Повесть о жизни. Арабкирское небо. часть4

Кино
Так уж была устроена кинофикация всей страны, что весь Союз смотрел одни те же фильмы. Мы выросли среди чарующей музыки первых индийских кинофильмов и аргентинской певицы Лолиты Торес. Пожалуй, потом они потеряли свою прелесть из-за отсутствия хитов, которые распевал весь СССР. Радио из распахнутых окон разносил эти песни – весь Союз пел «Абараму – аааа!». Мы рисуем мушки между глазами, на самодельных подмостках танцуем индийские танцы, восхищаемся мелодичностью их песен. Попробуйте заявите об этом сейчас! Но ведь мелодичные!
Из некоторых домов несутся баяти и мугамы. Значит, там живёт «очень отсталый» народ. Как-то я оказалась в Кафане, так там из всех домов доносились баяти и мугамы. Даншир Баки! (Говорит Баку). В Карабахе – только азербайджанское радио, в Кафане, Шамшадине, Мегри… Хотя в Ереване было немало любителей азербайджанских исполнителей, и Рашида Бейбутова, и молодого Бюль-Бюль оглы. Но мне баяти никогда не нравились. Помню, как мама с тётей разучивали одну песню, к какому-то межнациональному мероприятию, и, пользуясь карабахской актуальностью, приведу слова этой песни. Музыка мугамская. «Ай кз кара гёз лара, ширин-ширин сёз лара, бир конах гял бзлари, карабахн марали…».
Вот уж допелись, «карабахн» в конахи пришли, и стало уже непонятно, кто у кого конах…

Особое место в нашем культурном воспитании занимали радиоспектакли. Было принято их слушать, а играли на радио очень именитые артисты.
До сих пор в ушах стоит трепетный голос Метаксии Симонян с её непередаваемыми интонациями:
«Ах, аствац!» (О Боже!) – в «Намусе» Ширванзаде.
Отцовский дом снесли, построили семиэтажное здание на месте нашего дома и сада. Сестре и старшему брату дали там по квартире, соседями оказалась Метаксия с мужем. Зять свой паркет в новом доме уложил сам. А соседи рассказали Метаксии, что у доктора прекрасно уложен паркет (муж моей старшей сестры был мастер на все руки, работал же акушер-гинекологом).
Она пришла с мужем, кажется, тенор, Эдуард Багдасарян, чтобы посмотреть самой и попросить адрес паркетчика.
Дверь открыла я, и не отрываясь, смотрю на неё. Красивая донельзя! В ушах до сих пор – этот надрывный красивый её «тер аствац!». Она что-то спрашивает, зять, улыбаясь, объясняет, что это он сам сделал…
Потом поворачивается ко мне и при них говорит:
– Гоар, закрой рот! Я сам её в жизни так близко не видел! – видимо, я так и стояла с открытым ртом.

Кумиры старого Еревана
Семья наша была армяноязычная, мама, её сёстры прекрасно пели, и пели народные или гусанские песни. Давно мы не были на концерте гусанской музыки. И как-то в конце 80-ых, увидав афишу «Гусанские песни», мы с тётей решили пойти на концерт любимой музыки. Сидели в первом ряду, слева на сцене стоял хор из четырех сладкоголосых мужчин, справа – кяманчист и доолчи. Все четверо хором пели песни, которые наш кумир, исполнитель гусанских песен Вагаршак Саакян пел один. Получалось неплохо, но такого певца долго не будет… Кяманчист и, в особенности, доолчи сорвали бешеный успех. Первый – своей неподражаемой манерой игры – с ужимками, лицо его играло вместе с кяманчой, он то прислушивался сам к себе, то к кяманче, то прикрыв глаза, водил головой в такт. Ну, а доолчи есть доолчи. Хороший зритель его выделяет, ведь удар, азарт, ритм и настроение идут от доолчи…
И я то плачу, слушая песню, то хихикаю, глядя на кяманчиста.

А я вместо него устаю от бешеного ритма, который выбивается в течение всего концерта. В зале сидели пожилые люди, у всех шевелились губы, у многих на глазах слёзы, песни эти поют из поколения в поколение… И лучше этих песен пока не придумали. Я думаю, нельзя сравнивать гусанов с сегодняшней мошкарой. Вы послушайте слова! Слова песен Дживани, Аваси, Ашота, Шагена учат тебя жизни, философии, мудрости. А слова новых песен и новых певцов и певичек… хотелось бы знать, о чём они и чему учат…
Кто был тогда кумиром? Народными кумирами были Варпеты. По улице Баграмяна шёл сгорбленный старик, пальто через руку, с тростью, у него такое знакомое лицо! Вдруг я замираю – это же Исаакян! Тихо крадусь за ним, надеясь, что он остановится и я смогу предложить ему помочь перейти улицу.
 – Маама! Я Аветика видела! Исаакяна! – ору я, вбегая в дом. А мама выслушивает мою оглушающую новость и начинает петь песни на его стихи…
Памятник Исаакяну – он как живой, великий путник на улицах Еревана… точно так он проходил мимо нашей школы к Дому писателей…

Мама часто посылала меня на крытый рынок – он тогда был один, на проспекте. Очередь перед мясным отделом, мне лет 10, передо мной толпа, и никак не пройти к прилавку – все в очереди выше меня… Вдруг люди передо мной расступаются, и я растерянно, но радостно подхожу к прилавку. А мясник смотрит куда-то поверх или через меня и, почтительно преклонив голову, уважительно спрашивает: «Варпет джан, инч мис там?». «Какое мясо вам, Варпет джан?»
И человек в сером макинтоше, с невероятно синими, ясными и горящими глазами скромно стоит среди всех, слышен только шепот «Рачья, Рачья»… Он показывает на меня и говорит: «Пусть девочка возьмёт».
На похороны Рачья Нерсесяна вышел весь город, стояла золотая осень, люди плакали, уходил Варпет… Точно так провожали Севака, Шираза, Гоар, Лусине, Фрунзика…

Уже студенткой на одном из литературных вечеров, которые мы устраивали множество, я увидела живого Шираза. Сидели в президиуме, смотрели в зал и слушали его стихи – их тогда не печатали, студенты заучивали наизусть и на вечерах читали.
Мы с ним обменялись четверостишиями. На пригласительном билете поэт мгновенно набросал стихи:

Сижу я тут пред вами, как в раю,
Но знает ли кто жизнь несчастную мою?
Не верьте сказке – нет ведь у меня
Ни женщины, ни жизни для себя…

а я тут же ответила в рифму:

Не горюй, о, великий поэт,
Что ни жизни, ни женщины нет.
Что там женщина – глупая вещь,
Но, пожалуй, и жизнь не умней…

Всё на армянском языке, конечно…
Шираз мне запомнился необыкновенно невинным, беззащитным, он медленно шёл по проспекту, кто-то подходил и, обняв за плечо, уводил «посидеть». Я не хочу, чтобы про него или Рачья снимали сериал. Обязательно станут показывать питиё, а ведь у них главное – не это… Хотя никто и не думает про них сериал писать… Армянские сериалы… Интересно, кто пишет их сценарии? Спокойных слов не хватает...
 
Спустя годы я оказалась в Венгрии по комсомольской путевке. На вечере дружбы венгерские комсомольцы декламировали Севака, в переводе венгра Пала Салмаша – он год стажировался в Ереванском университете. Мы прижимались к стульям от стыда за их десятую годовщину (шёл октябрь 1966 года!). Но были горды за Севака, и удивлены. Нам всё время пальцами показывали следы обстрелов на жилых домах), а вечером читали стихи нашего Паруйра, и закатывали глаза от восхищения! До того, как поехать в Венгрию, я перечитывала про страну, про её великих людей… Выбрала их любимца, красавца Шандора Петефи, и выучила одно его шуточное стихотворение со смешным названием: НА ПИРШЕСТВЕ ПО СЛУЧАЮ УБОЯ СВИНЬИ. Встала, прочитала, теперь удивились они.
Уши и рты… Тишина. Слушайте!
Провозглашаю глагол: Кушайте!

Пусть и на небесах Слушают,
Как на земле свинью Кушают!

Пусть будет наша жизнь Мирная
Длинной, как колбаса Жирная.

С венграми мы разговаривали на немецком языке, даже переписывались потом, года два. В Дебрецене мы встретились там с семьёй армян, из Трансильвании. Кто мог тогда подумать, что я буду изучать их историю для написания книги про национальное достояние Румынии!
Трансильванских армян осталась самая малость, всего несколько семей, они пригласили нас к себе домой. Дом был частный, с небольшим садом, аккуратный, и забор был очень аккуратный, все дома на улице были такие. Совершенно не похожие на наши частные дома в Арабкире, и тем более, в сёлах… И, вообще, меня всё время удручали сравнения… Ни Печ, ни Дебрецен не выглядели провинцией, хотя допускаю, что сами будапештцы могут иметь иное мнение и разницу видят. Видим же мы разницу даже между разными районами города!
Конечно, и сейчас есть кумиры, без них не получается. Каждому поколению – своё. Жаль только, что прошлое не накладывается на новое, а ведь мы эту связь поколений не прерывали…

Хорошо было за городом!
Мимо нашего дома днём и ночью журчал широкий ручей, неся воды из Канакера, параллельно улице Комитаса куда-то вниз. По ширине почти речка, но без названия, так что это считается ручей. Мы устраивали плотину, там плавали утки, я собирала перья селезней – они очень красивые, втыкала туда графитовый стержень из сломанного карандаша, натаскивала на себя мамино платье – мне в пол, и воображала себя барышней 19-го века. А во дворе бегали пушистые желтенькие цыплята, вышагивали индюки и прыгали кролики. Под забором раскинулись лопухи, в лопухах кудахтали и неслись куры. Действительно, хорошо было за городом!
И я не знаю до сих пор, где я выросла – в городе или в деревне? Училась в центре, в одной из лучших русских школ города, а жила в типичном пригороде. Весной снег под деревьями начинал подтаивать, более долгожданной красоты, чем эти проталины я ничего не знаю. И на вопрос, где я выросла, скорей всего следует ответить: «В саду!». В отцовском саду в Арабкире было семь больших абрикосовых дерева. Представляете, что творилось, когда они цвели? На влажную, дивно пахнущую весной землю медленно опадали лепестки, над ветками уже жужжали пчёлы, вишня и персик готовились стать невестами...
А абрикос на голых веточках уже сотворил чудо цветения...
Вот теперь уже весна!

Абрикосовой ветки нектар!
Я тебя с молоком материнским
И с ашугскою песней впитал!
О тебе тосковал на чужбине,
Тайну белого чуда искал!

Абрикосовый цвет! Цвет любимый!
Чувство родины ты воскрешал!
Ждал меня… заскорузлые ветви
К небу синему ты простирал.

Я тянусь к безмятежному детству,
Где впервые тебя увидал…

Соседи слева были ленинаканские. К пожилой соседке отец обращался уважительно: Майрик. «Ленинаканцы» регулярно «ставили» хаш. Это одно из блюд, на который зовут, ибо негоже хаш есть в одиночку. Но отец, естественно, к ним на хаш не ходил, у него был свой, несколько более образованный круг, а сын Майрик был простым шофёром. Кстати, он и гонял каждую неделю в Ленинакан за хашем. И не он один. Шутили, что все коровы в Ленинакане ходят на костылях, удивляясь, откуда столько коровьих ножек можно выносить из «мискомбината». Майрик деловито подходила к низкому межсоседскому забору и вызывала:
– Доктор, доктор!
Папа хаш очень любил, кстати, и я тоже.
Нас – меня или сестру посылали за маленькой, заботливо укутанной кастрюлей, Майрик через забор передавала порцию высушенного лаваша в газетном кульке и предупреждала: «Чеснок уже внутри!»
Её невестка, тихая, белолицая Соник, два раза в день в шлёпанцах, обязательно с детьми, приходила к нам звонить своим родителям в Ленинакан, а так как этой московской привычки переобуваться у нас ещё не было, мама велела тут же убирать ковровую дорожку. А мы иногда ходили смотреть телевизор к соседям напротив, их отец, муж глуховатой тёти Амалии, был завскладом единственного в городе «Универмага», бывшего «Особторга», откуда и оказался первый телевизор на нашей улице. Отцу не нравились наши вылазки к соседям из-за телевизора, кино не любил из-за того, что там постоянно показывали про любовь, но однажды сам поехал на склад к своему давнему пациенту и привёз телевизор «Рубин» и в придачу большой, новый ламповый радиоприёмник «Октябрь» с клавишами. До этого у нас был старенький «Рекорд», который уже хрипел. Теперь «на телевизор» соседи ходили к нам. По вечерам большая комната превращалась в сельский клуб. Постепенно в Ереван стали завозить больше телевизоров, через год в комнате телевизор смотрели только мы, и то очень редко. Книги, игры и вышиванье были интересней.

Отец советовал не тратить время на телевизор:
– Лучше книги читайте! – не переставал он повторять.
Дело было ещё и в том, что в кино, которое крутили по вечерам, целовались. Кстати, мы и не думали в его присутствии смотреть такие вещи… Да и он не смотрел: через несколько минут уже дремал. Сейчас я иногда ловлю себя на этом, наверное, наследственное. Впрочем, телевизор я почти не смотрю лет тридцать…

Ереван – город «понаехавших». Все соседи приехали откуда-то. «Зареци» жили напротив, на взгорке, ниже нас жила семья ноемберянцев, сына их звали удивительным именем: Комитас! А тётушка Софик, чуть подальше, вдова майора милиции, была «тифлизеци Софик». У неё в саду стоял настоящий «чарх»! Скрипучее сооружение, перекачивающее воду в нужном направлении. Колесо! Поэтому я хорошо знала в лицо главный реквизит пьесы Чаренца «Капказ тамаша», когда переводила её на русский язык.

Домом выше жил «инженер». Невестка у них была стройная, красивая, думаю, самая элегантная женщина в Арабкире. Зимой она носила роскошную каракулевую шубу. Сосед-инженер спустя много лет стал директором Каназа. Но, как освоенец, жил в том же доме, что и наши. Старший из моих братьев закончил восемь классов спецшколы, и мама устроила его рабочим в цех, где делали фольгу. Когда племяш, его сын, скромный, улыбчивый мальчик, стал сдавать экзамены в Политех, директор, заходя в их цех, к концу визита направлялся к брату, здоровался за руку и спрашивал:
– Что получил Армен?
Естественно, повергая в изумление остальных рабочих. Впрочем, самым главным и полезным соседом в нашем подъезде освоенцев оказался «помощник Демирчяна». Вода после строительства стольких хрущёвок в Арабкире подавалась скудно, как и везде в городе, но благодаря ему в этом подъезде имелась невиданная роскошь – вода круглосуточно! Правда, линия холодной и вкусной воды из Крбулаха к нам уже не поступала – перераспределили водопроводы… Эту воду сейчас можно пить в Массиве.

Снова о репрессиях
Где-то в году пятьдесят четвертом – пятьдесят шестом в школу стали приходить новички и от них мы услышали про какой-то далёкий Алтайский край. Однажды в наш класс поступила девочка из Барнаула. Очень серьезная, замкнутая. На вопрос, как она там очутилась, девочка ответила:
– А как вы здесь оказались? Наших всех погнали!
Как оказалось, три-четыре семьи родственников жили в одном подъезде и всех сослали…
Стали возвращаться знакомые и друзья родителей, знакомых и их друзей, которые исчезли в сталинских «переселениях» и ссылках. Вернулся из заключения тётин муж, и только тут узнал, что его тринадцатилетний сын погиб по вине пьяного водителя. Горе его было безмерно, и, конечно, больше, чем семилетняя ссылка в сибирских лагерях. Однажды он привёл к нам домой солагерника, высокого, седого профессора. У него был большой нос и его звали Khit Hamo (Носатый Амо). Он сидел в Гулагах с моим дядей, и они там очень подружились, дядя даже боготворил этого Khit Hamo за его не только обширнейшие знания, но и правильную «установку», там о нём заботился. Дядя же по своей «установке» был чем-то вроде дашнака, он также боготворил какого-то Андраника-пашу, о котором решил написать книгу и, может, за это решение или желание его и сослали. Сам Hamo (первое время мама почтительно называла его «ехпайр Амаяк»), потом стала по отчеству. Его отец и двое братьев были убиты во время Геноцида, он тоже бежал, из Вана. Вместе с матерью и другими родственниками они пешком отправились на север. Вскоре после прибытия его мать и младшая сестра умерли от голода, и потерявший и дом, и всю семью, мальчик восьми лет попал в приют.
Дядя Hamo был историк, преподавал, кажется, историю ВКП(б) и сел за одну фразу, произнесённую на лекции, про участие России в первой мировой войне, но я не запомнила, дословно какую. Мы в нашей русской школе учили про Щорса, Сергея Лазо и Будённого с Ворошиловым…
И ничего не знали про ту, нашу трагическую, нашу когда-то великую, но трагичную историю…

Отец очень уважительно отнёсся к нему, и всё время слушал бывшего лектора, видимо, заполняя пробелы в образовании. Они потом очень подружились, после лагерей здоровье этого профессора было подорвано, и папа заботливо пользовал его. По правде говоря, нам, девочкам, поинтереснее была его дочь, с которой он пришёл по приглашению мамы. А дочерью его была красавица Элеонора Варданян, первый диктор армянского телевидения! Они часто приходили к нам домой, особенно первые годы после реабилитации, в наш особняк с большим садом за Комитасом. И мы бегали из кухни в гостиную, зыркали на невероятно обаятельную Элеонору... как же, диктор телевидения! Вот это была звезда! Её платья, манеры, ослепительно-мягкую улыбку любил весь Ереван и ждал, когда ровно в восемнадцать ноль-ноль после заставки и чудесной песни на чудесные стихи Чаренца «Ес им ануш Айастани» появится Она. Мы были влюблены сначала в неё, потом в её «сменщицу» Карине, которую я увидела как-то с моим однокурсником, её братом, и пребывала в невероятном изумлении. Маленькая, миниатюрная, совершенно непохожая на себя экранную... Ещё помню Нару Шлепчян, тоже очень красивую, и Аиду Нерсисян, но дальше я телевизор не смотрела… А с Аидой дружу в Фейсбуке.

Ужас Геноцида, усвоенный с детства, постепенно дополнялся ужасом сталинских репрессий. Уже было закрытое письмо, мой партийный отец шепотом пересказывал кое-что моей беспартийной маме, я влезла под большой овальный стол в гостиной и слушала, как папа надрывно причитал: «Мешками, мешками книги зарыл!» и в отчаянии хлопал себя по коленям. Книги папа зарыл в подвале старого «хазеинского» дома на Энгельса, ещё до войны. Мама с дядей поехали с ним туда и ночью отрывали полусгнившие томики Чаренца, Раффи, Симона Тертеряна, с замаранными фамилиями авторов и редакторов.
Родителей давно нет, книги эти опять в подвале родительского дома, брат уехал в Германию, я – в Россию, я не знаю, кому они будут нужны…
И вообще, кому нужны все мои книги? И не только мои…

Недавно на русский язык переводили «захороненные» стихи Чаренца. Художница Регина, друг их семьи, «в бесстрашии страшась», закопала папки со стихами Чаренца в землю, тогда целлофанов не было, впрочем, да и целлофан бы сгнил, и отрыла их после знаменитого приезда Микояна в Ереван, когда тот на съезде произнёс запрещенные имена. При имени гениального поэта весь зал встал и долго, очень долго аплодировал… Гна мери, ари сирем… (Иди умри, тогда полюблю…).

Я была романтиком
Скорее всего, я была почти дурнушкой. Но на деле. А в мечтах я была, конечно, красавицей и, может быть, поэтому и была мечтательной, так это мне нравилось! Там, в мечтах, я жила в большом дворце с огромной библиотекой и музейной мебелью, каталась на лошадях, меня обхаживали интересные кавалеры, и я просто не знала, кого из них выбирать. В ранней юности долго никто даже не замечал во мне девушки. И только в 17 лет мне встретился мальчик – филолог, похожий на принца. Мы много лет дружили, болтали, читали разные стихи и книжки, от него я узнавала про Гумилёва, Бальмонта, мы никаких слов о любви не произносили, то ли стеснялись, то ли не решались, а может, её ещё не было… Вот такая комсомольско-пионерская была дружба. Потом я его растеряла – когда надо было определиться, отступила. Но так как город у нас очень маленький, как-то, уже мне было лет 50, я услышала от одной девочки-артистки, что «вот у нас на работе есть одна женщина, очень талантливая, она просто влюблена в своего мужа, говорит, такого на свете больше нету. Вот за такого я бы вышла!». Через два-три вопроса выяснилось, что эта счастливая женщина и есть жена того принца… Оглядываясь на «мужчин в моей жизни», могу отметить у них одну общую деталь – я никого не смогла удержать. И ни за кого никогда не боролась…
Но я мечтала не только о любви. Я всегда мечтала. О дальних странах, красивых платьях, о сказочном доме, мечтала накормить голодных детей из капиталистических стран, почему-то мечтала о путешествии на яхте.

(Ах, мечта моя, яхта!
Парус белый, моя яхта!
Я когда-нибудь несмело
Вскину парус снежно-белый,
С морем синим поцелуюсь, яхта!)

Мечтала обладать хорошим голосом, чтобы как мама, петь песни Саят-Новы, мечтала петь под гитару собственные песни, мечтала учиться и жить в Москве или Ленинграде, ходить там по музеям и Большим театрам.
Мечтала иметь много детей, уметь танцевать индийские танцы. Мечтала стать великим писателем.

Господи, о чём только я не мечтала! Что-то из этого списка у меня кое-как получилось, многое так и осталось недоступным… Более всего мечтала иметь много детей, хотя бы пять. Бог не дал.
Мечты помогали мне (и до сих пор помогают!) выжить. Вокруг ещё с юности было немало негатива, они же плотным кольцом окружают нас! Но, уставившись в яркосинее небо над Арабкиром, я отстранялась от всех неприятностей, живя в таком виртуальном, как сейчас называют, мире. И выжила, и окрепла моя душа благодаря тому, что в тяжелые минуты, часы, месяцы и годы я или рисовала, или писала стихи, или мечтала. Ну, а в остальное время училась или работала и стала трудоголиком. И считала недостойным опускать руки и выглядеть слабой.
Образование я получила хорошее. Могло быть получше, если бы ещё и занималась как надо. Но вот для сознания необходимости систематически и постоянно заниматься я созрела довольно поздно. Учиться – это методика. Без неё знания получаются сумбурными. Методике этой меня обучили не в Ереване, а в Москве мои московские шефы, уже после университета. С тех пор я только и делаю, что учусь.
А многому не могу научиться до сих пор. Например, во¬вр嬬¬¬мя остановиться. А когда меня останавливают, долго переживаю. Но я не буду останавливаться на переживаниях. Чаще всего этого не стоит делать, действовать – гораздо эффективнее.

Как у меня не получилось 9 детей.
Вступительные экзамены я сдала хорошо, и в шестнадцать лет поступила в университет. Родители отметили такое важное событие отправкой меня к близким знакомым в деревню. А я мечтала поехать в деревню и пожить там! Далёкое детство доносило до меня неповторимый запах тлеющего кизяка, запах свежего сена, сырость тумана над горной речкой… Как мне хотелось всё это увидеть вновь!

И вот я в невероятно антикварном грузовичке довоенного образца подпрыгиваю по колдобинам деревенской дорогам. Пыль стоит в кабинке, свежего деревенского воздуха ещё не ощущаю, возможно, из-за этих клубов пыли… Ничего, всё давно знакомо по книжкам, пыль и ухабы тоже воспевались.
Наконец, нас встречают наши деревенские знакомые, тётя Араксия, миловидная загорелая женщина с обветренными, типично деревенскими губами, и её муж, дядя Сурик, председатель тамошнего колхоза.
В доме – в гостиной, которую здесь называют отах, стоят никелированные кровати, на них аккуратной стопкой возвышаются постели. Подушки в снежно-белых накрахмаленных наволочках взбиты и будто не тронуты ни разу. На крашеном полу длинный полосатый карпет, на стенах незатейливые ковры фабричной работы. Это и есть отах. То есть комната. Количество постелей имеет значение – чем больше, тем богаче хозяева. Тюфяки сшиты из взбитой овечьей шерсти, хорошо промытой и просушенной горным солнцем. Одеяла тоже шерстяные, стёганые, с атласными нашитыми покрывалами пахнут свежестью. Но обычная жизнь протекает в ацатуне, где пол земляной. Там находится центр мироздания – тонир. Где пекут хлеб, томят деревенский обед, а холодными вечерами греют ноги, спустив их туда. Сверху закрывают столиком с короткими ножками. Это нагревательное устройство называется курси, на нём днём раскатывали тесто для лаваша. Почти во всех домах в деревне я видела то же самое.

Я переодеваюсь, и с этой минуты начинаю с нетерпением ждать, когда позовут обедать, запах уже слышен во дворе... Обед в деревне! Что могло быть богаче крестьянского стола, накрытого для городских гостей! В детстве я часто потребляла это невероятное уважительное гостеприимство, когда папа, доктор, приезжал в райцентр или деревню, где жили и выздоравливали его больные, и помнила мельчайшие подробности этих поездок. Такой же ЗИС всё так же высоко подпрыгивал на ухабах, оставляя за собой клубы мелкой дорожной пыли. Вокруг дорог желтела жухлая трава, а перед каждым домом цвели длинные разноцветные цветы, немного похожие на сегодняшних гербер. И почти у каждого дома папа останавливался, здоровался, спрашивал о болячках односельчан. А меня задаривали гостинцами.
Возле сложенного каменной кладкой забора столпились соседские дети. Я там осталась дней на десять, помогала тёте Араксии «схватить» сыр, научилась сбивать вкуснейшее масло в хноци – маслобойке – правильно толкать, подметала огромный деревенский двор – у Араксии был идеальный, очень чистый двор и хлев тоже блистал чистотой, казалось, коровы её побаивались и не оставляли лепёшки где попало. Все дочки её работали в поле или на выпасе.

Однажды я упросила взять в поле и меня, скирдовать сено. Никогда не думала, какое это тяжёлое занятие! Вокруг все так легко подхватывали сено, тащили в стог, а я через десять – пятнадцать минут совершенно обессилела. Нагрузили воз сверх меры, уселись на самый верх и повезли к дому. Всю дорогу смеялись: «А вдруг покатимся!», почти доехали, и на повороте воз опрокинулся, мы скатились на землю и продолжали хохотать. Сейчас я думаю, как же удачно скатились, вилы – в бок никому не попали.
Наверное, тогда и положил глаз на меня Исо, сын соседа-езида Кязима. Исо ещё не дорос до армии и по наивности поделился с Араксиной старшей дочкой, что выкрадет меня. Я была начитана про кражи невест у некоторых народов, и поэтому в страхе забилась в дом и боялась выходить, хотя у Исо не было никакого транспортного средства – ни лошади, ни телеги, мне даже было интересно, как это он меня будет выкрадывать? За руку тащить?

Через два дня мы уехали в город на занятия, Исо стоял грустный и всё выспрашивал, где мы там в городе живём…
Прошло много лет, чуть ли не двадцать. Мама летом отвозила всех внуков к себе на пасеку, которую завела на пенсии, а мы по выходным навещали их. Араксии уже не было, а было много мух. Дззз – жужжанье по утрам будило меня, рядом сушили коровяк, конечно, мухи будут…
Приехала, а у двухлетней дочурки подскочила температура, мама велела ехать с ней обратно, домой. У соседских ворот стоял красный Жигуль, мы побежали во двор, там у них застали утреннюю дойку овец. Доила Марал, жена соседа-езида, у них было очень много овец. Одна из детей держала за уши, вторая выводила отдоенную овцу, а младший сын, совсем малыш, лет семи, подводил следующую овцу. Хозяин Жигуля, важный усатый езид с заметным брюшком, без слов согласился везти, до Абовяна, а там каждые 10-15 минут ехали рейсовые автобусы.
По пути он как-то странно поглядывал на меня, наконец, усмехнулся:
– Ты из докторских дочек средняя? Я помню тебя. Меня Исо зовут.
– Ой, я тоже тебя помню! Ты собирался меня выкрасть!
– Это Эля меня выдала, отец рассердился, хотел отослать к брату в другую деревню… Сказал, что мы им не пара… и отец у них доктор, а ещё мы езиды, только на своих должны жениться…
Мы рассмеялись, по дороге он с юмором рассказывал про деревенские тяготы, один из сыновей учится на учителя, овец не любит, стихи пишет, в «Рйа таза» посылает. Сейчас у Исо 9 детей и 60 овец. Вот и думай, что лучше – кандидатская и диплом университета или 9 детей?
Однозначно – много детей! Ну, армянских детей, не от езида же! Кстати, они межнациональные браки очень не одобряют, даже запрещают.

Запахи
Поступить-то я поступила, но дела в приёмной комиссия перевели на вечернее отделение из-за одного недобранного «очка». Отец отсоветовал получать вечернее образование, и меня по «блату» устроили работать на одном из лучших заводов Еревана – на релейный, набирать стаж. Там работала одна молодёжь! Моё пролетарское прошлое умещается в одну строчку – «рабочая – монтажница сборочного цеха Релейного завода». Я очень горжусь этой строчкой, хотя никто не понимает меня. Было так трудно рано вставать, высидеть 8 часов в цеху, давать норму… в 16 лет я вставала в 6 утра, папа будил… Интернационалом: «Вставай, проклятьем заклейменный!».

Научиться делать все 8 операций в сборочном цеху было для меня сущим пустяком. Но выполнять план не удавалось ни разу, ни на каком конвейере. Начальник цеха меня и ругал, и жалел, втолковывал, как это важно – план! А женщины с конвейера подбрасывали детали, мой личный план кое-как всем миром добивали. Пока я не догадалась сделать рацпредложение – даже не просто «рац», а в заводской мастерской сварганила самый настоящий агрегат. Мне объявили благодарность, тут же посадили «на оклад», на вдвое меньшую, но фиксированную зарплату против сдельной, хотя мой чудо-агрегат позволял выполнить двадцатикратную норму. Женщины из нашей бригады растерянно улыбались, глядя на меня с моим агрегатом и… негодовали, ведь их расценки тоже резко упали… Странно, что меня они не ругали, понимали, что получилось нечаянно, от детской несознательности. Вот такое неудачное рацпредложение получилось… Но подошло время поступать в ВУЗ, и я ушла с завода сдавать вступительные экзамены, ничего не успев создать, кроме этого резака, так пошло снизившего расценки моих товарищей, да нескольких больших стенгазет с их же портретами...

Я испытываю ностальгию, проезжая мимо родного завода, опустевшего, бесхозного, когда-то жившего бурлящей жизнью, и со вздохом вспоминаю загадочный свет люминесцентных ламп над ночным цехом, запах дымящейся канифоли в монтажной…
Как подумаешь, куда ни глянь, все годы – лучшие – и все прошли.

Студенчество
Преподы в наше время все были интересные, каждый – по-своему. Качественный анализ нам преподавал доцент Канканян. Лекции он читал с сильным ванским акцентом, увы, сейчас почти никого нет с таким выговором... Носил винтажные парусиновые туфли, начищенные мелом, а на столе у него высилась стопка белых листов, на обратной стороне – черновик его диссертации довоенного года… А элегантная, всегда с накрахмаленным белым воротничком, академик Вергинэ Макаровна Тараян довершила курс аналитической химии количественным анализом. Воротнички ей крахмалила дочь, как-то признавшись, что мама ничего не умела делать по дому. Но зато она была прекрасным учёным! Помогала всем, кто отличился в учёбе, прописывала у себя дома, чтобы устроить на работу. Я всю жизнь мысленно брала с неё пример, начиная с тех самых белых воротничков, отороченных кружевами… Вергине Макаровна ходила на приём к ректору (!), чтобы отбить меня у физхимиков, а я один предмет, довольно трудный, чуть не сдала! Она отбила, и правильно сделала, ибо я была рождена для химического анализа, а она это распознала.

Академик Чалтыкян был очень остроумным лектором, с карсским выговором, во время лекций часто балагурил между абзацами, но я плохо понимала термодинамику. Лет двадцать назад мне попалась замечательная книжка про законы термодинамики, популярно изложенная, и я, наконец, вздохнула с облегчением – всё поняла задним числом.
Теоретическую химию читал профессор Каро Еранович, до приезда в Армению не знавший по-армянски ни слова! На армянском литературном языке читал. Ходил по коридору, зубрил армянские слова и жаловался, что все нужные слова длинные. Относился к электронам, как к живым существам. Я ему хорошо отвечала на экзамене про теорию Нильса Бора, но он был крайне удивлён, когда я неосмотрительно добавила:
– Что-то не верится мне, что в моём рукаве электроны вертятся!
И он поставил неуд, пришлось пересдавать осенью. И кто меня за язык дёрнул!
Всё равно, и сейчас не очень-то верится.
Они все казались нам старцами. А ведь в год моего поступления, Чалтыкяну 58, Дангяну 55, а Тараян было всего 53 года…

Кроме академиков Чалтыкяна и Тараян, никого не могу вспомнить добрым словом, так как, лишь поступив в аспирантуру МГУ, я поняла, что довольно бездарно потеряла годы учёбы. В первую очередь потому, что в течение года почти не занималась – записывала лекции, наивно полагая, что этого достаточно с моими способностями и памятью. Лекторы, может, и знали свой предмет, но не было того яркого преподавания, как у Чалтыкяна, как у Тараян. Профессор Казанчян – неорганик, старенький, еле ходил, еле разговаривал. Технолог-неорганик со шпаргалкой читал и рисовал схемы на доске. А Кочарян – по матанализу стоял у доски и монотонно читал вызубренный текст… Плюс ко всему, на армянском языке я не совсем всё воспринимала первые три года, даже научившись синхронно переводить.
Целый год я ходила на лекции и даже лабораторные (за меня попросил мой руководитель, завкафедрой редких металлов А.И.Бусев) на разных кафедрах в МГУ. Я ещё застала там Киселева на кафедре физхимии, с типичной внешностью дореволюционного учёного, академиков Алимарина и Золотова, моего шефа Бусева на кафедре аналитической химии. Это были глыбы и корифеи советской аналитической школы. Вот у кого я училась!

Свою научную карьеру я начала с четвертого курса, на кафедре, где выполняла работу по линии СНО, туда с нашего курса взяли двоих, один – ленинский стипендиат Гарник, и, хотя я училась, скажем так, очень неровно, но завкафедрой, профессор Дарбинян, что-то разглядел во мне.
Дело было так.
Я стояла в коридоре, оглушённая неожиданной пятёркой по «Истории КПСС». Наверное, с блуждающей улыбкой, стыдясь и одновременно немножко гордой от этой малость глумящейся пятёрки. Я неплохо отвечала, но нужно было конспектом доказать, что работала над ленинскими статьями. Конспект я «подложила». То есть аккуратно поменяла обложку толстой общей тетради, озаглавила моим именем. А конспект внутри, переписанный из разных статей, был Люсин.

Следующий экзамен был по химтехнологии, там в аудитории недолго посидел завкафедрой Дарбинян, я орошала водой сернистый газ, получала серную кислоту, что-то возбуждённо говорила, сопровождала мой рисунок – срисованный из книги (а препод сам срисовывал у доски, поэтому разрешал)… Авакян посмотрел в зачётку, а там пятёрка красовалась. И лениво поставил «отлично». Так я впервые стала получать стипендию отличника – больше экзаменов не было.
Я опять стояла в коридоре, радуясь всему на свете, в эту минуту Дарбинян поманил меня пальцем к себе в кабинет и сказал:
– У меня к вам два предложения. Приходите на нашу кафедру, там анализ комплексных соединений с медью и другими переходниками, и вот это – сможете прочитать?
И протянул мне пачку исписанных листов невозможным почерком на армянском языке. У папы был ещё хуже, но я папин разбирала.
Прочла немного, через одно. Про Разданский химкомбинат что-то описательное, сколько людей, сколько цехов, какие…
– Это надо перевести на русский, для ЦК.
А студенту что нужно? Кафедра, научная работа, осознание нужности для родного ЦК…
Я стала переводить, иногда он диктовал, иногда Рузан – его ассистентка. Она меня и учила работать, а то я титровала, точно и аккуратно, а значение мениска забывала записывать, могла не тот стакан по номеру взять… Научилась не суетиться за лабораторным столом. Вообще, я всегда наблюдаю, кто как работает. Это целая поэма характеров! Рузан и вдумчиво спокойно расставляла 12 пронумерованных стаканов, по очереди вливала туда раствор пипеткой, по очереди титровала, затем по очереди фильтровала, осадки выкладывала на сушку на фильтровальной бумаге, пронумеровав их, как и стаканы. И мыла стаканы, пока сушилось… И так как я считала именно такой стиль наиболее научным, то копировала каждое её движение. Точно так я работаю на кухне, всё должно быть рассчитано, без суеты, порядок приготовления блюд заранее записывала… И на работе, когда принимала сотрудников, всё время следила, как они выполняют операции… как округляют при вычислениях… Всему этому я училась у моих старших коллег, постоянно перенимая всё лучшее.

За два месяца я перевела листов 200, приходила после лекций в кабинет и строчила, мы же слушали на армянском, а записывали синхронно на русском. Потому и смогла «Игдыр» с первого захода перевести.
Это был отчёт специальной комиссии по ВСЕМ химическим – технологическим и научным центрам республики. Лабораторий, кафедр, институтов, то есть я одновременно узнала всё про всех, кто что делает в АрмССР. Ещё раз такое я сделала через 30 лет, по гетероциклам, которые синтезировались в лабораториях в СНГ.
Дарбинян поблагодарил меня, и спросил:
– Где бы вы хотели диплом делать? Где понравилось, или, наоборот, не понравилось?
Курсовую я сдавала по анализу молибдена, вольфрама, золота и серебра.
Я перелистала, показала на Каджаран, Кафан, КАНАЗ и Каучук (ВНИИСК). Мол, здесь не хотела бы, плохие запахи, волосы выпадают, зубы… Ведь от ядовитого газа алюминиевого завода все верхушки деревьев в Арабкире засыхали, наш сад в том числе…
И говорю:
– Вообще, в лабораторию НИИ хочу, а то на кафедре скучно. А эти промышленности я бы все закрыла, там всё вокруг загрязняет, вы тоже написали. И, вообще, Армянская ССР слишком маленькая для химической промышленности. Можно было бы оставить только институты для науки.

Про азнефть я была хорошо осведомлена из… романа Ширванзаде «Хаос». Ну, соседи потом разбогатели на этой нефти. И не только разбогатели – стали нужными…
По линии СНО я делала работу по анализу, получению и очистке комплексов, приобщаясь к эксперименту. Сдала на кафедру реферат о проделанной работе и попросилась во ВНИИСК.
Дарбинян, зная свой почерк, был очень доволен моим синхронно-стенографическим переводом, а я несколько месяцев чувствовала себя важной птицей.
Он написал записку директору ВНИИСК и на всякий случай в АрмНИКС, там его аспирантка Нона Элиазян была замдиректора, все три сестры – химики-отличницы. Но я пошла во ВНИИСК. В отдел физхим. исследований, где подружки мои были, как-то поехала к ним в гости и увидела там чудо-прибор – хроматограф. И была так очарована его возможностями, что больше никуда не хотела! Любовь к хроматографу оказалась на всю жизнь. Через несколько дней подружки сбежали от окружающей среды на первом участке в чистый центр – НИИ химфизики, к академику Налбандяну.
А я влюбилась в хроматограф (на всю жизнь!) и осталась в неэкологическом Каучуке.…

Останься я на кафедре – всё пошло бы по другому плану: доктор, профессор… Но упустить шанс – это тоже выбор. Шанс стать в дальнейшем вузовским профессором я упускала целых 3 раза. То есть, это была судьба?

Студенческие годы полны воспоминаний, экзаменов, зачётов и незачётов. По всякому поводу могли лишить стипендии. Но один из поводов запомнился надолго. На лекции по истории КПСС лектор обычно ходил взад-вперёд по аудитории. У трибуны он не любил стоять, очень толстый, ходил между рядами и еле протискивался между партами. Сокурсник, Кирамиджян Карапет, заблаговременно влез в короб трибуны-кафедры и вдруг оттуда очень натурально закукарекал. Препод в ужасе выбежал из аудитории и стремглав помчался в деканат. Я в это время сочиняла какие-то стихи и очнулась от дикого хохота, самого кукареканья не слышала, так была увлечена поиском рифмы. Вызывали всех по одному, возмущённо требовали назвать имя «петушка», но никто не сломался и не назвал. Тогда решили наказать весь курс – лишили стипендии всех. На переменках мы покупали чёрный хлеб, а старшекурсники жалостливо посмеивались над нами… Кстати, Кирамиджян Карапет, из семьи репатриантов, потом 5 лет провёл в Коми АССР по делу освобождения армянских земель. В начале 60-ых было такое тайное движение, но КГБ неусыпно следило, внедряя провокаторов. С нашего курса ещё одного, отличника задержали, но он как-то выпутался, правда, после этого получил кличку «давачан» (предатель).

Несмотря на очень весёлый и интересный университетский период, много времени я проводила с одноклассника¬ми. По-моему, мы подружились после постановки самодеятельных спектаклей, во время репетиций. Тогда во многих школах было принято ставить спектакли, мама тоже ставила (комедию Ширванзаде). В Пушкинской школе, в 55-ой тоже ставили, часто устраивали театрализованные литературные вечера. Мы поставили «Ревизор» и «На дне» Горького, (я играла Анну Андреевну и Настю), собирались очень часто, у одних одноклассников были невероятно гостеприимные и замечательные родители, у других – большой дом, третьи уехали учиться и много лет писали оттуда всем трогательные письма. Я тоже из Москвы переписывалась со всеми, мешок этих писем везу с собой из города в город, из дома в дом, рука не идет их выбросить, и не знаю, что делать с этими письмами.
Уж после меня выбросят…

Про комсомол
Когда все одноклассники вступали в комсомол, я была на год младше, меня не взяли. Потом что-то затянулось, заветный билет получила то ли в конце девятого, то ли уже в начале 10-го класса. Но как мне он пригодился!
Паспорта после окончания школы у меня ещё не было, месяц после шестнадцатилетия совсем незаметно пролетел, и вступительные экзамены я сдавала с комсомольским билетом.
Когда принимали дела, мама ходила со мной, уболтала членов приёмной комиссии, те посмеялись и оформили зачётку. Никому и в голову не пришло сказать: «Девочка, подрасти до паспорта, потом приходи!».
Вот такой серьёзный билет был...
Впрочем, наличие паспорта не всегда избавляло меня от невероятных ситуаций. В 1997 году летела из Москвы в Уфу, а паспорт оставила в гостинице Черноголовки – там паспорт по-советски забирали в залог.
Клянусь, не помню, как и кого убалтывала уже я. Но долетела. А вот в Уфе был облом – в гостиницу не пустили. Татарин-швейцар указал на красную скамеечку в холле и сказал:
– Здэсь без паспорта можна!

Но я про комсомол хотела бы докончить. На перемене к нам, второкурсникам, зашёл пятикурсник, к тому же, второй секретарь бюро факультета. Не скажу, как звали, мы, химики, все друг друга знаем. И этот деревенский развратник (потому что при всех) пригласил меня в кино! По моим понятиям, это было просто недопустимо, чтобы при всех, а не, скажем, при луне, не говоря уже о бесперспективности – с армянского сектора, и вообще, тем более, из Вардениса. А днём раньше вообще неприличный анекдот рассказывал в коридоре, своими ушами слышала…
Культурно так потом спрашивает:
– Что скажешь?
А я, скатав промокашку в шарик, молча бросила ему в лицо. "В его наглую рожу".
Утром меня вызвали в бюро комсомола факультета, для важности пригласив туда члена бюро Университета Долорес, после университета она в химфизике работала, мы с ней потом подружились.
И ВСЕ члены бюро нашего факультета предлагали ИСКЛЮЧИТЬ меня из комсомола! Мол, как могла я! Секретарю! В лицо! Бумажный шарик! Это не подобает ни девушке, ни комсомолке! И конец моей карьере замаячил, а я собиралась стать великим учёным...

Я вяло отбивалась, пыталясь объяснить:
– А он разве имел право за мной при всех ухаживать?
Долорес из бюро университета старалась не смеяться, думаю, остальным тоже было смешно. Но она отбила меня от кровожадных молодых людей! Устным выговором отделалась. А то прощай, Венгрия, Югославия – я туда по комсомольской путёвке потом съездила.
Вот такое время было... Я всегда с ужасом вспоминала мамины рассказы о травле в тридцатые годы… Свои, свои вставали, оплёвывали, прикрываясь идеологическими мемами и лозунгами… Сейчас точно так же нельзя трогать госпредставителей. То ли ещё будет…

Модные штучки
Весь город в то время (да что там город, весь Союз!) носил плащ болонью. И в дождь, и в вёдро. Импортный, мягкий, можно сложить и с белым халатом в сумке носить...
Синий мне не нравился, ассоциации мешали: технички в школе носили такую форму – тёмно-синие хлопчатобумажные халаты. Поэтому в 18 лет я мечтала носить болонью болотного цвета. Нейлоновые шубки мне с сестрой уже купили, а болонья никак не попадалась…
Однажды летом я с родителями оказалась в Москве. Кто помнит дикие очереди за каждой завалящей вещью? Даже и не надеялись что-то купить – ни мама, ни отец не смогли бы выстоять даже 20 минут! А меня одну не отпускали в город, я потеряшка, да и в переводчиках состояла.
На улице Горького мы зашли в Институт красоты, чтоб мне шишку над бровью косметически оперировали. То есть, чтоб как-нибудь без шрама. Шишку (с рождения) долго мяли, показывали друг другу, невразумительно хмыкали и, наконец, изрекли:
– У вас в Армении не хуже нас хирурги есть, обращайтесь у себя.
Мы с мамой опешили, и для разрядки зашли в магазин в соседнем здании.
Магазин был пуст, день клонился к вечеру, ничего не давали (или закончилось), людей-покупателей не было. И вдруг на контроле я увидела одиноко висящий плащ болонью болотного цвета. Даже спросила кассиршу, не её ли этот плащ. Она процедила, глядя в пространство:
– На контроле, не пришли.
Мама встрепенулась. Из разговора она поняла, что плащ можно купить и быстро спросила:
– Сколько стоит?
– 60, – опять процедила в пространство кассирша. И с презрением добавила, – да вы хоть примерьте-то!
Мама не очень хорошо владела русским, но, как педагог, оценила все выражения лица кассирши, тут же вступила в бой, и сама справилась с ответом:
– Возьми деньги, возьмии! У меня три дочки, все размеры подойдут! – с характерным акцентом, а тон предполагал, что мысленно на армянском мама сказала: «Много не говори, невоспитанная!»
А теперь нетрудно представить, с каким нетерпением с лета я ждала первого осеннего дождя, или хотя бы пасмурной погоды!
Потом вошла в моду кожа – сначала искусственная, из Польши мне привезли два модных длинных плаща разного цвета. Тоже родители купили, хотя я давно уже была замужем. И только, в позднюю перестройку мне удалось достать красивую кожаную куртку – настоящую лайку. Ах, как любила я свою первую кожаную куртку! Мягкую, бежевую, фасонистую... Чёрную потом тоже полюбила. Потом кожаное пальто лайковое... До пят, с норками белыми в отделку... Пиджачок, итальянский, мягкий-мягкий, тоже лайка... Все они висят, благородные, элегантные. Не влезаю... Ношу стёганые куртки…

Первое интервью
В университетских корпусах мы, студенты, кучками сдавали экзамены. С моей подружкой Евгенией только что получили свои зачётки с вожделенными отметками и остались болеть за остальных сокурсников. И тут к нам подошли два чужих студентика: один, который был очень носатый и очень некрасивый, и другой, кудрявый и посимпатичнее. Мы с подружкой тут же встали с выражением лица «неприступная крепость», а тот кучерявый, почти гундося, сказал:
– Ахчикнер! Девушки! Мы с филфака и сейчас я вам посвящу мои стихи!

Родник воду людям даёт,
Солнце свет и тепло людям даёт,
Если тебе нечего людям дать,
В этот мир зачем ты пришёл?

«Крепость» и не подумала дрогнуть. Филолог не знал, что я легко играла в буриме. Но стих был дурацкий, мы переглянулись, а носатый даже хмыкнул.
И я в тон поэту загундосила в рифму, на армянском же в рифму легче:

Не родник я, воду давать,
И не солнце, чтоб свет давать,
За твой стих надо бы в морду дать,
Да не боксёр я, чтоб как следует дать!

Филолог немного растерялся, а у носатого загорелись глаза:
– Девушки, кто из вас пятёрку получил? Я из многотиражки! Мне надо сегодня материал дать!
Я показала на подружку:
– Она у нас постоянная отличница!
Но наша Евгения была очень скромной, зарделась и сказала:
– Шутит она, это она отличница!
Мы прыснули, потому что по кристаллографии я только что еле выторговала тройку. Но носатый был ещё начинающим, а поэтому доверчивым журналистом, стал брать у меня «интервью», спросил имя, фамилию, курс «отличницы», и я честно назвала адрес пятёрки: Евгения, химфак, третий курс. Всего две пятёрки Шатворян поставила – Евгении и Эмчик, дочери известного геолога.
А он честно представился: Матевосян Рачик, филфак.
Рачик из многотиражки вырос в прекрасного и талантливого журналиста, я всегда читала его в газете «Айреники дзайн», где он часто печатался. Он жил где-то неподалёку от нас и дружил с моими родителями: мамой, которая тоже печаталась в «Авангарде», приходил в гости – и с моим отцом тоже они находили много общих тем. Отец каждый раз качал головой: «Молодой, а такой эрудированный! Очень умный, просто удивительно!» А мама добавляла: «А какой патриот! А как знает литературу!»
Только мама недоумевала и удивлялась, почему Рачик упорно называл меня Евгенией.
Природа щедро одарила обоих братьев… Старший-то был Грантом Матевосяном.

А интервью после моего писательства стали часто брать, и по телевизору тоже. Кто мог подумать такое на третьем курсе, да ещё – чтобы не по химии… Что поделаешь, не посчастливилось по химии давать интервью…

Встречи
В шестидесятые годы к моей подруге, жившей на улице Амиряна, часто захаживал их сосед и дальний родственник, живший напротив, очень светлый молодой человек, Юра Амирян, он потом стал известным актёром театра им. Сундукяна, а тогда учился в Театральном. И двум юным хохотушкам неподражаемо травил анекдоты в лицах, очень талантливо изображая действующих лиц. С их диалектами... Иногда замечательно читал отрывки из армянских классиков.

Один из этих анекдотов приводил меня в неописуемое веселье, я хохотала до упаду, он держался весь анекдот, потом сам ржал, по-моему, уже изображая меня, но басом. И так – каждый раз. Я всегда хохотала до упаду, и, когда сидела в Камерном театре, всегда в первом ряду, артисты начинали тоже смеяться. Один раз это был любимый Вардан Петросян, прикрывал рот.
Почему-то старые анекдоты и смешнее, и умнее.
По разным поводам я часто вспоминаю тот смешной анекдот Юры, царство ему небесное... А ушёл он ровно 15 лет назад, но остался в памяти совсем юным… Уверял, что слышал от Фрунзика.
 
Но без гюмрийского диалекта, да на другом языке, конечно, не то...

– Паба! Паб! Индзи ме тха кзарге! Папа! пап! Меня один парень бьёт!
 – Вов кез кзарге? Ме цуйц ту! Кто тебя бьёт? Пошли, покажи!
Приходят, зовёт этого парня:
 – Дзо, а ну подойди! Это ты бьёшь моего сына?
 – Ну, я...
 – Молокосос! Попробуй ещё раз ударить! Ну, ударь, ударь, попробуй ударить!

Тот спокойно отвешивает пацану оплеуху.
 – Наглец! Ну-ка попробуй ещё раз ударить!
Наглец ударяет ещё раз, папа берёт сына за руку и говорит:
 – Кел эртанк, бала джан. Чес тесни, стонк хулиган ен! (Пошли отсюда, сынок. Не видишь, они тут хулиганы!).

Словарик
1Яйла – горное пастбище
2Колхоз шука – колхозный рынок
3 бахтак – речная рыба, из форелей
4 когак – речная рыба
5 грох – писатель ононим - чёрт
6 банасиракан – филологический
7 хариб – чужак
8 дурум – завёрнутая начинка в лаваше, чаще всего сыр и зелень.
9 кату – кошка
10 караг – масло
11 амроц – склад из кизяка
12 танапур – суп из мацони
13 спас – суп из мацонии и варёной пшеницы
14. члик-даста Игра с дощечкой, с ручкой, которой поддевают и посылают далеко обструганный брусок с нанесенными цифрами.
чалик-малик15 – ловитки, игроки ловят, прыгая на одной ноге.
16 hол на хайтане юла, заводится хайтаном – верёвкой, обмотанной на палец.
17 трехи – обувь из цельного куска воловьей кожи, как бы кожаные носки покрывающие только ступню.
18  основное помещение армянского сельского дома с тониром

Повесть о жизни. Часть 1 http://proza.ru/2020/03/21/1014
Повесть о жизни. Часть 2 http://proza.ru/2020/03/22/96
Повесть о жизни. Часть 3 http://proza.ru/2020/03/23/1835
Повесть о жизни. Часть 4 http://proza.ru/2020/03/25/144
Повесть о жизни. Часть 5 http://proza.ru/2020/03/26/1625
Повесть о жизни. Часть 6 http://proza.ru/2020/03/27/1933
Повесть о жизни. Часть 7 http://proza.ru/2020/03/28/2006
Повесть о жизни. Ч. 7,5 http://proza.ru/2020/08/22/876
Повесть о жизни. Часть 8  http://proza.ru/2020/03/30/1739