатый год та вышла замуж, двое детей в Питере живут. Почти два месяца длился этот «медовый месяц», особенно радовалась невестка: огромный сад, фрукты-овощи бесплатно…

Но сын ел себя, ел, и наконец, сказал матери:
– Ты – чужая женщина! Я не могу с тобой родственничать!
Однажды она пришла ко мне домой, то ли излить душу, то ли жаловаться. Или просить посредничества. Причитала, не хотела мириться с потерей во второй раз… И рассказала, кстати, что всех прокляла. Всех родственников мужа. То есть мою маму, дядю, двух тёть, их детей… И все её проклятия в разной степени для каждого из нас (но всех!) исполнились.
Я сидела разбитая, растерянная и мысленно перебирала, что кому досталось…
Она встала, я без сожаления открыла дверь и вместо прощания напомнила:
– Вардик джан, я слышала, что проклятие возвращается на голову проклявшему. Боюсь, ты не увидишь больше ни сына, ни внуков!
Да, как в воду глядела – сын не мог после всего этого оставаться в Ереване. Известный тренер-гонщик, он сумел с семьёй и даже тёщей уехать во Францию, устроился по своей работе и благоденствует.

Младший дядя хорошо рисовал, больше карандашом. Но любил разные поделки выделывать, раздаривал. Рассекал мотоциклом по зейтунским улицам, и однажды, подвозя друга, помогавшего ему строить гараж, перевернулся на скорости. Друг отделался испугом, а дядю ударило об столб. Остались мал мала меньше трое детей. А гараж после него до сих пор вдове помогает – сдают…

Родственников сначала было много. И все ходили друг к другу домой, без предупреждения, по зову сердца. И всегда мы радовались, увидев друг друга. Сначала кого-то ждали из Сибири, выживших встречали, слушали леденящие скупые воспоминания, детей при этом отсылали спать или учить уроки. Но мы умудрялись каким-то образом обо всем узнавать, правда, бытовые новости я узнавала в самую последнюю очередь – в отличие от сестёр была занята всепоглощающим чтением, и любила узнавать новости из газет, тогда еще не догадываясь, насколько они лживы.

Сначала из ссылки вернулся мамин дядя, бабушкин любимый и единственный брат Балабек. У него была сверкающая лысина и большой живот после ссылки – водянка. Там же, в ссылке, у него выпали все волосы. В Новый год нас одевали в лучшие одежды (долгое время это были финка и джемпер из тёплого китайского флиса), и везли на трамвае из Арабкира в город: дядя Балабек жил в одном из дворов Конда, недалеко от бабушкиного дома. На столе были выложены всевозможные яства и сладости. Всё то же самое было у нас дома. Поэтому садиться за стол мы не стремились, бежали во двор. Двор у них в Конде был вымощен большими каменными плитами, а посередине был проточный «турки бассейн». Под большими тутовыми деревьями стояли железные кровати – душным летом ереванцы в те годы чуть ли не поголовно спали во дворах.
Когда дяди Балабека не стало, бабушка от горя сразу поседела. Через несколько лет неожиданно ушла наша любимая тётя, младшая дочь бабушки, синеглазая красавица Сусан, ей не так давно исполнилось двадцать лет. После этого бабушка так и не оправилась, в 60 лет сразу постарела и почти не могла ходить… Сусан мы все очень любили.
Потом взрослые стали стареть, умирать, дети узнали похороны. Каждый из нас помнит первую встречу с покойником. С годами про эту встречу приходится вспоминать всё чаще и от себя отгонять, отгонять…

За место на кладбище шли необъявленные войны, причем один из родственников, еще живой, себе поставил памятник («сейчас дешевле»), забрав место у захороненного… Гулаг сделал его то ли прагматиком, то ли циником… И из-за этого все рассорились друг с другом, одни встали на сторону родственника, который ухаживал за могилой, другие были возмущены вандализмом…
На помолвках и свадьбах тоже без склок не обходилось – того позвали, а этого не позвали… шепотом обсуждали, что подарили, разве такое дарят, но всё это оставалось у взрослых, дети не участвовали ни в каких разборках. Дети любили всех – потому что дядя мамы, потому что дальняя родственница папы, племянник папы, даже если троюродный…

Тётя, тёти…
У мамы было две родные сестры и несколько двоюродных. Мы всех любили, но особенно – младшую, синеглазую красавицу Сусан. Она безвременно ушла, почти сразу после замужества, скорбь не проходила, память о ней мы свято берегли. Мама и остальные взрослые клялись её могилой. А бабушка до конца жизни так и не сняла траура, и часто повторяла: «надо пять детей иметь, чтоб один был святым». Помню, что тётиного юного мужа наши очень любили, относились с благоговением, он часто навещал наших, приходил с маленькой дочкой Рузаночкой. После смерти нашей Сусан всех девочек в роду стали при рождении называть Сусан. Правда, дома их мамы, если были невестками, меняли имена.
Все тёти по маминой линии, как и дедушка, были преподавателями армянского языка и литературы. А у старшей тёти, как и у братьев мамы, были золотые руки. Она была непревзойдённой портнихой, подолгу жила у нас, благо комнаты большие, а огромный обеденный стол днём был завален заказами. Когда тётя шила, во двор никого не впускали, – шныряли всякие фининспекторы и выискивали работающих на дому (сейчас их называют самодостаточными). Каждое первое сентября мы вылетали из дому в красивых платьицах, с оборочками и причудливыми бантами – это тётя старалась. Банты мы теряли беспрестанно, она шила новые. Мы все у неё научились шить, я до сих пор очень люблю рукодельничать.
Обе мои бабушки были очень добрые и мудрые. Папина мама умерла, когда мне было 6 лет. Увидев папины слёзы, я завыла, так это меня впечатлило: папа плачет! А мамина мама – Мец мама – училась в приходской школе и была образованной бабушкой. Мне кажется, она знала все пословицы на свете, причём, на трёх языках. Много мудрых мыслей и пословиц мы переняли у неё. Мне было 25, когда бабушки не стало… Мамина мама невероятно вкусно готовила, на керосинке. После войны бабушка отваривала белую (сахарную) свёклу, нарезала дольками и ставила остывать на высокий подоконник – а чтобы не стянули до обеда… было невероятно вкусно.

Дедушка
Мамин папа после революции организовывал школы в Котайке. Тогда в сёлах по всеобучу строили четырёхклассные школы, в одном классе сидели дети разного возраста и учитель одновременно занимался со всеми. В малых деревнях с плохими дорогами в этих школах и сейчас учатся ученики – по пять, по трое в каждом классе… Директором одной из них был дедушкин ученик, маму он очень уважал, а про дедушку говорил, что святой был человек и называл только «варжапетом». И приглашал её с пасекой в школу на летние каникулы.

Образование в семинарии Нерсисян в Тифлисе считалось очень хорошим и престижным. Он и бабушку выучил дома – моя бабушка очень много книг прочитала, и мой отец удивлялся, как много она знает и разбирается во многих областях, даже в медицине. Невероятно, но моя бабушка то ли 14, то ли 15 лет ей было, до Геноцида, в Алашкерте свирепствовала оспа, может, не Вариола вера, но оспа. Она умела читать, где-то прочитала про «сичук» - сыворотку, кажется, от заболевшей коровы. И всем сделала такую вот вакцинацию в доме мужа. А брат отца не согласился - у него была единственная дочь, тоже очень красивая. Так вот, она выжила, но осталась рябой на всю жизнь, а бабушка осталась красавицей, и тётя Зарик всё время её винила полушутя: "Мне пять лет было, не понимала, а ты?"
Простым языком бабушка объясняла нам устройство и функции человеческих органов, папа в шутку называл её «гаварагитун» (что-то вроде уездного всезнайки)...
Дед умер от перитонита в самом начале войны – в горах энкаведешники его не нашли, но зато он не успел в город – удалить аппендикс. А его брата арестовать успели: в очередном потоке выполнения плана, да ещё обеих дочерей ретивые комсомольцы пытались вытурить из института.

1949 год... В этот год родился мой брат, самый младший в семье. Я помню этот год, и эти дни, так как мама усадила меня рядом с его кроваткой баюкать и куда-то убежала со слезами.
Вечером все сидели дома и опасливо вслушивались в звуки во дворе...
Шёл 49-ый, почти 37-ой год...
Увели дядю Балабека, синеглазого красавца-великана, любимого и единственного выжившего брата моей алашкертской бабушки. В лагерях он заболел водянкой и после «сталинсдоха» вернулся с огромным животом, немного пожил и умер. Увели тётиного мужа, который дома прятал портрет Андраника-паши. Много кого, поздно ночью зашёл один из "уводящих", папин друг, и взрослые (им было всего-то по 40 лет!), грустно и задумчиво опустив головы, поглаживали в бессилии колени...
1949 год... Ещё одно бедствие, ещё одно переселение... Не только нашего народа.
Эти сегодняшние коммунисты пусть мне ответят за свою большевицкую партию! За нашего любимого дядю, за папин страх – (за пятерых детей), за трагедию папиного друга, дяди Пашо. В 45 лет инсульт получил… Он, рискуя собственной жизнью, взлетал этажом выше и сообщал, чтобы быстро убрались из дома... Одна из спасённых рассказала об этом в 1987 -ом году на страницах "Гракан терта"...

Дядя Пашо Авакян, папин друг с юности, замечательный советский педагог, редактор журнала «Советакан дпроц» в 1949 году был прикомандирован к НКВД для помощи в исполнении арестов. Он рассказывал отцу, что списки округляли, совершенно спокойно добавляли количество арестуемых, так как спустили квоту. Квоту на аресты! Недавно я прочитала документы, от которых стынет кровь: сотрудникам НКВД иногда вместо зарплаты выдавали ордеры на обыски и аресты!
Эти трагедии преследовали меня всю жизнь. И эти времена могут вызывать ностальгию?!
В Ереване сегодня есть Дом русской книги. Директор его - внук дяди Пашо. Но вот в деда не пошёл...

Папина родня
На зиму к нам приезжал дедушка из Октемберяна. Я иногда задумывалась, почему дедушка Матевос-апер носит другую, не отцовскую фамилию. Мама звала его свекром, дедушка зимой жил у нас, на дачу иногда ездили с ним. Он привозил бесхитростные по тем временам деревенские гостинцы – сладкий шуджух, чир-чамич (чир – ароматные сушёные персики и абрикосы), пшат… Курил трубку, для нас и соседских детей безропотно вытачивал всякие деревянные ножички, ложечки, все мы его очень любили. Когда дедушка умер – мне было лет 15-16, и я с изумлением узнала, что Матевос апер – не папин отец, а двоюродный брат второго мужа моей бабушки Гяран, папиной мамы. Бабушка, когда бежали от курдов к реке Араз, переплыла её и прибилась к деревне, где её подобрал вдовец, ну и женился. Тогда ведь она была не бабушкой, лет ей было не больше тридцати. Она всё ещё носила яшмак и монеты на лбу, очень любила нас, из-под необъятных нижних юбок доставала гостинец – шуджух или алани и заполняла детскую горсть. Бабушка нюхала табак и чихала. Я смотрела на неё завороженным взглядом, ожидая этот чих, сейчас об этом можно сказать, что я любила смотреть на её кайф. Когда она умерла, мне было 6 лет, папа подошёл к гробу и вдруг заплакал, и от этого невиданного зрелища – папа плачет! – я обомлела. Мне стало страшно, и я громко, по-взрослому, протяжно зарыдала, даже завыла… Потом старшая сестра любила рассказывать, как все хоронящие давились от смеха, глядя, как шестилетняя внучка навзрыд оплакивает 90-летнюю покойницу. Циники, что тут скажешь…

Мама свою свекровь очень любила и уважала. У матери напрочь отсутствовала меркантильность в любом виде, по-моему, она вообще не умела считать ничего. Филолог – рафинированный. Видимо, именно это её качество всегда мешало мне стать меркантильной при неплохом умении вычислять. Было бы стыдно услышать от неё замечание на эту тему, даже мысленно. А замечания из неё так и сыпались… Не тот веник, не так подмела, не так постирала, кто так гладит. При всех, при муже, при свёкре, при друзьях… При детях… Педагог – рафинированный! Вспомнила! Только мне делала замечания после замужества. Сёстры строго-настрого запретили ей делать замечания в присутствии людей, а вот я не догадалась. Но мама часто выражала свои неудобные мысли вслух, отчего, как известно, возникают конфликты.
Что, считаю, от неё мне перешло? Думаю, неизбывная энергия, неутомимость, неуправляемость, щедрость услужения, простота в отношениях с людьми, несправедливость судьбы… Неудобные мысли вслух тоже мне достались. С возрастом вроде присмирела…
Про остальные мои качества, то есть про недостатки, по многочисленности умалчиваю.

Отец – настоящий игдырец по складу характера (что-то из этого тоже мне перепало), отличался неукротимой энергией, неуправляемостью, несгибаемым духом, какой-то внутренней свободой, очень много читал. Не знал фальши, лицемерия… Любил достаток, друзей, тепло и пространство в собственности. И эти качества я с удовольствием в себе нахожу. Вот балет и оперу не понимал, в отличие от театра, которым увлекался так, что часто пьесы читал, делал оттуда выписки. Наверное, из Шекспира – у него много цитат. Всё время Сирануш вспоминал. Как я – Юлию Борисову.
Сельские ценности и я почитаю. Даже сельский стиль в доме.
Не обращая внимания на предновогодние вопли в семье (в основном, старшей сестры, которая предпочитала тратить деньги на утварь), он выкладывал по тем временам немаленькую сумму на мои ежегодные подписки, а выписывала я очень много газет и журналов. И все читала от корки до корки! Потом он застенчиво просил прочитать что-либо из «Огонька» или «Правды»… «Правду» уважал, до Горбачева дожил, чтоб сказать себе и нам, что ошибался всю жизнь…

Раньше на дворе было много снега зимой, а дома – много гостей. Часто ночевали, жили неделями, годами, а когда приезжали гости, детей тут же отправляли спать на пол. Папа очень любил подбирать под крыло дальних родственников – близких у него никого не осталось. Когда я вижу, что и у меня их осталось немного, понимаю, что резня оставила след не в одном поколении армян. И не только в количестве.

Старшие родственники постоянно делали похожие замечания, их мы уважали и слушались, как и родителей. Младшие были уже не похожи на нас, особенно, если ходили в армянскую школу (сейчас почти все школы армянские). Но несколько десятков лет назад различие между детьми из русской и армянской школ было колоссальным. Причин тому так же много, как и объясняющих. Но различие существовало, и в данном, именно в нашем случае, в одной и той же семье привело к разобщению. Как ни странно (а может, и ожидаемо), уровень и качество полученного образования постепенно стали мешать безоговорочному восприятию поведения в семье.
 
В нашем доме запрещалось говорить о других. Отец спрашивал:
– Почему в моем доме я должен обсуждать чужие дела?
И я не понимаю людей, которые большей частью заняты тем, что обсуждают соседей, коллег, кто в чём ходит, ездит, что вытаскивает из багажника... Наша соседка с нижнего этажа постоянно выглядывала в окно, чтобы посмотреть, кто что несёт домой. Мне делала замечание:
– Что ты столько тащишь? Денег много, всё время покупки делаешь!
А окно смотрело на Оперу, между прочим. Не деревня.

У папы родной младший брат, с которым он переплыл Аракс, спасаясь от турков-курдов, вырос, закончил институт, и был застрелен в тридцатых годах. Так и не узнали, кто стрелял и за что. Тогда это было в порядке вещей, без лишних допросов. Как и в девяностых… Отец был трогательно близок с сыновьями братьев своего отца, то есть, двоюродными братьями. Их трое и осталось – у каждого по одному… Он всех хотел перевезти поближе к себе, но удалось только двоих, а Седа, дочь двоюродного брата, пожила у нас с пятого класса, выучилась на медсестру и сбежала с женатым братом нашего соседа Седрака, папиного заместителя по хозчасти, из-за чего папа с ним поссорился на всю жизнь…
Как-то к нам в новый арабкирский дом пришла высокая красивая женщина, мы еле узнали в ней нашу Сэду. Она долго плакала у папы в спальне – нас всех прогнали в дальние комнаты. Конечно, отец простил её, ещё бы, четверо детей, а плакала она, потому что муж стал беззубый, старый и стал её ревновать и побивать. Отец не поверил, так как помнил, что все Седраки были низкорослые и тщедушные. Велел приходить с ним, чему Сэдин малохольный муж очень обрадовался. Ещё бы, с главным врачом породнился, теперь по-настоящему.
Но высокий, крупный отец за столом встал, помахал указательным пальцем и пригрозил ему:
– Будешь обижать мою родственницу, хоть раз тронешь, дух вышибу, слышал?

Сэду он устроил у себя в поликлинике медсестрой, и, зная её морально неустойчивый характер, присматривал там за ней. Всё равно не углядел, была одна история, но, к счастью, муж, на 20 лет старше, совсем уже сдал и даже физически не мог следить за ней и поколачивать… а папа уже не узнал.

А другому племяннику, который жил у нас и считался нашим старшим братом (кстати, до сих пор у меня нежные и близкие отношения и с ним, и с его внуками – правнуками), отец оформил в дар часть дома, тот построил в конце сада одноквартирный домик, а, когда стали сносить сады Арабкира, домик попал «под план», и им выделили двухкомнатную квартиру с большим балконом. Но двоюродный племянник уже хорошо зарабатывал и к тому времени отгрохал в старом Норке трёхэтажный дом. Мы и до сих пор как родные, хоть и троюродные. Он любил водить нас в оперетту, почему-то тяготел именно к этому виду искусства. В то время на сцене Оперетты блистала так называемая «Золотая труппа»: Карпуша Хачванкян, супруги Данзас, Маис Карагёзян, Светлана Григорян…
Как-то раз мы с ним оказались на феерическом спектакле, из-за политического содержания особенно ставший мне близким. Я сходила ещё раз, чтоб лучше разобраться – с первого раза не всё поняла, времена были догуглевые. Это была грандиозная постановка пьесы великого Чаренца «Капказ тамаша». Я её не могла забыть, очень волнующая была пьеса! Полвека спустя я перевела эту пьесу в стихах на русский язык и, наконец, всё поняла, о чём хотел сказать Чаренц.
Но никто, в том числе и я, не можем понять: эту замечательную пьесу, которую сам Чаренц считал гениальной, для кого я перевела? Отнесла тяжёлую кипу в Музей Чаренца, в дар. Директора поменяли, непонятно, за что. Сейчас директором там «терянагет», я спросила у неё – а где моя книга в продаже? И увидела на самом невидимом месте – самой нижней полке витрины под грошовыми непонятными сувенирами, у задней стенки.

Исход
Сурмалу, Игдир… в той, досоветской жизни папа помнил всё … в доме отца, сестёр и братьев, с которыми играл в саду, в кости, и огромный сад… Сады, кругом одни сады, бах-бахча! – говорил он, когда мы спрашивали, какой был из себя Игдыр или место, где он жил. Но тут же смолкал. Почему-то про Игдир нельзя было говорить, мама шепотом грозила:
– Папу посадят!
Как мне обидно, что ни папа, ни мама не успели прочесть книгу Исабекяна «Игдыр»! И даже не узнали, что я перевела и издала эту книгу!
Что бы ты ни делал, чья бы похвала ни раздавалась вокруг, самая желанная и значимая – родительская…

А мамина родня оставила Алашкерт, Каракилис… Мамина мама, Мец мама, сидела на низеньком стульчике, или на корточках, чуть покачиваясь, очень тихо напевала какую-то бесконечную песню, смотрела вдаль, и в эти минуты никого не видела и не слышала… Бабушка описывала нам улицы и сады Алашкертского Каракилиса, описывала дома, их убранство, и добавляла с улыбкой: «Разве здешние сады – это сады?» Хотя сады вокруг нашего дома были очень даже красивые, и я удивлялась – какими они ещё могут быть? Наш сад уж точно был сказочным! – как и все сады детства…
Гахтацы-беженцы разводили те же сады, с которых их прогнали то ли турки, то ли большевики. Немного повзрослев, я узнала, что все эти названия новых районов Еревана были именами потерянных уголков былой родины армян. Норк, Мараш, Киликия, Малатия, Арабкир… Каждый пришелец строил дом, сажал деревья и старался вокруг себя хоть немного воссоздать ту картину, которую успел увидеть или слышал по рассказам родителей.
Всю жизнь, где бы я ни встречала армян, всегда спрашивала: «Откуда твои родные?». Не могу объяснить, что эта информация могла дать, кроме того, что перед глазами вставала история края, который оставили эти их родные.

Папа больше года батрачил за «живот хлеба» себе и трёхлетнему брату, ходил по деревням и спрашивал, не видел ли кто его мать Гяран из Игдыра... Кто-то видел Гяран на этом берегу, то есть, она переплыла Араз. Через год отец чудом нашёл свою мать в деревне близ Курдукули, на самом берегу Аракса, но с нашей стороны (Октемберянский район, ныне Армавирский).
Река, ставшая границей, перестаёт быть рекой. Став границей, она отделила их от родины. Армянская река, с чужими берегами. Разве это река? Разве этот берег с колючей проволокой – наш? Там даже купаться нельзя.

Игдыр был богат своими школами, по-видимому, отец ещё тогда мечтал о том, что обязательно будет учиться, но гахт (исход) помешал…
Спрашивая дорогу к школе, он нашёл наркомат просвещения, нашёл наркома Асканаза Мравяна, (попробовал бы сейчас оборванный деревенский мальчик достучаться к министру просвещения…), рассказал о себе и попросил показать школу, где он мог бы выучиться. Мравян долго расспрашивал отца про Игдыр, как он спасся с братом, про Араз. И нарком так же, как и моя мама, удивлялся, как это он, сам ребёнок, переплыл с ребёнком (на шее или на плечах) такую реку, как Аракс. Потом какая-то женщина принесла совершенно обессилевшему от пути и голода мальчику дурум8 с сыром. Мравян дал отцу записку и та женщина, выведя мальчика на улицу, показала куда-то вверх:
– Пойдёшь прямо – прямо, спрашивай школу Абовяна. А в записке был указан размер стипендии: один рубль сорок пять копеек.
Прямая улица тогда называлась Астафьевской, потом её, самую главную улицу города переименовали в улицу Абовян. Она долго ещё оставалась самой главной улицей Еревана, помню, уже после школы, моя новая подружка шепнула мне, показывая на соседскую дочку: «Она гулящая. Её видели на Абовян!».

Детство в горах
Всё моё детство – это удивительные открытия. … Первое яркое воспоминание детства – пыльные и кривые улочки Налбанда, (именно это село исчезло с лица земли во время Спитакского землетрясения), мне три или четыре года, и мама из сельсовета или почты звонит отцу. Отец, всегда для меня огромный, всё же сумел поместиться в телефонной трубке и оттуда меня спрашивал:
– Какую тебе куклу купить?
Долго я не могла понять, как он там помещается. А ещё я ломала голову, каким образом попадают к себе в дом жители многоквартирных зданий, так как видела их только снаружи, на балконах, и к этим домам не было приставлено никаких лестниц. Арабкир, как и все окраины города, был малоэтажным. И, увидев широкую лестницу в школе, куда пошла шести лет, я вскрикнула от радости познания.

Из первых воспоминаний – старый двор на Энгельса, двор дяди Балабека в Конде – с бассейном и железными кроватями во дворе. И ещё, как меня напугала собака. Мне было 3-4 года. К отцу часто приходили друзья, им было по 35-36 лет, они любили посидеть, поесть, выпить октемберянского домашнего вина, а их голосистые жёны начинали петь армянские народные и гусанские песни. Я с ними выросла, с этими песнями. И каждая нота этих мелодий у меня отложилась именно так, как пели Шара Тальян или Вагаршак Саакян, или Аракся Гюльзадян…
На столе всегда была каурма и домашние соленья. Плов и хороший сыр. И слава Богу, время-то послевоенное и не сытое.
Так вот, мне три-четыре года, я сижу на горшке и распеваю только что сочинённую песню. Перевести её можно приблизительно так: «Когда кто-то какает, пахнет только какою…»

Вечерело; не умолкая, я заладила приставшую мелодию, и в это время прямо у моей щеки вдруг оказалась огромная мохнатая голова овчарки, лизнула меня, невзирая на моё неподходящее состояние, потом положила лапы на мою спину, и мы обе замерли. Не знаю, о чём думала в это время овчарка, вернее, её хозяин, отпустивший собаку в доме, где были маленькие дети, но я со страху потеряла дар речи в самом буквальном смысле. Овчарка же, видимо, полагая, что я должна была давно закончить мои дела на горшке, залаяла, мол, хватит, вставай.
От страха я заорала, мама выскочила на балкон, собаку отогнали, меня успокоили, но я стала сильно заикаться. Мой отец схватился за голову, так как я уже знала много стихотворений наизусть, и он очень гордился моими способностями. А собачий отец виновато брал меня на колени и заставлял говорить:
– Аса шун! (скажи: со-ба-ка!)
Я послушно выводила:
– Шшшшшун!
– Аса кату!
Я молчала. Здесь я понимала, что сделаю сразу две ошибки: и заикнусь, да ещё звук К и до этого я не выговаривала. «Тттттату» точно разозлило бы новоявленного логопеда.
– Аса папа!
– Пппппапппа…
Наконец, папин друг сдался, сдал меня родителям и оптимистично сообщил:
– Уже короче заикается, скоро совсем пройдёт!
Но с собакой больше по домам не разгуливал. Мама была занята двумя близняшками сорок пятого года рождения, а бабушка потом признавалась, что они все даже немножечко обрадовались, так как, выговорив целое предложение в семь месяцев, я с тех пор болтала, не переставая, или просто пела, словом, рот не закрывала. А тут, увидев беспокойство взрослых, стала стесняться и большей частью молчала.

То ли перестали со мной заниматься, то ли ничего не помогало, я перестала наизусть читать стихи, так как мучительно заикалась. Но помог случай. В Особторге (так назывался магазин, где торговали импортными товарами, в здании бывшего Детского мира на Абовяна) получили какие-то диковинные куклы с длинными ресницами, и, когда их укладывали, они закрывали глаза. Мы во дворе о них слышали и мечтали иметь. Отец троих дочерей, услышав про эти куклы, пустил в дело все свои связи, однажды пришёл домой, развернул пакет, улыбнулся и сказал:
– Если скажешь «КАТУ», эта кукла будет твоей. Смотри, ложится спать.
Я зачарованно смотрела на блондинку в невозможно красивом платье, на её длинные ресницы, и зарыдала. Отец положил куклу на шифоньер и стал успокаивать:
– Ты не бойся, сядь перед зеркалом и пробуй. Пока не получится. Вспомни, как раньше говорила. Он имел в виду моё свалившееся на голову горе – заиканье. А не тату, тарат (вместо кату, караг...)9,10.

Зеркало нашего шифоньера было старинное, в шесть свечей, чуть потемневшее и какое-то загадочное (это зеркало мама потом отписала мне в приданое, так я его любила, ибо меня великодушно показывало красавицей). Я подождала, пока никого в комнате не будет, встала перед ним. Долго готовилась и не решалась произнести слово без какого-то смысла, сама, без слушателя. И вдруг, неожиданно для себя, сразу сказала: КАТУ! Кудрявая девочка в зеркале рассмеялась, я тоже, и закричала: КАТУ, КАТУ, КАТУ!

Так мы вместе и заговорили. Иногда даже сверх меры. Ещё не раз я усаживалась перед зеркалом, декламируя недавно выученные стихотворения и поэмы, или разыгрывая сценки из прочитанных книжек. Или пробовала, как выглядит в жизни только что прочитанное. Например, как госпожа Бонасье «выгнула соблазнительную маленькую ступню». А вот почему обыкновенная ступня может быть соблазнительной, разглядывая свою, я не понимала. Особенно любила изображать всяких королев и принцесс. Для этого надо было переодеваться: из шифоньера вытаскивалось любое мамино платье, туфли на каблуках, – готовая королева. Тюлевая накидка на подушки служила шлейфом.
И я произносила: «Сэр, вы принесли мои подвески?» Или: «Сэр, подайте мою печать, я хочу написать письмо королю!». А армяноязычная мама посмеивалась, когда будила меня в школу, а я недовольно потягивалась: «Ах, сударыня, если б вы знали, ведь я совсем не выспалась!»

Курды
Мама сначала поступила в зооветеринарный техникум, но перед войной по настоянию папы (который всех нас мечтал видеть или врачами, или филологами) пошла по стопам своего отца, закончила филологический факультет и стала работать учительницей армянского языка и литературы. У неё был замечательный голос и манеры оратора, как и у её двоюродной сестры, тёти Люксем, дочери арестованного дедушкиного брата Ваана Рштуни. Они некоторое время пели солистками в хоре у Романоса Меликяна, но у обеих сестёр замужество помешало сольной карьере. Зато все стихи наших поэтов, которые были положена на музыку, мама на уроках исполняла в виде песен. Зайдёшь в школу, а её голос по всей школе разносится. Если на стихи была положена музыка, она эту песню пела. А таких песен много, особенно у Аветика Исаакяна. Даже считаются народными.

Мама летом уезжала в горы, делала прививки в овечьих отарах, увозила нас с собой, мы жили в шатрах в соседстве с курдами, а передвигались на лошадях – мама на лошади, мы с младшей сестрой – в хурджинах через седло. Курдянки стирали бельё в речке, даже в ледяной, стелили сохнуть на траве, их дети наравне со взрослыми были заняты в основном, со скотинкой – с овцами. Каждый что-то делал в семье. Самые маленькие при дойке держали овцу за уши. Они справляли очень весёлые свадьбы. Курдянки носили яркие плиссированные наряды. Однажды старшая сестра и две её подруги вырядились в езидские одежды и пошли в универмаг (он тогда был один, на улице Абовян. Все оглядывались на них – белолицые, очень красивые езидки… И вдруг кто-то закричал:
– Вай, это не курды! Смотрите, на этой девушке капроновые чулки!

Быт у курдов очень своеобразный и интересный. Мама относилась к ним с безмерным уважением. Особенно к их старшим женщинам. Вообще, все курды (наверное, всё же это были езиды) с большим уважением относятся к своим старшим женщинам, в шатре главная – она. Кукол у курдских детей не было, игрушек тоже, все наши игрушки и любимых кукол мама беспощадно оставляла в их шатрах, мы дулись, но спустя годы поняли её и старались делать то же самое…

Конечно, в детстве, да и потом, я не видела разницы между курдами и езидами. Одевались они одинаково, в многослойные атласные юбки в мелкую сборку, с одинаково резкими чертами лица…
А вот бабушка курдов видеть не могла.
Курд-яуды! – ожесточенно и с омерзением произносила она, не одобряя мамины «дружбы» с ними. И великодушно добавляла:
– Ладно, езиды, они другое дело. А с курдами не водись!
Бабушка иногда рассказывала про них страшные вещи, из её рассказов выходило, что это злодеи с выпученными глазами, неграмотные и злые, что армян они ненавидели и были с ними очень жестоки. Даже хуже, чем турки, что никак не было похоже на веселых и добрых скотоводов, мирно пасущих овец на склонах Алагяза… Оказывается, вера у них разная, а сейчас турки на наших глазах пытаются исламизировать езидов, не говоря о сирийской трагедии.
Это потом, когда бабушки уже не было, мы узнали, кем были курды у турок.
И до сих пор узнаём, узнаём. Столько всего до сих пор узнаём…

Зеленые склоны Алагяза – любимое место наших игр, мне четыре-пять лет. Сестре – два-три года. Мы поднимались повыше по склону, ложились параллельно основанию и кубарем скатывались вниз. Наверху белыми шапками лежал снег, из-под снега вытекала струйка студёной ледяной воды, от которой стыли и немели зубы, нам не разрешалось её пить. А чуть ниже стелился бескрайний разноцветный ковёр – жёлтые, фиолетово-сиреневые просторы… Ласковый ветерок пролетал над сари смбулом, разносил аромат урца и мяты, приманивая пчёл и всякую насекомую живность. Прозрачный воздух, настоенный ароматом горных трав и цветов…
Не тогда ли родилось это щемящее чувство – любовь к горным склонам? Сари ландж! Воспетые поэтами и гусанами горные склоны... Не тогда ли зарождается эта любовь, которая потом становится любовью к родине? Желто- лиловые цветы и этот воздух, пьянящий и прохладный воздух, который пахнет чабрецом и оставшимся кое-где снегом… и такого запаха для тебя нет нигде...

Городские воспоминания.
Мне четыре года, после войны в городе ночью шли куда-то танки, огромные грузовики-студебеккеры на улицах – их называли в народе «судабеки». Хорошо помню запах тех машин, а все водители на «судабеках» были светловолосые и синеглазые. Однажды я перебегала узкую улицу Энгельса, которая была параллельна, конечно же, улице Маркса – из нашего двора во двор моей подружки Лилик, с которой мы играли в куклы... Улица Энгельса с одной стороны упиралась в стихийный автомобильный рынок. Шофёры ходили кучками, заводили машины изогнутыми железяками, показывали покупателям. Эти водители все были смуглые, черноволосые местные жители.

Женщины обходили это место, и вот почему. Если продаваемая машина фыркала и не двигалась с места, шофёр и покупатель начинали ругаться «плохими» словами. Кто-то мирил, кто-то кричал: – Хот тур, хот тур! И тоже ругался.
То есть, заведи, дай ход (это мне слышалось – дай хот! (траву). Манеры у них были, по тётиным словам, ужасные, нам категорически нельзя было ходить на ту сторону, чтоб не слышать «плохих» слов.
А с другого конца улица Энгельса заканчивалась входом в «Колхоз шука», огромный колхозный рынок (его снесли и на его месте построили кинотеатр «Россия»), напротив нашего дома. Там на рынке продавали всё на свете: вино, водку в больших штофах, зелень всех видов, собранных на горных лугах, форель в связках, леденцы на палочках, вкуснейший рахат-лохум, были пассаж мясной, пассаж рыбный…

Грязный, пёстрый ереванский рынок тех лет, одним словом, «колхоз шука». «Колхоз», потому что там стояли будки, (так назывались тогда киоски и ларьки), в которых торговали от колхозов. Господи, какое-то рабство, судя по разговорам взрослых, были эти колхозы! Мы иногда слышали, как колхозники жаловались маме на свои тяготы, повторяя всё время про трудодни – ашхор, мама и жалела их и почему-то все время оглядывалась, а потом, пересказывая дома бабушке или отцу, сочувственно качала головой, мол, плохо деревенским приходится.
Но вот один из наших дальних родственников был председателем колхоза и жил очень хорошо. Всех девятерых детей он по одному, за взятки, прописал в Ереване, те получили на работе по квартире, потом после того, как не прошёл очередные «выборы» председателя (или не переназначили из райкома), переехал и он сам. В городе за взятку он сумел перехватить крупный госзаказ, деревянные тяги в пяти корпусах только что построенного химического института в Канакере. Плотником стал.
Вот так вся деревня переехала в город, а деревни стали пустеть. Это окончательно подкосило крестьянина, а теперь – и городских… Я и сегодня уверена, что все наши беды пошли от бесплатных квартир тоже…


Строим дом
Наш двор напротив рынка был «хазеинский». Хазеинские дворы ещё сохранились в Ереване, в центре, в Конде. Раньше это были дома кавказских татар. Да и городок был персидский.

Мой город, мой город…
Откуда ты взялся?
И кто тебя строил
В былые века?

Персидские крыши
И тюркские окна,
И крепкие стены
И предков рука…

С рынка во двор привозили мешки с луком, картошкой, на постой, под носом жильцы вкупе с колхозниками развели мини-рынок со своей грязью и антисанитарией. По двору постоянно ходили продавцы, ругались из-за места, громко кричали: обычная рыночная сутолока. Отец не хотел и не мог жить в соседстве с шумным рынком. Да и непрестижно для главврача. И он приобрёл землю в тихом, утопающем в зелени Арабкире. Тогда это была самая настоящая окраина. Даже трамвайные линии не доходили. Кстати, город рос вместе с трамвайными линиями. В Арабкире нас был сад со взрослыми деревьями, очень большой, ухоженный виноградник. Напротив здания для общества слепых, которое построили на месте нашего снесённого дома и сада, сейчас магазин Ерицянов. Он перекрыл улицу, нашу широкую, замечательную родную улиц, где много лет мы играли в разные детские игры. Посреди улицы текла речка. Заковали речку, пустили под здания.
Впрочем, и у Ерицянов супермаркет отобрали – не поддержал правящий клан на выборах.

Тогда до самой остановки тянулся огромный пустырь, заросший густыми кустами, по вечерам мы играли там в прятки. А днём с утра громкий гудок оглушал окрестности шумом буровой машины, строили какую-то ГЭС, и так до вечера, целых два-три года. Бабушка называла этот непрерывный гудок «уруром». Никому и в голову не приходило жаловаться, кто тогда посмел бы спорить с государством?


Ковры.
Как я понимаю, отец сохранил в душе мечту и тоску детства – иметь свой дом и свой сад.
Из Ирана, где в конце войны стоял их госпиталь, папа привёз много ковров и шерстяных отрезов. Когда начал строить дом, мне было лет шесть. Все ковры продали. И больше так и не смогли их купить. Ковёр был обязательным атрибутом в приличном доме. Мама часто говорила:
 – Вот вырастете, вам в приданое купим ковры.
Пока мы выросли, они уже стали дефицитом. А сейчас вышли из обязательной моды и вовсе не нужны – рассадник пыли. Хотя, как дитя Востока, ковры я люблю до сих пор. Как и украшения.
Однажды, было это в седьмом классе, в библиотеке я подружилась с улыбчивой девочкой Соней, они жили недалеко от нашей школы, на Прошьяна, в большом двухэтажном доме. Соня позвала к себе показывать свою комнату и поиграть на пианино. Все стены в её комнате были в коврах. Совсем как у нас в детстве, когда их ещё не продали. Все стены и полы. И два-три портрета Туманяна в рамках со стеклом.
– У нас тоже раньше было много ковров, все продали! – сразу выпалила я.
До сих пор помню Сонину улыбку – очень взрослую.
– Мы из Тбилиси переехали, моя мама двоюродная племянница Ованеса Туманяна. Там бабушкин дом продали, а ковры сюда привезли, этот дом – здешнего дедушки.
И строго добавила:
– Ковры нельзя продавать, это богатство дома!
В нашем доме богатством считалось… топлёное масло. Мама часто говорила:
– У тифлизеци на первом месте – обстановка. Мебель тогда в просторечии называли «обстановкой». Какое-то советское слово.
Соня ходила на музыку и её перевели в школу имени Чайковского. Поэтому наша дальнейшая дружба не заладилась.

Да, после войны в доме в «хазеинском» дворе все стены и полы нашей квартиры на втором этаже были в коврах. Один из них висел над моей кроватью, на нем по всему полю были вытканы очень красивые алые гранаты. И когда все ковры продали, чтобы «построить свой дом с садом», так как мы жили в старом ереванском дворе, в съёмном доме от «хазеина», продали и тот ковёр с гранатами. Я очень любила мой ковёр, но так и не смогла уговорить «хотя бы этот» не трогать. Ну, кто послушал бы шестилетнего ребёнка!
После ковра осталась голая стена, на душе стало пусто и холодно… Но я уже стала понимать: персидские ковры позволили купить землю и строить дом! Свой, а не «хазеина»! В центре Еревана даже сейчас осталось немало дворов с такими «домами», на самом деле, развалюхами. На месте многих уже стоит Северный проспект. Дворы были наследством персидских и турецких «градостроителей» в захолустье. После установления советской власти турки убежали, кто куда, беженцев вселяли в их дома, назначался кто-то, собирал квартплату. Вот он и становился «хазеином».

Много лет спустя остатки прекрасных персидских ковров от родителей мужа я продала, чтобы выжить в тяжёлые блокадные годы и вырваться из нужды и нищеты. Очень красивые и яркие были ковры, до сих пор не забываю их рисунок.

Персидские мотивы
В конце войны отцовский госпиталь был расквартирован недалеко от Тегерана. О подробностях этого пребывания я узнала после замужества. Мой свёкор, уроженец Салмаста, переехал в Тавриз, затем в Тегеран, а до революции закончил Высшие Петербургские коммерческие курсы, до тридцатых годов жил в Тифлисе – в Сололаки, жил в Тавризе, столице иранского Азербайджана, и Тегеране, и оказался немаленьким человеком в левой партии Ирана – туде. И даже был заочно казнён шахом в числе руководителей этой разгромленной партии (всех взяли за одну ночь).
Но так как моя будущая свекровь, Любовь Ильинична Ковалёва, была гинекологом и акушером (она закончила Варшавский медицинский университет), и из своих гонораров вносила очень большие суммы золотом в советском консульстве для Советской армии, то, когда наша разведка (возможно, супруги Вартаняны) прознала о готовящихся арестах, консульство немедленно предоставило два товарных вагона, и родители мужа с сыновьями 16-и и 7-и лет были за одну ночь переброшены в Ереван. Это был 1945 или 1946 год. Муж рассказывал, что родители привезли оттуда много добра: и масло в бочках, и изюм, и рис в огромных корзинах, и ковры, и даже нитки с иголками. Свекровь умерла через несколько лет, ей неудачно сделали гастроэктомию. Когда через 20 лет я приводила в порядок их подвал, грузчики вынесли корзины из-под изюма, бочки из-под масла, большие тюки подгнивших шерстяных и катушечных ниток и много ещё чего, давно ненужного. А 20 пар персидских ковров (ковры ткут, покупают и продают парами) они продали и купили дом с подвалом в центре.
Отец, впервые войдя в их дом, взглянул на портрет свекрови и удивлённо воскликнул:
– Я знаю эту красивую русскую женщину! Мы с ней принимали трудные роды у какой-то принцессы в Тавризе! Меня командование послало, а она уже там была. Я её до сих пор помню!

Считайте сами. Военное время, отцу 35 лет, высокий, кудрявый брюнет, красивая русская коллега в соседней стране. Конечно, долго будет помнить! Кстати, предки отца тоже были из Ирана, Хой, это недалеко от Салмаста, откуда родом был свёкор. Это потом наши переселились в Игдыр, Сурмалу. А свёкор с родными – в Тавриз.
Вот такой круговорот армян в природе!


Дом.
Сад в Арабкире по городским меркам был не маленький, 10 соток… С очень большими абрикосовыми и тутовыми деревьями, были и персики, и сливы, и гранат. Инжирное деревце папа достал с трудом. Но перед домом разбил большой цветник, все цветы, повторял он, точно такие же цвели перед их домом по ту сторону Арарата. Все, кто переплыл Араз, с годами обзавелись своим домом и посадили в саду те же самые цветы. Или семена сами оттуда перелетели… Поэтому в Армавире – Октемберяне – Курдухули вы встретите одни и те же цветы, похожие на герберы.
Для строительства двухэтажного дома было продано всё, что можно было продать: персидские ковры, суконные отрезы, даже тюфяки с белой овечьей шерстью. Дом получился большой, просторный, окнами смотрел на величественные склоны Алагяза, слева возвышался Масис.
Я любила долго-долго смотреть на Масис, и мне казалось, что я различаю цветы на его предгорьях, лиловые и желтые склоны. С тех пор Масис для меня стал центром притяжения… По дороге в школу, по улице Баграмяна справа тогда никаких высоких зданий не было, и каждый день я обязательно любовалась прекрасной, ни с чем не сравнимой панорамой. Много лет спустя об этом я прочла у Мандельштама, сразу заметившего у армян «это особое притяжение горой». Сейчас ту панораму застроили…

Дом строили трудно и медленно, отец совершенно не разбирался в строительстве, а рабочие часто подводили его, приходилось всё переделывать. Почти десять лет строили, а когда закончили, пришли землемеры, и сообщили, что пришло указание сносить все частные дома, сады срубить, и строить на их месте пятиэтажные коробки. Которые народ презрительно прозвал хрущевками…

Под нашим домом был очень просторный подвал и над ним – светлый, сухой маран, где
висели груши «дзмрнук» (зимний сорт), висел виноград, но покупной, наш виноградник давал мало урожая, дети (то есть мы) его съедали зелеными и кислыми еще на лозе. Но однажды несколько огромных гроздей роскошного «гаран-дмака» притаились в плотных кустах. Господи, какое чувство у меня было, когда я увидела эти гроздья… Понеслась в дом показать отцу, мы положили их в вазу и три дня не притрагивались, любовались! После этого мы не притрагивались к лозе, разве только весной, до обработки, отрывали нежные виноградные листья для толмы.
На полках марана лежали яблоки и айва, сушили шуджух и алани. Доступ туда строго охранялся… крючком, который легко откидывался. Мама делала шуджух сама, варила «ширя» – виноградный сироп с мукой, окунала длинные нити с орехами – их раскалывали мы, нанизывали – тоже. Сушили в маране, но мы проскальзывали туда, когда никого дома не было, и старались незаметно (или думали, что незаметно) откусить от кончиков необычайно свежий и липкий шуджух. Мама удивлялась каждый раз, почему от сушки они так укорачиваются.
В подвале стояли большие широкогорлые кувшины с каурмой, разными соленьями… Убей бог, не пойму, почему ничего не протухало, не плесневело и не портилось!
А плоские бочонки вина стояли в ряд, на них мелом были обозначены цвет вина и чей бочонок… тару полагалось возвращать. Спуститься в подвал, втянуть шлангом вино в рот, выплюнуть, засунуть конец шланга в штоф, наполнить штоф… И так почти каждый день, почему-то посылали именно меня, гостей всегда было много, пили только вино, я не помню, чтобы водку. Она как-то незаметно внедрилась в обиход, но отец считал водку плебейским напитком… «Только коньяк и финшампань!» – говорил он.
С тех пор ненавижу спиртное… Угощать – да, а так – ненавижу!

Почти все дома в Арабкире были такие, с подвалом-мараном, садом, у многих побольше, чем наш. А чуть ближе к ущелью держали и корову, в некоторых дворах стоял и тонир, пекли лаваш…
Вдоль забора со стороны улицы рос конский щавель. Это сейчас я знаю это название, а всегда он был для нас авелук. Его заплетают в косички и сушат, а зимой варят суп с чечевицей или пшеном, очень целебная трава. Говорят, там много белка.
Как-то я оказалась в Америке, и по дороге из Нью-Йорка в Вашингтон самой удивительной встречей оказалась встреча с любимыми цветами моего арабкирского детства – пахучими бледно-розовыми вьюнками, стелющимися по холмикам до бескрайности, и удивительно красивыми цветами, которые похожи на орхидеи, но не в пример им бесконечно неприхотливы…

Эти цветы пахнут моим арабкирским детством. Они расцветали на любой кучке земли, камней, даже мусора, под заборами, полностью закрывая и маскируя невзрачные холмики, цвели в самую засушливую жару и каждый цветок являл собой совершенство. А уж этот горьковатый аромат! Красота этих ползучих зарослей никак не вяжется с их неприхотливостью и безводьем на покрытых ими кучек земли и камней.
Цветы изумительной красоты, они разбросаны под ногами, в придорожье, растут на кладбище, на пригорках и низинах, сохранившихся после асфальтных завоеваний. Каково же было моё изумление, когда оказалось, что замаринованные почки этих цветов мусьё Оливье положил в свой знаменитый салат. Каперсы!

В саду у нас росла ещё одна трава, целебная. Растение, удивительно пахучее, самым ярким запахом врезалось в память – папа достал и посадил его первым. Имя у этого растения необычайно нежное и красивое – Сусамбар. Летними вечерами по всему Арабкиру стоял звон, в поэзиях именуемый цикадами, буйно пахли сусамбар и что-нибудь другое, например, невозможно ароматные чайные розы. Томно шелестели тополя, а наверху, в иссиня чёрном небе поблёскивали такие тёплые, такие загадочные звёзды! Разве сейчас есть такие звёзды? Говорят же, нигде и никогда, ни в одном городе мира, звёзды не светят так ярко и пленительно, как в городе детства. А днём небо было ярко-синего цвета, много неб пришлось мне перевидать, но такой цвет только на рекламных картинках бывает! А сейчас в родном Арабкире почему-то нет такого неба… или серое, или больше на небо не заглядываешься, как в детстве. Шея тоже не пускает...

Хорошо было за городом!
А хорошо было за городом! Большой сад, мы не слезаем с абрикосовых и тутовых деревьев, солнце в виноградных гроздьях, подвешенных на тарме, у всех соседей – почти такие же ухоженные сады, с курятниками, индюками…
Иногда папа берет нас «ехать к больному» в ту деревню, куда они поселились после гахта (исхода), там у бабушки стоял настоящий деревенский дом со скотинкой, с ацатуном, отахом, где высились горки постелей, чистых и готовых к гостям. Бабушка нюхала табак, поэтому сладости, которыми она нас угощала, вытаскивая из кармана широкой юбки, пахли табаком. Мне до сих пор кажется, что курага должна чуть попахивать табачком…
Запах и вкус персика, сорванного тогда с бабушкиного дерева для меня – эталон вкуса.

Про абрикос я молчу. Не ошибусь, если скажу, что этот плод для многих армян какой-то слишком одушевленный. Цветения абрикосовых деревьев мы ждём уже с осени, а сам абрикос начинает сниться уже где-то с января… Когда первое суковатое дерево прекраснейших и вольных очертаний покрывается нежными белыми цветами, сначала это происходит в ущелье Раздана, в Ереване, лица у людей светлеют.
– Циранн арден цахкец! Абрикос уже расцвел! – сообщают они друг другу, здороваясь. То есть, зиму перезимовали, слава Богу, вот и весна уже наступила, вот и абрикос расцвёл… Потом весь народ тревожно и внимательно следит за ночными температурами в районах Араратской долины. Заморозки, нередкие в апреле, когда лепестки облетели и нежная завязь может пострадать. А в течение всего урожая разговоры: Абрикос уже столько-то стоит…
А уж по вкусу наш не похож ни на какой другой! На рынках в Москве предприимчивые азербайджанские торговцы отбирают крупные плоды и надписывают «абрикос армянски», нацарапав на ценнике уже что-то совсем заоблачное. Однажды меня пригласили в качестве эксперта, 5 ящиков, 5 стран происхождения. Я все понюхала и уверенно указала на «наш».
Хозяин-то знал, даже попытался «подарить» мне 2 абрикоса в качестве гонорара…
– Парень, – говорю, за такую цену я не привыкла покупать там у себя, я меньше, чем 3-4 кило никогда не покупала, и съесть могу все 3 кило сразу. Но не за 250 руб, это 2500 драм там у нас, больные за такие деньги покупают, или для больных, так что эти два абрикоса ты сам тоже не съешь. Продай, лучше продай!

Вообще, армянские драмы – это деньги. 5000 драм – можно накормить семью из пятерых шикарным мясным обедом с овощами. И на фрукты останется, и на сок…А вот на эквивалент в рублях мало что купишь на рынке да сваришь на плите, чтоб столько людей были сыты… Водку ещё не посчитала.

Но чем дальше, тем дороже стоят наши абрикосы и у нас тоже, кое-кто через подставных лиц их начинают вывозить к тем же азербайджанцам, которые контролируют плодоовощной рынок в Москве, да и не только. И большинству армян, живущих в Армении мало что достаётся вволю из этого богатства.

Кизяк – коровьи лепёшки
Ошеломительно! Знаете ли вы, что кизяк в Индии продают по Интернету? И очень много покупателей!
На сегодняшний день в Индии насчитывается около 200 млн коров и 57 млн буйволов. Одно взрослое животное производит в среднем в год 4 тонны навоза, при этом практически бесплатное сырье поставляется бесперебойно.
Многие удивляются, когда я с упоением описываю вкус тонирного спаса-танапура12  13 или запах дымящего кизяка. Много прекрасных запахов есть на свете: запах свежескошенной травы, свежего сена, запах цветов, запах грудного малыша, если поцеловать в шею... Каждый запах может всколыхнуть столько прекрасных воспоминаний! А с запахом дыма кизяка из тонира, по-моему, ничто не сравнится! И дым отечества нам сладок и приятен! В памяти тут же всплывает деревня, кизячная крепость – берд, у каждого дома аккуратно сложенное экологичное топливо, неторопливые движения деревенской женщины, «со смущённой улыбкой на лице», как тонко заметил Мандельштам.

На лето нас возили в горы, Далаклу, в Апаран, в Степанаван, в Севан – армянские дачные места.
Когда я впервые увидела амроцы11 из высушенных коровьих лепёшек, сложенных в двухметровые усечённые пирамиды? Наверное, лет двенадцати. Это обязательное сооружение в каждом дворе, у рачительного хозяина – его топливо на весь год. Коров тогда было много, и кизяка тоже. Если своей коровы мало, собирают в поле, на лугах, где они пасутся. Приготовление входило в обязательный свод деревенских работ. Слово кизяк на русском – услышанное, какой-то местный губошлёп с дефектом речи, на вопрос пришельца (скорей всего, русского) на вопрос «что это?» ответил вместо тизяк: «Это кизяк!».
На армянском – атар. Есть пословица: «Любовь и к сухому атару может вспыхнуть!». Атар – органическое топливо, сгорает дотла, почти не оставляя золы. Запах тоже органический, многие его не переносят на дух, это «асфальтники». Что до меня, этот аромат для меня не сравним ни с чем! Дым отечества!
В тонире варят разные вкусные вещи, пекут лаваш, греют ноги под курси… Для всего этого веками использовали этот самый атар. Танапур в тонире неуловимо пахнет дымом атара, плов из ачара (полбы) неуловимо пахнет, шашлык тоже…
Когда в деревне мы играли в прятки, я осторожно влезала в амроц, никому и в голову не могло прийти такое – чтоб городская девочка полезла туда, да и опрокинуть можно неосторожным движением.
А когда каникулы закончились, у меня в котомочке ехал домой аккуратно завёрнутый в тряпочку кусочек атара. Дома, в Ереване, отломив кусочек, поджигала спичкой и вдыхала.
Воскурение называется.
Спустя годы я перешла на французские духи. Это – для тела. А то – для души!

Рядом с домом дзало – вдовы маминого дяди, нашей тётушки Марьям, у которой мы жили всей семьёй, пока строился наш дом, возле забора большая кучка земли рыжего цвета, говорят, это – кав, глина. И ещё говорят, будто наши кувшины в подвале из этой глины сделаны. Мне 5-6 лет, сижу на корточках и леплю из глины чашки, блюдца для «сирвиза». Сушу на солнце, конечно, ничего зная про обжиг, и мои «изделия» покрываются трещинами. Что не мешает их разрисовывать акварельными красками и любовно перебирать настоящую глиняную посуду для моих кукол.


Песни и ароматы Арабкира
В это же время я полюбила народные песни. Народные песни разносятся из радиоприемников, из открытых окон Арабкира, их поют на всех застольях, концерты по заявкам – любимейшая народом передача. Рейтинг её был выше 100%! Это означает, что в этот час все радиоприёмники Армении были настроены на эту передачу.
Особенно мы любили мелодичные ашугские песни, со словами, полными смысла, словами, ставшими афоризмами…
Детство доносится до меня с этими песнями и невероятными ароматами сусамбара и запахом цветущего пшата. Потом я полюбила скрипку, потом моя школьная подруга научила слушать классическую музыку, а любовь к народным песням сидит на биологическом клеточном уровне, это значит, что родная мелодия мне жизненно необходима во все времена моего существования! К сожалению, сегодня господствует совсем другая культура. Рабиз, попса, глушат и душат подлинно народную музыку. Кажется, даже Комитаса мало кто слушает…

Бани Еревана
В баню, единственную в Арабкире, ходили в самый конец улицы Комитаса. А до этого – «на Маркса». После капитализма бани на Маркса переделали в рынок ювелирных изделий. Вчера была там, колечко невестке покупать, и не узнала того серого здания… Вместо бани стояло фешенебельное здание в тонированной стеклянной облицовке, «воску шука» (рынок золота).

После войны мне было два-три года, купали нас дома. Но, когда исполнилось лет пять, стали водить с собой в баню. Баня… сейчас это трудно представить, а ведь большинство жителей тогда мылись в банях. Цементные скользкие полы, пар и туман, полчища голых женщин, обутых в «чалики» – деревянные сабо… Все ходили со своими тазиками, кружками, тёрли друг друга…
Чуть дороже стоил билет в отдельный номер, мы стали ходить в номер. Намыливали каменную скамью, обливали кипятком, стелили чистую тряпку и ждали, пока дойдёт очередь мыться – душ-то один! Но папа уже строил санузел в доме. И мы прыгали от радости, так как бабушка каждый раз напутствовала, отправляя нас в баню: не садитесь, куда попало, в банях кругом зараза! Да ещё если вдруг поскользнёшься и упадёшь?
Вторым достоинством нашей ванной комнаты была акустика. Стоишь в ванной и поёшь. Голос настоящей певицы, совсем как у мамы получается. А у мамы голос грудной, сильный, когда пела Саят-Нову, аж стёкла звенели…

После каждого посещения оперного спектакля (мама была классным руководителем и водила свой класс в театры, попутно приобщая к искусству и нас) мы целую неделю не просто разговаривали, а пели. А я всегда была изобретательной. Давно ещё заметила, что в ванной голос какой-то особенно музыкальный, «оперный». И исполняла там всякие стихи «под оперу». Почему взрослые в комнате хихикали и давились от смеха, я долго не могла понять… Особенно тётя, мамина сестра. Даже подбадривала, чтобы потом хихикать. Хочу вычислить, сколько же ей было лет? Всего 32-33! Моя любимая несчастливая тётя… Она любовно шила нам красивые платья на Первое сентября, на Новый год… на свидания…

Больше всего ей нравилась негритянская песня «Хейхо», я сама придумала музыку и каждый раз немного изменяла мелодию – записывать-то не умела! Мне девять лет, я прочитала книжку «Дети горчичного рая», а там притесняемые и угнетённые негры собрались вокруг огня и пели песню, сообщалось, что «протяжно поют», и я затягивала:

– Я родился у большой реки, хейхо, о хейхо…
Берега её отсюда далеки, хейхоо, о хейхоо…

Кто их знает, наверное, про Конго пели.
Конечно, это место я, чуть не плача от такой тяжкой негритянской доли, попробовала спеть «оперным голосом», трагически подвывая, уже ближе к мугаму. Тётя тогда жила у нас, на каникулах она шила на заказ платья, услышала, подошла к окошку ванной… и зашлась в истерике. Потом с рынка вернулась мама с двоюродной сестрой, попросили повторить. Немного смущаясь и ничего не подозревая, я полезла в ванную и оттуда спела на бис. Теперь-то я понимаю, как это было им удобно – я же не видела, как они давятся со смеху… Пока через несколько моих сногсшибательных концертов младшая сестра не ввела в курс о закулисных вакханалиях нашей родни, и то скорей от ревности, она пела только тогда, когда дома никого не было, и на бис её никто не вызывал...


*Словарик*
8 дурум – завёрнутая начинка в лаваше, чаще всего сыр и зелень.
9 кату – кошка
10 караг – масло
11 амроц – склад из кизяка
12 танапур – суп из мацони
13 спас – суп из мацони

Повесть о жизни. Часть 1 http://proza.ru/2020/03/21/1014
Повесть о жизни. Часть 2 http://proza.ru/2020/03/22/96
Повесть о жизни. Часть 3 http://proza.ru/2020/03/23/1835
Повесть о жизни. Часть 4 http://proza.ru/2020/03/25/144
Повесть о жизни. Часть 5 http://proza.ru/2020/03/26/1625
Повесть о жизни. Часть 6 http://proza.ru/2020/03/27/1933
Повесть о жизни. Часть 7 http://proza.ru/2020/03/28/2006
Повесть о жизни. Ч. 7,5 http://proza.ru/2020/08/22/876
Повесть о жизни. Часть 8  http://proza.ru/2020/03/30/1739