Сие мало кем читано

Сие  мало кем читано…
Тем паче печатано.
На Ваш суд и решение о их существовании.

                Предисловие к рассказам

Это не педофилия, это даже не эротика. Это воспоминание  о  бесконтрольном познании мира. В этом познании нет ничего постыдного,  лживости чувств и эгоизма. Эти познания плод воспитания улицы и совместных общений.

                Пробуждение весны.

  Лето на закате. В колхозном саду яблоки почти спелые. Мы – я, соседская девчонка Томка, ее брат Генка и еще одна соседка - Верка  носимся по недостроенному срубу будущей конторы.
Я показываю чудеса ловкости и героизма, пробегая на высоте по узким бревнам  сруба и перепрыгивая через дырки оконных проемов. Куда им. Томка – девчонка, а Генка с Веркой малые, младше нас с Томкой на целый год. Пойдут осенью только в четвертый класс.  Набегавшись, предлагаю Генке залезть в совхозный  сад за «белым наливом» - вкусные. Генка откровенно «бздит». Девчонкам не предлагаю. Не гоже им получить кнутом по спине от объездчика в случае провала экспедиции. Лезу один. Они, заинтересовано, следят за мной с высоты перекрытого в одном  месте потолка.
 Мне везет.
Никем не замеченный, набрал полную запазуху и, почти до колен, в штанины широченных шаровар. В раскорячку, держа в руках спадающие штаны, мелкими перебежками добираюсь до конторы. Все вместе укрываемся от посторонних глаз в комнате, где свалена в кучу, пакля и поэтому  в ней уже настелены черновые полы и потолок.       Легкий сумрак. Мы, развалившись на пакле, трескаем немного зеленоватые, но сочные и вкусные краденые яблоки, ведем взрослые разговоры. Мы обсуждаем, делимся своими познаниями в вечной и затаённо-трепещущей теме, как и почему появляются дети. Верка, хоть и малая, убежденно доказывает, что дети появляются не каждый раз, когда мужик и тетка «тискаются», а когда они нарочно его (ребенка) сделают. Как это «нарочно» она не знает, но уже несколько раз наблюдала, притворившись спящей, как её мать, вдова, «тискалась» с бригадиром плотников, которые как раз и строят эту контору и живут рядом с Веркиным домом. Верка красочно повествует, как пыхтит бригадир и как потом  тихо начинает стонать и ахать мать, а бригадир, наверное, запыхавшись, вдруг согнувшись, быстро вытаскивает свой «пистоль» и из него толчками брызгает «молозиво»,предназначение которого и истинное название мы уже знаем. Верка спит рядом с обогревателем печки и ей прекрасно видно кровать матери и все поле боя, освещаемое через окно лампочкой на уличном столбе. Верка знает, что мать стонет и охает не от горя и боли. Она слышала, как мать говорила  курившему в открытую печку бригадиру, что ей было очень хорошо,  она уж давно не кончала, (что кроется за этими словами ни мы, ни Верка не знаем) после чего бригадир бросал окурок в печку и битва закипала вновь. Верка убеждена, что если бы дети появлялись после каждой такой «тиски», то у неё бы было братьев и сестер не меньше десятка, а она  одна с матерью и на все  Веркины просьбы  родить ребенка только смеется, а иногда плачет.  Слушая Веркины рассказы мы тоже пытались рассказать нечто подобное, но у меня ничего интересного не было, если не считать, как во втором классе   четвероклассница Ленка зазвала меня под танцплощадку играть «в дом» и как «после ужина» велела «ложиться спать». Я, следуя указаниям  Ленки, снял штаны и добросовестно елозил своим голым писуном по теплому и мягкому Ленкиному «пирожку» испытывая при этом какое-то необъяснимое наслаждение и причастность к чему–то важному и запретному, о чем не стоит говорить никому. От этих разговоров и смутного удовольствия воспоминаний жарко становилось в паху от ноющей сладости, заставляющей подняться и пульсирующе подрагивать, уже начинающий залупаться  свисток. Генка, наверно, был в таком же состоянии, он вертелся, невпопад комментировал Веркины слова, а потом  встал и, не стесняясь сестры и Верки приспустил штаны и налившимся стручком пустил струю в узкую щель чернового пола. Я не мог не повторить такого рекорда. Легко попадая в другую дырку, подзадоривал девчонок, что им слабо попасть также метко. Собственно для меня это было и не важно. Хорошо Генке. У него две старшие сестры и он не только видел, неоднократно, как они писают на ведро, но и видел их пирожки, когда они мылись вместе в бане, для него этой тайны не существовало. Мне же приходилось только вспоминать почти забытые ощущения с Ленкой и фантазировать, слушая Веркины рассказы. Я мечтал, потаённо надеялся, что Верка и Томка не выдержат наш с Генкой триумф и попытаются доказать обратное. Так и случилось. Девчонки, дивясь моей неосведомленной бестолковости, почти одновременно задрали платьица и, спустив трусы, сели на корточки и регулируя процесс движениями ног и задницы пустили живые струйки, бившие из розовой трещинки между двух пухленьких щечек. Я, наклонившись, жадно разглядывал сие таинство. Впитывая в себя эту новизну, эту поразительную отличимость  от моего собственного и других пацанов хозяйства, не забывая при этом быть строгим судьей и признать, что, несмотря  на вопиющую разницу в выполнении процесса, «девки» ничуть не хуже нас с Генкой справились с задачей. Барышни, торжествуя свое законное посвящение в снайперы, снова завалились на паклю грызть яблоки. Я же, возбужденный увиденным, хотел большего и шептал Генке, чтобы он, по свойски, спросил Томку «потискаться» с нами. Я не мог даже представить, как бы я смог сделать это предложение сам. Нет, лучше Генка – он свой. Генка завалился на паклю рядом с сестрой и начал шептать что-то ей на ухо, показывая на меня пальцем. Томка, как заправский посредник в дипломатических переговорах, наклонилась над Веркиным ухом что-то ей шептала. Их взаимные перешептывания закончились Томкиным заявлением, что с Генкой ей нельзя - он брат. Она будет со мной, а Генка с Веркой. «Будет со мной» громко сказано, а мне что делать. Я с ужасом и дрожью в коленях подходил к пакле с моими «компаньонами» и лихорадочно вспоминал подробности пацанячих высказываний в таком деликатном и незнакомом мне деле. Тем временем девчонки деловито спустили на колени трусы и, подобрав повыше подолы платьев, были готовы к нашим действам, к которым Генка уже приступил. Лег на Верку и стал тереться об нее, так как трут разрезанный  и посыпанный солью огурец.  Я спустил шаровары и  стал на колени между ног распростертой Томки. Я видел перед собой то, о чем мечтал в своих фантазиях, о чем мы со знанием дела говорили с пацанами. ЭТО было совсем не ТО. Нет, это не дырка в Томкин живот. Между ее ног был маленький трамплинчик, который переходил в две пухленькие щечки, а из розовой щелки между ними выглядывали два, таких же розовых, тоненьких лепестка похожих на лепестки не полностью раскрывшегося пиона. Я осторожно дотронулся до ЭТОГО рукой, ощущая мягкую, теплую шелковистость, которая оказалась удивительно податлива и легко сдвигалась в стороны от легких прикосновений пальцев. Я лег на неё и своим стоячим концом прижался к этой податливости, испытывая наслаждение от прикосновения к бархатистой теплоте, которая двигалась и, раздвигаясь, позволяла проваливаться глубже в мягкую влажность желобка, по которому двигался мой «инструмент». Нет, он, конечно, не проник в ее глубину, он даже не подозревал о ее существовании, но это мягкое, влажное, порхающее скольжение приносило наслаждение более ощутимое, чем уже знакомое наслаждение игры с ним руками. Между тем Верка прервала, почему-то, свой с Генкой дуэт, и лежала с голым животом на расстоянии вытянутой руки от меня. «А как там, у Верки?» мелькнуло в мозгу. « А мне можно  с Веркой? Я же ей не брат» Все согласилась с моими доводами. Я переместился на голое Веркино естество, а Томка, натянув трусы и поправив  платье, стала наблюдать с Генкой на наше «тисканье». Верка приступая к исполнению своей части арии, согнула  и развела в стороны острые коленки от чего ее « пирожок » несколько укоротился  и щелка превратилась в маленький ромбик, из которого высовывались влажные лепестки, под которыми темнорозово темнело углубление. При прикосновении к ее лепесткам мой кончик уже не стал двигаться по желобку как у Томки, а сразу погрузился в горячую влажную тесноту, охватывающую меня со всех сторон, заставляя  двигаться кожу на головке и вызывая стремление засунуть его туда весь. Изгибаясь и двигая тазом, чувствовать, как в этой сладкой глубине упираешься  в пружинящее сопротивление. Верка, наверное, подражая  матери, начала тихо поскуливать и изогнувшись, приподняла задницу от чего ее «пирожок» принял такое положение, что моя мошонка стала касаться ее тела, а  пружинящее сопротивление в ее глубине сильно приблизилось, плотное прикосновение к которому усиливало наслаждение.
Все испортил Генкин тревожный шепот, сообщавший о приближении двоих, наших же пацанов, но посвящать которых в нашу тайну мы не собирались. Все закончилось тем, что забытые, было, яблоки были  вместе доедены, и мы отправились на выполнение других, не менее значительных дел по познанию этого удивительного Мира.               
С этих пор я узнал, что, несмотря на близнецовую похожесть девчоночьих пирожков у каждой из них свой характер и повадки, а стремление побольше узнать об их непохожести принесли, в дальнейшем мне море удовольствия и не меньшее море огорчений.
 
                Горечь познаний

   Мой тезка и бессменный компаньон в бесконечных пацанских проделках и делах покинул наш несколько отдаленный от деревни хутор и переехал на новое место жительства. Их дом был почти в центре деревни на берегу залива, вечного спутника нашей жизни. До школы от его дома было рядом. Километра полтора, что по сравнению с нашим хутором совсем близкота. Не часто, но я заходил к нему домой после школы. Поболтать, поесть хлеба, политого постным маслом и посыпанным солью и самое главное посмотреть на их кроликов, которые смертельно надоели  Сашке и его старшей сестре Галке, потому что они, несмотря на свою красоту и пушистость требовали огромного количества травы и веток. Корм для них по очереди заготавливали  Сашка с сестрой по берегу залива, и всякая добровольная помощь с моей стороны встречалась ими с большой благодарностью, так как на их довольствии были еще поросенок, и гуси, которых они пасли на этих же берегах. Однажды, в Сашкину очередь быть фуражиром, мы принесли мешки с, пожухлой уже, травой и ветками, заполнили кормом кормушки и стали наблюдать за суетой этих маленьких проглотов, главной задачей которых, по словам  Сашки, было жрать и, как сейчас принято говорить, «трахаться». Мы тогда использовали более точное, хоть и не печатное слово, но более верно обозначающее это действо. Мои заинтересованность и некомпетентность в вопросах кролиководства Сашка разрешил самым радикальным способом, предложив посмотреть, как крол сломает крольчихе целку, чем поверг меня в информационный шок. Я знал, по рассказам пацанов, что целки ломаются у девчат, которых уговаривали потрахаться, но как они ломаются, не имел никакого представления. Наблюдая случку, молодой крольчихи я, разумеется, не смог наблюдать, а тем более понять, как ломается эта непонятная «целка». И опять меня просветил Сашка, более просвещенный благодаря старшей сестре, ее друзьям и подругам, как и почему она ломается. На что я ему вполне логично заявил, что Галка с Риткой находившиеся по своим делами в доме, должно быть, целки. На что Сашка опять поставил меня в положение незнайки, поведав, что видел, как их обоих трахали старшие пацаны и дали ему, чтобы не болтал, пятьдесят копеек, которых хватило почти на полкилограмма «подушечек», самых дешевых, слипшихся  конфет. Сашка эти конфеты давно уж умял и уговор, о неразглашении виденного им, обязательным считать перестал. Более того, он, заговорщицки шепча, предложил пойти трахнуть Ритку, нескладную,  но уже с прилично выпирающими сиськами ,подругу его сестры. Я, естественно, высказал ему своё сомнение в том, что нас ждут с распрастерстыми объятиями, и как минимум нам намылят шею, а  при ничейной партии пустят юшку, что было без сомнений, так как  Ритка и Галка были старше нас на два года и отличались, особенно Галка, бойцовскими качествами и не один пацан вытирал разбитый в кровь нос, при решении с ней конфликтных ситуаций. Сашка посоветовал мне не бздеть и учится у него, потянул меня в дом, где находились предметы нашего обольщения. Сашка деловито доложил сестре о произведенных домашних работах и почти без паузы предложил им с нами потрахаться. Реакция последовала немедленно и, естественно, по моему сценарию. Галка схватила веник как, солдат сапёрную лопатку в рукопашном бою, и с обещаниями «дать» Сашке помчалась за ним, выполнять обещанное. Сашка уже привычный к тому, что его сестра решает все проблемы с ним в основном силовыми методами, как кот метнулся в узкий, между печкой и стеной, простенок имеющий, если и узкие, но надежные выходы в кухню и комнату, и при его ловкости делало его неуязвимым. Я, готовый ретироваться, встал возле входных дверей. Ритка сидела за столом и в баталию не вступала. Она, по-видимому, была не против Сашкиного предложения, так как у них с ним уже был опыт такого общения.  Сашка, пользуясь своим позиционным преимуществом, выложил свой главный козырь: «Девки не дадите, я расскажу матери, что вас пацаны трахали». От этого официоза Галка затормозила как заклинившая полуторка. «Вот говнюк. Ведь расскажет. Ритка, да дай ему пусть отвяжется».  Сашку не так просто обмануть. «Ты первая начинай, а мы с Риткой пойдем  в чулан, маленькую комнатку с койкой примыкавшую к кухне. Пойдешь, Ритка?». Ритка перешла из комнаты, в кухню прикрыв за собой дверь. Галка подошла ко мне и, глядя на меня сверху вниз, с издевкой спросила: «А ты можешь?». Я не могу?  Я помнил и часто вспоминал наши «тискания» с Веркой, и сестрой Ритки,  Томкой, надеялся что умею, но молчал.  Ритка и Сашка за прикрытой дверью шебаршились и о чем–то тихо переговаривались. Галка, уже спокойно спросила: « А  хочешь?». Она спрашивает. Конечно. Но как ей сказать это. «Не знаю». « Дурак ты. Пойдем». Она пошла в комнату. Сняла трусы и легла на кровать. «Ну, давай, только быстрей». Мне не надо было повторять дважды. Спустив брюки и трусы, я залез на нее и, нащупав рукой необходимое, погрузил в нее свое готовое к действию «орудие». Галкина «тайна» была такая же обнимающая и мягкая как тогда у Верки, но на пути в горячую глубину не было того мягкого пружинящего сопротивления. Лежа между чуть согнутых и разведенных в стороны ног было достаточно небольшого движения бедер, и горячая глубина обнимала меня всего.   Выполняя Галкино распоряжение, я, как недавно кролик, стал неистово пырять туда – сюда, и о чудо, наслаждение теплой волной накатывало на меня, Галкина, разгоряченная погоней «обезьянка» горячей рукавичкой обжимала и терла мой «инструмент». Я близкий  к беспамятству, со всех сил бью, бью, стараясь проникнуть глубже и глубже, погрузится, и остаться в этой всеобъемлющей эйфории.   Со мной начинает происходить нечто. Каким  чутьем почувствовала, и каким образом  могла сбросить меня с себя Галка, но выскочивший из неё раскаленный шомпол начал толчками выбрасывать, выстреливать из себя, кипящую жидкость, попадая Галке на живот, голые ноги и на курчавые волосы покинутого счастья. Еще не полностью придя в себя, я услышал Галкины матюги в мой адрес, что я сношаюсь как кролик, да еще и обтрухал ее всю, трахальщик несчастный. Потрясающая, бьющая через край, истома произошедшего начала незаслуженно  исчезать, уступая место вскипающей злости.      « Ты сама сказала быстрей. Кобыла!» Галка, перестав вытирать своими трусами плоды моего блаженства, обалдело смотрела на меня не веря, что эта инфузория имеет голос, но, видя моё состояние  она благоразумно умолкла. « Пошла ты со своим трахом!» Застегнув брюки, я вышел на улицу. Сел на крыльцо, нашарил в кармане бычок, закурил. Руки и коленки тряслись. Не от боязни перед некогда грозной Галкой. От только что пережитого обвала, еще не до конца понятого блаженства и так бестолково оборванного беспамятства. Ну, как же ее понять? Сама же сказала: « Давай быстрей». Я мысленно обзывал Галку, казнил ее, обзывая всякими словами, и   уже никого не боялся.


                И вновь продолжается бой.

Уже осень. Затянувшаяся слякоть не дает убрать картошку. Люди, боясь наступления холодов, выбирали из раскисшей земли картофелины и складывали,  где могли, под крышами, чтобы уже сухую очистить от налипшей грязи и сложить на зимнее хранение. У нас мало земли, поэтому, почти вся осенняя работа выполнена. Я заканчиваю срезку стеблей будущих веников и переговариваюсь, с рядом работающей, Риткой. Старше меня на два года, немного не складной и некрасивой, но с большими, выпирающими из платьев сиськами, соседской  девчонкой. Я уж не раз, в быстроте “пятнашек” или спрятавшись в укромном уголке, играя в “прятки” щупал их, наслаждаясь их запретной упругостью. Она хоть и отталкивала мои руки, но давала возможность, несколько секунд, их потискать. У нас с ней доверительные, не переходящие, правда, в откровенную фамильярность, отношения. Мы знаем  друг о друге, кое-что такое, о чем лучше не болтать. Я об обстоятельствах ее потерянной девственности, она о моем конфузе с ее подругой Галкой.
Ритка перебирает и чистит приличную кучу уже сухой картошки. Она, видя, что я заканчиваю свою работу просит о помощи.
 «Сашка, поможешь мне? Уже спина болит»
. Почему не помочь в привычной для всех работе, но надо, на всякий случай, поторговаться.
«А дашь?». Расшифровывать, что именно, не надо, это известно всем девчонкам и пацанам.
«Дурак. Так поможешь?»
«Ладно. Сейчас занесу веники на чердак и приду». Ритка не верит моим словам, уговаривает.
« Да потом занесешь. Помоги». Она права. Пусть пока подсыхают. Я сажусь на корточки напротив нее и принимаюсь за работу. Мы, в основном я, ведем разговор «около», намеками и иносказаниями обсуждая вечную тему отношений полов. Ритка не пуританка, но и развязной ее не назовешь,  разговор вертится на том, устоявшемся уровне, который устраивает обе стороны. Понятно и не обидно. В процессе работы,  я наблюдаю, втихаря, то за ее грудью нечаянно блеснувшей соском в вырезе платья, при ее наклоне, то за мелькнувшей, в приседе, полоской трусов. Это возбуждает. Работа  не кажется нудной и тяжелой. Время летит быстро. Мы занесли очищенную картошку в погреб и сидим на пустых ведрах, отдыхаем.  Я, с озиркой, курю чинарик «Махорочной», а Ритка, чисто по-женски, тыльной стороной ладони убирая волосы с потного лица, искренне благодарит меня за помощь.
«Спасибо что помог. Сама бы до вечера ковырялась».
«Что мне твое – спасибо. Ты-ж дать согласилась.»
«Дурак! Я согласилась?».
«Конечно, согласилась. Я спросил – ты промолчала. Молчание- знак согласия».
Ритка смотрит на меня, не совсем понимая как далеки мои намерения и что кроется за моей трепотней.  Она в нерешительности. Согласиться – плохо, и не согласиться – плохо. Она и не против, но уже перешла ту черту, что надо смотреть и смотреть, чтобы ретивый ухажер не испортил талию. Я «обижаюсь».
«Знал бы, что не дашь, не помогал бы»
Риткина внутренняя борьба завершилась в мою пользу.
« Ты пока неси веники на чердак. Я умоюсь и туда поднимусь». План принимается. Чердак у нас общий, не имеющий перегородки разделяющей владения. На чердаке всякий старый, но еще нужный (зачем?) хлам, заготовленная трава и веники для коз, веники для бани, лыжи и многое другое. Но главная принадлежность всех чердаков – ложе. Импровизированная, застеленная старыми пальто и иной мягкой рухлядью, кровать, на которой, в летнею пору, спит молодежь, чтобы не навлекать родительского гнева, возвращаясь поздно с гулянки. У меня ложе как качели. Сбитый из досок, широкий, с матрасом, привязанный на длинных веревках к стропилам щит, превратился  в космический тренажер, плавно раскачивающийся при любом движении.
Ритка ушла.
Не торопясь, в бочке с дождевой водой, до пояса умываюсь, плеская из бочки, отмываю босые все лето ноги. Вытерся рубашкой. Связал сноп, понес его на чердак. Ритки на чердаке еще нет. Развешивая, разворошенные стебли, на натянутую между стропил проволоку, слышу предупреждающий скрип лестницы с их стороны. С ловкость крысы заворачиваюсь в длинно - свисающие стебли, которые, маскировочной сетью, делают меня не видимым. Не видя меня, Ритка проходит на нашу половину. Оценивающе качнула мое ложе, подошла к чердачной двери, через щель заинтересованно заглядывает вниз. Тут, как черт из табакерки, я с шумом выскакиваю из своего укрытия. Ритка испуганно вскрикивает, обзывает дураком и сумасшедшим, но, расслабленная испугом, позволяет оттеснить себя к близкому ложу. Коснувшись качающихся досок у нее уже нет пути к отступлению. Или на ложе, или борьба со мной. Выбирает первое. Она садится на мое широкое ложе, но я продолжаю напирать и, Ритка оказывается лежащей поперек уходящих от меня качелей. Руки сами оказываются под платьем и начинают стаскивать с нее трусы, от чего качели, не желая расставаться с ними, двигаются на меня. Ритка, помогая мне, чуть приподнимается и сгибает ноги, от чего ее последняя преграда моментально оказывается под матрасом. От возбуждения трясутся колени и руки, которые лихорадочно освобождают напряженный, подрагивающий от нетерпения, уже знающий, что его ждет член. Освобожденный, он  вплотную сталкивается с зовущей Риткиной тайной. Мне не надо, даже, ложиться на неё, она находится чуть ниже моего паха и я врываюсь в нее, догоняя уходящие качели. Ритка  задушено вскрикивает от моей  голодной прыти.     Этот вскрик мгновенно охладил мой пыл. Я вспомнил, каким конфузом  закончилась моя прыть при моем первом,  настоящем погружении в тайну, когда в возбужденном полузабытье  задергался и моментально кончил на живот и ноги, увернувшейся в последний момент более опытной партнерше. Нет, не успокоившись а, уже трезво сознавая, что делаю, желая до бесконечности продлить потрясение чувств, охватывающих тесной и мягкой теплотой, я медленными толчками раскачивал качели. Толчок - качели чуть уходят от меня, забирая блаженство, руки не желая расставаться с ним, легко подтягивают его к себе и оно мягким пленом обволакивает меня, тихо прикасаясь лобком. Эта музыка плавных движений заставляла замирать, от наслаждения, сердце. От нее Риткина  тайна становилась влажной, позволяя проникать  в ранее неизвестную, обжимающую плотным кольцом, горячую, подрагивающую глубину. Не желая спугнуть эту всепоглощающую негу, я медленно продолжал и продолжал танец, но в какой-то момент, помимо моей воли, в него начали вплетаться новые, самостоятельные и требовательные, ноты. Ритка, обвив меня ногами, сама начала диктовать ритм танца, то, прижимаясь, подставлялась так, что дальнейшее сближение уже не возможно, что чувствовалось дрожащее дно удовольствия, то слегка отстранялась, чтобы подставится вновь. Она уже запаливаясь, повторяла все снова и снова, все в убыстрявшемся и убыстрявшемся темпе, вдруг, запрокидывая назад голову, с напряженным лицом, закрытыми глазами, выдыхая какой-то непередаваемый звук, начала содрогаться, царапая, собирая в кулак старую ткань матраса, и в такт этим конвульсиям, ее и без того плотная глубина, начала выдаивать и ощутимо сжимать чужеродную для нее плоть. Потрясенный этими объятиями, в такт им, я приближался к тому взрыву, которого боялся и в то же время сильными толчками приближал, уже в полубеспамятстве успел услышать: «Не спускай в меня»,  выскочив, прижался, уже снаружи и забился в судорогах извержения, залившей огненной лавой Риткин живот.
Опустошенный, я свалился на двигающиеся качели. Ритка, с раскинутыми руками, с жемчугом, обвалившегося сознания, на оголенном животе, с еще закрытыми глазами произнесла: « Я кончила!»
Как будто это была ее самая большая заслуга в жизни.
 Кто знает?

                Непостижимое

      
  Не смотря на довольно плачевные успехи в учебе, мне разрешили на весенние каникулы, на три дня, поехать погостить к Сашке. Гостевой визит мы с Сашкой спланировали очень плотно.  Галопом носились по родной деревне, забегая к старым знакомым, с  которыми дружили и дрались. К девчонкам,  в которых влюблялись мы, и которые влюблялись в нас. Время летело стремительно. Родители наших друзей, которые не видели меня долгое время, все как один начинали с того, что всплескивали руками с возгласом, как я вырос. Потом начинались расспросы о здоровье, работе и прочих подробностей существования нашей семьи, волею судьбы покинувшую эту деревню три года назад. Они, пожалуй, искренне были рады увидеть меня, обо всем расспросить и еще раз, с сожалением, убедится в неотвратимом беге времени. Поэтому порой закрывали глаза, если мы «украдкой» выпивали, толпой, бутылку дешевого «плодово-выгодного» вина или ковш браги. Примчавшись, к концу второго дня, на мой, родной сердцу хутор, я спросил у Мишки (у кого мы прервали свой бег) как поживает Верка, бывшая моя соседка. « А куда ей деться? Там и живут с матерью и братом». Как с братом? Оказывается после бригадира, героя Веркиных рассказов у неё появился брат, который был «сделан» нарочно или по роковой неосторожности бригадира и ее матери. А бригадир, козел, навострил лыжи, как только сдали дорожную контору. Вспомнились наше детское «тискание» в строящейся этой конторе. Те, далекие, сладкие воспоминания неодолимо влекли к Верке, смутно требовали продолжения. Надо непременно сходить к ней, а то завтра домой. Идти к Верке с Сашкой как-то не хотелось. « Я к Верке схожу,  Сань. Ты, если что, иди домой сам, я потом приду». Я, как и раньше, по огородам, напрямик вышел к Веркиному дому.
Веркина мать, красивая  и бойкая, встретила меня, как и все, охами по поводу какой я стал здоровый, чередой тех же вопросов о делах нашей семьи, поинтересовалась,  не женился ли я, и на мое, «нет еще», посоветовала не торопиться. Познакомила меня с мужчиной в их доме, своим сыном, смешным карапузом, который, зная, наверно, свою мужскую значимость, важно расхаживал по комнате и вел неспешную беседу  то со мной, то с матерью. Тем временем она накрывает на стол, приглашает поесть, заодно и Верку подождешь, она должна вот-вот подъехать. Зачем-то ее, стрекозу, в центр понесло. Отказавшись от еды, я, что бы не обидеть хозяйку,   ограничился чаем. Во время моего чаепития и пришла Верка. Не пришла. Влетела. Увидела меня. Вспыхнула. Подбежала, обнимая, кулачком тихонько тюкнула в лоб.  « Думала не зайдешь.  Знаю,  ты уже два дня как тут». Я онемел. Это,…- Верка? Боже правый! Это та, с острыми коленками егоза, которую я доводил до слез дразнилками, дергал, чтобы досадить за толстенные косички и легко давал подзатыльник, если уж сильно досаждала и увязывалась за нами, куда ей было нельзя. И превратилась в такую.…?! В такую, что перехватывает дух  от взгляда в ее огромные глазищи. Немеют язык и руки, при легком  прикосновения ко мне ее твердых грудей, жар которых чувствовался через ее платье и мою рубаху. Спасла меня ее мать, посадив ее за стол, есть, а разговоры потом говорить. Верка и за едой трещала как сорока, смеясь, не обидно подкалывала меня и, допив чай, потащила меня на улицу, полазить по хутору. С ней, почему-то, не было той неопределенной скованности, которая бывает при встрече хорошо знакомых, но долгое время не видавшихся людей. Мы обошли с ней все наши места, вспоминая и напоминая друг другу, что где и как происходило. Зашли к некоторым знакомым, и пошли к ней домой. Темнело. Расставаться не хотелось. Верка  спросив разрешения матери протопить немного в летней кухне, потянула меня туда. Маленький домик с печкой, столом и кроватью.  Здесь, в летнею жару, готовят пищу себе и животным, а иногда, с устатку, можно вздремнуть часок не раздеваясь. Верка заставила растапливать  пока печку, в кухне, после зимних холодов, было холодновато, а сама  метнулась домой и вернулась, неся  хлеб, мелко резаное сало, лук, соленые огурцы, капусту и пол-литровую бутылку браги. Мы поставили все это на табуретку и сидя с ней на койке хрустели огурцами и капустой, заедая перестоявшую, но еще вкусную бражку, выпитую, нами, по рюмке, за встречу. Наверно от хрустящих огурцов, от пьянящей близости Верки у меня развязался язык. Я рассказывал ей анекдоты и истории, иногда довольно скабрезные, но Верка слушала, наверно не слыша, смотрела  на меня сияющими глазами, смеялась и прижималась теплым боком  ко мне. В свои пятнадцать, с небольшим лет, она не была красивой, она была божественной! Темная шапка стриженных до плеч волос и огромные блюдца синих, именно синих, сияющих глаз, под длинными, черными ресницами. Эти сияющие, распахнутые  солнца не давали возможности смотреть какие там у нее нос и губы, это уже не имело значения. Её ослепительная красота манила и пугала одновременно. Торчащие груди, на которых я невольно останавливал взгляд, упруго натягивали ткань и мягко трепыхались при ее движении. Меня, чуть-чуть смущала позволительность нахождения с этим чудом и в то – же время какая-то возвышенная, легкая радость общения с ней быстро развеяли эту смущенность. Мы вместе перенеслись с ней в тот уже прошедший мир детства, где не существовало пелены условностей, не было лжи  чувств, а было торжество познания Мира и Фантазий.  Болтая, мы постепенно перешли на тему  кто  с кем дружит, кто любит и кого любят. В  стремнине этого, не знающего стеснения общения я спросил у нее, помнит ли она как мы ели яблоки в недостроенной дорожной конторе. Она вздрогнула, как от легкого, мгновенного испуга, замерла,  - « Я   ПОМНЮ ВСЁ!» - произнесла-выдыхнула тихо. Она повернулась ко мне, обхватила ладонями мою голову и, заваливая на кровать, вихрем промчалась поцелуями по глазам, носу, щекам, впилась в губы своими горячими, влажными губами от которых не то, чтобы нельзя, просто не хотелось дышать, позволяя ей полностью властвовать над своим телом и, если согласится, быть ее рабом. Целуя, запыханно выдыхая, она говорила о моей глупости, говорила, что, именно с тех яблок,  любит меня безголового. Говорила о том, как она измучилась не видеть меня этих долгих три года. « Я  тебя любила всегда!»  Любила когда я ей давал щелбаны, чтобы отстала, любила, когда дергал за косы, любила, когда дразнил, любила, когда плакала от обиды, что ее не замечаю, любила, когда мы уехали, и она думала что больше никогда меня не увидит. И сегодня носилась в центр в надежде перехватить мой бег. Целуя, плакала и смеялась, обжигала меня слезами, телом, словами.  Я неумело пытался отвечать на её поцелуи, пробегал руками по волосам, плечам, спине, ягодицам, прижимая её к себе все плотнее. В этом полуобмороке, перевернул её под себя и руки сами, оказавшись под платьем, нетерпеливо и сумбурно, спустили вниз трусы. В этом потоке пожирающего возбуждения вошел в неё, желая наполнить её собой всю, раствориться в ней. И встречая, то легко-пружинящее сопротивление, даже  почти не осознавая его, продолжал.
Очнулся от сдавленного, нет не крика,  всхлипа на вздохе и от того, как затравленно задергалась и затихла, подо мной, Верка. Я ошалело-испуганно остановился, отпрянул от неё. Верка, с закрытыми глазами, лежала на кровати, белея оголенным животом, с темным треугольником волос между ногами и с размазанными следами крови на них. По вискам к уху стекали струйки слез. Даже не увидев, мгновенно почувствовав всю картину происшедшего, меня, разрядом молнии, пронзила острая, на грани боли, жалость, и, не стыда, а обреченного презрения к себе за обрыв этой бессознательной эйфории. Прикрыл наготу. Чтобы быть ближе к ней прижался лицом к ее груди, прошептал: «Прости! Я не знал» и удивленно: « Верка-ТЫ целка?!!». Она подняла мою голову, прижала  к губам и чуть отстранив, открыла, с искорками слез глаза, улыбаясь и уже спокойно, по слогам, произнесла: « БЫ - ЛА» и снова прижала к себе.
Так прижавшись, молча, в какой-то густой атмосфере самоотдачи, лежали, впитывая в себя, друг друга и становились единым, огромным самодостаточным Миром для которого ничто и  никто уже не важен, важно сохранить незыблемость этого Мира.
Милая Верка, за эти три, в общем-то, еще детских года, когда каждый день-год, ты, бойкая щебетушка, хранила в себе, помнила о той ничего не значащей, детской, познавательской игре. При нашем, довольно раскрепощенном общении пацанов и девчонок, ты, зная, что никогда меня не увидишь, хранила себя только из-за огромной мечты, встретится со мной вновь. Необъяснимая, разрывающая сердце нежность пронизывала меня, заставляя теснее и теснее прижиматься к ставшему вдруг самым дорогим существу. Слушать, как синичкой бьётся под её грудью сердце. Это небытие осторожно нарушила Верка. Она тихонько шевельнулась подо мной, приподняла мою голову над собой, долго, пристально смотрела  в глаза и уже как-то по-матерински  тихо и долго поцеловала. Отстранив, встала и, сказав, что сейчас придет, вышла. Время было заполночь.
 Верка пришла минут через двадцать. Она переоделась и была в пестро- желтом, коротком халатике. В ее распахнутых глазах вновь искрилось солнце, вновь ее сияние заполняло все пространство. Она подошла, прижалась, бесстыдно обнаженным сердцем, и, смеясь, щелкнула мне поносу,: « Ну, что помянем мою целку?». Я расхохотался. Верунька, золото мое, ты такой и осталась. Самой умной и знающей из нас. Своей не детской, а бабьей мудростью, почти всегда точно предсказывающая результат наших планов и бандюковских проектов. Почему ты, самая меньшая из нас,  не остановила тех, детских, экспериментов, из–за  которых обрекла себя, еще ребенка, на взрослые муки. « Ты не хочешь помянуть?». « Верка, сейчас щелбан вкачу!». «  С тобой от жажды помрёшь, и целка останется не отпетой ».  Схватила меня за волосы, хохоча, подтянула к табуретке с нашей трапезой  и, показывая на,  почти, не тронутую бражку скомандовала: « Отрабатывай. Ты Виновник! Ты меня  заразил. Вот и будь доктором». Пока я наливал в рюмки бражку, освежал, перемешивая капусту, она, прижавшись к моей согнутой спине, произнесла: «Ты лучший доктор в мире!». В голову, острой шпилькой, вонзился смешливый бес, с разворота, обхватывая и удерживая, осторожно и быстро заваливаю её на койку и,  щекоча ее носом «угрожаю»: «Сейчас опять целку сломаю!».  « Сашка,- дурак!». Хохочет она, задирая ноги. « Сашка. Да две целки ни одна баба не выдержит». От ее одуряющей красоты и близости во мне начинает просыпаться тот чертенок, который отключил тормоза накануне, но я  помню, что натворил этот чертенок, и  вежливо прошу его посидеть где-нибудь рядом. « Верка! Я не буду врать. Я даже не анализировал, люблю ли я тебя. Для меня ты всегда—ВЕРКА! Я почти всегда помнил тебя. Я не «фельшер»  не надо ни метрик, ни анализов. « Я люблю тебя, Верка!» Я понял это час назад. Но, доходило это до меня четыре года. Ты помнишь Томку?». « Перестань, Сашка, перестань! Всё это  ерунда. Не хочу ничего слышать и вспоминать, у меня на это было время. Я тебя люблю и этого у меня никто, даже ты, уже не отымет!». Ужом,  выскользнув из моих рук, она опять встала, упрекнула, ткнув пальцем в бок, что я забываю о своих рыцарских обязанностях, подняла налитые рюмки с напитком, мало соответствующим случаю, но искренним, как и она, произнесла: «Любимый мой, я знаю, это наша первая и, я уверена, последняя ночь. Не перебивай»- пресекла она мою попытку изменить ее монолог. « Да. Как бы этого ни хотелось ты уже не сможешь приехать ко мне. Не сюда, а ко мне. Не надо себя обманывать, пройдет время, и это время нас навсегда разъединит. Но ты знай, я ВСЕГДА буду любить тебя. И ты, уверена, будешь помнить обо мне ВСЕГДА. Давай выпьем за нас с тобой». Мы выпили. Сказанное, медленно, свинцовой тяжестью, заползало в мозг. Медленно, но неотвратимо, до меня доходило, что Верка, права и от этой правоты по коже полезли колючие, холодные мурашки, поднялись волосы на руках и голове. Я смотрел на Верку, стоящую передо мной и видел как в ее синих, сейчас ничего не видящих глазах, как в калейдоскопе чередовались светлые и темные всполохи, как расширялись и сужались, чтобы расширится вновь зрачки.
 Я дотронулся до нее. « Вера». С видимым усилием, стряхивая с себя эти мелькающие в глазах зайчики  Верка, как - то устало опустилась, увлекая за собой меня, на кровать, уткнулась лицом мне в колени. « Господи! Сашка, как я устала без тебя. Сашка!». Клокочущий ком застрял в горле. Горячая пелена застила глаза. Господи! За какие грехи ты наказываешь эту девочку вся вина которой только в том, что она ЛЮБИТ и умеет  ТАК любить,  которой, даже не обязательно, мучительно, но не обязательно находится рядом с любимым, которая из-за этой любви пронеслась над бессчетной вереницей лет и достигла той мудрости, того понимания  вещей, которая доступна  только в конце долгой и богатой событиями жизни.
 Я медленно перебирал пальцами ее волосы, гладил по еще девчоночьей спине с выступающими косточками позвоночника, и чувствовал,  как в меня перетекает часть ее огромного сердца, способного без слов понимать, то, чего нельзя высказать словами и от этого мне не становилось легче. От сознания того, что мы не в силах, изменить  уже запущенную машину судьбы, разрывалось заполненное Веркой сердце. Я, наклоняясь, целовал ее волосы, а она, благодарная, поднимала руку и лохматила мои.
Она, разворачиваясь ко мне лицом, закинула ноги на койку. « Послушай, кудесник, ты меня убаюкаешь. Сашка, спорим, тебя бабы любить будут». В ее глазах опять бегали искорки, и улыбающиеся губы были готовы сорваться  в  безудержный смех. « С чего ты взяла?»  « А ты их всегда по головке гладить будешь». « Ну, Верка. Держись». « Стоп». - она подняла в пионерском салюте руку - « Сашка, я юная пионерка Советского Союза перед лицом своего любимого  обещаю и торжественно клянусь сегодня спать с ним и никуда его не отпускать». Она, хохоча, сделала на койке неимоверный кульбит, перепрыгнула через меня. В мгновение ока переставила остатки трапезы на стол. Согнала меня с койки. Стащила одеяло. Поправила простынь. Покрутила, взбивая подушку. Скинула халат, как-то непонятно изогнув руки за спиной, расстегнула и сняла бюстгальтер,  повесила их на спинку кровати. Юркнула под одеяло, под одеялом согнув коленки, сняла трусы, выпростала из под одеяла руку с трусами, покрутила их в воздухе и, смеясь, бросила  их мне.   « Они Мне сегодня будут мешать. Сашка, тебе мешают мои трусы» Я, принимая  игру, то же хохочу от ее проделки и естественно заявляю, что мне ее трусы не мешают. « А коли они тебе не мешают, то положи их со своими и выключай свет». « Верка, мать же придет» 
«Не придет. Я ей сказала» Я обалдеваю. « Ты сказала, что будешь спать со мной?» «Да, да, ты что не согласен. Прости! Сашенька, у нас больше этого никогда не будет. Это все что нам отпущено!» Верка опять превратилась из милой смешливой егозы в не менее милую взрослую женщину. Она не уговаривает меня, она как ребенку объясняет мне незыблемость простой  аксиомы. Я встал, выключил свет, в кухне светло от фонаря на столбе. Подошел к кровати. Медленно разделся, вешая одежду на спинку кровати с Веркиным халатом и бюстгальтером, в одних трусах сел рядом. « Хочешь, скажу, о чем ты думаешь?» - спросила Верка. « О чем?»       « Положить трусы вместе или нет». Я взорвался хохотом. Вот коза. Снял трусы, положил рядом с ее, откинул одеяло, лег рядом и прижал к себе эту горячую, ставшую самой дорогой,  болтушку. Медленно, легкими шажками- поцелуями я перемещался по ее лицу, целовал мягкие, бархатистые губы. Переходил на нос. Неожиданно  слегка кусал его и Верка, счастливо заливаясь смехом, говорила, что теперь она никогда не выйдет замуж, потому что будет как Хлопуша в  «Капитанской дочке». Я иследывал языком внутренние изгибы уха, а  она, прижимая голову к шее, смеялась от щекотки. В наказание за «трусы не положенные вместе» я пальцем проводил между ее ребер, и она взвивалась, хохоча, ввысь и обрушивалась с высоты на меня повторяя тоже, но в обратном порядке. Мы не замечали наготы. Мы наслаждались отсутствием одежды. Наслаждались возможностью быть рядом настолько, насколько это возможно. Наши руки, наши губы, наши глаза изучали и впитывали в себя наслаждение, излучаемое нашими обнаженными телами. Мы кувыркались, насколько позволяла узкая койка, перекатывались, постоянно меняя положения « над» и «под», прижимались возбужденной плотью друг к другу. Я брал в рот ее огромные, возбужденные соски, перекатывал их  там языком, как перекатывают сосательную конфетку, которая никогда не сравнится с их сладостью, сосал, выпускал изо рта и теребил из стороны в сторону носом.  Разбирал пальцами волоски на лобке, перебегая вниз, гладил и пожимал все, что попадало под пальцы. Её руки бегали по моему телу, ворошили волосы на голове, пробегали по плечам, по спине, прижимали к себе. Сухими от возбуждения губами прошептала: “ Я хочу тебя”. Повинуясь ее рукам, телу, вжимавшемуся под меня, я медленно, боясь причинить ей боль, погружался во влажное, горячее, благодарно принимавшее меня наслаждение. Погрузившись до предела, покачивался из стороны в сторону, вверх,  вниз, изучая и наслаждаясь этим изучением, переходил на другой уровень, продолжая изучение, и вновь нырял в глубину насладится изученным. Постепенно, повинуясь ее нетерпеливым рукам. Увеличивал и увеличивал темп и  когда от наслаждения начинал плавиться  мозг, готовый взорваться и выплеснуться  в нее, почувствовал как, изгибаясь, отдавая себя всю, забилась дрожью Верка. Как пульсировала и сжималась, требуя своего, познанная глубина и я, теряя контроль бытия, мощными толчками растворился в ее, еще дрожащей, бездне.
Возвращаясь к жизни, я смотрел, как также медленно возвращается Верка. «Мама!» Она еще с закрытыми глазами, слабыми ищущими руками нашла и прижала к груди мою голову и, отдыхая, расслабленно затихла. Мы лежали и каждый  молча, усваивал громаду потрясения.
Еще не пришедший в себя я млел от щебета и поцелуев Верки, она тормошила меня, целуя, шептала: «Ты что со мной сделал, медведь. Я чуть не умерла». Ее руки трепетно бегали по моему телу на мгновение останавливались, изучая мое отдыхающее естество, и снова продолжали свой бег, чтобы через секунду вернуться. Ее губы скользили по мне, останавливались на сосках, целовали, подключали острые зубки, заставляя их тихонько исполнять свои обязанности, и снова целовали, сосали, высасывали из меня жизнь. « Ну, не может живой человек выдержать таких испытаний!». Я вскочил, сгреб в охапку смеющуюся, светящуюся, брыкающуюся, теплую и желанную Верку, опрокинул на спину, чтобы наказать за ее пытки. Наказание последовало незамедлительно, и было таким же жестоким, как и то от которого мы еще не успели отдохнуть. Еще тяжело дыша, расслабленно, отстранившись, но, держась за руки, услышали стук и голос Веркиной матери: «Верка, ты там живая?». Только сейчас мы заметили, что на улице уже светло.  Верка засмеялась, смешно, заболтала, задрыгала голыми ногами, и каким-то, откровенно счастливым голосом крикнула:    « Мамочка! Я уже умерла! Мам, ты иди мы (Мы!) сейчас». Какое там сейчас, мы вновь и вновь  кидались к друг к другу. Вновь сплетались, соединялись в единое, не могущее быть иным существо, до тех пор, пока затягивать расставание стало невозможно. Верка встала, огромными, с темными кругами вокруг, глазами посмотрела на меня. Наклоняясь, тихо поцеловала и, прошептав     « Пошли», начала одеваться.  Вышли на улицу. Зашли в дом. Я попрощался с Веркиной матерью, потрепал по вихрам карапуза и вышел. Следом за мной выскочила Верка. Мы почти бегом побежали к Сашке. Вышедшая и начавшая было ругаться Сашкина мать, увидев что-то в Веркиных глазах, осеклась. Сашка, пожимая нам руки, произнес: « Ну, вы даете!». Попрощавшись, побежали на автобус. Уже на перроне, рядом, с уже тронувшемся поездом, целуя, и не имея сил оторваться от нее, я пообещал: « Я приеду. Я обязательно приеду, Верка!». « Иди».  Уже в тамбуре набиравшего ход поезда, я видел ее какую-то одинокую, сиротливую, с опущенными руками фигурку, и оттого, что я уже не рядом с ней и не могу закрыть ее собой, разрывалось сердце.      
 Я приехал, почти, через три месяца. Выпертый за отличные успехи со школы, и уже устроившись на работу таскать кирпичи каменщикам, я, выпросив аванс и неделю времени, помчался к Верке. Мы снова оказались с ней в том, не знающем границ и времени омуте.  Опять и опять поглощали друг друга с жадностью каннибалов и, очнувшись от необходимости расстаться, также трудно расстались.