Однажды в СССР. Книга восьмая

ОДНАЖДЫ В СССР

КНИГА ВОСЬМАЯ
ВЕРБОВКА НА КОМПРОМАТ

Глава первая
КУДА ТЫ ДЕНЕШЬСЯ С ПОДВОДНОЙ ЛОДКИ?

1.
В 1948 году в Минск на премьеру спектакля «Тевье-молочник» приехал знаменитый режиссёр Михоэлс, лауреат Сталинской премии. Его называли «лучший король Лир СССР». С ним был ещё один театральный деятель Голубов, как оказалось позже, агент МГБ. Вечером после спектакля обоих нашли мёртвыми на дороге у гостиницы «Минск». По версии следователя милиции, напились с артистками в ресторане «Заря» и попали под колёса неизвестного транспортного средства. Судя по отпечаткам протектора, большого военного грузовика. Машину не нашли, в Минске их было 4000 штук, да плюс транзит. Тело Михоэлса привезли в Москву и устроили ему пышные похороны на кладбище Донского монастыря.
Спустя тридцать лет об этой истории решил поведать читателям Латвии Петька Байль. Петькину статью с пометкой «в печать»!, которую, как оказалось завизировал, даже не читая, только ответственный секретарь «Красного факела», потому что спешил в театр, и больше ни одна живая душа, с треском сняли из номера. Раздали копии членам редколлегии, чтобы те приняли решение: печатать её вообще или нет? Нет ли в ней «политической близорукости», как выразился наш главный редактор.
Вот эта статья, я её припрятал для архива:

                ПАМЯТЬ СЕРДЦА
Соломона Михайловича Михоэлса знают все, кто смотрел фильм «Цирк». Он качает на руках маленького негрятенка Джима Паттерсона и поет колыбельную про «усталые игрушки».
Многие годы нам говорили, что великий режиссер Соломон Михоэлс погиб под колесами машины, переходя минскую улицу. Но сегодня мы имеем новые важные свидетельства, которые развенчивают официальную версию гибели «короля Лира всех времен и народов», как звали Михоэлса театральные критики.
В 1953 году из мест не столь отдаленных в Генеральную прокуратуру СССР пришло письмо от некоего вора Иванова, который когда-то промышлял в Минске квартирными кражами. И тот рассказал, что однажды ночью 1948 года он сполз из окошка чьей-то уже обворованной квартиры по водосточной трубе и приготовился дать деру, но остановился, увидев, как посреди улицы Кирова возле гостиницы «Беларусь» затормозила белая «Победа». Из нее милиционеры вытащили два мертвецки пьяных тела и кинули на проезжую часть. И один из милиционеров по фамилии Курочкин (воришка узнал его, это был участковый!), стал подбивать лежащим ноги-руки, чтобы, видимо, разложить их в каких-то нужных ему позах. Когда они уехали, Иванов подошел к лежащим, чтобы их обворовать, нагнулся и увидел, что оба не мертвецки пьяны, а просто – мертвецы!
Он уже хотел задать стрекача, как откуда-то появился милиционер Курочкин с пистолетом и спросил: «Что это тут? Кто эти пьяные люди?». Стал их осматривать, как будто видел впервые и говорит Иванову: ага, ты их убил! Тот стал доказывать, что не убивал, что он только что подошел!
Тогда Курочкин, чтобы воришка молчал, взял с него бумагу, что тот является его информатором, после чего бедняге пришлось срочно уехать из Белоруссии.
Когда много лет спустя, услышав, что Михоэлса и его коллегу задавил неизвестный грузовик, водителя которого не нашли, Иванов сопоставил, что знал раньше и что услышал теперь и написал письмо, которому хода не дали, где сообщал, что по уже мертвым телам проехали грузовиком! То, что парню оставили жизнь той ночью, или непростительная ошибка НКВД, или саботаж. Никто бы ничего не узнал и сталинские палачи вновь ушли бы от ответа, но не вышло. Правда, у них под ногами мешался еще и художник Тышлер, который видел Михоэса сразу после гибели; он и рассказал, что у того на правом виске был большой синяк от удара тяжелым предметом, но того как-то тихо заткнули.
Если будет судебный процесс над убийцами Михоэлса, свидетельствовать могла бы и дочка Сталина. В день убийства Михоэлса Светлана слышала, как папаша сказал в телефонную трубку: «Что-о? Автомобильная катастрофа? Ладно, пусть катастрофа». Убийство Михоэлса – это уничтожение Сталиным культуры.
Пепел Клааса стучит в наши сердца!

2.
Вся редколлегия выступила «против» Михоэлса, а первым – мой шеф   Игорь Зилов. Не знаю, говорит, а мне, например, никакой пепел Клааса никуда не стучит. У меня за стенкой машбюро, вот там стучат, так стучат – четыре машинки сразу. Когда, говорит, вы стены обобьёте войлоком?
Петька плюнул и с заседания редколлегии ушёл. Я, говорит, не верил слухам, что в этом здании был бордель когда-то. Теперь, говорит, верю. И все вы тут, говорит, шлюхи дешёвые, продажные, «Яма» Куприна! Ну, ушёл и ушёл, сколько раз психовал из-за снятых материалов! Он вообще не умеет с людьми договариваться ни о чём! Это такая интеллектуальная свинья, такая зараза, которая работая с нами бок о бок, нас же всех и презирает. Кого за что. Меня, что не женюсь на еврейке, мучаю бедную женщину (это кто кого мучает!), что не читал Марселя Пруста. Как узнал, сразу: деревня, глушь, Саратов!.. А мне этот Пруст скучен: предпочитаю, пишет, мужчин женственных, а женщин мужественных. Словесный понос! Я предпочитаю Прусту Воннегута, у того без закидонов. А Петька меня на смех поднимает: правильно, на хера думать, мозгами скрипеть? Лучше, когда разжуют и в рот положат, вот твой Воннегут! У меня с Петькой отношения нормальные, а вот у редакции с ним – тихий ужас, как говорит корректорша Регина.
На «летучке», когда Петька присутствует, ор стоит до потолка: ка-ак, опять эта грёбаная промышленность всю третью полосу под сраный «Прожектор» захватила! А где печатать размышления умных людей о смысле жизни? Например, очерк «Быть и казаться» о том, что мы теряем человеческий облик? На четвёртой, где спорт? На первой, где «дорогой Леонид Ильич»? В самиздате? Послушать его на «летучках»: этот бездарь, та – графоманка! Ему подавай всё «по гамбургскому счёту» и по этому счёту выходит, что счёт только в его пользу, что печатать можно и нужно только его одного, а всё остальное – бумагомарание, бред сивой кобылы, херня на постном масле и практически всю нашу пишущую братию «нельзя даже на пушечный выстрел подпускать к порогу», а секретариат за макет газеты, где ничего не влазит, надо топить в Даугаве… Нет, но зачем обижать секретариат, хороших людей,  изображать из себя Анатолия Аграновского, вставать в позу: «Пошли в жопу, ни одной строчки не выкину из моего материала!». Ты не один в конторе, хотя и презираешь всех. И не надо катить бочку на секретариат. Ты приди к ответсеку, по-хорошему поговори, бутылочку поставь, распей с людьми, всунут тебя в полосу, не тронув ни строчки. Шрифтом поиграют, интерлиньяж правильный дадут, размер заголовка, клише… Всё же в их руках, проверено. А Петьке – в лом, он только орать умеет, ставить всех по стойке «смирно», в армии сержантом был, видимо, понравилось народ строить. Но если строишь, не требуй к себе любви, уважения и почитания, не будут люди тебя за это уважать, носиться с тобой: ах, Петюнчик, самородок ты наш, гений в трусиках! Просто пошлют подальше – колбаской по Малой Спасской. Кстати, где это?
Никого его уход с редколлегии не взволновал. Не пойдет же человек вешаться из-за какого-то Михоэлса! Надо сказать, бывали у Петьки статьи и получше – эта так себе. Даже завиральная версия Игоря Зилова с созданием Израиля в Крыму и предательством Михоэлса представляется,  куда как интереснее.
Но разве дело в этом – плоха или хороша? Тут дело в принципе. Вот тогда и мелькнула у меня мысль – сначала затаилась, а потом вновь всплыла, - неспроста Петька затеял всю эту историю. Какой Михоэлс? Михоэлс тут не при чём! Это же повод громко хлопнуть дверью.
И Петька хлопнул. Но на этот раз всё было куда как серьёзнее. Расскажу, как события развивались. Перед тем, как покинуть СССР по еврейской визе, наши коллеги из газеты обычно подавали главному редактору заявление об уходе. Потом только шли в ОВИР с документами. После «добро на выезд с вещами» устраивалась в конторе отвальная, где пили до утра, а с первыми лучами солнца, прощаясь, обнимались, плакали похмельными слезами, щедро раздавая адреса будущего обитания; были и обещания никогда не забывать старых друзей, звонить по «международке», писать каждый день письма - про как устроились, где живут, что пьют, с кем едят, а главное, какие там бабы и слабы ли на передок? Наутро «отъезжанты» пропадали, попив кофейку на опохмел, но уже «с концами». И потом от них годами не было известий. Может, писать было не о чем, а может и незачем.

3.
И вдруг эта добрая традиция прервалась. Не сама по себе – этот гад Петька её и прервал. Произошло у нас самое натуральное чэпэ. Все люди, как люди, решив эмигрировать, уходили из конторы, чтобы не подводить остающихся, да и контору не подставлять, зато Петька Байль отличился: подал на выезд, будучи в штате редакции. На всех забил!.. Раз, говорит, не хотите печатать про Михоэлса, мне в этой редакции делать нечего, арриведерчи!.. Я, мол, клал на всё и на всех с прибором, сами тут разбирайтесь и увольняться я не буду до отъезда, хоть убейте, как Михоэлса. Зарплата мне не помешает, а если хотите уволить, то увольняйте по статье. За Михоэлса ответите своею, как я понимаю, «чёрной кровью»!
На принцип пошёл человек?
Что тут началось после Петькиного демарша! Кошмарный сон, как говорит Регина. Главного нашего – на цэкашный ковер: шею мылить за Петькину выходку - там уже не до Михоэлса было, делу дали ход, узнав о Петькином заявлении на выезд с указанием должности и места работы! Приехал шеф дёрганный, в поту и в мыле, как загнанная лошадь (если таких пристреливают, не правда ли; то почему он цел?), собрал редколлегию и с визгами, с криками (разве что без битья посуды) потребовал сразу три собрания провести – комсомольское с повесткой об исключении Петьки из рядов комсомола, профсоюзное – чтоб из месткома турнули, и закрытое партийное, где старшие товарищи должны были указать младшим на недопустимость всего и вся. Но я и в кошмарном сне не мог предположить, что окажусь в эпицентре этой истории и стану главным действующим лицом драмы, сюжет которой развернется в обшарпанных кабинетах нашей редакции, бывшей по слухам, борделем до 1940 года.
До той поры я с главным лишь два-три раза беседовал один на один – когда на работу брали, да когда меня дрючили за невыполнение плана по нештатным авторам. А тут - Илонка влетает, она же секретарша нашего главного, и с порога кричит, глаза круглые:
- Тебя! К шефу! Рвёт и мечет!
Фыр-р и убежала. Я за ней следом в главредовский предбанник по запаху духов, как ищейка, вспоминая, как раньше доставляло сладкую радость, проходя мимо и видя, что никого нет, сунуть ей руку под юбку. В тёплый изгиб бедер. И как она, взвизгнув: «Дурак, щекотно!», отбивала её. Сейчас что-то не хочется. Да и не верю, что она не опусти на мою башку свою «Ятрань»!
- Иди, – кивнула на дверь и принялась грохотать машинкой.
Захожу. Кругом – Ильичи: справа – Ильич Владимир с газетой «Правда» в галстуке в крапинку, слева – Ильич Леонид, но с тремя звёздами Героя и с иконостасом на могутной груди. Посредине – потная, нервная рожа нашего главного, я рядом – Кока-Коля, наш зам. Оба как пружины от матраца, сосредоточенные, как Брумель перед прыжком. Куда только прыгать собрались? Хорошо, если в окно, а не на меня.
Смотрят на меня исподлобья, как солдаты на вошь (как Ленин на буржуазию?); один какие-то бумажки перекладывая, видимо, настраивается на умную беседу, поперекладывает и глянет оценивающе, потом опять перекладывает. Другой дымит «марлборо», щурясь от удовольствия, как кот на солнце и губами пожёвывает, готовится, видимо, меня разорвать клыками. Молчат, скрипят мозгами, а я таращусь по сторонам и думаю: во-первых, что им от меня надо, а, во-вторых, в каком месте кабинета приходовал шеф длинногую кобылу (газель, лань) Нельку, нашу Снегурочку? И где её нашёл Кока-Коля, пригласив в контору?
Прямо на столе или на диване у окна, под портретом читающего «Правду» В.И. Ленина? «Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше». Фильм ужасов: шеф с голой жопой лежит на распяленной Нельке, потеет, похрюкивает от кайфа, а Ленин оживает, откладывает «Правду», тянет с портрета руку и щиплет нашего главного за жопу больно-пребольно! «Революция, товарищ, должна уметь себя защищать!». Короче, ломает ему кайф…

4.
- Сколько вы в редакции, Кандидов?
Я пожал плечами:
- С утра.
- Лет сколько?
- Года два, - говорю, - или два с четвертью.
- Какая, к чёрту, четверть? – вылез Кока-Коля. - Ты что, в первом классе?
- Да уж, - подтвердил шеф, - расти пора, вырастать из штанишек. Зарплата у вас, - Кока-Коля вытащил из папки ведомость, протянул шефу. – Так, где тут вы? Ага, 115 рублей, минус подоходный, минус за бездетность. Комсомольские взносы, опять же. Профсоюз. На руки получаете рублей 85-90?
- Вроде того.
- Вроде того. А если не вроде? Живёте где?
- Живёт он гражданским браком с Илоной Каплан. Здесь рядом, в её квартире. Или уже съехал на редакционную дачу, а, Кандидов?
- Так она ж летняя! Там, говорят, зимой дубака можно дать?
- Я под матрацем сплю, - срезал я заботливого шефа.
- Хорошо, не под кроватью. Значит, снимать квартиру? А это еще 30-40 в месяц. А жить на что? Вопрос, да?
- Да, - говорю я, совершенно не понимаю, к чему он клонит и откуда у них «разведданные» про мою жизнь с Илонкой. Такое ощущение, что у нас не работают, а сплетни таскают по кабинетам. – Вопрос.
Пора, говорит он, задуматься о будущем, Кандидов. Пора, пора, пора.  Мы тут, говорит, посоветовались с Николай Николаевичем и решили предложить вам, незаслуженно, конечно, от доброты душевной, в качестве аванса, какую-то охрененную зарплату в 200-250 рублей, плюс гонорары. У вас, мол, хорошее перо, кончайте просиживать брюки в промышленности, строчить никому не нужные репортажи из морских доков и чулочных фабрик. Тут и Кока-Коля принялся меня нахваливать, неясно, по какой причине: ты, говорит, Кандидов, прирожденный очеркист, Эгон Эрвин Киш! И шеф его поддержал: да-да, ваша серия материалов о подпольщиках Латвии, которые героически борются с диктатурой фашиста Ульманиса («Без борьбы нет победы»), получила одобрение «там» (глаза в потолок). Мы, говорит, с Кока-Колей в этой связи предлагаем развить успех и смело начать движение вверх по карьерной лестнице. Согласны?
Бойтесь данайцев, приносящих яйца. Всяких там лошадей из Трои, набитых неизвестно каким говном, думаю я. На хрен мне шляться вверх по их лестнице, ведущей вниз, в подвал пыток? Зарплата бы не помешала,  это ясно, но за какие-такие заслуги? Что шеф наш, что Кока-Коля  – известные интриганы и мастера подковёрной борьбы нанайских мальчиков. Им палецев в рот не клади и просто так у них снега зимой не допросишься. И я, набравшись смелости, задаю им вопрос напрямую: что я должен сделать, чтобы иметь эти ротшильдовские 250 плюс гонорары? Полы мыть в конторе? Свечку держать у дивана? Ботинки им чистить? Зады подтирать? Естественно, ничего этого я не сказал, только подумал.
Но всё оказалось проще, намного проще! Проще простого!
Я, говорит мне шеф, а Кока-Коля поддакивает, да, да, да, окажу тебе, Кандидов, величайшее доверие. Именно, говорит, тебе, тут он ткнул пальцем в пространство, чуть не выколов мне глаз, поручаю задание по устранению предателя Петра Байля. Я дам тебе пистолет и ты спасёшь престиж редакции и репутацию главного редактора, мою, то есть. Тут он взял листок бумаги и быстро-быстро набросал силуэт человека, по форме напоминающего Петьку. Тут, говорит, у этой сволочи печень, селезёнка, а тут - желудок. Сюда стрелять не надо, слишком большие жировые складки и пуля тут застрянет. Он ткнул карандашом в Петькину голову: стрелять эту заразу надо вот сюда! Он поставил жирный крестик в районе Петькиного темечка и говорит: если ставить задачу сразу его кончить, не дать ему мучиться, не бояться, что останется цел и наведёт на тебя следствие, то целиться надо вот сюда - в левую затылочную часть головы в области левого уха, так как там расположены жизненно важные органы. Если ты туда попал, считай, дело сделано. Да и крови будет меньше, если хорошо приметишься, а то потом Илонке намывать до утра. А если кто будет говорить, что ты поступил некрасиво, что так не делается, что стрелять надо было в область сердца или в живот, плюй им всем в рожи и отправляй их прямо ко мне. Я сниму все спорные вопросы. Но если промахнёшься, берегись. Тогда, солдат Соколов, я окажу тебе величайшее доверие и расстреляю тебя собственной рукой. Ты можешь кривляться сколь угодно долго и нудеть: герр комендант, я после первой не закусываю, дайте второй стакан, но это тебя, Кандидов, не спасёт и ты тогда не жилец!
Кстати, чтобы у тебя не было искушения сбежать, твою бывшую возлюбленную Илонку, по которой ты сохнешь, Кока-Коля возьмёт в заложницы и спрячет в кладовку под замок. Пусть там посидит на хлебе и воде на мётлах. Как прикончишь Петьку и предъявишь его труп, так сразу и получишь. Живой и невредимой. Плюс приказ о повышении зарплаты и назначении тебя заведующим отделом информации газеты «Красный факел» вместо политически покойного Байля. Вот и Кока-Коля «за», да, Николай Иванович?
А если, не дай бог, промахнёшься, если не прикончишь, забудь про неё, мне она и самому нравится. Я тебя тогда сам прикончу! Иди пока, читай завтрашний номер. Но утром, ровно в 7-00, чтобы как штык, я принесу тебе заряженный «тт» для устранения этого мерзавца, этого реинкарнированого Троцкого №2, этого Петьку, чтоб его, Байля, головную боль земли русской! Но смотри, Кандидов, никому не проболтайся, иначе этот ловкач сбежит, лови его потом по рижским подвалам.

5.
А как ещё описать то, что мне предложили эти гады?
Искушенный в интригах, опытный и натасканный в разного рода склоках, разборках и скандалах, шеф повёл разговор по какому-то хитрожопому маршруту, выиграв у меня на старте кучу времени и поставив в тупик. Сначала – про деньги. Вывалил передо мной груду золотых дублонов, пиастров, пистолей и сестерций, показал издалека и говорит: «Хочешь иметь столько же?». Дал даже понюхать, разрешил приблизить к столу нос, спросив с подковыркой: ну, как, не пахнут? А потом – р-раз и смёл их в верхний ящик стола, не твоё, говорит и не хер на них пялиться!  Заслужить надо. Я говорю, облизываясь: а как? И тут он мне вопросик задает, как я понял, наводящий:
- Ты знал, что Байль уезжает в Америку?
- Какой-такой Байль, – говорю, выигрывая время и соображая. - Наш или чужой какой?
 - Ещё спроси: какая Америка? – влез Кока-Коля. - Наша или чужая?
- Аляска, в смысле? Продали которую?
- Продали, да. Не за хер собачий.
А это шеф шутит. У него такая манера. Сначала он вкрадчив, как лис, тю-тю-тю, как семья, как здоровье, как бабушка. А потом – взрыв, трах, бах, всё пошло, поехало, покатилось, посыпалось, повалилось с грохотом и треском: Ка-ааааааааааааааааандидов, мать-перемать, собачий потрох, ты долго будешь передо мной ваньку валять! Так оно и вышло. Вдруг ка-ак трахнет кулаком по столу, Маркс чуть с катушек не свалился, а Ильичи на стенах закачались. Кока-Коля сигарету изо рта выронил.
- Зубы заговариваешь? «Доцент! Какой доцент, грузин!». Карцев-Ильченко, эстрадный концерт? Аляска? Нашёл идиота! Дурака из меня делаешь, умнее всех? Ещё раз спрашиваю: ты знал, что Байль уезжает на Аляску, тьфу, в Америку?
- Знал, знал, конечно знал. И Зилов знал, я уверен, - Кока-Коля дует в унисон шефу. Прямо-таки, шахматный матч Фишер – Карпов, тонкая игра интеллекта разных поколений. Ты дегенерат или как! – орёт старшее поколение, плюясь ядом. Вы не способны понять, что происходит! Мы на пороховой бочке! Политическое дело! Байль всех подставил заявлением об отъезде! А заодно раком меня! Идеологическая недоработка! Предательство! Нож в спину революции! Из-за таких мудаков я в этом кресле сижу не последние дни, а уже последние минуты, ты понял? Все – знали, а вы – нет. Не странно?
- Странно, - отозвался я эхом. То мне «ты», то мне «вы», а то вдруг и так, и этак сразу. Естественно, думаю, странно. Может, к нему врача вызвать?
- Дурака валяешь, Кандидов?

6.      
Меня всегда умиляют репортажи ТАСС о встречах на высшем уровне где-нибудь в Кремле или в Белом Доме. «Сегодня министр иностранных дел нашей доброй страны А.А. Громыко принял главного врага СССР империалиста, «ястреба», злобного антисоветчика и миллионера-кровососа Генри Киссинджера из кровавой страны США. Беседа прошла в тёплой, дружественной обстановке».
Это значит, что до драки и поножовщины, слава богу, не дошло. Так и у меня с шефом. Я, конечно, утрирую с пистолетом «тт», но прикончить Петьку Байля главный решил именно моими руками, заявив, что мне поручено вести редакционное собрание, на котором этого отщепенца и предателя выкинут за дверь. Я ответил: да ни за какие коврижки!
Конечно же, я осуждал его за то, что он сделал. А как не осуждать? Какой бы ни была наша газета, плохой ли, хорошей, но я её патриот. Я даже подтираться ею не могу, жалко труда коллег. Петька мог повести себя по-человечески. Уволиться, а потом идти в ОВИР, раз ему приспичило. Но на фига подставлять контору? Дурака-шефа, который бегает теперь с перекошенной рожей, узнав о вероломстве Петьки и места себе не находит? Так я думал и был в своих мыслях искренен, как пионер-герой Валя Котик.
Но стать палачом, Иудой? Нет, увольте. Это как футбольный матч Англия-ФРГ 1966 года на «Уэмбли». Англичане врезали в перекладину, мяч ударился о линию ворот и вылетел в поле. А судья его засчитал. Такой ор поднялся, игра-то равная была, немцы могли взять «Золотую Богиню» без вопросов. Ан нет! Время прошло и кто помнит, из-за чего проиграли немцы? Пересёк мяч линию, не пересёк мяч линию, ошибся судья Бахрамов или был стопроцентно прав, когда сказал: да, был гол, хотя гола не было. Продули и во всех отчётах – 3-4, Англия – чемпион! Так и тут. Объясняй потомкам, что был такой Петька-злой волк, который бабушку съел и семерых козлят, а ты был добрый гном. Клеймо тебе поставят на лоб: «Иуда» и что ты потом детям скажешь? Что это марка мотоцикла?
От моих слов шеф дёрнулся и затих. И Кока-Коля затих. Затишье перед бурей? Видимо, переваривали всё сразу - футбол, волка и марку мотоцикла. Или концентрировались перед ударом, который должен меня сокрушить. Битва при Филиппинах, Кассиус Клей против Джо Формэна. Шеф вперился в бюстик Карла Марла (так его зовёт дедушка Абрам по незнанию), словно бы пытаясь вспомнить, кого это в бронзе изваяли, а может, просил у классика совет? Или медитировал: я спокоен, я спокоен, моя рука становится влажной, как вата, пропитавшаяся водой?
И, действительно, успокоился. Смотрит на меня с каким-то обидным безразличием в глазах и говорит тихим голосом:
- Значит, ты против?
- Против! Категорически.
- И что, даже 250 в месяц не прельщают? Зав отделом – тоже? Глупо, глупо, Кандидов, я от тебя такого не ожидал.
 Я пожал плечами. Шеф расстроился, вижу и загрустил. Ну и пусть грустит, я тут при чём? Но этим дело не кончилось!

7.
- Ваше величество, разрешите проявить инициативу? – что-то похоже изрёк Кока-Коля и вдруг откуда-то – из-под задницы? из ширинки? из кармана брюк? выдернул – что? Плеть? Ремень? Искусственный член из резины? Нет. Всего лишь листок бумаги. Предъявил его мне издалека, потом классику, помахав им перед окладистой бородой. Я, говорит, хода этому письму не дал в своё время, в папочку спрятал до лучших времён, а они вот и наступили, теперь пригодилось! Перегнулся через стол к к шефу и слышу: да-да, юбку задрала, да-да, прямо в рот, лицо красное, тушь течёт, прямо на конвейере, да-да, практически на глазах всего трудового коллектива. А я смотрю на него и вспоминаю Зилова, который Кока-Колю считает зама тряпкой и болтуном – с двумя бабами живет, не может выбрать предпочтение, вечно денег не хватает, в долг просит, никогда не отдает, а в карты на интерес сесть боится. А ещё колотит Зилова, что подрабатывает наш зам в обществе «Знание» лекциями на атеистическую тему: был Христос, не было Христа? Ходить на Пасху, не ходить на Пасху? Зилов терпеть не может попов, а воинствующих атеистов вообще ненавидит, но честь журналистского мундира ему дороже всего на свете. Дело принципа. Таких, как он, в конторе мало. Да что там, вообще нет.
Шеф только повторяет, как попугай, словно усваивая сказанное: как коллектива? как на конвейре? как прямо в рот? По мере того, как Кока-Коля ему что-то там нашёптывал, а шеф повторял сказанное, его глаза округлялись сильнее и сильнее и скоро уже на лоб вылезли. Сидит, воздух глотает, смотрит на меня с ужасом. Оказалось, Кока-Коля вытянул из папочки жалобу с завода «ВЭФ» на мои похождения в цехах легендарного предприятия.
- Зачитать? – говорит мне Кока-Коля, улыбаясь тонко. - Тянет на увольнение!
…В детстве был у меня случай, когда катались мы, пацаны, на коньках наперегонки по льду озера, и я вылетел на тонкий лёд. Стою и чувствую: ещё шаг и всё подо мной затрещит, надломится, ахнет в темную муть, в холодную преисподнюю. Я замер, цепенея в нелепейшей позе, задрав ногу, как пёс у столба. Лёд трещал под ногами, гнулся, пружиня, грозя вот-вот рассыпаться мелким крошевом.
Опустившись на карачки, тая дыхание, я пополз задом, цепляясь за каждую щербинку, в надежде, что успею зацепиться, что удержусь на краю. А когда выполз на крепкое место, когда отдышался чуть, ровно настолько, насколько нужно было, чтобы, сделав вид перед пацанами, что мне всё нипочем, ругнуться витиевато, по-взрослому, вдруг разом представил себя посиневшим утопленником с выеденными рыбами глазницами, представил поседевшую от горестной утраты мать и меня охватил страх, отозвавшийся внизу живота такой резкой болью, что ещё чуть-чуть, и наложил бы в штаны.
Что-то похожее я испытал и сейчас.
То, что зачитал Кока-Коля, тянуло не на увольнение, а сразу на смертную казнь! Не меньше. Как оказалось, зампрофорга одного из цехов  завода «ВЭФ» сообщал, что Кандидов А.И. был застукан им на складе готовой продукции с фотокором завода Бединой М.А. И что в ответ на его замечание об аморальности деяния, Кандидов А.И. высказал в его адрес непечатное слова в присутствии свидетелей!
- Ругаться матом при исполнении? Ты что? – шеф схватился за голову. - Да за такое у нас на фронте!
На каком это «у вас» фронте? Или он из ясле й на войну пошёл? Но шефу всё равно, на каком, ему надо себя накрутить, вот он и накручивает, заводится медленно, но верно, будто старый «запорожец», - ну и завёлся и орал уже, как резаный, без устали! Это у него ритуальное, заводиться и орать, перескакивая с «вы» на «ты» и обратно...
- Ты решил, что на тебя управы нет? Вы, вообще, отдате себе отчёт, где ты и с кем!
 Опять с «ты» на «вы». Но это не склероз, я уже понял, это стиль работы такой мудацкий, сумасшедший, не переживайте, он здоров.
- Я вас русским языком спрашиваю? В смысле, вести собрание?
- Отдаю отчёт, - говорю я, понурив голову. – В смысле, больше не буду так делать.
- Ах, так! Ещё издеваемся! Николай Николаевич, да что ж это такое!
- Ну всё, Кандидов, ты нас вывел!  - Кока-Коля перехватил эстафетную палочку. Ловко это у них выходит. Один орёт, другой отдыхает. Как сменный экипаж. - Ты нас достал!
Похуизм, кричит шеф, инфантилизм! Кока-Коля с дистанции полусреднего: орган комсомола! Случка! Сношаться в цехах прославленного предприятия! Шеф: газете через год 35 лет, а такое отношение! Вынести это дело из избы, в смысле, на общее редакционное собрание! А бумажку с завода «ВЭФ» я лично (шеф грозит) зачитаю при народе с выражением. Как на новогородском вече, во саду ли, в огороде.   
- Хватит, - рвёт на себе рубаху шеф, - моё терпение не беспредельно!
- Моё тоже! – дуплетом палит Кока-Коля. Пат и Паташон, толстый и тонкий, принц и нищий, два бойца, одинаковых с лица, два кольца, два конца, а посредине?
Его (их?) холеная, волосатая рука потянулась к селектору, звать Илонку с ручкой и блокнотом. Или с пулемётом? А я не могу, когда люди из-за меня так нервничают, орут там или ещё что, пытаются своё отстоять, бесятся и бьются как припадочные. Я как-то себе противен становлюсь: ну чего ты досаждаешь занятым людям? Изводишь их? И тогда я себе говорю: да пошли ты их на хер, согласись на их предложение, тебя не убудет, один чёрт, Петька – отрезанный ломоть и так или иначе уедет за границу. Чего из себя строить принципиального? Согласись, Кандидов!
 Хорошо, говорю, Змеи Горынычи, согласен, чёрт с вами. Тащите ваш   пистолет (шефу) и мои 250 плюс гонорар (Кока-Коле), иду убивать товарища по работе. Продаюсь задорого, как в «Бесприданнице» Лариса Гузеева – за большие деньги! Иду в содержанки к Петренко. Надоела вторая древнейшая, меняю на первую.
- Какой пистолет? Ты вообще-то здоров, парень?
Смотрят на меня в четыре глаза, как на умалишённого. А я таким и стал, с ними пообщавшись. Напитался, так сказать. Сдаюсь, говорю, товарищи начальнички. На завод «ВЭФ», говорю, я больше ни ногой. А если честно, мне туда и не надо, Маринки там давно нет, уволили бедную. И где она – не ясно.

Глава вторая
«ТЫ МНЕ БОЛЬШЕ НИЧЕГО НЕ СКАЖЕШЬ?»

1.
- Ну, что там? – спросила Илона сочувственно. – Что-нибудь серьёзное?
- Фигня, - отвечаю героически. Прямо-таки, Крис – Мрачный Катафалк из «Великолепной семёрки» («The magnificent Seven», 1960 г.). Юл Бриннер, правда, без кольта и шляпы. Зато, какие пули отливаю! – Так, мелкая, досадная ошибка… Ну да, на самой первой полосе. Вместо «главный врач» проскочило, ты будешь смеяться! - «главный враг». Кока-Коля заметил. Глаз – алмаз. Врач - враг! Главный враг района! Этот бедный Айболит достаёт с утра газету, садится за утренний кофеек и читает: он - враг! На весь город, на всю республику! Все от него так и брызнули в разные стороны – жена, дети, соседи, тёща любимая, дедка, бабка, коллеги, больные… Просто все, даже кошка и собака!.. Увезли, короче, парня, в сумасшедший дом. Лечится теперь, сердешный, от Кондратия Ивановича.
- Перестань трепаться! Что шеф?
- А что шеф? Ну, вздрючил, в первый раз, что ли? Доктор с ума спятил, есть причина.
- Дурачишься?
- Нет, но я-то тут при чём? Корректура читала? Читала. Выпускающий, морда пьяная, читал? Читал! Дежурный редактор читал? Читал, если не был пьян. Двадцать пять дураков читали, а вышло - «Энциклопудия». Как у Ильфа-Петрова. Но про нас.
- Ладно, можешь и дальше дурака валять, мне всё равно.
И ни слова больше. И ни одного вопроса: как, что, почему? Что будет? Какая-то подавленная она была, в ней что-то происходило, непонятное для меня, но и столь же мне не интересное, я давно уже не задумывался над тем, чем она живет, о чём думает. Я был так глубоко погружен в свои собственные мысли, такая была тоска после длинного и гадкого разговора с шефами о Петькином деле, что мне просто было не до чего! Жалкие люди, думал я, сплошь интриги, ставка на унижение, на силу, на подлость. То, что я подло поступал по отношению к ней – у меня этого и в мыслях не было. Изменял? Ну да, изменял. Но разве в том только моя была вина? Разве не потому изменял ей, что не могла мне дать то, что давали другие женщины? Что не хватало мне разнообразия, что монотонность наших с ней отношений давила, оскорбляла, заставляла искать в других то, чего не было или не могло быть в ней, чья психология домашней женщины напрочь вытесняла из нашей жизни жажду нового, свежего – чувств, обстоятельств, непредсказуемости, сумасшествия, - как это было когда-то, когда всё только начиналось бурной сентябрьской ночью, когда за окнами дачи в Юрмале лили дожди.

2.
Дедушка Абрам через месяц после моего вселения в квартиру на Дзирнавас, поставил нас с Илоной перед фактом: или мы определяемся с днём свадьбы, или он вызывает слесаря и тот меняет замок. Ни мне, ни Илонке ключи, ясное дело, не полагались. Пусть ночуют на Рижском вокзале! – его слова тёте Доре. Мол, сколько можно тянуть – столько дней живут как муж и жена? До моей легализации я ночевал у Илоны тайно, уходя задолго до звона будильников в комнатах дяди Лазаря, тёти Доры и дедушки Абрама – я пролетал коридор на цыпочках, а потом, проклиная всё на свете, возился с многочисленными замками входных дверей, - нам казалось, что никто ничего не подозревает, пока в один прекрасный день дедушка Абрам, остановив Илонку в коридоре, не спросил у неё, кем работает её парень, если так «с утра пораньше» уходит на работу – не трамвайный ли он шОфер? И вообще - какие у нас планы на будущее?
Пришлось идти знакомиться и объясняться. Я купил бутылку «Арарата», выпендрился, Илонка запекла курицу, и в один прекрасный вечер вся её многочисленная родня запрудила нашу комнатёнку.
- Ваши дети будут полукровкой, - сказал дедушка Абрам, которого я тогда не знал и отнесся к нему с симпатией. Он изрядно захмелел после выпитого, говорил много и громко и вытирал разгорячённое лицо узбекской тюбетейкой. – Но это совсем не страшно! Наоборот! От таких браков разных национальностей дети выходят симпатичными, становятся математиками мировой величины и знают очень много языков.
- Как Исаак Ньютон, - проявила познания в области физики его жена тётя Дора. – Мировая величина. Еврей, кстати.
- Мама, что Ньютон? Разве он полукровка? – удивилась их дочка Сара, Илонина тётя.
- Ньютон – физик. Он открыл закон всемирного тяготения, - вступил дядя Лазарь, её муж, дядя Илоны.
- Ему яблоко на голову упало! – добавил их сын Срулик.
- И убило, - пошутила их дочь Ивета.
- Насмерть? – испугался их пятилетний сын Мишка и зарыдал. – Насмерть не хочу-уууууууууууу!
- Мишенька, да понарошку, конечно, понарошку! Не плачь! Глупая Ивета так шутит. Ивета, он же маленький!
- Почему я глупая? Мама, почему меня бабушка обзывает глупой? Я же не обзываю её? А маленький ваш уже сто килограмм весит, вы его кормите и кормите, как на убой.
- Хочу ножку! – орёт Мишка, который только сожрал крыло. – От курицы!
Тётя Дора, которая, как я позже узнал, терпеть не могла дедушку Абрама и обзывала его Дырка-в- голове (лох им копф), ради такого дела села с ним рядом и даже пообещала написать портрет младенца, как я понимаю теперь, изучив её творчество, в стиле пьяного Сальвадора Дали. Дядя Лазарь, у которого было трое детей, тут же вспомнил, что на антресолях у них с тетей Розой хранится прелестная колыбелька их младшенького Мишеньки, в ней ещё баюкали Срулика, который постарше, и сестру их Иветочку, которой уже почти 16 лет и что по первой же просьбе они эту колыбельку преподнесут нам, если она ещё не развалилась от старости.   
Под новый, 1979-й этот вопрос всплыл снова – когда свадьба? Дедушка Абрам начал приставать к Илонке с вопросами - мол, по его подсчётам у неё четыре месяца, а фигура не изменилась. Начал настраивать против меня квартиру, и уже тётя Дора заволновалась, стала выказывать беспокойство Илоне: где симпатичное смешанное потомство, он у тебя не бесплодный, случаем, хахаль твой?
Илона сообщила об этом, смеясь, как бы приглашая к веселью, но, услышанное ничего, кроме злости, у меня не вызвало – с какой стати твоя родня лезет в нашу жизнь? Им нечем заняться, что ли? - оборвал я её  сурово. Какое потомство, на что мы его кормить будем? На мои сто пятнадцать корреспондентских плюс жалкий гонорар плюс её девяносто секретарских?
- Не в деньгах счастье, - твёрдо сказала она и эта её твердость обеспокоила, я вдруг почувствовал, что если не предприму в ближайшее дни чего-то экстраординарного, я обречён на всю жизнь влачить в этой халупе свое существование, я даже представил, что вот я, постаревший, в стоптанных шлепанцах ушедшего в мир иной дедушки Абрама, дежурю на кухне в ожидании воды, чтобы наполнить ведра, кастрюли и бутылки, вот, наполнив их, иду проверять – заперты ли входные двери, вот, накинув на двери цепочки, бреду из последних сил, гася в коридоре свет, ругаюсь, наткнувшись на картины тети Доры…
И, представив это во всей красе, я запаниковал!

3.
Ничего лучшего я не заслужил, что ли? И ещё прошло сколько-то времени. Месяца два? Три? В день, когда я малодушно дал согласие участвовать в казни Петьки Байля, было холодно на улице и мы с Илоной зашли в кафе рядом с редакцией. Заказывая по чашке кофе со сливками, я думал о завтрашнем собрании и чувствовал себя последним подонком.
- Что ты решил? – спросила меня Илонка, готовая, как я теперь понимаю, к решительному наступлению, но по своему плану боевых действий.
А что я мог решать в момент, когда ни о чем другом, кроме как о разговоре с главным и будущем судилище над Петькой, в котором мне отвели роль среднюю между Иудой и Пилатом, я и думать не мог.
- С Петькой?
- С каким Петькой? – вздохнула она и опустила глаза, наполнившиеся вдруг слезами. Это я сейчас вспомнил про слезы, а тогда они на меня никакого впечателния не произвели.
Да с этим кретином Байлем! Решил уехать в Израиль, не увольняясь из газеты. Все теперь на рогах стоят, а я – крайний. Нет, ты пойми, Илона, мне, если говорить честно, этот Петька до фонаря, до заднего места! Да, интеллектуал, да, талантливый парень, но мне с ним детей не крестить, что он мне? Видал я его в белых тапочках, у него своя жизнь, у меня своя, и мне совершенно безразлично, едет он в Америку или в соседний кабак водку пить. Его личное дело! Сноб, пижон, эгоцентрист. Главное, чтобы его материал стоял в номере, да хоть газета сгорит! Ему за бугром самое место, там ему в самый раз, умеет ходить по трупам…
- А мне ты ничего больше не скажешь?
- Ты пойми, все началось из-за его статьи про этого, как его, Михоэлса!
- Какого еще Михоэлса? – спросила она.
Нормальное дело! Илона Каплан, хотел сказать я тоном тети Доры, вы еврейка, а не знаете, кто такой Михоэлс!
Милая, говорю терпеливо, это такой режиссер, артист, король Лир всех времен, возглавлял Еврейский антифашистский комитет. Сталин его отличал, зная, что у того по всему миру связи с денежными евреями. В 1943 году он на семь месяцев отпустил его в США, Канаду, Мексику и Англию, чтобы тот собирал пожертвования на Красную Армию и Михоэлс привез денег на 1000 истребителей. А в 1948 году Сталин его убил.
-  Я и без тебя знаю про Михолса.
-  Петька написал очерк об убийстве Михоэлса, а Зилов уперся: не будем печатать, все вранье. Тогда Петька хлопнул дверью и решил эмигрировать, но со скандалом. Меня вызвал главный и потребовал, зараза, чтобы собрание провел именно я. Иначе, говорит, вылетишь из конторы пробкой из бутылки, конец тебе, Кандидов, говорит он мне.
-  А мне ты ничего не скажешь? – повторила она свой вопрос.
Я пожал плечами: ты о чём?      

        4.
-  А мне ты ничего не скажешь? – повторила Илона свой вопрос.
Про Маринку с завода «ВЭФ»? Про Регину? Про тех, кто были у меня до неё и с кем я ей изменял недавно? Но это было так далеко сейчас, на такой переферии моих мыслей! Я разозлился: ведь не дура, но зачем по сто раз задавать один и тот же вопрос! Я молчать в тот миг не мог – о чем она говорит! Я должен был понять, что мне делать с этим долбанным редакционным собранием? Сказаться больным и уйти на недельку в подполье? Нет, главный не настолько круглый дурак, он сразу поймет, что я просто умываю руки.
- Ты реши, наконец, Саша.
Она-то о своем думала, она хотела обсудить тему нашего будущего. Женитьбы, а, может и ребенка, как я сейчас понимаю, и говорила об этом. А я, идиот, – о своем, о Петьке, о Зилове, о Михоэлсе, о главном редакторе. Кви-про-кво, античная драма, кто про что. Где тебе речка, где тебе именье? В огороде бузина, в Киеве дядька. Идет дождь и два студента.
- Ему-то что?.. Ему лучше всех! Уедет в Израиль, и – с концами! А нам тут отдувайся.
- Мне не интересен твой Петька!
- Твой! А что тебе интересно?
- Я хочу…
- Ты, ты, ты – все только ты! Ради бога, не вали на меня свои проблемы!
- Свои-и?
- Не мои же. У меня их хватает!
- Ах, свои, значит… Дай мне сигарету! – попросила, нет, потребовала ледяным тоном.
- Тут не курят!
- Плевать, дай мне сигарету!
Злым это все, ледяным голосом, сдерживая то ли крик, то ли рыдания. Закурила, стряхивая пепел в кофейную чашку. Как ненавидел я ее в эту минуту! Мне нужна была в тот момент чья-то поддержка, совет, помощь. Чего мне стоило не наорать на нее, не послать подальше с этими ее глубокими затяжками, нервическим подрагиванием пальцев, с этим ее окурком, тонущем в кофейной гуще. Закурила вторую. Но тут пришла,  наконец и поддержка, в виде пожилого официанта с перекошенным от гнева лицом. Подлетел этот Карлсон, крутя над головой полотенце, как пропеллер:
- Мадам, тут не курят!
Я мстительно ждал, чем все кончится, я не вступался за нее, я оставлял ее один на один с обстоятельствами, давая этим понять, что одна она – просто ничто, без помощи моей ей никуда не деться.
- Женщина, ну вы что, издеваетесь, ей Богу? Тур не смеке! Не курят тут! Нихт раухен! Вам на каком языке объяснить?

5.
Послать подальше крикуна, скандал учинить, мол, имею право за свой рубль! Вступиться за нее? Раз мы ехали втроем в трамвае – он, я и она. Вагоновожатый курил, напевая себе под нос, дымя прямо в салон. «Дышать нечем, а он курит!» - пожаловалась она и мой бывший друг, словно бы только и ждал ее команды, словно бы угодить всю жизнь мечтал – встал, прошёл, покачиваясь к кабине, и с грохотом задвинул дверцу.
Вожатый, опешив, открыл её снова.
- Не курите! – сказал этот и снова задвинул дверь.
Заскрипели тормоза.
- Милиция! – закричал вожатый. – Помогите!
- Ур-рою! - выдохнул наш Геракл, надвигаясь на него всем телом.
 Тот, оценив шансы, пошел на попятный. Сигарету бросил, но ехать дальше отказался, пока мы не покинем салон. Назревала драка, этот уже кулак занес, но Илонка, повиснув на нём, упросила примириться. Вожатый, почувствовав слабину, везти нас отказался наотрез, те, кто были в салоне, сперва дружно взявшие нашу (или его?) сторону, расстроенные перспективой застрять надолго, стали умолять нас выйти и мы вышли на полпути, а потом шагали пешком по путям – они вдвоём впереди, Илонка держала его под руку, успокаивая, тот озирался, грозил трамваю кулаком, я сзади, чехвостя мысленно Илонку и её капризы – из-за неё мы теперь опаздывали куда-то.
Потом она обернулась, и я встретился с ней взглядом – глаза её  лучились невиданным счастьем, что-то детское, девчоночье, озорное было в них в тот момент. Я таких её глаз давно не видел.
- Мне что, милицию вызвать? Женщина, вы глухая? Вы по-русски не понимаете? Вам, может, по-латышски надо сказать? Пие мумс не смеке! У нас не курят!  – официант уже руку протягивал к ее сигарете, чувствуя, что кавалер не заступится, что у него, у кавалера, свой на сей счет взгляд, он даже нагло игнорировал меня, словно бы меня и не было, и был не так уж и не прав в своих предположениях – я, действительно, был далеко в тот момент и уж, во всяком случае, не рядом с нею.
Она встала, резко погасив сигарету в кофейной гуще. Прошла стремительно мимо, прошелестев о мои колени юбкой, не сказав ни слова и пряча глаза. Ну и слава Богу!
Официант, кипя от негодования, с грохотом составлял грязные чашки на поднос.
- Чудовищный характер! Просто ужас, что! Ваша женщина?
- Моя? Нет, чужая. Да, совсем чужая…
- Я ей три раза: не курите, а она – курит! Не курите, а она курит! Ну что за люди, а?
- Извините её… У неё горе.
- Горе? А что случилось?
Что у неё случилось? Да ничего не случилось, разлюбили её, вот, что  случилось!
- Муж помер… В смысле под трамвай попал. Только что. Она не в себе.
- Под трамва-ай! Ух ты, беда-то какая. А какой номер?
- Кажется, 13.
- А это какой район? Не помню такого номера... Я все маршруты  знаю. 5-й и 7-й – до мореходки, по Маскавас вокруг базара, «десятка» на Катлакалнс через мост, «двойка» - на Засулаукс, кольцо делает, до Ильгюциемса. «Шестой» – на Юглу, мимо «Детского мира», по Кришьяна Барона, через «Маскачку», Московский район, улица Лачплеша… 11-й – Межакапи, Лесное кладбище, «четверка» по Слокаса. А где ж тринадцатый? Я все депо знаю, по районам: где они в Кировском районе, где в Пролетарском, где на Красной Двине… В Октябрьском, знаю, в Московском, Ленинградский в Задвинье, в Торнякалнсе Ленинский. А где ж 13-й? Куда он идёт?
- Как куда? Туда!.. Новая ветка в район…
Куда бы, думаю его послать, чтобы подальше и не сразу вернулся?
- А, ну как же, в район Болдераи!.. Муж её строил, и ему открывать поручили. Ну и оступился, бедолага, когда на трамвай садился... Прямо с подножки и угодил… Нога – хрясь! Позвоночник – хрясь!.. Ей только что сообщили.
- Бедная женщина!.. Но тут правда не курят! Что я могу?
- Да ладно, бывает, не переживайте…
Я дал ему сверх заказа на «чай» пятнадцать копеек, он был и рад. Только шел за мной и все сам с собой говорил: какой трамвай на  Болдераи? Там и депо-то рядом нет. Когда успели рельсы проложить?
Разве я не хотел тогда ссоры с ней? Разбежаться навсегда – не мечтал об этом? Правда, я даже не мог представить, какую глубокую пропасть пропахал в одночасье между нами в тот день в кафе… И лететь мне в нее одному, хотя минуту назад, когда я балансировал по краю, еще можно было  остановить все это, сделать что-то, чтобы не было потом так  бесповоротно. И так невыносимо больно. Проехали, забыто. Как в детстве говорили: собака нассала, дерево выросло. Говорю себе это беспечно, а сердце ноет и ноет все больнее и больнее: как там она, моя единственная, с кем? И всплывает, как со дна океана подлодка Бурлика, вопрос из новой реальности: с кем?
Проститутка! Дешёвая давалка!

Глава третья
СЛУЖИЛИ ДВА ТОВАРИЩА, АГА…

1.
В русской языке у слова «проститутка» не так много синонимов. Шлюха, ****ь, давалка, лярва, курва. От них - шлюха вокзальная, ***** подзаборная, валютная, подвальная, дешёвка рублевая, курва солдатская. Еще есть «плечевая» - у водителей-дальнобойщиков. От того, что едут плечом к плечу или что её ноги на плечах у водителя?
Зато у римлян – как в картотеке гестапо, подробная и тщательная  классификация – по возрасту, клиентуре и даже по комплекции. Весёлые ребята эти римляне! Времени – до чёрта, хозяйство на рабах, развлекайся, ходи на бои гладиаторов, дуй граппу, да словоблудствуй с утра до вечера. Были у них «bustuariae», т.е., проститутки, которые работали на кладбищах  и обязательно ночью. Как в русской частушке: «Моя милка – некрофилка, так и шарит по гробам». Во время похорон могли исполнять обязанности плакальщиц. Были «alicariae» (булочные). Они не только искали клиентов рядом с хлебными лавками, но и торговали лепёшками в виде фаллоса и женских гениталий. Считалось, что подношение таких изделий Венере, Изиде и Приапу даст сексуальную силу. Ночные проститутки звались «noctuvigines». Днём они отсыпались, а на работу выходили исключительно под покровом тьмы. При точках общепита и постоялых дворах (тавернах) несли службу «copae» и «taverniae». «Ambulatrices» – это проститутки, предлагавшие себявозле культурно-массовых заведений, цирков, театров, ристалищ.
«Subrurranae» – эти вроде современных «подвальных», т.е., женщины, почти достигшие дна общественной жизни. Обслуживали самый злачный район Рима Suburra, значительную часть которого составляли воры, бандиты и сами же проститутки. «Schaeniculae» – публичные женщины, клиентура которых состояла из солдат, гладиаторов и рабов. «Scorta devia» – проститутки, работавшие на дому. С утра до вечера торчали в окнах, зазывая прохожих. Проститутки-толстушки звались «junicae» или «vitellae». Классификация по возрасту выглядела так: «nani» – это девочки-проститутки, начавшие свою карьеру с малолетства, а «diobalares» или «diobalae» – проститутки, которые не пользовались спросом из-за возраста и продавались за мизерные два аса. К их услугами прибегали самые никудышные, ни на что негодные рабы, а также деклассированные элементы свободного римского общества. Элитой мира проституции были гетеры. Их называли «bonae meretrices», подчеркивая её сексуальное мастерство. В Древнем Риме проститутка из борделя звалась «lupae» (волчица). По той причине, что клиентов зазывала волчьим воем. Место, где  осуществляли свою профессиональную деятельность «волчицы», называлось «lupanaria».

2.
На собрании, которым я верховодил по заданию шефа и где клеймили Петьку, все повели себя как «волчицы», как проститутки. Никто не отмолчался, ни ветераны-«diobalares», ни «nani», наши юные практиканты и практикантки, выступили все дружным фронтом, дали Петьке отповедь. Куда что девалось? Не речи, а волчий вой! Говорят, в годы буржуазной Латвии в здании нашей редакции был бордель. Раньше не верил, в сейчас верю. Последствия же налицо: любой каприз за ваши ясы! На кого наш главный (наша бандерша) зыркнет, тот и руку тянет: разрешите? И – как под копирку: извини, конечно, Пётр, но я скажу… А что, собственно, говорить? Еврей сваливает за кордон? Сотни тысяч едут, чем он лучше других? Нет, надо встать и выдать перед лицом начальства: извини, Пётр, но я скажу. Мы с тобой вместе в одной редакции, но ты вёл двойную жизнь, ты всех нас обманывал. Как тебе не стыдно! И гордая гетера Милка выступила: позор тебе, Пётр Байль! И Ленка из пропаганды, наша «scorta devia», девушка, работающая на дому, которую он писать учил: мне стыдно, что я работала с вами, гражданин Байль, в одной конторе. Все подумали: и спала в одной постели, но никто слова не проронил. Ленка в партию подала, ей завотдельство светит и 250 рублей, вот она и старается! И Милка мечтает об отделе, чтобы переехать на дачу со всеми удобствами. Вылез и этот гад, Кока-Коля, с часами «роллекс» на запястье и в фирменных чёрных очках: я уверен, Пётр Байль, что в Америке вы запишетесь в ку-клукс-клан. Вы человек без принципов, вам, что комсомол, что ку-клукс-клан. Дурак Зилов возражать начал: а я бы не ровнял то с этим! Хотел, видимо, сцепиться с Кока-Колей, как это обычно у них происходит, но главный так на него зыркнул, что Зилов замолк обиженно.      
Короче, распяли Петьку на звезде Давида. Спалили еретика на костре  инквизиции. Вздёрнули на дыбу в каземате Тайной канцелярии. Он, кстати, вёл себя достойно, всё терпел, хотя видно было, что сдерживается с трудом. Бледный был и только головой покачивал, когда на неё выливали очередное ведро помоев. Все понимали, что собрание – фигня, формальность по существу, но от того, что он молчит и не возражает, когда ему в лицо кидают обвинения и упрёки, шикают на него, шпыняют, всех забирало. И, конечно, нашим ****ям хотелось лягнуть его крепче, куснуть больнее. Единственный раз не смолчал Петька, когда пропаганда потребовала немедленно сдать комсомольский билет. И он, валяя дурака, сказал, что быстрее его съест, чем отдаст врагу, так его учили. Тогда кто-то из молодых, да ранних, наши «nani», встал и трясущимся от волнения голосом предложил исключить Петра, Петра… Петра Первого из комсомола.
Петька, услышав такое, просто рухнул под стол, сотрясаемый конвульсиями смеха. Но я про это не буду. Не хочу и всё. Противно, что и я в этом говне участвовал, да ещё в майке лидера. ****ь №1, ведущая собрание по поводу исключения из борделя подруги. Фиг с ним, с Петькой. Зная его характер, представляю, до каких ужасов «советской инквизиции» раздует он эту историю в Америке. Ветер в парус, проехали!  О собрании вспоминать противно. А о том, что было потом, просто тошно. Воистину: от ударов судьбы не уйдёшь, не увернёшься. И в блиндаже в три наката снаряд накроет, если она распорядится.

3.
Только хотел улизнуть, чтобы не пересечься с «политически покойным Петькой», как его назвал Зилов (я примерно представлял, что он скажет при встрече: «Что, Иуда, заработал 30 серебреников?»), как лоб в лоб сталкиваюсь с главным:
- О, Кандидов! Мин херц, я тебя везде ищу! «Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот!». Зайди-ка скорей! Тут тебя ждут два товарища.
«Служили два товарища, ага. Служили два товарища в однем и тем полке»… Ждут меня? Что за люди, чего им надо? Захожу. Да, точно, два товарища, на вид как две бутылки «столичной» за 3-62 из одного ящика – очень друг на друга похожие, хоть и разные. Таращатся на меня с любопытством. Оба в тёмных галстучках, серых костюмах. Один, помассивней, с усами и в очках в золотой оправе и с толстыми стеклами – постарше (где-то я видел эту физиономию, не могу вспомнить), второй – помоложе и помордастее – без очков.
 - Уважаемые товарищи! – вылез наш главный конферансье. - Позвольте представить: Саша Кандидов, наше «золотое» перо! Юное дарование и вообще, хороший - компанейский парень! Он тут у нас такое раз учудил…
 - Спасибо, разберёмся, - сухо сказал тот, что с усами в очках.
  Вот те на, думаю. Ещё недавно расстрелом угрожал, а тут: хороший, компанейский? Может, премию даст?
- Август Карлович! – представился тот, что помоложе. Вцепился в меня своей мощной клешнёй и трясёт, трясёт мою руку, хочет, видимо, вырвать из плеча! Второй, в очках, руки не подал, не представился и голову не поднял. Склонился над бумагами, чего-то там соображая, а потом забубнил под нос: «Кандидов, Кандидов? Где-то я вашу фамилию слышал?.. Вы Петру Ивановичу Кандидову из горкома не родственник?». Так и подмывало сказать: ну да, родственник, дядя мой родной и что дальше? Но сдержался. А этот говорит, мол, не важно, какой вы там Кандидов, а важно, что собрание, где Петра исключали из комсомола, прошло с большой  накладкой. Я ему: какая накладка, не было никакой накладки! Все живы, никто не убит. А он мне: как могло случиться, что в протокол собрания - с такой повесткой! - было внесено «особое мнение»? Что это, мол, за херня? И губы сложил презрительно, брезгливо, как будто говно увидел. Я его, конечно, сразу узнал, это он ошивался ночью на вокзале, делился последней сигаретой и пытался понять – где он меня видел? И он жеп курил у редакции, напугав дедушку Абрама. Тесен мир.
Теперь мужика волновало другое: как так вышло, что с такой серьёзной повесткой дня какое-то особое мнение? Почему его занесли в протокол? И кто этот «особый» оригинал, который выступил невпопад на собрании? Если честно, речь каратиста была достойна какого-нибудь Плевако по своему эмоциональному накалу.

4.
Откуда-то в его задроченном тренировками мозгу возник некий полумифический мальчик Достоевского, которого какая-то негодяйка  директор школы решила исключить из пионеров, так как родители мальчика намылились в Израиль. В школе объявили общий сбор, все классы выстроились на линейку, вышла директриса и голосом прокурора приказала снять с предательской шеи мальчика красный пионерский галстук. А тот, по словам каратиста, был явно дефективным, но не в том смысле, что из вспомогательной школы, он был просто не похож ни традиционного еврейского сыночка. Был отличником, но при этом хулиганом, который рос во дворе со шпаной, улица его воспитывала, и всякие там разговоры про смену родины и места жительства, были ему неприятны. И пионером он был сознательным, макулатуру собирал, металлолом, вырезал из газеты «Страж Балтики» статьи рубрики «Возьми в пример Героя», на стенку клеил. Родителям он предложил оставить его в СССР, а забрать лет через десять, когда он отслужит в ВДВ; мечтал стать десантником.
Директор школы всё это знала, и всё равно, дура, потребовала снять с парня галстук. Под барабанный бой! Пацана всю его короткую жизнь школа учила: «Как повяжешь галстук, береги его, он ведь с нашим знаменем цвета одного», а тут – отнимать! Пан Спортсмен пошёл, как я понял, «путем пустой руки», начав клеймить позором органы образования: это, мол, вредительство! Гражданская казнь, как над Достоевским! Разве мальчик враг, за что его так? Да он вообще мог спятить из-за такого! Мальчик, по его рассказу, зарыдал, надавал тумаков тянувшим к его красному галстуку руки, бился в истерике: я вас всех ненавижу, я пойду в армию Израиля, получу автомат «Узи-галл» (ёмкость патронов 25-32 шт., длина с деревянным прикладом 650 мм, начальная скорость пули 400 м/сек., вес 3,6 кг, длина ствола 260 мм, темп стрельбы 600 выст./сек., прицельная дальность 200 м., максимальная дальность полёта пули 2200 м., патрон «парабеллум» 9х19, по форме чешский автомат тридцатых годов), вернусь сюда на танке и всех вас перебью!.. А директрису в первую очередь!

5.
И, кстати, будет прав. От таких чокнутых дур надо избавляться сразу.
Огромный пан Спортсмен говорил, чуть не плача: зачем до такого доводить? Он же наш мальчик, советский, и галстук пионерский заслужил. Ну, тут началось! Да что вы такое говорите, пан Спортсмен! Детский сад! Какая связь с Петькой? Он, извините, давно не пионер, вы ещё вспомните, как он сиську сосал! Сколько лет прошло!
А тут Петька встаёт и говорит: я, товарищи, пионером, кстати говоря, никогда не был и другим не советую. Я сразу стал комсомольцем, в нарушение правил – за взятку в виде книги «Три мушкетера» ценой в 5 рублей комсорг института скрыл сей вопиющий факт. Взял, короче, слово для уточнения! Тут и попросила слова Берта из бухгалтерии: я, говорит, слушаю и не понимаю, растеряна мыслями, чего-то ожидаю и вижу, что не дождусь! Вы тут взрослые люди, но о чём вы говорите? Разве Израиль дружественная нам страна? Разве под гнетом израильской военщины не страдает свободолюбивый народ Палестины? Не гибнут мирные люди под пулями израильских солдат? И что, в эти руки, обагрённые кровью палестинских женщин и детей, отдать наши красные пионерские галстуки? Нет и нет! Никогда!
Долорес Ибаррури местного розлива: но пассаран, враг не пройдёт! А она стыдит и стыдит спортсмена, - плохо, мол, понимает товарищ сиюминутный политический момент, проявляет близорукость, неразвитость суждений и, простите за выражение, аполитичность. На глазах у всего коллектива взяла большую лопату и закопала каратиста глубоко-глубоко, только макушка и видна. А потом этой же лопатой сверху пристукнула по его тыкве, чтобы потом – ножками, ножками, ножкам - походить, притоптав!
- Вы, - говорит, - без году неделя, а уже свое суждение имеете. Скромнее надо быть, пан Спортсмен!
Очкастый обернулся к моему главному редактору, который сидел тут, как паинька, и говорит: «Из какого отдела этот чудак на букву «м», этот защитник униженных и оскорблённых, этот славный недотёпа Робин Гуд?». Ну, главный в один миг заложил дурака-каратиста: Мурченко Александр, отдел спорта. Очень он был беспокойный, я его таким никогда не видел. Потел, крутился, на стуле усидеть не мог, как шестилетка за партой в первый школьный день к вечеру.
Ну и вопрос второй: с чего это пан Спортсмен вылез? Я ему даже  слова дать не успел, а он уже орёт: «А я лично воздержался!». Спрашиваю его: с какого привета ты воздержался, на хер тебе это надо? Другими словами, конечно. И тут он понёс такую ахинею, что просто тихий, беспросветный ужас! Вы, говорит, неумные люди, вы все неправильно делаете! Как можно исключать из комсомола, не разобравшись в мотивах!  Я говорю: какие ещё мотивы? Человек решил свалить за «бугор», какой он после этого комсомолец? Ну, он и выступил. По итогам сказанного можно смело звонить в психушку и ставить диагноз: каратист спятил! Нет, а что бы вы сказали, узнав, что человек в одиночку стал защищать Петьку?

6.
Ясное дело, пан Спортсмен разволновался, стал белее смерти; плюхнулся на своё место, словно скошенный пулеметной очередью солдат, и воздух ловит мощной грудью. Илонка, которая сидела рядом, гладит его по руке, успокаивая. Что-то даже нашёптывает, предполагаю: молодец, смело выступил, всем фитиль вставил! А может: дурак, зачем вылез? Но мне почему-то кажется, говорила другое: я тебя люблю, я тобой горжусь, ты мой славный герой!
Интересно, а кто меня гладить будет?
Вспоминаю собрание, а перед глазами другая картина, какое-то наваждение просто – Илонка, примеряет новые колготки, очередной мой подарок в искупление моих грехов. Сперва разглаживает их ладонями на щиколотках – я всегда требовал, чтобы она примеряла подарки на моих глазах, потом – на бедрах, а потом, вертанув резко круглой своей задницей, натягивает их до живота и крутится передо мной, а через тонкость эластика просвечиваются белые трусики, очерчивая зримо потаённую плоть, и эти воспоминания сводят с ума, затмевая многократно дурацкое собрание…
Когда голосовали, каратист, закусив удила (не потому ли, что Илонка рядом сидела, глядя на него влюблёнными глазами и отступать было поздно?), ещё и руку поднял после всех «за» и «против» исключения Петра из комсомола. Воздержался, гад, единственный из всех!
И тут эти люди, которых мне главный не представил, стали задавать вопросы, сыпя, как из пулемета: что за человек этот, из отдела спорта? Шут, паяц? Или это хитрая маска, за которой прячется враг? Можете его аттестовать?.. Параллельно, который был на вокзале, стал опять мои жилы тянуть: откуда я знаю вашу фамилию? Вынь ему, да положь!
 Я обалдел от этого: «аттестовать?». Как понять? Заложить, что ли? За кого меня принимают, я им что, стукач на договоре? А этот никак не может успокоиться. Он прямо извертелся весь на стуле: «Мотивы ему были нужны? Человек изменяет родине – не мотив, разве? Откуда он? С кем дружит? Облик моральный?».
- Да ты не стесняйся, Кандидов! – главный наш, рубаха-парень, глядит на меня влюблённой девушкой. – Все свои, выкладывай смело!
Свои? Нет, ребята, я вам не свой! И на каратиста стучать не буду, не ждите. Пожал плечами: ничего, мол, не знаю, ни с кем он не дружит. Недавно в газете, пишет слабо. Тот, что в очках, глянул на меня, сука, внимательно так, словно рентгеном прошил – что-то ему в моем голосе фальшивым показалось. И снова стал меня доставать: вы не хотите нам помочь, вы не желаете проявить сознательность!
А какая сознательность и в чём? Собрание провёл? Провёл. Петьку из комсомола выгнал? Выгнал. Иудой-Искариотом стал? Стал.
Чего вам ещё надо? Станцевать танец живот на столе у главного?
Встаю и говорю шефу: «Я могу идти?». А тот не то, чтобы не ответил, он как на очкастого начал таращиться, когда тот в первый раз варежку раскрыл, так и продолжал, ничего не слыша вокруг. Очкастый, надо сказать, не очень-то с ним церемонился. Махнул рукой в сторону двери, мол, свободен! И дверь с обратной стороны! Главный не стал залупаться, закивал часто-часто, как китайский болванчик, попятился к дверям задницей, протаранил её копчиком и – исчез без следа: бери ниже, будешь в Париже?
Я повернулся к очкастому за разъяснениями: куда тот моего шефа телепартировал? На Луну, что ли? А он достал болгарские «Rodopi» (курим с ним одинаковую марку, подумал Штирлиц), щёлкнул оригинальной зажигалкой в виде патрона калибра 7,62, пустил в потолок дым, показывая всем своим видом, что разговор будет не короткий. Назойливый мужик! В сто первый раз поблагодарил меня за «дело Петра Байля», за проявленную сознательность и за бдительность. Потом у него в голове что-то перемкнуло и он опять стал мучиться: Кандидов, Кандидов? Откуда я знаю вашу фамилию? И тут же сбил меня вопросом: вы, правда, товарищ Кандилов, не понимаете, кто мы и чего от вас хотим? Хотел сказать, что, судя по скорости, с какой нейтрализовался мой бедный главный, ребята вы не простые, а золотые и пальцы вам в рты не клади, откусите!
Предположил, что какая-нибудь инспекция из ЦК, которая кадры шерстит. Вроде как чистку проводят. Эти переглянулись, хмыкнули весело, дескать, здорово мы тут прикинулись шлангами, а потом, сделав на удивление одинаковые движения правой руки в нагрудный карман слева, достали и сунули мне под нос корочки цвета бурой венозной крови, на которых золотом было выбито:
Комитет государственной безопасности СССР.
Люди из Большого дома на углу Ленина и Энгельса лейтенант Крастиньш и подполковник Симбирцев. Молодой всё напирал, что они именно из пятого управления КГБ, а не десятого. И, как пьяный попугай Черчилля, доставал меня вопросом: «Понятно теперь»? «Или не понятно теперь?».
А что я должен понимать в их ребусах-кроссвордах? Почему именно пятое, а не десятое или не миллионное? Ухмыляются, слушая меня, смеются, как над дурачком, мол, пятое – это пятое, а не как-нибудь там. Ну и пусть пятое, так хрен же с вами, лучше скажите, когда вы меня домой отпустите? Все уже разошлись, а я тут сиди с этими клоунами: пятое, десятое, понятно, не понятно?
Но мне теперь вообще ничего не понятно. Чего хочет от меня Большой дом, «гэбуха» в просторечии? Размещалось КГБ в развесёлом по внешнему виду здании, которое высилось в паре сотне метров от нашей двухэтажной обшарпанной конторы на Дзирнаву, и мимо него, несмотря на яркость и жизнерадостность оформления, всегда идёшь с безотчетным чувством вины за что-то. Как будто или уже украл у народа или собираешься, чувство какое-то непонятное. Хотя, на первый взгляд, всё  было понятно, раз они так Петькиным делом заинтересовались, скорее всего, им надо схарчить кого-то, не иначе, вот за чем они подкатывают!
Но я ошибся, они пришли меня вербовать!

7.
Обрабатывали меня эти двое мастерски. Точь-в-точь, как я девчонок на Йомас, главной улице Юрмалы: товарищ Кандидов, Сан Ваныч, вы серьёзный человек… журналист большой газеты… «золотое перо»… У вас высшее образование... Папа, мама… Кандидов Иван… Кандидова Мария, в девичестве Захарова… Не привлекались… На оккупированной территории… Но совсем маленькими… Не замешаны ни в чём… Книги читаете… Беспорядочные половые связи, выпивки, карты… Так, участие в драке, ресторан… А, ну это мы опустим, молодо-зелено, кто без греха, так сказать… Мы не всем предлагаем сотрудничество. Если говорить честно, нам не нужны помощники только ради высоких коммунистических идеалов, сейчас не война, когда у ворот враг и все средства хороши, чтобы его остановить. Есть такие, кто этого не понимает, у тех враги кругом… С ними очень непросто, приходится вести подробные  профилактические беседы, снижать накал, ретивость, объяснять… Нам нужна здоровая молодежь, разумные молодые ребята, которые и приключения любят, и о судьбе Родине думают.
Так вы мне, говорю, приключения на задницу предлагаете? Но я-то их не ищу! А они мне: да не волнуйтесь, они вас сами найдут! И уже нашли!.. Заулыбались, закивали друг другу, как две попки. Что они имеют в виду -  себя, что ли? Это они, что ли, приключения? Радуются, как дети малые! Очкастый с усами, который представился подполковником, грузил и грузил меня агитацией и пропагандой в стиле идеологического отдела. Всё время говорил: разрешите, я вам то-то и то-то скажу, как будто бы ему требовались какие-то разрешения. Вы, надеюсь, понимаете, товарищ Кандидов, что нас не может не волновать тот прискорбный факт, что из идеологического органа комсомола, каким является ваша газета «Красный факел», - кстати, очень интересная газета, я её регулярно читаю, - в страну нашего потенциального противника (США) уезжают его сотрудники.
Твою мать, думаю, это надолго! Зеваю во весь рот, чтобы показать, до чего я устал от них обоих и от их трёпа. Подполковник, оставив за скобками тот факт, что страна кормила-поила этих отщепенцев, дала им образование, бесплатное, заметим, задал вопрос: и что?.. История, которая приключилась с Петром Байлем, по его информации, далеко не последняя. Ёпэрэсэтэ, как будто у нас в редакции миллион народу и никто не знает, у кого что за душой!.. Более того, он переживает, как дела Петьки  «там» аукнутся; он подчеркнул это «там» и даже поднял глаза к потолку - и второй поднял глаза; ведь никто из нас и предположить не может, что будет говорить этот негодяй Петр Байль, когда пересечёт государственную границу СССР, какие статьи станет писать.
Он опять стал рвать на себе рубаху: как мы его проглядели, на каком этапе потеряли контроль над ситуацией? Порвал и снова стал склонять меня к совместной работе, как честного советского гражданина, у которого такая хорошая фамилия... Я вообще слышал про то, как КГБ вербует в свои ряды, но чтобы самому попасть под их пресс – не дай боже! Всю кровь выпьют: дайте, дайте оперативную информацию о моральном климате в редакции, кто и что говорит, о чём, какие темы обсуждаются… У кого какие планы?.. Чем живёт и дышит редакционный люд?.. Тогда мы сможем принимать меры, не дожидаясь, когда люди, подобные Петру Байлю, заморочат голову несознательной, неоперившейся молодежи…
Я им говорю: слушайте, не тратьте вы время зря. Не буду я ни на кого «стучать» и вообще, я голоден, я жрать хочу, я устал, у меня был тяжёлый день, отпустите на покаяние. И тогда подполковник говорит мне злым, стальным голосом: что ж, товарищ Кандидов, вы сами этого хотели.
Это прозвучало как смертный приговор: хана тебе, Кандидов!

Глава четвёртая
«ДАВАЙ ЗАМЕНЮ ИЛОНКУ».

1.
- Ну, ты конь с яйцами! Забрызгал всю!
- Отвали, - говорю, - так вышло.
- «Так вышло»! – Регина передразнивает меня презрительно. – Надо сдерживать свои порывы, юноша.
- Что ещё не так?
- Да всё! От начала до конца.
Она мнёт жирными коленками жгут серой простыни.
- Где лифчик? Ёб твою мать, прости Господи, где мой лифчик?
Смятая грудь, ставшие вдруг вялыми соски, на шее – фиолетовые следы моих засосов, спина впечатала живописные диванные узоры. Как странно меняется женщина, когда к ней остывает чувство: до секса она одна, тебя к ней тянет, что-то в ней может страшно восхищать, иначе ничего и не получится, так распорядилась природа, если ты, конечно, не маньяк-насильник, ни эротоман, которому всё равно, куда направить свое орудие сексуального труда, нормальному человеку требуется хоть малая толика привлекательности в его партнёрше, хоть что-то, не знаю, изгиб мизинца, например, какой-нибудь завиток, выбившийся из прически, да хоть что-то; зато после секса не по любви и без чувства ты словно прозреваешь и видишь в партнёрше только плохое, изъяны какие-то, каких не замечал, пока глаз твой горел, вот эти складки кожи, веснушки вокруг сосков, уже и запахи не те, и голос похож на скрип не смазанного колеса телеги.
- Нет фольшего пфеступления, - нравоучать взялась, - чем отдать любимую женщину!
Рот полон шпилек, пытаясь застегнуть на спине дешёвенький, давно утративший форму, застиранный лифчик, она дёргает полными плечами.
- Я не дура, Кандидов, я понимаю, чего ты на меня накинулся! Ты свою жидовку представил!
- Дура!
- А ты - трус! Так пойди, набей ей морду! Вся контора смеется: Кандидов – ничтожество! Кандидов – рогоносец!.. Потому и бросила твоя пассия! И любая бы бросила! И я бы бросила!

2.
Тут уж не выдерживаю. А кто такое выдержит от женщины, которая для тебя никто, ничто и звать никак, просто коллега по работе, соседка по даче и никакого сексуального чувства ты к ней до этого дня не испытывал и даже в кошмарном сне не мог представить, что будешь с нею связан надолго?
- Слушай, - говорю я ей беззлобно, не хочется скандалить, - и без тебя тошно. Вали-ка ты отсюда, а!
Она делает презрительную мину:
- Тошно ему! Выпей яду, джентельмен!
Потянулась до хруста:
- А вообще – мерси за прием, давно так не было… Больше не  хочешь?
Сказать, что хочу, что эта маньячка всё здорово делает? Что когда я с ней, боль по Илонке отпускает? Но как только всё закончится и она откроет рот, я готов её убить! Ничего, пусть идёт, никуда она не денется.
- Иди ты!
- Ну и пойду… У Светки одеяло падает, вся жопа голая...
Хлопнула дверью, а за дверью – тотчас вопль:
- Засранка!.. Запрещаю!.. Холодную воду!.. Сколько раз!.. Не понимаешь по-хорошему? Вот тебе, вот тебе!
Раздается отчаянный рёв. Это - Светка, дочка ее семи лет, нагулянная Региной неизвестно с кем, бросившим её, которую воспитывает одна, все время на кого-то из дачных спихивая, когда цепляла очередного кандидата в мужья ненатуральными визгами и стонами в угловой комнате первого этажа. Впрочем, хрен с ней, с Региной, разве о ней речь!
Эта сексуальная ****ь свалила, наговорив колкостей, и я думаю о том, что жизнь моя теперь разделена на две половины: «до Илонки» и «после Илонки». До этой суки и после нее. Я опять один, жрать нечего, мне не пишется, денег нет, на даче холодно, дров тоже нет. Никто тут не живёт, нормальные люди в Риге, приезжают на выходные, как Регина. Уже весна, скоро май. Сегодня вдруг похолодало, и я лежу, накрывшись одеялом, пальто, курткой и фанерным щитом. Я думаю об Илонке, о приятностях семейной жизни, про её стряпню и её тепло, про её запахи. А думая о ней, я задаю себе вопросы, на которые сам же даю ответы и в голове перемалываю разные сюжеты.
- У тебя, дурака, была возможность её вернуть!
-  Когда, Регина, что ты несешь?
- А ты вспомни, вспомни про собрание! То-то, мальчик мой! Если б ты себя видел – тряпка! Чего-то мямлит, глаза прячет! Да он рядом с тобой -  супермен, настоящий Штирлиц, с таким ничего не страшно! «Запишите моё особое мнение»! Да кто б из вас на такое решился! Трусы вы все!
Вот ****ь-баба! Пока под тебя не легла – как мёд, как патока, сам сахар: ах, Санечка, какие у тебя глаза, какой ты умница, какой талантливый, самый-разсамый! У меня таких любовничков никогда не было! Плюнь на свою Илонку, дура она, тебя недостойна, таких, как она – на каждом шагу, а ты – неповторим! Зато потом…
Мне она ненавистна, но я не могу её выгнать, она травит мою душу, бередит рану, постоянно говоря мне о ней и о нём, сообщая, где те были, что делали, что говорили и я, как последний засранец-мазохист, вместо того, чтобы сказать ей: заткнись, дура! слушаю и слушаю весь этот бред с замиранием сердца и не хочу, не могу остановить – мне кажется, что я умру, если не буду говорить о ней! Я словно врач, прививший себе чумные палочки, который теперь исследует себя, свое тело, чутко вслушиваюсь в свой гибнущий организм – что он сообщит теперь, какая новая боль изорвёт его умирающие органы? Врач записывает симптомы, чтобы потом, умерев, поведать миру о своих страданиях, мучениях для излечения других, а зачем пишу всё это я? Вот уж точно, не для излечения других! Пишу, чтобы себя спасти, избавиться от боли в сердце, душу облегчить, отвоевать у природы крошечную надежду спастись от самоунижения. Я прививаю себе день за днём вирус обманутого и покинутого, его метастазы испоганили мне мозг и тело, я ищу противоядие и оно лишь в одном для меня – думать и вспоминать, что было, как было, бередить и бередить раны и через боль оживать, ища спасения.
Я записываю всё это и не могу читать написанного, я стыжусь собственных откровений; иногда, когда на меня накатит, я стараюсь держаться молодцом, этаким бонвиваном, случайно оступившимся, смеющимся над собой, я делаю вид, что всё это – взгляд со стороны, ничего не имеющий общего с моим состоянием, но как же нелегко даётся мне этот дешёвый самообман, как же мне плохо сейчас, как я унижен, как холодно без её ласковых рук, как обрывается всё во мне, когда вывожу я на бумаге – Илона, Илонка, Илоночка, цветочек мой, солнышко моё, душа моя, мой ангел!
Да чтоб ты сдохла, продажная тварь!

3.
Мы жили до её измены, кажется, целую вечность. Я знал её тело, как собственный карман, знал, где её надо гладить и как, чтобы возбудить, чтобы заставить биться в моих руках, знал, какие ласки заставят  перекашиваться её рот и закатывать глаза, но, увы, увы, от этого знания с каждым днём становилось всё скучнее и обыденнее, всё это уже не могло мне дать желанного наслаждения, уже не происходило у нас никаких открытий. Я научил её, встав надо мной во весь рост, расставив ноги, ласкать себя под музыку; не сразу, не вдруг, сопротивляясь и перебарывая себя, она долго не соглашалась, стесняясь, а потом пошла мне навстречу, но уже через несколько дней эти её танцы с мастурбацией перестали быть в новинку, не возбуждали меня и один раз я даже уснул под монотонность её движений и её страстные стоны.
Я стал изменять ей, изменял в командировках, изменял в Риге. Практикантки из Москвы и Ленинграда у нас не переводились, они были как ППЖ на войне (походно-полевая жена), всегда под рукой, днем и ночью, только свистни; секс с нами, штатными газетчиками, шёл у них, видимо, по статье «практические занятия»; я словно бы мстил ей за что-то, чему сейчас пытаюсь найти объяснение, скорее всего, я пестовал свою свободу, которую, живя с ней, я терял день за днем, всё глубже и глубже оседая в трясину серого семейного быта.
Илонка, кажется, догадывалась об этом, поскольку постоянно находила у меня то шпильку в кармане, то записочку с телефоном, то колготки – она ни слова не говоря, выкладывала очередную находку передо мной, я вскипал, взрывался, совершенно замечательнейшим образом иллюстрируя расхожее про вора и шапку. Она делала удивленные глаза, как бы говоря: милый, какие проблемы? Если тебе меня мало, что я могу поделать? Я могу любить тебя только ещё больше, чтобы у тебя не было искушения искать кого-то на стороне, я буду делать всё, что в моих силах, а уж с собой разбирайся сам. И эта её жертвенность, готовность страдать, порождали только большее раздражение и жгучее желание изменять ей снова и снова!
Но выходило так, что все мои измены кончались тем, что я сильнее и сильнее закабалялся ею! Привычное ощущение дома, в котором она меня ждёт, превращали измены в серую обыденность, я ощущал и это, и чем больше я ей изменял, тем сильнее тянуло к той, в которой я уже ничего не мог найти для себя.
Из замкнутого этого, порочного круга был лишь один выход – уйти от неё. Но как? Как сделать, чтобы нависшее над бытом прошлое не утянуло обратно в омут привычного, устоявшегося, как единым махом разрубить гордиев узел – нежелание быть с нею и боязнь, что, уйди я от неё, сила инерции прошлой жизни, потащит назад и всё повторится снова, но только с большими муками и трудностями?

7.
И тут, как посланник судьбы, подвернулся каратист с милой фамилией Мурченко. Видимо, такой мужик был и нужен Илонке, ласковый, вкрадчивый, этакий мур-мур-мур, но чтобы и за себя умел постоять. Он явился вовремя, словно прозрение, словно неожиданное открытие, которого ждали, но которое свалилось вдруг внезапно, когда и ждать-то уже перестали, махнув рукой.
Появление каратиста совпало с её беременностью. Был всего месяц.
- Я не буду делать аборт! Понял? Не бу-ду! – заявила она решительно, и я испугался – передо мной словно бы разверзлась пропасть несвободы, спёртый запах заточения ударил в ноздри; Илонка явно вознамерилась  повязать меня отцовством, упорядочив тем самым нашу коснеющую связь. – Я хочу ребенка! И я его рожу!..
- А ты спроси: хочу ли его я? Спроси, спроси!
- Хочешь! – говорит она с вызовом.
- Хочу. Но не сейчас.
- Поздно.
- Что значит, поздно?
- То и значит, он уже во мне. И обсуждать эту тему я не хочу и не буду.
Помню, что после этого разговора я ушёл из дома и мы пьянствовали с Зиловым до утра. Возвращаться не хотелось. Я приполз на рогах в пятом часу и ждал от Илонки скандала, я даже сам нарывался на него, я грубил ей, хамил откровенно, я расплескал на пол чашку с чаем, пьяно крича, что она, Илонка, задумала меня отравить, что никакого ребенка я не хочу, что не хочу и её, что ненавижу её родню и нам пора разбегаться в разные стороны. Но она была невозмутима, она, по всей видимости, решила сносить все стоически. Уложила меня спать и сидела  рядом, гладила по голове, пока я не уснул.
Пройдет полгода и я приползу к ней побитым псом, буду умолять вернуть всё назад, буду говорить повинно о своей любви к нашему будущему ребенку, но нарвусь на холодно-презрительное:
- Нет ребенка. Окстись! Ты его профукал, родненький!
- Врёшь!
- Вот тебе и врёшь, - скажет она устало и я пойму, что это – правда, что была бы ложь, она подыскала бы слова повесомее, ложь всегда наряжают в одежды правдоподобия, уж она-то нашла бы нужные слова, чтобы обмануть меня.
Проснувшись после пьяной ночи с больной головой, я увидел записку, приколотую к двери: завтрак под полотенцем на столе, пиво в холодильнике: опохмелись, месье пьяница! Оревуар! Я прочёл, и мне стало как-то не по себе – своим послушанием, терпением, вот этим своим лёгким отношением к жизни она вязала меня по рукам и ногам, шла ва-банк, чтобы взять инициативу в свои руки, я почувствовал, как на шее моей липовой, как я теперь понимаю, свободы, всё туже и туже затягивалась веревка её ухищрений.
Я лежал, уткнувшись лицом в горячую подушку и мысленно искал выход из ситуации. А выход был один – избавиться от неё. Уйти? Чтобы опять вернуться? Выяснять отношения? Нет уж, увольте! Непонятная жажда свободы вдруг охватила меня. Уйти не так-то просто, есть ещё  родственники, которые только и ждут команду «на сцену!», уж они-то попортят мне жизнь, смею вас уверить. Уйти не просто, но вот если бы её не стало! Если бы она исчезла вдруг?

8.
Мой воспалённый мозг подбрасывал услужливо идею за идеей и все какие-то детские, инфантильные, из пионерского прошлого. Словно в горячечном бреду, я представлял, как можно избавиться от Илоны без последствий. Вот она стоит на подоконнике, моет окно. Я толкаю её  слегка, подбиваю ноги, и она летит с шестого этажа вниз головой. Вот берётся за ручку утюга и падает замертво – я подключил к нему ток! Они входят в лифт, и кабина с грохотом и лязгом летит вниз – я обрезал верёвки, перепилил тросы! Я вызываю её ночью звонком во двор, где кучкуются алкаши и уголовники всего города – здешний пьяница Янка торгует круглосуточно водкой, я прошу вынести мне бритву или книги, я задираю пьяную компанию, провоцирую и, оставив её, убегаю, слыша за спиной сдавленный крик о помощи, я вижу, как её тянут в подъезд, как сдирают одежду, затыкают рот… Я оставляю включённым на ночь газ, она входит в кухню сонная, бесчувственная, включает свет и кухня вместе с нею разлетается в клочья! Вот мы плывём по Киш- озеру, я накреняю лодку, она падает в воду, барахтается, зовёт меня на помощь, но я глух, я правлю в сторону, всё дальше и дальше, я не слышу её криков, не вижу её  глаз, переполненных ужасом!
И даже сон был. «Ракета» несёт нас по Рижскому заливу, мы стоим на корме, и, глядя в пенящуюся внизу воду, я рассказываю ей что-то смешное, чтобы никто не заподозрил меня в намерениях. Она весело хохочет, закидывая голову и вдруг – ах, спасите, человек за бортом! Да-да, девушка, оступившись, упала прямо в пенящийся бурун – какое несчастье! И – только тишина, только свист ветра в ушах, только шёлк алого платка мотается по быстрой волне…
А ведь это уже где-то было? Как где, говорю я себе, идиот, у Драйзера и было, Теодора, в «Американской трагедии»! Плыли на лодочке по глади озера, и он её, нелюбимую, ненавистную, беременную, столкнул в воду. А потом и веслом по голове двинул. Ну и чем эти водные процедуры  закончились? Не тюрьмой разве, с электростулом под жопой?
Нет, с водой банально и подозрительно, ну её, к чертям, воду!
Ночью, когда она прижималась ко мне доверчиво, я, изображая из себя ласкового теленка, гладил её волосы, и с трудом давя скуку, думал о том, как сделать всё шито-крыто, чтобы её уход из жизни не отрикошетил по мне – а чёрт его знает, какая-нибудь экспертиза упавшего на асфальт тела, какой-нибудь незаметный синячок, заполученный жертвой еще до момента гибели – я ж не идиот какой-нибудь, я читаю детективы!
 
9.
Но когда приходил он, всё вставало на свои места. Каратист приносил ей цветы, выслушивал с улыбкой любую чушь, которую она исторгала, я был даже благодарен ему, что он приходил, втроём было не так скучно, он занимал её, для него она была как нераскрытая книга, они быстро находили тему для разговора, в который я и не влезал; для меня-то она была книгой многократно прочитанной, скучной; зато под шуршание их беседы я мог думать о своих делах, никто не докучал, не мешал, я изредка благосклонно влезал в их разговоры и они милостиво впускали меня в свой, уже ясно очерчивающийся круг, где всё им было интересно друг про друга – он рассказывал про тренировки, разные сплетни про Аллу Пугачёву, она учила его вязать, сажала рядом с собой, показывала, как пользоваться крючками, он был бестолковым учеником, путался, ронял клубок, падал на колени со словами «и я у ваших ног!»; доставая его, снова ронял и снова говорил, что у её ног, она снова хохотала. Уйди я, они бы и не заметили моего ухода, так хорошо им было вместе.
А ещё он веселил её анекдотами; он как-то очень быстро освоил мою теорию съёма девушек и мне оставалось только удивляться, как умело он   применял её на практике; нет это был достойный ученик! Выяснив, что Илонка обожает анекдоты про животных, он стал кормить ими в каждый свой приход: «…Илоночка, для тебя специально! «…Доктор, мой пёс бегает за маленькими машинами!». «Ну и что, все псы бегают за маленькими машинами!». «Да, но он их хватает и зарывает в огороде!»… А вот ещё! Мужик в тазу стирает кота. Мимо проходят люди, говорят: «А разве можно котов стирать?». «Стирать можно, выжимать трудно».
Илонка хохотала как сумасшедшая, просила ещё! Он рассказывал ещё  и ещё, и она была совершенно счастлива. У него, надо отдать должное, здорово выходили анекдоты про Брежнева. Он просто идеально его изображал! Голос, походку, манеры: «Товарищи… тут ходят слухи, что… вместо меня… в машине возят чучело… Это неправда, товарищи… Вместо чучела возят меня!». А что будет, если по голове Брежнева врезать сковородой? БАМ! Леонид Ильич, Христос воскрес! Спасибо, знаю…
Откуда он только брал эти анекдоты, кто его ими снабжал? Зато Илонка была в восторге. Когда тренировка выматывала его, он ложился на диван, - ни жив, ни мёртв, и она гладила его по голове, он просил её об этом, сперва по-джентельменски испросив моего согласия – говорил, что женские пальцы снимают напряжение, расслабляют мышцы.
- Мадонна, ёпэрэсэтэ, с младенцем! – съязвил я, видя эту милую картинку: его голова на её коленках.
Оба как-то странно отреагировали на шутку. Он вдруг обиделся: «Сам ты мадонна!». А она, - резко и зло: «Кто тут младенец, так это ты! И болтун глупый!». Вскочила с дивана и ушла на кухню. Этот, обиженный, вдруг куда-то там заторопился. Ушёл. Она его и не задерживала. Мадонна! Какая она, к чертям, мадонна, говорю я теперь? Рядовая ****ь. А этот, умело притворившийся кристально честным и принципиальным? Милая картинка: ангел и скотинка!
Оба вы хороши – твари вероломные!

10.
Мы ездили вместе за город, катались на велосипедах. Он ухаживал за ней старательно-старомодно, бережно держал за руку, когда мы шли по лесу, всегда уступал ей место и пропускал вперед, он относился к ней -  так, во всяком случае, мне казалось, - как к младшей сестрёнке и был, опять же, казалось, благодарен мне за то, что я не ревную; со мною же разговаривал уважительно, просил советы, что читать из художественной литературы, давал проглядывать свои материалы перед сдачей завотделу  спорта, которые я правил безжалостно, не оставляя камня на камне от его писанины. Надо сказать, каратист он был, видимо, неплохой, судя по отзывам о нём его коллег по каратистскому подполью (он иногда приводил к нам в гости людей, которые могли ударом свалить лошадь или пробить кирпичную стену), но писал неумело, распихивая по тексту нечеловеческое количество восклицательных знаков, запятых и орфографических ошибок. Свою работу в отделе он не любил, называл её: «голы, очки, секунды», считал простым препровождением времени между тренировками, зато и не страдал от злой критики коллег (или делал вид), считая, видимо, что писание статей – не его дело. Самолюбие его, казалось, было неуязвимо. Когда позже он пошагал в гору и некоторые его материалы по спорту стали замечать, я радовался за него на правах учителя. Но иногда он, словно забывшись, как я понимаю, открывал свое истинное лицо.
- Он сказал, что у тебя слабые мускулы и что он их тебе подкачает, - выдала мне Илонка после его ухода. Я тогда довольно зло разобрал репортаж каратиста о велогонке на лиепайском треке, который он назвал «Солнце на спицах». По ошибке я назвал репортаж «Солнце на спинах», чем, как оказалось, его страшно обидел. Он это название долго вынашивал, а тут я со своей критикой.   
-  Так вы что, меня обсуждаете?
-  Да нет, к слову пришлось.
- В следующий раз к слову будет как мы трахаемся. Тоже расскажешь?
Она замыкалась в себе, молчала, улавливая раздраженные нотки в моем голосе, она словно бы несла свой крест, оставляя мне шанс стать другим, понять её, оценить степень жертвенности, но именно эта  жертвенность раздражала меня в ней всё сильнее, и чем дальше, тем с большей радостью и надеждой ждали мы прихода нашего друга, который умело гасил и отчуждение, возникавшее между мною и Илонкой, и раздражение, с каким-то завидным постоянством и искренностью заявляя, что мы самая лучшая пара, какую он когда-либо знал, и что только в нашем доме ощущает он покой, уют и неподдельную заботу.
Илонкино лицо при этих словах заливала краска смущения, ей это было приятно, ведь я давно ничего подобного ей не говорил, мы давно уже жили в мире полуслов, полунамёков, давно выработали некий полуязык общения, когда и говорить-то много не надо было, достаточно было произнести несколько фраз, чтобы очертить суть темы, да и закрыть ее на этом…

11.
Ни он, ни она, не понимали и не представляли, не могли знать, что я следил за их сближением, и что таким быстрым узнаванием друг друга они были обязаны мне – это я держал в руках все нити их будущей связи, я делал это с тем большим старанием, усердием, и напористостью, что оба они, словно бы ощущая, что являются пешками в чье-то дьявольской игре, все старались делать с оглядкой, что-то их обоих мучило, томило – лёгкость узнавания друг друга, эйфорическая доступность.
Сказка есть про умную лягушку, которая хотела мир повидать. Два гусака по её совету взяли в клювы хворостину, она вцепилась в неё зубами (хер знает, есть у лягушек зубы?), и полетели. Летят, а внизу народ дивится: кто это так умно придумал лягушку нести? И раз, и два, и три спрашивают.  Когда снова спросили: «Кто придумал?», она не выдержала и заорала: «Это я, это я придумала!» и ёбнулась оземь. Мораль сей басни такова: меньше рот открывай! И не думай, что умнее других.      
Как, когда я утратил контроль над происходящим?
На каком вираже объехали меня, не оставив и крошечного шанса догнать, изменить что-либо, вернуть всё к исходному рубежу? Как это гад сумел меня перехитрить? Пытаясь понять, копаюсь в прошлом, снова и снова переживая каждый день, прожитый с нею. Да, я свинья, я бегал по девкам, изменял ей, не пропускаю ни одной хорошенькой юбки и это непреложный факт. Но кто меня таким сделал? Кто заставил меня искать счастья на стороне?
Кто, если не эта дрянь, Илонка? Она, только она сделала так, чтобы измены ей были сладки, и поэтому им не было конца.
Чёрт! Я же понимаю, что всё это увёртки и уловки номер сколько-то, я ведь нарочно изгаляюсь, строя из себя героя, скомороха, потому что когда изгаляешься и строишь из себя героя и скомороха, сердце в груди ноет слабее, боль куда-то уходит; всё теперь в руках этой садистки Илоны, и моё сердце - тоже, оно отдано ей безвозвратно, в безраздельное пользование, я это чувствую и эта мысль меня убивает...
Она цинично и безжалостно вбила в него железный гвоздь, и оно истекает кровью. И только воспоминания о прошлом, или о чём-то, не связанным с ней, в которых я ищу забвения, ещё как-то держат меня на плаву, приближая вечер и ночь, когда можно зарыться с головой в подушку и выгнать её из мыслей, забывшись глубоким и тяжёлым сном.
А еще спасают разговоры со стервой Региной; та нарезает вокруг меня круги, не выпуская из поля зрения, как кошка мышку. Вот и сейчас пришла, сидит, разглагольствует.
       - И отлично, что ушла. Тебе, Кандидов, сказочно повезло. Просто сказочно!
Регина учит меня жизни, озираясь по углам: что бы такое опять  выпросить? Милая девушка! В прошлый визит был Ивлин Во, издательства «Лумина», Кишинев. Большой дефицит! Кстати, откуда у молдаван бумага?
– Это она пока молодая – красивая… Ну, да, грудь там номер семьдесят семь, задница, губки бантиком… А чуть старше, от них уже тошнит! Сиськи – до живота, задница отвиснет, тьфу!
Регина – ушлая, всё знающая и умеющая баба, профессионалка «этого» дела. Вошла, гадина, грудью отпихнула меня от двери, плюхнулась на мой диван, потянула за собой – неожиданно, вероломно, словно в омут головой, словно знала, догадывалась, что не прогоню. Я не думал, что всё  так кончится. Регина в принципе миловидная дамочка, у неё всё на месте, всё при ней. Но быть с ней такая мука! Она пришла в контору незадолго до Илонки и я всё сразу про неё понял – нет постоянного партнера из-за маленькой дочки. Никто не хочет стать папой чужого ребёнка. Ни один козёл! Отсюда и вечные страсти-мордасти на стороне, какие-то парни к ней постоянно шлёндрают в порядке живой очереди, женихаются, а всё  кончается заурядно – музыка, пьянка, секс-трах, больная голова, танцы, опять секс-трах, больная голова, плохое настроение, жалкий, усталый вид.
Под утро женихи исчезают, видимо, боятся света, как тараканы или вампиры, а Регина приходит ко мне занять денег, стол, оказывается, был накрыт за её счет. Как так можно? И сколько можно?
«Не ваше собачье дело, - говорит Регина, гордо задирая подбородок. – Я ищу свой идеал! И я не буду разбрасываться».
Короче, не учите меня жить! Она предупредила меня по-дружескки:
- Твою кралю кадрит каратист!
Я тогда ответил:
- И что теперь? Жаловаться в местком?
- Да ничего, - она пожала плечами, - просто я подумала, что тебе эта информация пригодится.
- Спасибо, не пригодится. – Я уже тогда всё знал, понимал, чувствовал и мысленно послал Илонку на все четыре стороны, даже торопил её с признанием. Теперь её заменила Регина. Носит мне жратву собственного приготовления, не бог весть, как вкусно, зато от души. Садится рядом, гладит меня по голове, шепча ласково: «Кушай, бедненький, несчастненький! Остался совсем один, бросила его стерва Илонка, а эта гадина Регина ему десятку не отдает!».
Как случилось, что у нас с Региной началась связь? Собственно, она была и до Илонки. Регину взяли в редакцию в понедельник, а в среду он оказалась в моей постели. Я ей сразу дал понять, что для неё я кадр неперспективный, папой её Светке я никогда не стану, но её это не смутило. В сексе эта зараза неугомонна, у нас с ней здорово всё  получалось, и получалось бы и дальше, если бы не Илонка. Когда та появилась, я вежливо дал отставку Регине, вернув её обрадованным вампирам, которые снова обжили дачу; мне хватало моей жидовки и без корректорши. Регина, кстати, не обиделась, она держала меня про запас – «до лучших времен».

12.
И эти времена настали с уходом Илонки. Следила за мной денно и нощно? Или случайно так вышло, но Регина объявилась в тот вечер, когда  я съехал с Дзирнаву, уйдя от Илонки. Приехал на дачу, а там она, меня дожидается! И прямо с порога заявляет: какая стерва эта Каплан, какая дура, бросить такого Кандидова! Я был благодарен ей за эту психотерапию, я захотел ей излиться, а получилось – в неё! Я думал – выговорюсь, откроюсь ей, легче станет, уйдет эта сволочная боль из сердца, камень с души свалится, я буду не один, я страдал от отсутствия человеческого, бабского тепла, а если честно - тела. Дудки!
Как-то она всё хитро повернула, я даже и не понял! У этой сучки, видимо, был свой расчёт ненасытной бабы-одиночки, жадно-голодной, бесстыжей и нахальной – она просто вцепилась в меня, оглушив мой мозг, в мою восставшую плоть, и я, уже не отдавая себе отчет – что же я делаю? что она со мной делает, так никогда ведь у нас не было? – я валил её на спину в каком-то животном экстазе, словно она опоила меня чем-то одурманивающим, думая в этот момент только о том, как скорее войти в это распластанное подо мной мягкое тело, истекающее каким-то гипертрофированным скотским желанием; она визжала и стонала уже заранее, едва я к ней прикоснулся, она просто вся сочилась, как перезрелый плод и всё у нее между ног заранее хлюпало, сужалось и вибрировало так, что я даже и не понял, что уже в ней, пока она на стала сжимать бедра и визжать, визжать, визжать; меня сначала всё это дико шокировало, я таких баб в жизни не встречал, похотливых, как крольчихи,  а потом я на это глаза закрыл, подумав, что так у меня ни с кем не было и я  отдался этой стерве со всей страстью, войдя с ней в унисон и чувствуя, что Регинка в этом деле преуспела, что она жуткая стерва, опытная,  старательная, которая знает, что нужно мужику и на какие кнопки надо нажимать, чтобы он башку потерял.
Если честно, я никогда с женщинами не расслаблялся, не терял голову. А с этой как с ума сошёл, из меня вдруг вырвались нечленораздельные звуки, я завизжал, как резаная свинья, меня всего трясло как под током, пот с меня лился ручьями, и зубы стучали.
Я даже в какой-то момент, пусть и мгновение, когда было уж совсем сладко, подумал - вот ведь тоже, мудак! -  что вот оно – пришло неожиданное спасение, что теперь-то уж точно всё позади, и что теперь, когда я с такой страстной, помешенной на сексе бабой, наверняка быстро забуду прошлое  – и боль в сердце, и те дни, когда мучимый и раздираемый то любовью, то ненавистью и злобой, метался я загнанным зверем по городу, желая и страшась встретить мою изменщицу, чей запах, так казалось моему воспаленному воображению, ещё хранила моя старая холостяцкая простыня.
Завизжала, заметалась, изогнулась дугой, комкая диванное бельё, вырвалась с криком: «Не в меня только!» - сжала ноги, чуть не переломав мне кости. Рухнула без чувств на подушку – мокрые пряди волос словно змеи Медузы Горгоны разметались по лицу, грудь вздымалась и вздымалась высоко и часто, а острые ногти врезались мне в плечи едва не до крови. Завизжал и я, вытряхивая на её живот литры спермы вместе со всеми внутренними органами. Так мне во всяком случае показалось.
Хотелось плакать, орать во всю силу легких, смеяться от счастья удивительной свободы и легкости, что охватила моё тело, но всё оказалось  скоротечно – я словно бы прозрел, добившись цели, я словно умирал от жажды, но, глотнув жадно, захлебнулся до рвоты. И увидев себя и её со стороны, я вдавился в стену, лишь бы не ощущать жар регининого распалённого тела и не слышать запаха её мокрых подмышек.
 И теперь я силился понять – это кто рядом? Чья спина с отпечатанным узором дивана маячит перед глазами? – чужая, неопрятная женщина истекала терпким потом, не открывая глаз, постанывала и улыбалась чему-то своему, оглаживая расплывающиеся бедра пальцами с ломаным маникюром, размазывая по складкам кожи щедрые следы моего секундного безумного исступления.

13.
И почему она лежит рядом с бесцеремонностью хозяйки? Кто её  впустил в мою жизнь? Как, когда заползла в эту нору, подстелилась?
- Ты, - говорит, - Кандидов, просто трус! Признайся себе в этом. Ты недостоин нормальной женщины!
Ах ты, думаю, дешевка крашеная!
- Я-то свалю, я не гордая! А ты с тем поговори, кто твою бабу увел!
Ухмыльнулась и говорит: а чего тебе маяться? Хочешь, я Илонку заменю? На сто процентов. У всех вдоль, ни у кого поперёк, как наш Стасик говорит и у меня эту штучка не хуже. Чем тебя жидовка-то взяла? Минет, лизет, что вам угодно, сэр? Я, говорит, всё умею, многие пользовались и хвалили! Рыбу-фиш приготовить? Приготовлю, не фиг делать, давай рецепт!
- От добра добра не ищут, живём рядом, знакомы давно. Ну что ты скажешь, друг мой Сашик? Ещё?   
И руку ко мне тянет, ведьма, аж передёрнуло всего!
- Заткнись, Регина!
- Заладил, как попугай: заткнись, заткнись! Де-евушке, это как? Ты старых евреек-то видел, Фома-неверующий? Ноги бутылками, на шее волосы, зоб появляется, усы как у Буденного. И твоя Илонка, пройдёт время, будет точно такой, уверяю!
- Помолчи, Регин, а?
- А чего помолчи, на что спорим? Мне-то какая выгода? Иду, вижу, мучается человек, жалко стало. Я ж к тебе хорошо отношусь, по-соседски.
- Ну да, пока в кровать пускаю.
- Напугал ежа голой жопой! Пускает, ха! Хочу – приду, не хочу – под конвоем не заставишь!
Регина – баба хитрая, себе на уме, но чем больше хитрит, тем хитрость её примитивней, все наружу. Ты, говорит, с ней жил и ходил в грязных рубашках! У нас девчонки в корректуре глазастые, всё замечали! И брюки не глаженые. То-то! А разве русская б позволила, чтоб её мужик в не глаженном ходил? Да она спать не будет, а любимого с иголочки оденет-обует.
 - Русская женщина – она ж святая! «Коня на ходу остановит, в горящую избу войдет»! А еврейка? Сравнил жопу с пальцем!.. Тьфу!
И – плюнула, зараза, по-настоящему! Еле её вытурил.
После дружественного визита милой дамы по имени Регина исчез мой портативный диктофон. Нет, он мог исчезнуть и раньше, но почему-то интуиция мне подсказывает, что стащила именно она. Потому что мне кажется, что эта милая женщина Регина клептоманка. И меня она легко украла у Илонки, ни на минуту не усомнившись в своей правоте.

Та, у которой был украден
В отместку тоже будет красть.

В отместку, не в отместку, но магнитофончик, видимо, приказал долго жить, стибрили! Я всю комнату обыскал – нету! Маленький такой, удобный, собака, приятель-фарцовщик из-за границы привёз. Я его ронял пару раз, но ничего, работал, только пришлось синей изолентой перевязать. Без него я, как без рук. Но это пол-беды.
Я только потом вспомнил, что именно было на той ленте, и, вспомнив, скривился, как будто лимон надкусил, представив, как кто-то его находит, включает, а там: ах, ах, ах, ещё, ещё, милый ещё, ещё, а-а-а, кончаю, - наш с Илонкой половой акт! Без комментариев. Охи, ахи и прочая муть. Записал её не от желания слышать вопли и стоны, а от элементарной скуки. Включил и положил возле подушки, ничего Илонке не сказав. А утром про кассету забыл. Прошло время, Илонка ушла и я, увидев магнитофончик, просто нажал «пуск», узнать, не разрядилась ли батарейка. А там - звуки нашей с ней ночи: милый, кончаю! любимый, мне так хорошо с тобой!.. Ритмичное неприличное чавканье, скрип дивана, стоны её, повизгивания. Меня просто оглушило, я слушал илонкины крики, как самую сладостную мелодию в мире, и, признаюсь, мне хотелось выть от бессилия: что же я, дурак, наделал, как я мог её потерять?..
Нет её, а теперь не стало и той записи, последней от неё весточки, что хранил я в память о женщине, без которой сейчас не могу найти себе места. Я бью кулаком в стену: зараза подлая, тварь гнусная! Но как же ты кричала по ночам, когда тебя ласкали мои руки!

ОПЕРАТИВНЫЙ ДОКУМЕНТ № 16/23.
5 отдел КГБ Латвийской ССР.
г. Рига. Секретно!
Запись профилактической беседы с А.И.  Кандидовым. Запись сделана в помещении редакции газеты «Красный факел». Расшифровка магнитной записи.
Дело оперативной проверки А.И. КАНДИДОВА.
Беседу провёл подволковник В.А. СИМБИРЦЕВ. С.Б. № 923. Том 2. Кассеты 9, 10. Время: с 19.00 по 20.00.

« - И что я должен делать? Стучать? На всех, кто мимо идет, кого увижу?
- Стучать! Ну вот, сразу и - стучать! Тук, тук, тук!.. Кто там? Без ответа. Это ты? Тогда чего не отвечал? А я кивал!.. Дурацкий анекдот! Лучше стучать, чем перестукиваться, ха-ха-ха! Стучите и будет вам отворено, сказано в Писании. Мечта стукача: хотелось бы всех назвать поименно. Фолькло! А, вот анекдотец о стукачах. Американец, француз и русский. Хвалятся, чей народ отважней и смелей. Американец: у нас каждый пятый гибнет в автокатастрофах, но мы как ездили за рулем, так и будем ездить. Француз: у нас каждый четвертый болен триппером, но мы как ходили в публичные дома, так и будем ходить. Русский: у нас в стране каждый второй  стукач, но мы как рассказывали политические анекдоты, так и будем их рассказывать… Ах, интеллигенция, интеллигенция! Сразу выводы, обиды, оскорбления… «И вы, мундиры голубые, и ты, им преданный народ». И вы туда же?.. Охранка, несвобода, насилие, обскурантизм… Я так скажу: товарищ Кандидов, у вас превратное представление о нашей работе - раз. И полное незнание психологии советского человека – два…
- Да уж, превратное.
- Вот у меня был случай, рассказываю, коль скоро мы отвлеклись… Молодая, красивая женщина, жена большого начальника… Достаток в доме, поездки на курорты и даже за границу… И что вы думаете? Регулярно доносила на своего мужа!.. В смысле, были от нее «сигналы»… Раз в неделю, как по заказу!.. Что муж говорит против советской власти, с кем общается, что ему отвечают и кто, о чем говорят, какие у супруга интересы… В общем-то ничего серьезного. Мужик простой был, мог сгоряча чего хочешь брякнуть, тем более, большой начальник, а ей все на руку!.. Что ему инкриминировала? Колхоз «40 лет без коммунизма»! Шутка юмора, ерунда, а она – на карандаш. Стишки разные дурацкие, к примеру:

Прошла зима,
настало лето,
спасибо партии за это!
Нам солнца не надо,
нам партия светит,
нам хлеба не надо,
работы давай!

Ну, глупость, же, детский сад, чушь на постном масле, кто иногда не брякнет такое про между прочим… Но она-то все в систему выстраивала: как так, он член КПСС - и отмачивает такие шуточки!.. И  каждый раз, передавая агентурное сообщение, по-вашему, «донос», изводила своего куратора: когда вы, наконец, его посадите, мужа?.. Раз спросила, два, в третий раз – стоп! Нам показалась странной эта настойчивость… Стали проводить оперативную проверку. Даже, извините, открою вам тайну, телефон прослушивали… И знаете, что оказалось?..
- Муж был женщиной!
- Шутите? Заместителем мужа был… кто?
- Дед Пихто!
- Вы прямо как ребенок! Заместителем мужа был ее лю-бов-ник! Симпатичный мужчина тридцати двух лет. Атлетического телосложения, волосы светлые, особых примет нет… Не привлекался, образование высшее… Муж его ценил, продвигал по службе… Так вот, этот-то молодой человек, имея на бедную женщину безусловное, так сказать, влияние в сексуальном плане, и настропалил ее писать на шефа доносы. Чтоб потом засадить его подальше и на подольше. А ему, как в песне «The Winner takes it All!» группы «Абба», знаете, надеюсь, такую группу, перевод не нужен?.. Перевожу на всякий случай, хотя вы, наверняка, не хуже меня знаете, интеллигентный ведь человек, что эта фраза означает: «победителю достается все»… Ему все и доставалось: повышение по службе, прибавка к зарплате, машина, дача, квартира, чужая жена-красавица, что немаловажно… Доставалось, если бы их не разоблачили!.. А вы говорите: душители свободы! Что они с этой свободой-то делать будут? Солить ее, как огурцы в кадушке? На что она им? Повесить на стенку новой кооперативной квартиры, купленной на наворованные у нас с вами деньги и любоваться?
- Я про душителей не говорил.
- Это я так, образно, вы меня понимаете… Так вот. Человек слаб, его разрывают страсти… Он может быть алчен, глуп, груб, жесток, завистлив, бесчеловечен… Ради своих корыстных, амбициозных целей он изведет миллионы! Но при чем тут КГБ? Мы за людские пороки не в ответе!..
- А я тут при чем? У меня нет амбициозных целей!
- Ну, это я к слову. И что, пустить все на самотек, дать свободу низменным человеческим проявлениям? Пусть царят жестокость, бесправие, бесчеловечность? Пусть сильный отнимает кусок хлеба у слабого, так? Боюсь, все это плохо кончится. Уж точно, не доносами. А чтобы остановить всю эту дрянь, нужна такая служба, как наша. Я не говорю: хорошая, плохая, но такая служба нужна. А методы - что методы, они ж от царя Гороха, издержки, так сказать, профессии… Во всем мире так… Государство себя защищает от поползновений. Оно не может себя не защищать, на то оно и государство. И защищать достойно. Вот почему нужны информаторы. Но, между прочим, открою вам тайну. На Запад ушло определенное количество разведчиков, дипломатов, что я буду от вас скрывать. Вы же журналист… Ну, предали нашу с вами Родину… Позор им и бесчестие! Так вот. Всего один-два сотрудника КГБ среди перебежчиков. Один-два предателя! А почему? Да потому что такие люди тут служат, высокопорядочные!

Гвозди бы делать из этих людей
Крепче бы не было в мире гвоздей!

Так, кажется, у Маяковского?
- У Тихонова, извините.
- Да? Конечно, у Тихонова! Ну, точно! «Адмиральским ушам простучал рассвет: приказ исполнен, спасенных нет»? Литературу мы знаем. И не только ту, что, извините, разрешена сверху, но и Мандельштама читывали, и Гумилева... И Солженицына, изъятого, скажем так, у тех, кто не очень дружит с Советской властью… Да все у нас, как у людей, елки-палки, и песни мы поем такие же, как все. Знаете, какая моя любимая?
 
В углу заплачет мать-старушка.
Слезу из глаз смахнет отец.
И молодая не узнает,
Какой танкисту был конец…

- Хорошая песня, жизненная. Насколько я знаю, вы больше «Аббу» любите, да? А я люблю, если честно, рок-н-ролл. Элвиса, между нами, обожаю, только никому не слова, окей? Рок – это музыка будущего! Помните?
 
Как на Тихом океане
Тонет баржа с чуваками.
Чуваки не унывают.
Рок по палубе ломают.
Зиганшин-буги,
Зиганшин-рок.
Зиганшин съел второй сапог!
Поплавский-рок,
Поплавский-буги,
Поплавский съел письмо подруги.

Герические ребята, Зиганшин, Поплавский, кто еще?..  А, Федотов, Крючковский… Всех помню, такое яркое событие было, а как не помнить? Сколько их там в океане мотало без воды и еды? Месяц? Или два? Сапоги съели, ремни съели, гармонь даже съели. Одно слово: молодцы и зря им Никита Сергеевич не дал Звезд Героев!  Горжусь!.. А рок-н-ролл я уважаю. Знаете, кстати, перевод? Рок энд рол? «Качайся и катись»! Смешно, да? Впрочем, что я спрашиваю, вы же интеллигентный человек. А Элвис Пресли? Водитель грузовика стал «звездой» мировой величины, «Битлз» у него в квартире музицировали, приехали к нему в Калифорнию, он им на бас-гитаре аккомпанировал, как рокеры говоря, «сбацал», хотя и не любит англичан. Ах, жаль, в прошлом году умер! Вот судьба человека. Папа в тюрьме за подделку чеков, а мальчик вырос нормальным. Мама ему в 11 лет гитару подарила и решила судьбу сына. Обещала велосипед. Был бы велогонщик, а стал «королем рока». Но, что интересно, два года в армии отпахал, в Западной Германии. Наш какой-нибудь малахольный эстрадник  безголосый, взятку бы дал, все пороги бы оббил в военкомате, лишь бы отбояриться от службы. А этот – нет, служил честно в танковых частях, сержантом стал. Как, кстати, и Никита Михалков. Три года в морской пехоте! Уважаю за это. Папа мог словечко замолвить, ан нет. Благородные люди, патриоты… Я многих рок-музыкантов западных слушаю. Боба Дилана люблю c «Mr. Tamborine Man», Клиффа Ричарда, очень освежает его «Move It», нравятся Брюс Спригнгстин, Джимми Хендрикс, Эрик Клептон, это уже джаз-рок, «Blood, Sweat and Tears», «Chicago», «Ping Floyd», «The Rolling Stones», «The Beatles» (само собой!), «The Who», «The Animals», «The Kinks», «The Beach Boys». Правильно говорить с артиклем «the». Не просто «Beatles», а «The Beatles». Откуда я все знаю, спросите? Объясню. Вели мы года два назад группу спекулянтов «пластами», в смысле, фарцевали винилом,  хорошие, в принципе, оказались ребята, просветили меня на эту тему, кое-что знаю теперь… Так вот, резюмируя… Чтобы не было как в фильме «Юность Максима»: «…И стал Максим жить между небом и землей…». Кстати, с Борисом Чирковым, который играл Максима, была в Париже весьма поучительная история... Чирков поехал в Париж на кинофестиваль и был страшно разочарован и Францией, и французами – никто его не узнавал! Ни одна собака! Он часами ходил по городу, изнывая от отсутствия внимания… Ну, сами посудите, после Москвы, после СССР, где поклонницы вешались на нем гроздьями, не давали ему прохода, бросались под колеса его авто, лишь бы его увидеть, это было невыносимо. Как будто и нет великого артиста земли русской на свете!.. И вот однажды, переходя улицу, он слышит: «Максим! Максим!». Видит человека, который машет ему рукой и буквально бежит к нему с распростертыми объятиями через улицу, забитую машинами… К незнакомцу, замечу! Он подбегает, хочет обнять своего поклонника, но тот вырывается и кидается к машине с табличкой «такси». Человек садится и уезжает, оставив бедного Чиркова в расстроенных чувствах… Вот тебе и «Максим, Максим!». Никому мы там не нужны, все там чужое, понимаете? Но и надо быть проще и не витать в облаках. К чему это, спросите вы. К тому, что в этой связи я предлагаю вам нашу дружбу!
- Домами? Мой дом с Большим домом?
- Слушайте, хватит лирики… Я с вами теперь серьезно… Будьте добры, ведите себя тоже - соответственно… Я к тому же старше вас... Пожил, насмотрелся всякого, знаю кое-что, кое-что умею… Умные люди всегда друг друга поймут и оценят, даже если у них есть какие-то противоречия… А вы человек не глупый и, прямо скажем, оригинально мыслящий, что в наше время дорогого стоит… Мы вам не предлагаем «стучать», как вы изволите выражаться, мы только просим вас: собирайте информацию и передавайте ее нам в той форме, какую сочтете для себя удобной.
- За деньги? Или за так?
- Если есть нужда в деньгах, это можно обсудить.
- А такса? 30 сребреников?
- Ой, зря смеетесь! Вы как в воду глядели!.. Я вам открою профессиональную тайну… Никто не знает, вам расскажу!.. 30 рублей мы никому и никогда не платим… Или 29 рублей или 28 на руки, но никогда не 30!.. И знаете, по какой причине? Именно! По той самой, чтобы не было ассоциации с библейским Иудой… Кстати, читали «Мастера и Маргариту»?.
- А что, разве он запрещен?
- Ой, да конечно же нет, я не для того спросил! Замечательное произведение, я сам его люблю перечитать после работы вечерком, развалившись на диване! Булгаков Михаил Афанасьевич... «…Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина…». Кстати, у него в романе потрясающе прописан сотрудник спецслужб. Помните? Ну, ну, как его звали? Напрягайте память!
- Чекисты с Лубянки, что ли? Да там их пруд пруди и все безымянные, как картофелины.
- Нет, ну что вы! «…Прошу отдать меня под суд, прокуратор. Вы оказались правы. Я не смог уберечь Иуду из Кариафа, его зарезали. Прошу суд и отставку…». Афраний! Конечно, Афраний!.. Замечательный персонаж!.. Я главу про гибель Иуды наизусть знаю… Дайте-ка память освежу…  Так-так. «…Афраний вынул из-под хламиды заскорузлый от крови кошель, запечатанный двумя печатями.
- Вот этот мешок с деньгами подбросили убийцы в дом первосвященника. Кровь на этом мешке – кровь Иуды из Кириафа.
 - Сколько там, интересно? – спросил Пилат, наклонясь к мешку.
- Тридцать тетрадрахм.
Прокуратор усмехнулся и сказал:
- Мало»…
- А знаете, почему заучил? Это ж наша тема! Афраний, как представитель специальной службы, осуществляет очень понятную мне операцию… Задача – скомпрометировать Синедрион, первосвященника Каифу, а заодно и всю Иудею в глазах Рима… Кошелек подбросить, Иуду устранить и все такое… Впрочем, это уже профессиональные приемы… На эту тему помолчу... Я тут и так много чего вам наговорил.
- Да уж.  Завтра жалеть будете.
- Нравится мне ваш юмор!.. Заметьте, как быстро Афраний вычислил, нашел и нейтрализовал Иуду! Вызвал того за город, в Гефсиманский сад. Сам бы Иуда туда не пошел, он парень осторожный, недоверчивый, все время на виду, на самых людных улицах Ершалаима. А вызвала его в сад некто Низа, молодая, красивая и эффектная женщина, жена торговца коврами, который в тот вечер уехал по делам в Кесарию. Она - тайный агент Афрания… Афраний приезжает к ней вечером верхом на муле и дает инструкции… Нормальный ход, на красивую женщину всегда ловится наш брат, если он, конечно, не гомосексуалист. Но, кстати и этот контингент есть на что ловить... На женщинах многие горят. На пьянке горят, на воровстве, на картах, кстати – тоже. Проигрался человек и бежит к нам: я на все готов, все подпишу, только помогите!.. Ну вот: Иуда, когда видит Низу, теряет голову и попадает в ловушку… Бежит за ней, как ослик за морковкой, а выходит на агентов, сидящих в засаде, задача которых физически устранить Иуду… Что они и делают с помощью холодного оружия, то есть, ножей… Итак, подытожим... Операция по нейтрализации Иуды была начата по негласному распоряжению Понтия Пилата. Руководил ею начальник тайной службы при прокураторе по имени Афраний… Всего было задействовано три человека – агент под прикрытием по имени Низа и два исполнителя, специалиста по физическому устранению… Все! Готовая научная работа: «Роль спецслужб в романе «Мастер и Маргарита» М.А. Булгакова». А? Что интересно, даю голову на отсечение, никто и не поймёт, о каких спецслужбах идет речь! Решат, как вы: НКВД, Лубянка…
- К чему вы все это?
- Эх, товарищ Кандидов, «часовым ты поставлен у ворот»…
- Ну, часовым и что теперь? Умереть, не встать? Объясните мне суть ваших рассуждений. Тут у вас такая странная компания: Булгаков, Иуда, жена-доносчица, Борис Чирков, Афраний, Максим, мать-старушка, Маяковский, Солженицын, Мандельштам, Гефсиманский сад, Пилат, я, опять же, в полный рост…
- Объясню с удовольствием. То, что делают информаторы – не есть предательство. Я, конечно, не беру крайности, там соседи друг на друга, жена на мужа, это все-таки аномалия, исключение… Хотя в нашей жизни и такое случается... Но для подавляющего большинства эта работа – служение, не боюсь этого слова. Служение народу, безопасности страны, родины нашей с вами. Как бы нас не демонизировали, без нас государства нет, его раскачают, как лодку, и утопят. Мы как герой «Фауста», помните: «Так кто же ты, наконец? Я - часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». И мы это благо совершаем ежедневно. Понятно, что пафос, все такое, к чему мы не привыкли и о чем не говорим… Скупые мужские слезы, но жизнь есть жизнь. Да, бьемся иногда головой об стенку, пытаемся прыгнуть выше себя, выскакиваем из штанов ради идеи… Знаете анекдот про Снежную королеву? Если знаете, остановите… Нет? Короче, нашла Герда Кая, тот сидит и так задумчиво-задумчиво складывает слово из ледяных букв. Герда ему: Кай, милый, я тебя нашла, пошли домой. А он говорит: не могу, мне Снежная королева дала задание из четырёх букв Ж, О, П, А сложить слово «счастье»…».

Глава пятая
ЛЮБИТЕ ВОЛЬТЕРА?

1.
После часового пресса этот сучий подполковник воззвал к моей сознательности.
- Давайте, товарищ Кандидов, рассудим здраво. Как взрослые люди. У  меня нет другой родины, кроме СССР. У вас, надеюсь, тоже? Вы же не еврей?
- Русский.
- Не еврей, значит! Это хорошо, просто замечательно! Земля Обетованная ни меня, ни вас не прельщает, не манит, и улетать из родного гнезда вы не намерены?
Он посмотрел на меня очень внимательно. Ходячий, ****ь, детектор лжи, рентген в человечьем обличии!
- Не манит, - буркнул я. – А также не прельщает. Я не намерен улетать из родного гнезда в жаркие страны, предавать родину и это медицинский факт, как сказал бы Остап Бендер.   
Чекист аж в ладоши захлопал:
 - Браво! Хорошо сказали, просто здорово!
И снова завёл свою антимонию:
 – Все верно, тут наш дом родной, тут! «И дым отечества нам сладок и приятен…». Этого отечества, не другого, пусть то и богаче, и краше. «Люблю осинок русских терпкий запах»… Это не объяснимо, всё на уровне мистики, эсхатологии, подсознания. «Где родился, там и пригодился», «любовь к отеческим гробам», «под крышей дома твоего», «родительский дом – начало начал»… Кажется, просто слова, а ведь это опыт поколений, правда жизни, да? Мистика, волшебство! А как некоторые поэты улавливают эти флюиды, просто блестяще:

И носило меня, как осенний листок.
Я менял города, я менял адреса.
Надышался я пылью заморских дорог,
Где не пахли цветы, не блестела роса.

- Еврей, кстати, написал эти стихи, - буркнул я.
- Да-а? Интересно.
- Можно подумать, вы не знали.
Глядя задумчиво на кончик тлеющей сигареты, он завел другую песню – свою коронную, петую-перепетую:
- А свой дом надо за-щи-щать. Сохранять и беречь. И от пожара, и от дурного глаза. Драться за каждый венец до последнего патрона! Зубами грызть, если покусятся. Поверьте, я с вами искренен!
Верю, говорю. Нет, а что мне остается? Вспомнил стенания дедушки Абрама на свою невезучесть. К их берегу, говорит, то вина бочонок, то сундук с деньгами. А к нашему - то говно, то сухая палка…
Тут вылез тот, кого представили лейтенантом, латыш молодой. Судя по лексике, красный стрелок, внук красного стрелка, потомственный чекист с замашками тюремного надзирателя. Дед, наверняка, Ильича охранял или у  Петереса на Лубянке подвизался. Сидел-сидел, ёрзал-ёрзал, а потом, видимо, надоело и - как с цепи сорвавшись, заорал на весь кабинет:
- Слушай, Кандидов, хорош ваньку валять! С тобой серьёзный человек  разговаривает, подполковник!.. Чего кобенишься? Ты что, враг? Ты ж не еврей какой, ты ж чистокровный русский, зачем тебе неприятности? Ты думаешь, нет на тебя управы, рычагов нет? Есть. И без всех этих политесов на киселе!
Представляю эти рычаги! Ледорубом по башке, как Троцкого.
- Пытать, что ли, будешь?

2.
Очкастый протестующее замахал руками:
- Артур Карлович, да что вы, что вы? На человека! Так нельзя!.. Что он о нас подумает? Какой пытать, вы что? Не опричнина ведь и не 1937 год! Другое дело, что с точки зрения законодательства и разного рода процессуальных норм, вы себе очень сильно усложнили жизнь… Некоторые ваши деяния подпадают под статью 190-1 Уголовного кодекса ЛССР. Напомнить, что за статья?
- Измена родине, не иначе! – сказал я с вызовом, думая: дядя шутит в  привычной ёрнической манере, от которой я уже охренел, вымотал меня эти краснобай в галстуке.
- Нет, нет, не измена, что вы! Но тоже, серьёзная штучка: «Антисоветская деятельность и пропаганда». До 5 лет.
- Кандидов, слушай сюда! Тебе тюряга светит! – снова влез потомок красных стрелков, латыш. – Говоришь, Вольтера любишь?
Что значит, «говоришь»? Где и кто говорил об этом? Я не говорил, точно помню. Значит, рассуждаю про себя, не из-за собрания они тут, не из-за Петьки Байля и не из-за пана Спортсмена. Из-за меня! И не случайно, я это чувствую. Пропавший диктофон, исчезнувшие рукописи? Таксист Стасик, Милка-Королева? Что еще? Думай, Штирлиц, вспоминай скорей! Иначе – хана, достанут до печенок, мозги закомпостируют, не отвертишься!
- Вот и потопаешь на нары, как тот топал! Он в Бастилию за длинный язык, а ты – к нам!.. Хорош выпендриваться!
- Артур Карлович, алло! Держите себя в руках!
- Нет, но Виктор Аркадьевич, устал я его слушать, не могу больше! Он же над нами смеётся!
Тюряга? «Антисоветская деятельность»? «Деяния»? «Уголовный кодекс»? Да идите вы оба в жопу! «Под крышей дома твоего»? Чума на оба ваших дома! Расселись в чужом кабинете, выкинули хозяина, а теперь запугивают меня, твари! Во, бля, опричнички! Компания «Малюта Скуратов и сын»!
И в чем это, говорю, заключается моя «антисоветская» деятельность? Изображаю, что мне море по колено, что вроде как прогуляться вышел, но игривость внешняя, внутри вдруг возникла нехорошая вибрация от всех этих терминов, от которых смердит тюремной парашей.
– За что сажать собрались? За переход дороги в неположенном месте? За курение в сортире? За то, что водку с портвейном смешивал?
- Не скромничай! Все про тебя знаем. Не отбрешешься.      
Э-э, с меня хватит! Все они знают, все умеют! Я встал, сделал им ручкой: арриведерчи! и двинулся к дверям. Но не тут-то было.
- Стоять! – прошипел Артур Карлович. – Назад!
Странно, что не раздалось клацанья винтовочного затвора или крика: «Стреляю без предупреждения»! Вернулся и сел. А ну их к чёрту! Кто знает, что у этих добрых молодцев на уме, на что их натаскивали?
- Я вам русским языком говорю: не буду я на вас работать! Не буду и точка!

3.
- Будете, товарищ Кандидов, еще как будете, - тяжело и устыло вздохнул очкастый. Затушил окурок в пепельнице главного и помахал руками перед носом бронзового Маркса, разгоняя дым. Глаза сузились и стали похожи на два стальных сверла, торцом идущие прямо в мой мозг. – «Часовым ты поставлен у ворот». Будете и добровольно…
-  И с песнями! – хохотнул молодой.
- Не буду!
Тут очкастый вскочил с места и заплясал по кабинету чуть не в присядку:
- Вспомнил, вспомнил! Я вспомнил! Фу-у, наконец-то! А то уж решил, что маразм прогрессирующий, откуда в моей голове Кандидов! Как гвоздь. Нет, не вратарь, другое...
- У Вольтера есть «Кандид-простодушный», - подсказываю очкастому, надеясь облегчить его страдания.
- Любите Вольтера?
- Люблю.
- Нет, Вольтер тут не при чем! Кандидов – «кандидоз»! Я вот почему сразу ухватился: у моей жены был кандидоз. Это такая болезнь, в народе ее называют «молочница», одна из разновидностей грибковой инфекции, отряд простейших. Грибок «candida» селится на коже и слизистой в полости рта, в кишечнике, во влагалище, в мочевыводящих путях. Этот грибок поражает головку полового члена и крайнюю плоть.
- Лечится? – спросил молодой.
- Лечится, лечится! - сказал второй. – Я читал в «Здоровье»!
- И как? – говорит молодой с энтузиазмом. - Уколами?
- Молодец, Артур Карлович, киножурнал «Хочу все знать»! Любая информация в хозяйстве пригодится! Вовсе не уколами, с чего вы взяли?
Да уж, думаю, знаю я ваше хозяйство – мозги засирать и пудрить.
- А Кандидов у нас, выходит, не молодчик, а - молочник! Простейший!  – хохотнул Артур Карлович. Вот про таких и говорят: молодой, да наглый;  явно тот случай.
- Есть дедовский способ лечения, для информации, – 5-10 процентный раствор буры, но он малоэффективен. Лучше, конечно, импортные лекарства, если есть блат в аптеке. - Очкастый просто клад разных знаний, как я погляжу. - Названий много, я жене, помню, коробки авоськами таскал: клотримазол, нистатин, намицин, кетоконозол… Потом иммунотерапия помогает, общеукрепляющие препараты, физиотерапия… Презервативы, - он поднял вверх указательный палец. – С ними, кстати, есть тонкости. Тут, молодые люди,  надо знать, если кто пользуется, какие брать. Латекс может вызвать аллергию, лучше поэтому из полиуретана… И потоньше. Иначе какой смысл?
Глядит на меня с любовью, как экпериментатор на подопытную мышь, которая подтвердила его гипотезу.
- Такие вот дела, товарищ Кандидов! Надо же, какая интересная у вас фамилия. На стыке, как говорится, трех стихий: медицины, кино и просветительства… А я-то думаю, откуда Кандидов? Фильм-то я сразу вспомнил. Так и подмывало спросить: не ваш ли родственник часом?.. А про Вольтера не подумал.
Откинулся на спинку стула, долго-долго меня разглядывал, словно запомнить хотел. Вздохнул.
- Ну так что?
- В смысле?
- Будете помогать?
Я покачал головой. Из принципа не буду. Тот опять вздохнул грустно-грустно. Снял очки, стал их протирать аккуратно выглаженным платочком. Видимо, то была прелюдия. Для следующего акта, как я понял, нужна пауза, чистые руки и горячее сердце. Ну и очки с хорошо протертыми стеклами.

4.
- Артур Карлович, - очкастый, перевоплотившись (по системе  Станиславского? по системе «ниппель»?), был строг и краток. – Ну-ка, достань и зачти.
- Про Курочку Рябу и золотое яичко?
- Так точно!
Я ничего не понял из их бредового диалога, а тот действительно «достал» что-то, а когда «зачёл» про ордена на спине у Королиссимуса и его длинный шлейф с наградами, который тащат гвардейцы, про Жреца Общей Безопасности, желчного очкарика, про бутылку, упавшую ему на голову, тут мне сразу стало фигово-префигово.
В устах чекиста, который читал мою поэму с выражением (слава богу, по совету умных людей, я снял всякое авторство, чтобы избежать неприятностей; жаль, не посоветовали, чтобы я её вообще не писал!), это звучало не то, чтобы не смешно или скучно, или пресно; каждая строчка просто взывала - распять! четвертовать! повесить! На что руку поднял, на святое покусился!
Ave Cesar, как там? Morituri de salutant! (Цезарь, идущие на смерть приветствует тебя!).
- Очень сильно! – похвалил очкастый. – Как сказал бы товарищ Сталин, посильнее «Фауста» Гёте. А главное, товарищ Кандидов, «за тобою полоса пограничная идёт», смешно!
- Какая пограничная полоса?
- Полоса не при чём, это я так. Ну что, поговорим про вашу «нетленку»? Про вашу «Конвергенцию»?
Ошарашил он меня этими словами, я чуть дара речи не лишился. Но голова работает: прикидывай, Штирлиц, изворачивайся! Не дай себя запугать и запутать! Отрицай все, крутись, вертись, выворачивайся, только в лапы им не давайся, иначе сожрут с говном. Пусть докажут, что это я автор, говорю себе, прекрасно понимая, что доказать-то проще пареной репы. Возьми любую мою статью, рядом положи поэму. И всё, крышка! Вот пуля пролетела… Да не пуля, чугунная болванка! Почему-то в башке, как защитная реакция, что ли, возникла детская песенка:

Если завтра война,
пушки слепим из говна.
В жопу пороха набьем.
Всех фашистов разобьем!

И растворилась в хаосе мыслей. Но выплыла одна, самая-самая главная – спасайся, Кандидов, как можешь!   
- Мою «нетленку»? Какую? Вы это про что? – говорю на голубом глазу. – Ту, что молодой человек зачитал? Про ордена? Не-ет, извините, я б такое писать не стал. Я что, больной, что ли? – говорю и говорю, без остановки, а в голове меж тем щелкает и щелкает, как арифмометр: каким таким странным образом моя тетрадка попала к этим гадам?.. Когда?.. Кто передал, какая-такая с-сука?..
Так. Тетрадку я прятал на даче под матрацем… С номерами «Плейбоя», которые привез приятель из рейса и где был Воннегут. Я взял поэму на вечеринку к Илонкиным дружкам-отъезжантам... Специально взял, чтобы  выставить их на посмешище с «диссидентским» нытьём о невыносимой жизни в «совке», - то им не то, это не так.  Колбасы нет, всё херово, носить нечего, в партию не берут из-за «пятого пункта», а без партии в СССР карьеру не сделать. Хороши «диссиденты»! Поэмкой этой я думал их на место поставить. Но главное, как я сейчас понимаю, я хотел  Илонку по носу щелкнуть – гляди, какие у тебя дружки-дегенераты! Если честно, я ее саму видеть уже не мог. В те дни, вероятно, настал тот критический момент, когда тебе неприятна женщина, с которой жил и в отношениях с которой больше не видно перспектив. И она сама, и её окружение стали меня раздражать, и было это, очевидно, на каком-то молекулярном, химическом, не подвластном уму и не поддающемся объяснению уровне.
- Ваша поэма?
- Нет, не моя!

Глава шестая
А ЕСЛИ ЭТО ЛЮБОВЬ?

1.
- Ваша поэма?
- Моя, то есть не моя… Нет, не моя.
- Слушайте, Кандидов, вы совсем заврались!
«Я не писал «Простодушного»! – отпирался Вольтер, когда из него вытягивали: вы написали «Кандида» или нет? Чувак был что надо, ему,  тюряга светила за смелость мысли и слога, и на допросах он ни в чём не сознавался, отвечал твёрдо: не писал я «Кандида», идите вы все в жопу!
Дежавю!.. Когда же это было? Да не с Вольтером, со мной! Кажется, года два назад… Как раз тогда я и закончил эту знаменитую в узких кругах  «Конвергенцию», ходил по университету гоголем – такое нахреначить!.. Поэма быстро разошлась в списках, девчонки наши читали и ахали, восхищаясь моей смелостью. Это был четвёртый курс, да, точно, четвёртый!.. А вот, как она появилась на свет божий.
Философию нам преподавал Лев  Евгеньевич Штуцер, которого за глаза мы звали Лев Пантерыч или Лунатик. Большего дурака мир не рождал! В принципе, это был не человек, а недоразумение. Весь в перхоти, как в снегу, седой-преседой, глухой и какой-то страшный неудачник. Сидел в кафе, кушал салат из морковки и холодные макароны. За соседним столом началась драка. Кто-то кому-то звездарезнул по башке бутылкой, кто-то в кого-то ответно бутылку кинул, не суть. Человек, в которого кидали, нагнулся и бутылка врезала Штуцеру хорошо так по кумполу! Вышел из больницы, стоял на переходе. Мимо ехал «камаз» и боковым зеркалом снова двинул его по башке!
 Откуда он взялся, где живёт и была ли у него семья, никто не знал. Он был просто ниоткуда. Инопланетянин без намёка на чувство юмора. Ему до пенсии оставалось чуть-чуть, он уже на все забил и преподавал так, что его предмет мы возненавидели уже назавтра. Из гигантского объема общемировой философской мысли, он выковырял только марксизм-ленинизм и кормил им до усрачки. Это выглядело так. Входил в аудиторию и орал из-за глухоты: «Здравствуйте, товарищи детки! Садитесь, пожалуйста!». Нет, каково, а! Детки! Доставал из старого, тёртого-перетёртого портфеля конспект и начинал диктовать медленно и нудно, чуть не по слогам: «…Выступая на торжественном заседании, посвящённом 50-летию Союза Советских Социалистических Республик, Генеральный секретарь ЦК КПСС Л.И. Брежнев заявил…».
Иногда отрывался от текста, поднимал седую башку и спрашивал участливо:
- Успеваете, детки?
А детки ему отвечали:
- Да пошёл ты!
Как будто это диктант, класс первый, текст из «Родной речи» про братца Иванушку сестрицу Алёнушку!
- А имя-отчество товарпища Брежнева расшифровывать? – наши его подъёбывали остервенело, а он и не понимал. – Или только первые буквы - «х» и «у»?
- Можно только буквы… Стоп, стоп, а почему у вас «х» и «у»? Неверно! Брежнев Леонид Ильич! Должны быть «л» и «и», так будет правильно… Не отвлекайтесь, детки!.. Заявил, значит, что… КПСС исходила и исходит из того… исходит из того, что классовая борьба двух систем – капиталистической и социалистической – в сфере экономики, политики и, разумеется, идеологии, будет продолжаться… Продолжаться… Иначе и быть не может, ибо мировоззрение и классовые цели социализма и капитализма противоположны и непримиримы... Противоположны и непримиримы… Успеваете?
- Помедленней, гаупштурмфюрер, - говорит мой сосед по парте еврей Сашка Венгеровский. Разлегшись, рисует в тетрадке голых чертей с членами и женскими грудями; у него тяжёлое похмелье, он мешал водку с вином, а смешивать два разных типа спиртов – зерновой и виноградный – нельзя категорически, есть риск причинить ущерб здоровью, в частности, головному мозгу и я так чувствую, ущерб причинён сильный. - Ни хера не успеваю за вашей мыслью!
На лекциях Льва Пантерыча мы отсыпались, играли в карты, а один раз даже попытались покурить, но он, собака, унюхал. Мухи от скуки падали на столы, засыпая, а в углу аудитории паук безмятежно плёл и плёл свою паутину. Иногда был слышен храп.
- Но мы будем добиваться… будем добиваться, чтобы такая исторически неизбежная борьба… борьба… перешла в русло, не угрожающее войнами… не угрожающее войнами… опасными конфликтами, бесконтрольной гонкой вооружений…
- Я больше не могу! - хнычет Сашка. Его ломает и крутит, как наркомана, сейчас он полезет на стенку. – Шилов, убей этого гада!
А гаду хоть бы хрен, знай дудит в свою дуду:   
- …Это будет огромным выигрышем для дела мира… для дела мира во всем мире, для интересов всех народов, всех народов и всех государств…
Кто-то самолетики пускает, метясь прямо в голову Штуцеру, кто-то вяжет. Витька Хартман, наш культурист, отжимается на полу, раздевшись до трусов. В дальнем углу пацаны затеяли игру в городки. Как в пионерлагере! Штуцер посмотрит на всё это, вздохнёт глубоко и дальше про интересы народов и государств.
А мне этого старого никому не нужного дурака что-то жалко стало. Зачем живёт, небо коптит? Ни детей, ни плетей? И созрела мысль сделать из Штуцера личность. За пару дней на лекциях я накатал поэму «О конвергенции» про нашу жизнь с её дефицитом, запретами и прочей херней. Начал стихами, потом надоело, перешёл на прозу. Про больного Л.И., который правит, не приходя в сознание. Нет, но тоже – дело! На Западе у власти вменяемые люди, а тут видно невооружённым глазом – трудно человеку ходить, говорить, а уж про управлять, вообще молчу. На глаза попался справочник «Болезни и их лечение», кто-то из девчонок вечером подрабатывал в больнице санитаркой, и его забыл. Я и его использовал в поэме, нашёл место, добросовестно перекатав сотни болезней для моего дурака-диктатора Королиссимуса, который вешает поэтов, а последний поэт Одиноков влюбляется в его дочку. Вспомнил «Королеву Марго», стихи Пастернака, вспомнил, как латышский поэт Янис Райнис бежал от жандармерии в 1906 году, вспоминил, как во все века власть строила поэтов в боевые шеренги, а они разбегались, не желая шагать в ногу со всеми. Короче, перешёл резко на прозу, меня понесло, и я, размахав весёлый сюжет про жизнь в подземном мире, подписав это всё «Лев Штуцер», на философии пустил поэму по рукам.
О, как был счастливы люди, как стонали от чувств пацаны и с какой любовью смотрели на меня девчонки! Это ж такая развлекушка! Но, странное дело. Все знали, кто автор поэмы, но почему-то лавры достались Штуцеру. Его вдруг полюбили, перестали под жопу класть кнопки, кидать в него шелуху от семечек и подожжённую фотоплёнку, а Сашка Венгеровский присвоил Штуцеру очередное звание «оберштурмфюрер».
Когда Штуцера спровадили на пенсию и он пришёл прощаться, девчонки наши, обнимая его, плакали. Разве что не голосили - на кого ты нас покинул! Вот она, волшебная сила искусства! Он мне руку пожал сердечно, в глаза заглянул и говорит: спасибо, товарищ Хартман, за всё! Я говорю, мол, не за что, не забывайте нас, товарищ Шпиндель! Он: да-да, время летит и мы уже не те, что были.
Свято место преподавателя пустовало почти целый семестр, и мы начисто забыли и про Штуцера, и про марксистско-ленинскую философию. Полно было других забот! Но каким же добрым и нежным словом вспомним мы бедного Штуцера, когда придёт в наш дом беда в лице новой преподавательницы философии!
2.
Ей было лет тридцать. Может, тридцать два. Красивая, натуральная  блондинка, под метр 80, такая оглобля на длинных ногах. Походка мужская, решительная, взгляд острый и безжалостный, как клинок дамасской стали. Естественно, когда красивая женщина входит в аудиторию, у парней первая реакция (не эрекция!) сказать ей что-то хорошее. Например: «О-о, а ножки-то от ушей!». Тот, кто это сказал, был тут же выставлен за дверь. За ним следующий, попытавшийся продолжить тему жопы («ах, какая попка!») и грудей («вот это буфера!»).
Ёе звали Грета Александровна и она быстро стала Тётя Гретхен из СС. Всегда ходила в чёрном: юбка чёрная, чёрный пиджак, чёрные чулки (иногда чёрные брюки), чёрные туфли, белая рубашка и опять же чёрный – галстук. Такой вот чернорабочий от философии. Дополняли вышеперечисленное чёрные очки в роговой оправе, густые светлые волосы, собранные на затылке в большой крепкий пучок – такими  изображают в кино охранниц нацистских концлагерей! Ей в руку хлыст,  на голову пилотку с черепом, на плечи витые погоны – всё, полный комплект!.. Но и без хлыста Гретхен стала внушать ужас. Мы звали её так за характер! Это с виду она была женщина, но на самом деле это было злобное чудовище. Ей бы родиться мужиком, но бог не дал яиц. Она была отъявленной, стопроцентной садисткой! Страх на наших плохо умытых с утра рожах доставлял ей удовольствие. Входя на высоких каблуках в аудиторию, и бросив нам: здрасьте, сесть, кто отсутствует, брезгливо-холодным взглядом прибивала нас к стульям. Вопрос: «Имманул Кант и его учение. Кто смелый?». Когда она шарила глазами в поисках самого смелого, то казалась змеёй, поводящей жалом или выискивающей жертву. Сейчас выберет и ужалит молниеносно, безжалостно и до смерти.
И жалила, гадина! С первого раза у неё не сдавал никто. Для неё мы были людьми пропащими, стадом баранов, которых нужно гонять без жалости с пастбища на пастбище. В поддержку ей были Фромм, Юнг, Ясперс, Кьеркегор и Гегель с Фейербахом, которые стали нашими злейшими врагами. Списывать не давала, ответы выслушивала с кривой презрительной улыбкой, и в один прекрасный день стало ясно, что из-за этой садистки мы остаёмся без стипендий. Нам было суждено пасть от голода из-за её ведьминского характера.
За неделю до экзамена староста группы Витька Хартман собрал в курилке пацанов нашей группы, чтобы трезво обсудить ситуацию. Девчонок не приглашали, не желая лишний раз травмировать их психику. Те боялись Тетю Гретхен смертельно и от одного имени пани философа у них могли начаться преждевременные роды. Даже у девственниц.
Итак, стипендия не светили никому, и это был непреложный биологический факт. Зато светила переэкзаменовка, нервотрёпка и потерянное лето. Большинство предлагало мылить верёвки, резонно считая, что выучить 30 билетов за семь дней просто не реально. Меньшинство в моём лице предлагало бороться до победного конца.
- Но как? Что мы можем? – вопрошали меня перебздевшие от переживаний друзья, лица которых осунулись и приобрели землистый цвет рудокопов. – Убить её? И в землю закопать? И надпись написать?

3.
Я предложил рассуждать вместе. Во-первых, Гретхен всё равно женщина, хоть и смахивает на мужика. Или гермафродита. Надо понять: кто она и зачем ей нас мучить? Какой видит в этом смысл? И почему ходит в чёрном?
- Первое, что приходит в голову: у неё была драма с любимым человеком. Тот её бросил и, как это бывает, она мстит всему свету. Работай эта шиза в зоопарке, она била бы по харе обезьян. А тут мы.
- Ты хочешь найти того, кто её бросил и попросить вернуться назад?
- Ну да, прислать в коробке с красным бантом!
 - Живым или мёртвым?
- Да ну, ребята, бред!
- Слушайте, может она лесбиянка? Потому и парней ненавидит? – предположил Сашка Венгеровский, тряхнув пышной гривой хиппаря.
- А на хера катить баллон на девчонок? – был резонный ответ. – Нет, она нас не делит по половому признаку.
И тогда я предложил всем заткнуться, сформулировав фактическим образом план действий против этой суки Гретхен. Как? Да очень просто. Я предложил её скомпрометировать. Консультации дома даёт? Даёт. Зачёты на дому принимает? Принимает. Значит, предложил я, кто-то из наших набивается к ней на приём, хорошо её подпаивает, чтобы вызвать желание, а когда дело доходит до секса, заявляет, что если она не прекратит моральный террор нашей группы, человек этот, этот прямо скажем, камикадзе, не сходя с места подаёт заявление в деканат, мол, эта маньячка, используя служебное положение, пыталась добиться сексуального контакта. Ну и вылетает она из универа пулей!
План был прост, циничен и его оценили все.      
- Саня, ты гений, дай пять! – пожал мне руку наш староста, двухметровый Витька Хартман. – План Барбаросса отдыхает!
«Отдыхали» и план ГОЭРЛО (десяток дружеских тычков от коллег) и план бегства Наполеона с острова Эльба (ещё дюжина ударов от души по плечам) и даже план высадки людей на Луну (руки были занесены добить меня, но я успел увернуться). Вдруг стало тихо. После вопроса Славки Тимофеева.
- Луна, высадка… Хер бы с ней с Луной. А у кого на Гретхен, извините, встанет? На эту безжизненную пустыню, лишённую воздуха, воды и всего мало-мальски человеческого? Кто с ней ляжет рядом и не обосрётся от страха?
Все просто тряслись от этой чёртовой куклы Гретхен!
- Я на амбразуру не-ет, - сразу дал задний ход Сашка Венгеровский. – Я не Александр Матросов, хоть и тёзка! Я не трус, но я боюсь. Пусть идёт самый смелый. Кандидов, например, он всё придумал!
И все хором повернули ко мне свои рожи. Вот гад патлатый!
- Э-э,  - говорю, - с чего это я - самый смелый?
Я только маленькую попытку сделал отбиться, как надо мной навис старослужащий Витька Хартман, шкаф размером семь на восемь, восемь на семь:
- Ты нам зубы не заговаривай, салабон, дух вонючий! Встать и вперёд!
- Э, нет! Я – пас. Я не пойду в клетку!
- Пойдёшь! Кобель здоровый! Тебе доверие оказывают, а ты – пас?.. Кандидов, выбор у тебя небольшой. Или – ты за нас, или - головой в унитаз!
Дедовщина, сержантский беспредел! И пошли, гады, напевая хором: «Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот, ты представь, что за тобою полоса пограничная идёт!..».
Спасибо, друзья, никогда не забуду вашу доброту.

4.
В дорогу меня собирали всем миром. Купили в складчину бутылку коньяка «Арарат», сунули в карман. Выдали галстук поновее (где-где взяли,  с мертвеца сняли, тебе какая разница?), белую рубашку (перед смертью желательно в чистом и в белом). Дали и денег на проезд (вот тебе всё, что есть - 20 копеек и не барствуй!), благословили на подвиг.
О чём я думал, когда ехал на край города к Гретхен, долго говорить не буду. Мысли были очень простые. Про то, что инициатива наказуема. Что болтать надо меньше. И что коллектив всегда не прав. Другой вопрос, что если ты плюнешь на коллектив, он умоется. А если коллектив плюнет на тебя – утонешь! Если честно, мне было страшно, поджилки тряслись, и в горле пересыхало. Кроме того я не верил в положительный исход дела, которое сам и задумал. Мне стало казаться, что я иду на преступление. Придумать – это одно, а вот как реализовать это придуманное?
Начал я набрасывать в голове план разговора. Войду и спрошу непринужденно: «А вас не в честь Греты Гарбо назвали?». Она сразу удивится: «Какой вы, бля, догадливый!». Или нет, не так. Она спросит: «О, вы знаете эту актрису?». А как же, отвечу я, отлично знаю. Гарбо – сценический псевдоним американской актрисы шведского происхождения Греты Густафсон; родилась 18 сентября 1905 года, окончила школу драматического искусства в Стокгольме. Впервые снялась в кино в 1922 году в короткометражном фильме «Бродяга Петер». Потом переехала в Германию. В 1925 году сыграла главную роль в фильме режиссёра Пабста «Безрадостный переулок». В 1926 году дебютировала в Голливуде в сентиментальной мелодраме «Поток». Известность ей принес фильм «Плоть и дьявол». Самые заметные роли в фильмах «Любовь» (1927 год, по мотивам «Анны Карениной»), «Божественная женщина» (1928 год, о французской актрисе Саре Бернар), «Поцелуй», «Загадочная драма», «Какой ты меня желаешь?», «Королева Христина» и «Дама с камелиями». Глубокий драматизм, психологическая глубина, искренность. Во всех фильмах её любовь становится роковой и для тех, кто её любит, и для неё самой.
А после этой небольшой лекции (позаимствованной из «Кинословаря»), можно перейти к теме любви легко и просто: а вот вас почему так назвали? Имя ведь о многом говорит. И, что интересно, я даже увидел, как всё будет. Вперед заглянул, раздвинув силой воли время и пространство. Прямо-таки «Воспоминание о будущем», фильм такой показывали недавно, режиссера-немца ДеникЕна, не путать с генералом-белогвардейцем Деникиным… Народ на него валил. Там про то, что пирамиды строили для контакта с иными цивилизациями. Тоже далеко вперед заглядывали люди.
Видимо, это у меня от страха способности прорезались. Вот я вхожу, она в красивом белом платье до самого пола. На голове диадема в виде римской триеры с драгоценными камнями. Улыбается мне доверчиво: «Здравствуйте, здравствуйте, Кандидов, давайте выпьем на брудершафт!». «С превеликим удовольствием!», - отвечаю я, наливая в рюмки коньяк. «За что мы пьём, Саша?». «Давайте, - говорю, - Грета, за любовь. За нашу любовь».
Она говорит: «За любовь так за любовь!». Берёт бутылку за горло и ка-ак даст мне по башке: «И вся любовь!».
Тут автобус дёрнулся и я проснулся! Уснул сидя! Но башка ныла, словно мне по темечку точно двинули бутылкой. Какая-то парапсихология сплошная!

5.
Гретхен жила на пятом этаже «хрущёвки» Пурвциемса, на окраине Риги. Квартира не была похожа на свою хозяйку. Тут всё не вписывалось в образ нашей Гретхен, всегда собранной и всегда под ружьём! Царил вселенский беспорядок, хаос. Тёк на кухне кран, а в сортире унитаз, громоздилась до потолка давно не мытая посуда. На диван было свалено грудой не глаженное после стирки белье. Квартира под завязку забита книгами по философии, этике и эстетике, на русском языке, на немецком и на английском. Такое ощущение, что человеку всё до фени… Это было первое впечатление разведчика о логове врага. Встретив в дверях, она долго и с непонятно-странным интересом, смешанным с плохо скрытым удивлением меня разглядывала, как будто примеривалась, куда вонзить нож Штирлицу – под рёбра или прямо в глаз? Сразу или чуть погодя? Поджилки мои предательски затряслись, и я запутался в рукавах куртки.
- Вам помочь? – участливо-издевательски спросила она.
- Спасибо. Я сам.
- Сам так сам… Да проходите уж! Что вы топчетесь как в ирландском танце? – сказала сердито, уступая мне дорогу. Чёрный пиджак снят, на ней белая рубашка, чёрная юбка, чёрный галстук. Ева Браун, только без партийного значка со свастикой! Проталкиваясь мимо неё через узкий предбанник, машинально втянул в себя грудь, живот и кадык, как сделал бы каждый, увидев рядом электрического ската, морду проплывающей мимо акулы или проползающую гадюку.
- Сюда сесть! - указала на свободный от тряпок кусок дивана. Я сел.
- Сели? Теперь снять штаны! – приказала она. – Давайте, давайте!
- Как это – штаны? – промямлил я. Ни хэрэ себе, вот это темпы! Прямо стахановские! Какая там лесбиянка! Да она просто сексуальная маньячка! – Я вас чего-то не понимаю, как это штаны? У меня зачёт.
- У всех зачёт. Давайте быстрей!
- Я так быстро и не могу, я не готов даже. А это… поговорить?
- Снимайте, снимайте портки, после поговорим!
Крупно повезло сволочам- однокурсникам!
- Ну, знаете, - взыграла во мне мужская спесь и я вскочил, - мы так не договаривались!
- А мы с вами никак не договаривались. Это вы там договаривались между собой. Впрочем, я, кажется, нарушила ваши секретные планы! Вы же сначала напоить меня должны, не так ли? До положения риз!.. Ладно, вот вам стаканы! Снимайте портки и открывайте, что вы там притащили для распития?
Вот так номер! Она всё знает! В нашей группе «крот», предатель, Иуда, и этот «крот», меня заложил! Но кто, какая тварь-тварюга? Когда успел? От страха у меня подкосились ноги. Чтобы не упасть на пол, я рухнул на стопку книг, сваленную на банкетке.
- Я так и думала, что этим кончится! Обморок? Вам нашатыря не дать? Казанова хренов!.. На словах вы все смелые! – Парни, да эта гадина просто в открытую смеялась надо мной! – Что, слабо Тетку Гретхен трахнуть? Эх вы-и! Вот ведь племя младое, незнакомое, молодежь, не задушишь, не убьёшь!.. Учиться они не хотят, зато на какие шутки  горазды!.. Но вот, что я вам скажу, Саша Кандидов! Ваш план был исключительно оригинален. Подпоить училку и её же этим шантажировать. Но! Он страдает двумя изъянами: у вас там, в альма-матер на улице Висвалжу много добровольных помощников милиции, стукачей, по-простому, а во-вторых, я сплю только с мужиками, а не с засранцами, коими вы и являетесь!.. А теперь гоните вашу зачётку и выметайтесь, пока я не позвонила ректору. Исключение из университета, а потом и армия – это ваши перспективы на ближайшее время, будь я из того же теста, что и вы! Где, где зачетка? Ну!

6.
С непонятной злостью вырвала у меня сумку «Adidas» и вывалила содержимое на стол. Грохнула о деревянную столешницу бутылка коньяка «Арарат».
- А, вот и орудие возмездия! ФАУ-1976? «Юбилейный», 5 звёзд? «12 рублей ноль-ноль копеек без посуды». Не пожалели для «училки» или стащили у кого-то? Впрочем, понятно, в магазине стащили!..
Пачка початых болгарских «Rodopi», паспорт, проездной билет, ключи от съёмной квартиры, голландские презервативы «Satisfaction» с усиками и пупырышками, с надписью на пакетиках о том, что «доводят до оргазма ещё до полового акта»... На столе эти дефицитные резинки смотрелись чужеродно.
- Что, «неуд» поставите?
- Нет, молодой человек! Раз вы с презервативами, то ставлю вам «уд», хотя это звучит очень двусмысленно, если знать старо-русский язык… Уд это то, что у настоящих мужчин в штанах, а у вас для подписывания трусиков. И вашим трусливым «подельникам» поставлю по трояку. Не хочу брать грех на душу, а то импотентами станете со страху. А вас бы,  именно вас, герр Кандидов, за вашу космическую наглость и как автора плана «Гретхен», я бы всё-таки проучила. Заставила бегать с голым задом по району, к примеру. Чтобы ночью посидели в «обезьяннике» с алкашами для полноты ощущений. Но беда в том, что для такого ответа Керзону нужен ваш уровень развития, неандертальский... Придётся вас так отпустить. Ну где, где зачётка?
Не было чёртовой зачетки! Зато на стол вывалилась тетрадка с моей  поэмой и - с крупным заголовком:
 «О конвергенции».
- Чего, чего? О ком, о чём? О конвергенции! Господи, да что вы в этом понимаете? – она стала листать страницы, быстро пробегая глазами мой текст. Листала, листала, листала, ничего не говоря. Просто какая-то сумасшедшая! Прочла, закрыла и вдруг задумчиво, медленно, словно смакуя, продекламировала наизусть - несколько понравившихся? вызвавших отвращение? оцененных по достоинству?– строк из моей чёртовой поэмы:

Лежит девчонка,
задрав юбчонку.
Громилы нету,
пошёл по свету.
Кого ограбит,
кого порешит,
Жизнь его не балует,
Вот он и спешит...

- Девчонка-юбчонка. «Жизнь его не балует»… Ваше?
- Моё?.. Да, то есть, нет… Нет, конечно, нет!.. Вот вы спросили, я аж растерялся!.. Откуда моё, я такого не пишу!.. То есть, тетрадка моя, а что внутри, ещё не смотрел. Нашёл на полу в автобусе…
- Совсем заврались! Я не я и корова не моя… У вас что, жизнь тяжёлая, что такие невесёлые вещи пишите?
- Да нет, вообще-то не тяжёлая, - пожимаю плечами и вдруг понимаю – она глядит на меня с интересом! Чем-то я её задел! Внутри всё запело: неужели моё слово обрело силу пули? Подействовало на садистку моё  творчество! Сострадание и интерес, я же нюхом это чую, меня на мякине не проведёшь, я тёртый калач в женском вопросе! Да просто гений! Ай, да Пушкин, ай да сукин сын!.. Я, я, Саня Кандидов, свалил этого железобетонного Сфинкса! Этого Железного Дровосека! Эту грозную Жанну д;Арк с башкой Сократа! Я растопил этот ледяной айсберг! Всегда говорил: пацаны, хороший литературный текст вроде эфира, он валит с ног любую, даже если она почти мужик!

7.
- Кандидов, а вы в курсе, что такое «конвергенция»?
- Более-менее.
- Так «более» или все-таки, «менее»?
-  Вражеская такая теория, буржуазная, - промямлил я. Такого поворота событий я не ждал. – Ну, это про то, что социализм и капитализм на каком-то этапе сплетутся и срастутся, и будет на планете один такой страшный монстр – капсоц или соцкап...
- Эх, Кандидов, Кандидов, лень-матушка вперёд вас родилась. Конвергенция от латинского «conversio» - сближать, объединять. Да, этот термин используют наши недруги, учёные буржуазных стран. Согласно гипотезе конвергенции «единое индустриальное общество» не будет ни капиталистическим, ни социалистическим. Оно соединит преимущества обеих систем, и при этом не будет иметь их недостатков. Один из вариантов теории конвергенции принадлежит академику Сахарову. Ещё в конце 60-х годов он заявил, что сближение капитализма и социализма, сопровождающееся демократизацией, демилитаризацией, социальным и научно-техническим прогрессом – это единственная альтернатива гибели человечества. Вы это имели в виду, когда писали вашу поэму?
- В общем-то, конечно, - приободрился я. – А как же, именно это!
- Да? А вы можете хоть минуту не врать?
- В каком смысле?
- Да в прямом. Сказали бы честно: понравилось звонкое слово, вы краем уха что-то там уловили и для восторженных девочек накатали эту вашу, с позволения сказать, поэму.
Я пожал плечами.
- Да так, так! Это ж чувствуется. Вам эта конвергенция до заднего места! Хотели мир удивить, стать популярным? Знаете, что я вам скажу? Берите вашу поэму, и - в костёр! В огонь её, как можно скорее! Лавры поэта на этой почве не светят никому! Заключённого, диссидента – да. Вы просто не понимаете, во что влипли. Никогда не влезайте в политику! Что вы за мир создали, вы хоть понимаете, что до первого «стукача»!
Она забегала по комнате.
- Какое подземное царство, какой Совет Жрецов? Какой Королиссимус? Вы с ума сошли! Какая конвергенция, вы что? Теорию эту ученые СССР не разделяют. И вообще, социализм на планете победит и никакого сближения его с капитализмом не предвидится! Охмуряйте ваших девчонок, коль неймется, но как-нибудь иначе, Пушкина им читайте про «чудное мгновение», что ли... И я с вами не шучу. Сжечь, срочно сжечь! И это не просьба, а мое условие сдачи вами экзамена. Вам всё понятно?
- Понятно.
- Понятно ему… А если кто-то снял копию? Вы об этом думали? Сомневаюсь, что вы серьезно. Ну, а если честно, без ребяческих комплексов. По-мужски, так сказать… Откуда этот идиотский сюжет? Зачем это зубоскальство? И, кстати, откуда вы про конвергенцию узнали?
Ну, опять двадцать пять, пошло-поехало! Училка, она и в Африке училка! А так хорошо все начиналось!
- Ну, по «Голосу Америки» говорили…
- Так вот, что я вам скажу, дорогой мой капсоц. Или соцкап... Меньше слушайте «вражьи» голоса… Пусть ваш Сахаров поддерживает всё, что ему угодно, он слишком заметная фигура в мире и с ним не так-то легко разобраться. Но поскольку вы всего-навсего студент, правда, судя по всему, с амбициями, я вам говорю своё мнение: из-за вашего Королиссимуса вас сживут со света! Даже если сожжёте эту вашу дурацкую поэму, что-то кто-то кому-то скажет и вам конец. Поймите, тюрьма! А вы, поди, и в университете её читали - друзьям?
Я пожал плечами: писатель пишет, читатель читает.
- Молодец! Ну, просто молодец! Браво, бис! – она даже в ладоши захлопала издевательски. – Читать в вашей альма-матер, где от желающих обо всём доносить, куда надо, не отбоя, тут спорт такой, кто быстрее донесёт – просто самоубийство. Вы – камикадзе! Поверьте моему чутью и сделайте всё быстро. Очень быстро. Узнайте, были ли сделаны копии? Где они, у кого, кто их делал, если, конечно, сможете узнать? Их надо изъять и тоже сжечь! Вам не дают покоя лавры Амальрика? Зиновьева? Войновича? Гладилина? Им сломали жизнь, учтите. Романтики тут на грош! Нет, но какой дурак! – она забегала из угла в угол, по-театральному заламывая руки. - Юный, самодовольный дурак! Вы чему улыбаетесь! Никогда в психушке не были? Не слышали про карательную психиатрию? Могут и на нары, элементарно Ватсон, дадут срок лет в 100! Или изобьют до полусмерти в подъезде. Будете переходить улицу, и на переходе вас собьёт  грузовик или самосвал без номеров. Что вам больше нравится, выбирайте! Короче, больше на эту тему не говорим. Руки в ноги и бегите быстро-быстро, немедленно делайте то, что я вам сказала! Вы меня поняли, Казанова?..
- Понял, Гретхен, и-извините, Грета Александровна!
- Гретхен!.. Слушайте, Кандидов… Кстати, откуда пошла ваша редкая фамилия? Странно, я ведь слышала её где-то раньше, ещё до вас…
Я вздохнул: ну, началось!
- Фильм «Вратарь» 1936 года, - даю ей подсказку, - «физкульт-ура, будь готов»! Он играет за команду «Гидраэр», потом переходит в «Водник», не выдерживает испытания славой…
- Да нет же, какой вратарь, - она вдруг раздражается, морщит лоб, вспоминая что-то, - о чём вы говорите, я даже и не знаю про такой фильм! Я вообще в кино не хожу… О, Господи, ну конечно, Вольтер, Кандид-простодушный, я тоже – молодец! Вы хоть читали его философские повести,  Кандидов?
- А как же! И экзамен сдавал.
- Ну, раз сдавал, стало быть, в голове ничего нет.

8.
Тут я сделал вид, что обиделся. А может и по-настоящему обиделся, я плохо соображал после того прессинга, что она мне тут устроила.
- Как это «ничего», обижаете!
- Ну, у Страшилы опилки в голове. Что, задать вопрос на засыпку?
- Да ради бога!
- Настоящее имя Вольтера?
- Вольтер!
- Кандидов, кому вы сдавали экзамен по Вольтеру?
- Да я пошутил. Аруэ его фамилия.
- Зачёт! Франсуа-Мари Аруэ. Это легкий вопрос. Дальше пошли. Название замка, в котором жил Кандид?
- Ой, да это ж просто! Э-э, как его… Помнил, только забыл! Дело происходит в Вестфалии, живёт он у дяди-барона…
- И как фамилия барона?
- Барон фон…
- Сами вы «фон-барон»! «Белая армия, чёрный барон снова готовят нам царский трон»?.. Кандид жил в замке барона Тундер-тен-тронка. Баронесса, его супруга, весила почти 350 фунтов и «этим внушала величайшее уважение к себе», как пишет Вольтер. Её дочь Кунигунда, 17 лет, была румяная, свежая, полная и аппетитная… Ещё там есть наставник Кандида оракул дома по имени Панглос, который замечательно доказывал, что не бывает следствия без причин и говорил так: «…Свиньи созданы, чтобы мы их ели, - мы едим свинину круглый год. Следовательно, те, которые утверждают, что всё хорошо, говорят глупость, - следует говорить, что всё к лучшему…».
Да она мне целую лекцию на дому решила прочесть!
Вольтер смеялся над подобным пониманием устройства мира, издевался и над модной тогда теорией оптимизма, откуда и пошло его «всё к лучшему», и над теми, кто её проповедовали - Лейбниц в Германии, Поп, Шефтсбери, Болингброк в Англии. Устами своего героя он говорит: «Миром правит злой рок, который угнетает добрых». Так вот, говорит она, возвращаясь к вашему, Кандидов, идиотскому тексту и памятуя Вольтера, который утверждал, что «все жанры хороши, кроме скучного» и что всё  вокруг создано для наилучшей цели, хочу спросить: а какая у вас была цель, когда вы создавали свой убогий и бепросветный мир будущего? От придуманного вами, говорит она, становится тошно. Мол, небольшая заслуга описывать гадости, мир и без того не совершенен, а я только прилежно констатирую это. Вольтер же, в отличие от вас, ладно уж, говорит, сравним несравнимые величины, слона и Моську, так сказать,  придумал потрясающую страну Эльдорадо, где все живут в удовольствии,  где все свободны и равны, где изобилие, где нет даже тюрем, судей, казней и монахов; короля Эльдорадо не надо приветствовать, стоя на коленях, а принято обнять его и поцеловать в обе щеки; двери в домах сделаны из серебра, а комнаты отделаны золотом. Все тут счастливы, потому что «это страна, где всё идет хорошо, ибо надо непременно, чтобы была такая страна».
- Знаете, - спрашивает, - как назвал Вольтера Белинский?
- Белинский? – ни хера не помню, как его назвал, но не сдаюсь. -  «Могучей кучкой»!
Она вздохнула.
- Вас спасает, Кандидов, лёгкость вашего характера. Правда, есть опасность обрести лёгкость мысли, если во время не остановиться. Как у Хлестакова. Знакомый персонаж, верно?
Я покраснел.
- Краснеете, значит, не всё потеряно… Другой на голубом глазу будет спорить, мычать нечленораздельно: знаю, но забыл или спросите что-нибудь другое! Так вот, Белинский назвал его «первым в мире остроумцем и балагуром», мастером философской аллегории! А Пушкин о нём писал: «Всех больше перечитан, всех менее томит». Из-за этой вещицы, из-за «Кандида» Вольтера тащат сперва в Бастилию, потом в сумасшедший дом, потом хотят выгнать из Франции и лишить жизни. Он скрыл своё авторство и отпирался на допросах, утверждая, что никакого отношения к «Кандиду» не имеет: «Я не сочинял «Простодушного», я никогда бы не стал его сочинять, я невинен, как голубка»… Главный прокурор считал его своим личным врагом, грозился его уничтожить… У Вольтера во врагах не только прокурор, но и церковь. «Раздавите гадину!» - это призыв Вольтера и церковь это ему не простит до самой смерти. Католическое духовенство его ненавидело и боялось одновременно. Потому-то, дорогой Кандидов, Вольтер и живёт в веках, а его «Кандидом» восхищаются поколения. А кто будет восхищаться вашей идиотской  «Конвергенцией»? Вольтер хотел людей просветить, а вы захотели – просвистеть! Это же чистой воды конъюнктура!
Она закурила, удивив меня: ещё и курит!
- Чем вы лучше какого-нибудь придворного писаки? Тот славит власть, но хоть за деньги. А вы? Дай-ка я выдам что-то такое, от чего все упадут! Собрали мусор, что в людских головах, сочинили, тяп-ляп, сюжетец – готово, ай да я, ай да смельчак! Я же вижу, для кого вы старались. Для девочек-соплюшек, которые знать не знают, что за страна Эльдорадо и кто такой Вольтер? Господи, откуда такие дураки берутся?

10.
Она не на шутку взволновалась, эта Гретхен. Из-за меня! Если честно, гордость переполняла! Кайф был обалденный! Фиг с ней с тюрьмой, в которую я, если честно не верил. Такая женщина идёт в мои руки!
- Я не пойму, Кандидов, вы дурак или прикидываетесь? – смотрит на меня в упор голубыми глазами. - Неужели нет другого способа девчонок охмурять? Вот эта минута славы – она вам что, сердце греет? Придаёт весу в собственных глазах? Или я чего-то не понимаю? Другое поколение, иной взгляд на мир? Мне всегда казалось, что если хочешь стать на ступеньку выше, изучи серьёзно что-то, чтобы это и было ступенькой. Потом – ещё  и ещё. Тогда тебя заметят. А вы сразу – на пьедестал? Но, позвольте вам  возразить! Чем выше пьедестал, на который вскарабкался карлик, тем лучше видно, что он карлик! Сверху и падать больнее. Да и пьедестал этот из воздуха! Нет, я не понимаю. Разве хуже то, что я вам предлагаю? Серьёзно изучать науки? Постигать сущность различных явлений? Чтобы потом просвещать людей, как это делал Вольтер. А не хулиганить, не скоморошничать: вы только гляньте, как я здорово тявкаю на слона!  «Задранные юбчонки», гибель цивилизации? Или ваши пассии поголовно мазохистки?
Вот, что я скажу: эта шикарная баба уже почти моя, она медленно, но верно идёт ко мне в руки! Жалеет бедного поэта, боится за меня и даже, кажется, бедняжка, уже ревнует к тем, кто её моложе!.. Ещё чуть-чуть и кинется мне на шею! Когда заглотнёт крючок, надо резко подсечь, чтобы оторвалась от действительности и упала в мои объятия!.. И кто сказал, что она страшная, совсем не страшная. Да она вообще ничего, миловидная, даже красавица, очки только эти ужасные снять и выкинуть в окно, они её портят; ноги у неё, действительно, стройные и грудь высокая, упругая, как у девушки… А губы? Ах, какие сладкие у неё губы! И, кажется, давно не целованные. Да она вся давно не целованная, вон как её шибает от общения со мной, как током, вся на нерве, на месте не сидит ни секундочки! Погоди, будут твои ноги на моих плечах, будут, красота ты моя уходящая! Я – не я, если это не так!

Кобылица молодая,
честь кавказского тавра,
Что ты мчишься, удалая,
И тебе придёт пора.
Не косись пугливым оком,
Ног на воздух не мечи,
В поле чистом и широком
Своенравно не скачи!
Погоди, тебя заставлю
Я смириться подо мной
В мерный круг твой бег направлю
Укороченной уздой.

Кто не знает, Александр Сергеевич Пушкин, перевод из Анакреонта, поэт такой был в Древней Греции. Бабник был этот Анакреонт. Любитель много и вкусно пожрать, ну и поддать, ясное дело. Очень боялся состариться и умереть, о чём и писал стихи, которые исполнял под лиру. Умер аж в 85 лет и не от старости, как люди, а подавившись косточкой от маслины. Всю жизнь обслуживал тиранов, пел им, говнюк, гимны, оды слагал! Слаб, слаб поэт во все исторические времена и на передок, и на деньги, и на желание покоя от толпы! Маяковский, тот тоже пыжился, тужился: «Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше», а потом – бац и пулю в висок. Есенин полез в петлю. «Поэты ходят пятками по лезвию ножа…». До поры, правда. Впрочем, не до поэзии в данный отрезок времени, другой исторический момент!   

11.
- Что вы там бормочите, Кандидов? – вернула меня на землю.
- Я? Готовлюсь.
- К чему? К полёту в космос? Или посуду мыть?
- К экзамену… То есть, в смысле, к зачёту…
Оглядываюсь по сторонам, лихорадочно ищу тему для общения с Гретхен, - пора, давно пора запускать маховик обольщения! И тут мой острый глаз индейского разведчика выхватил на столе рамочку с фотографией молоденького лейтенанта-моряка, даже, кажется, моего возраста. Судя по значку «За дальний поход» над карманом кителя – подводника.
Широкая, до ушей улыбка, круглое весёлое лицо, чёрная пилотка с крабом лихо заломлена на затылок. Кто ей этот тип? Для мужа больно молод… Сын? Брат? Неважно, я уже знал, с чего начну приступ этой крепости: «Внученька, запомни, в жизни должна быть одна большая любовь! А у тебя была, бабушка? Была. А кто? Моряки!»…

На рейде тихо в час ночной,
тебе известно лишь одной,
когда усталая подлодка
из глубины идёт домой.

Это репертуар Бурлика, школьного моего дружка! Столько и ещё пол-столько! Да у меня про моряков – на неделю разных тем для беседы! Про подводную лодку в степях Украины и про то, как Наполеон не принял проект подлодки Фултона, сказав, что это оружие нечестных людей. Да много чего есть про наш доблестный подводный флот! Держись, Гретхен, чёртова кукла! Я сделаю из тебя настоящего моряка! Каменную Галатею оживят по методу А.И. Кандидова, Советский Союз, вернут ей забытый вкус к жизни! Туш!.. На арену выползают ползучие гады!.. Эх, коньячку б для храбрости!.. Команда: «На всплытие! Продуть цистерны главного балласта»!
- Грета Александровна, - ну, лиха беда начало! Или грудь в крестах или голова в кустах! – А можно вас спросить? Это кто на фотографии? – и показываю пальцем. – Ведь он подводник? Это не муж ваш в юности?
- Любовник! – ответила она холодно.
- Кто-о? Любовник?
- И подводник, да.
Нет, чего-чего, а такого откровенного и обезоруживающего ответа я не ожидал.
- А где ж тогда муж, раз, так сказать, любовник?
- Любовника уже нет… А муж расстрелян по приговору трибунала.  Он был капитаном первого ранга, - сказала это так буднично и спокойно, словно капитанов первого ранга у нас расстреливают каждый день  пачками прямо на улицах городов.
- Но за что?!

12.
Ой, зря спросил! Уж не за «измену ли Родине»? За что у нас стреляют людей в погонах, если не за измену Родине?.. Не за пьянку же!.. Недавно был случай, и об этом говорили в Риге, но, оглядываясь по сторонам,  шёпотом, под страшным секретом: мол, какой-то большой военный корабль сорвался с парада 7 ноября и под командой не то лейтенанта-диссидента, не то замполита, который вдруг спятил, на всех парах помчался в Швецию, просить политического убежища. Новоиспечённый крейсер «Очаков», лейтенант Шмидт-2... И будто бы за этим гадом (лейтенантом? капитаном? замполитом?) пошла часть команды. Честных советских офицеров (или нечестных матросов?), не захотевших подчиниться бунтовщикам (или решениям съезда партии?) засадили в трюм. И, якобы, бунтовщики послали радиограмму самому Л.И. Брежневу, требуя такого, что, мама дорогая! - изменить социальный строй, раздать всем землю и ввести на неё частную собственность. Утописты чистой воды, диссиденты, броненосец «Потёмкин»! Кстати, говорили, что именно из-за этого фильма весь кипеш и случился. Моряки его посмотрели, вот и возбудились, решив: а чем мы хуже? Какая-то мистика с этим «Потёмкиным»! Автор родился и жил в Риге, а в тридцатые его тут запретили к показу. Янис Райнис выступал в прессе, просил разрешить фильм к показу – там же восстание против царя! Да, но снято за советские деньги и в советской стране, возражали ему буржуйские цензоры.   
По слухам, которые циркулировали в Риге, кораблю дали «зеленый» в Балтику, чтобы народ не пугать, а в открытом море, говорят, на бунтаря и накинулись. Не то самолёты его разбомбили, не то вертолёты, не то его из космоса лазерным лучом порезали на четыре ровных куска, как колбасу, а экипаж арестовали высадившиеся на парашютах десантники. Бунтовщиков скрутили, надавали хороших тумаков, ну и, как положено, дали всем «вышку».
По другой версии экипаж спасла подводная лодка «Челябинский комсомолец», которую на флоте называли «Жидовский комсомолец», потому что на ней, по слухам, служили чуть ли не одни евреи. И тут же рассказывали, что командир лодки, еврей, конечно, после история с кораблем-диссидентом решил свалить в США. Партийные газеты «Циня» («Борьба») и «Советская Латвия» послали к нему корреспондентов по заданию ЦК: раздолбать предателя! Ну, приехали они за интервью к подводнику, он жил на Югле в высотке, чтобы его раздолбать, как раздолбали тот корабль, что в Швецию бежал или куда-то там еще.
А этот еврей, сразу налив журналистам по стакану коньяка без закуси, говорит: ребята, дорогие, всё, что угодно, помогите, спасите, без вас никак!  Не разрешают вывезти парадную форму морского офицера ВМФ СССР и мой личный кортик! А как я на Брайтон-бич на День Победы, в трениках, что ли, выйду и в майке? Как командировочный? Мой отец воевал, дед воевал, я - потомственный военный, я не могу 9 мая без парадной формы и кортика! Показывает копии писем во все инстанции: командующему Прибалтийским военным округом – мимо, командующему Балтийским флотом – отказать, начальнику тыла – не разрешить! Ещё куда-то и ещё. Целая канцелярия на дому! И каждый день звонят какие-то люди, угрожают – ему, семье, обзывают предателем, иудой. Журналисты, видимо, коньяк так подействовал, загорелись: а если позвонить самому министру обороны СССР? Нам, говорят, евреям, всё по херу, всё равно уезжать! Моряк им: нет, ребята, не надо ля-ля. Это я – еврей, а вы – нет (там были латыш Блауманис и хохол Стюшенко), мне, говорит, ничего не будет, а вас разжалуют в рядовые матросы и сошлют драить гальюн. У меня, говорит, есть предложение, за дружбу народов! Те: нет, будем прямо сейчас звонить министру обороны, давай сюда телефонный аппарат!
Если верить слухам, дозвонились аж в Пентагон, те перезвонили в Москву, министру обороны. Тот – в Ригу, что, мол, за херня, какие трусы и носки отняли у хорошего человека и не отдают? Короче, вернулись те двое в свои редакции, а их уже уволили. Они взяли и повесились прямо у входа! Оба в одну петлю слазали по очереди. За достоверность не ручаюсь.         

13.
- Муж расстрелян за убийство.
- Как это за убийство? Кого?
- Моего любовника…
О, бля! Я аж вспотел от таких коллизий! Вот это женщина! И так спокойно об этот говорит! Вот это страсти-мордасти! Тереза Ракен, леди Макбет Мценского уезда, Катя Измайлова! Голова мужа – направо, руки-ноги любовника – налево!..
- Муж служил старшим офицером на атомной подводной лодке проекта 667БДР «Кальмар», в натовской классификации «Дельта» III. Он гордился службой и своим кораблем. Это был поистине уникальный корабль: сто тридцать членов экипажа, автономность плавания 90 суток, глубина погружения 320 метров, два реактора и длина 155 метров… Один только залп её баллистических ракет, а их на борту 16 штук, уничтожает половину городов США… А Серёжа, мой любовник, служил в гарнизоне, его с подводного флота списали по болезни, он не мог долго находиться в замкнутом пространстве… Чёртова клаустрофобия… Господи, как же он переживал это списание, словно его к смерти приговорили, он же с детства мечтал о подводных лодках, грезил ими! Чуть с собой не покончил, даже начал пить… Он младше меня на целых десять лет, хорошо развит физически, был одно время чемпионом округа по борьбе самбо… Наша близость давала нам обоим просто феерическое наслаждение, я не помню, чтобы какой-то другой мужчина доводил меня до такого бешенства страсти... Зато после – как будто пустота... Не о чем говорить, нет общих интересов… Он же мальчик почти, красивый, хорошо сложенный мальчик… Знал только свою БЧ-5, да Устав корабельной службы… И знай твердил: «Уходи от этой гориллы!». Так он звал мужа за его высокий рост и атлетическое сложение. Для него это было делом принципа, чтобы я ушла к нему. Что будет потом, его мало волновало… А я, дура, не могла решиться… Муж вернулся из похода, он в тот раз впервые был подо льдами Северного Ледовитого океана, он был горд и счастлив, его встречали на пирсе с жареным поросёнком, так принято у подводников отмечать победы… Все были в приподнятом настроение, ведь такой серьёзный поход прошёл без единого чэпэ… Он пришёл домой с чемоданом шоколадок, им каждый день на лодке выдавали их, как средство против радиации, но он шоколад не любил и привозил мне… «Алёнка», девочка румяная в платочке, как сейчас помню… И моя соседка Лидия Федоровна Небарачек, которая работала в гарнизонной библиотеке и, как у вас в молодежной среде говорят, давала каждому, кто попросит, донесла ему, что у меня есть любовник, кто он и где служит… Всё до мельчайших подробностей!.. Муж давно меня подозревал, мне с каждым разом было всё труднее и труднее притворяться после Сергея, который просто опустошал меня, я пыталась изображать для мужа страсть, но никакой страсти, как вы понимаете, уже не было…
Муж, узнав имя любовника от этой сучки Небарачек, ничего не сказал Грете. Только бросил: «За сигаретами!»… Она видела в окно, как он шёл по деревянным мосткам, весь Снежный, по её словам, в таких мостках, а потом зашел в «Плотвичку»… Это такой маленький ресторанчик в центре Снежного, где 117-ая гвардейская эскадра из года в год отмечала радостные события в жизни подводников: новые звёзды на погонах, назначения, дни рождения, отпуска, ордена, встречи друзей после «автономок», перевод на  другое место службы…

14.
Ей потом рассказал следователь военной прокуратуры, что муж заказал целый графин водки, выпил без закуски чуть не залпом и ушёл, никому не сказав ни слова. Он в тот момент уже решился на убийство. Из дома вынес парадный кортик и этим кортиком зарезал любовника прямо на пирсе…
- Сергей был на корабле… Муж через часового вызвал его к трапу и когда тот подошёл, не говоря ему ни слова, вонзил кортик в сердце до самой рукоятки… Мужа судили, а потом объявили приговор: расстрел... Мне пришлось уехать из Снежного… Когда я шла по улице, мне в спину шипели женщины: из-за этой, простите за выражение, гулящей ****и, погибли моряки!.. Я благодарю бога, что не дал нам с мужем детей! Что бы я им говорила, спроси они: где папа? Теперь у меня ни мужа, ни любимого… Пустота. Бессмысленность. Книги, правда, университет, дураки-студенты. А так, знаете… Впрочем, вам всё это знать не обязательно!
Тут она замолчала, отвернулась к окну. Смотрит в окно, молчит. А может, думаю, плачет?.. Она поворачивается резко, через левое плечо, как солдат и я вижу, что ни фига подобного – смеётся!
- Ну не дура ли я, а? Зачем я вам всё это говорю?.. Утоляю ваше детское любопытство? Надеюсь, в университете мою тайну узнают тут же, как только вы откроете двери Главной аулы? Или чуть позже? – она глядела на меня пытливо-презрительно.
- Да вы что! Да чтобы я!.. Я никому не скажу! Вот гад буду, поверьте!
- Ладно, поверю. Будем считать, что у нас паритет, откровенность за откровенность. Не признайся вы в авторстве поэмы, я бы вам тоже ничего не рассказала. А сейчас мы квиты, не так ли? У вас есть тайна и у меня, так?
Я кивнул.
- То-то же! А теперь идите и не попадитесь, ради бога, в КГБ или ещё  куда, с вашей, в кавычках, «конвергенцией». Испортите себе жизнь. Идите!
- Как это так, «идите»? – я даже растерялся от этого «идите» и сделав обиженный вид, нагло предложил, набрав полную грудь воздуха: - А по стаканчику на посошок?
Она поглядела на меня с откровенно-сердитым изумлением:
- Слушайте, Кандидов, у вас не все дома? Вы от радости последнего ума лишились? Чтобы я, Грета Любарская - с вами - пила? Да вы что!? Что вы там в своей голове такое нафантазировали? У вас больное воображение, вам лечиться надо! Я, извините, ваш преподаватель, нравится вам мой стиль работы или нет... Пить с вами коньяк или, извините за выражение, сношаться с вами, я не собиралась и не собираюсь… Да я себя после этого уважать перестану! Так что, идите уж, не преувеличивайте своей сексуальной неотразимости!.. После гибели моих мужчин секс для меня потерял всякий смысл, вам ясно? Боюсь, впрочем, что нет… Так что, давайте, товарищ Кандидов, кру-угом, шагом марш! Топайте, топайте, привет! И смотрите, чтобы я не прищемила дверью ваше безразмерное эго!..
- Грета Александровна, а можно личный вопрос?
- Сколько мне лет?
- Нет. Почему вас назвали Грета?
- Что, не подходит?
- Да нет, наоборот. Не в честь Греты Гарбо?
Она усмехнулась:
- В честь, в честь. Мать была её фанаткой. Ещё вопросы? Нет? Тогда у меня к вам вопрос. Вы всё поняли, Кандидов, что я вам сказала про вашу поэму?
- Ну да. Сжечь?
- Сжечь. А пепел развеять над Даугавой! Адьё!
И грохнула за мной дверью.

…- Ну и как эта сука? Попалась рыбка на крючок?– набросились на меня пацаны.
- Сорвалась! – сказал я и повторил с нежностью: - С-сука!
Так я влюбился в женщину, которая была старше меня лет на 15. Но она об этом не узнала. Через несколько месяцев после той нашей встречи она уволилась из университета. Помню, когда она вдруг исчезла, я напился до охренения. Пил и плакал горючими слезами, приговаривая:
- Где ты, моя Гретхен? Моя первая эсэсовская любовь?

Глава седьмая
«КАНДИДОВ, ВАМ НИКТО НЕ ПОВЕРИТ!»

1.
-  Алло, Кандидов! Вы где?.. Алло!.. «Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот»! Матч начинается, вернитесь на поле! – ушастый верзила машет лапищей перед моим носом, возвращая в реальность.
– Не спать!
- «…Смерти хочется, как раньше сношений!». Придумать же! Исключительная глупость, а смешно!.. Вы большой оригинал, товарищ Кандидов, вот что я вам скажу! И зачем, не понимаю, отпираться, что «не моё»? У нас, кто читали, говорят: да, антисоветская вещица, но отмечают несомненный талант, бойкий слог. Как Лермонтов писал на смерть Александра Сергеевича: «свободный, смелый дар». И у вас есть дар, только вы его не туда направили! Наши подчеркивали: жаль, вражеская рука, с чужого голоса человек поет! Надо, говорили, надо вернуть его обществу! Юношеские заблуждения, игра фантазии, политическая близорукость. Просто человек сделал ошибку, споткнулся о кочку жизни. И что ж теперь? Сразу клеймить? Я согласен с Гамзатовым: «Если верный конь поранил ногу, оступился, а потом опять, не вини коня, вини дорогу и не торопись коня менять». Так что, отдали должное фантазии автора и его ошибочной позиции, отдали.
Изба-читальня, твою мать! Представляю себе эти читателей-почитателей в камерах КГБ!
- Я вам в сто первый раз говорю - не моё.
- А стихи похожи на Блока, да, коллега? – это очкарик молодому. – Как там у моего дорогого земляка? «Эх, распустилась молодежь. Куда, Россия, ты идешь! - Она идет вперед, папаша, Россия дорогая наша».
- Так, может, Блок и написал? – говорю. – Про конвергенцию?
- Ха-ха-ха! Ну, конечно же, Блок! Особенно вот тут:
 
Всякий тому рад,
Пьют тут кока-колу
и – ли-мо-над.
 
Не пудри нам мозги, во времена Блока кока-колу не пили!
Хотел сказать: где вы там видели кока-колу, дурни, там пью Пока-Молу, но понял, что это меня так ловят и смолчал.
- А вот это вы зря, Артур Карлович, стоп, стоп, стоп! – встрял подполковник. - Кровь красных латышских стрелков, верных чекистов-ленинцев в вас просто клокочет, иногда затмевая разум. Иногда. Я всё   понимаю и принимаю. Но тут нет врагов! Интеллигентные все люди. Не будем спешить с выводами. Говорите, кока-колу не пили? Я вот тоже задумался над этим вопросом: пили или не пили её тогда? И поскольку я человек всем страшно интересующийся, дотошный, как не знаю, кто, то грешным делом решил узнать, хотя бы для себя: когда же появились первые образцы этой буржуазной заразы? По-вашему, когда?
Молодой пожал крутыми плечами:
- Хрен знает. Может, во время агрессии США во Вьетнаме?
- Холодно! А ваше мнение, товарищ Кандидов?
Судя по загадочной роже, не в 1917-м году. В средние века? Иван Грозный любил завить горе верёвочкой и залить его кока-колочкой?
- Нкогда не задумывался.
- Вот и я не знал! И как вы говорите, не задумывался. Так вот, история компании «Кока-Кола» началась еще в мае 1886 года, представляете! Так что Блок, когда писал «Милльоны вас, нас тьмы и тьмы и тьмы, попробуйте, сразитесь с нами» или «В белом венчике из роз впереди Иисус Христос», мог запросто пить «кока-колу»! Свершившийся факт!.. Но какие строки, какая поэзия, - Блок! Волшебство! «…Во рву некошеном… красивая и молодая… И шляпа с траурными перьями и в кольцах узкая рука…». Просто не веришь, что такое мог написать обыкновенный человек, такой же, как мы с вами, простой смертный.
Ясное дело, гражданин начальник, если кроме доносов ничего не читать, можно разувериться в человечестве. Думаю так, а в мозгу шестёренки крутят-вертят коленчатые валы памяти, извлекая на свет божий события прошлых дней: откуда у этих гадов моя «Конвергенция»?..

2.
Я пробую восстановить события... Очередная встреча-проводы илонкинах еврейских друзей-«отъезжантов». Она и каратиста пригласила, «чтоб не скучно было», уже, видимо, не могла без него. Сидели за богатым столом, который ломился от напитков и яств: «Столичная» водка московского розлива, водка польская «Выборова», виски шотландский «Чивас Регал» 12 лет выдержки, джин шотландский «Бифитер», ликёр датский «Черри Хееринг», ром египетский «Зотос» - откуда-то по страшенному блату. А так - фаршмак, селёдка «под шубой», всякие еврейские кушанья. Колбасы, корейка, сыр французский «бри». Выпили, как всегда, «за будущую встречу на Земле Обетованной!». Потом по второй – за тех, кто едет. По третьей – за тех, кто остаётся. За дам пили, за тех, кто в море, за то, чтобы «пусть отсюда едет советская власть», и тэдэ, и тэпэ.
А когда захорошело, «заневестилось», как говорит мой приятель Игорь, стукнуло в затылок алкогольными парами, тут и пошло-поехало по старому сценарию. Про то, в основном, как сладко «там» живётся: 300 сортов колбасы, зарплаты у рабочего, как у наших членов Политбюро,  квартиры у простых людей, как у самого Восса, с тремя сортирам и спальнями.
О, а пособие, какое там пособие! Велфэр! Работать не надо, отдыхай! Лежи пузом вверх и загорай на пляжах Флориды! Слушал я всё это по сто первому кругу, слушал-слушал и - надоело. Короче, встаю, покачиваясь от выпитого, и говорю: «Господа диссиденты! Эту антисоветскую поэму я посвящаю вам, смельчаки и профессору Сахарову!».
Те от моего вступления попадали со стульев! А когда я дошёл до строк: «…и берегите уши для подслушиваний!», гляжу, рожи у всех повытягивались, посерели, страшно всем. А когда появился Королиссимус в орденах на жопе, все просто обмерли! Сидят, дрожат, каждый себя в петле видит с вывалившимся языком. Или у стенки с пулей в черепе. Только молодец-каратист улыбается, ему поэма очень нравится. Дочитать не дала Илонка. Накинулась на меня, выхватила из рук тетрадку: «Молчи, дурак! Псих ненормальный! Зачем ты это читал»?
А когда я рот открыл, чтобы сказать гордо: не только читал, но и написал! – ладошку мне ко рту. И снова: «Молчи, дурак!». Тетрадку измяла в ком – и говорит мне злым шёпотом: что ты делаешь, ты этих людей не знаешь! Да тут, говорит, полно стукачей, зачем подставляешь себя, меня и каратиста?
Пришла беда, открывай воротА! Думай, Хома Брут, думай, что делать, как удрать от пана?.. Во-первых, чем мне грозит вся эта история?.. «Нас утро встречает прикладом»… А если выведут из конторы в наручниках? А потом – к стенке! «Черный ворон, черный ворон переехал мою маленькую жизнь»… Так уж и к стенке?
Пришьют статью? Из газеты турнут? Это как пить дать.
Но как, как мои тексты попали в их руки? Кто передал, какая тварь?.. Думай, Штирлиц, думай, откуда следы твоих пальцев на чемодане радистки?.. Тетрадку на той вечеринке у меня забрала Илонка. Выхватила из рук, а что потом? Говорит, выкинула на помойку! Выкинула? А кто-то нашел в говне и отнёс, куда надо… А если не выкинула, если выкрали? Не сама ведь передала? А если сама? Сама? Ну да, взяла и отомстила, что разлюбил. Павлик Морозов отца заложил, а кто ей я? Любовник, трахальщик? Нет, думаю, ребята, видит чёрт, что-то тут нечисто. Та-ак, вопрос! А если она работает на КГБ? Я аж вспотел, до того чудовищной показалась мне эта мысль! Но раз эти двое тут, если у них моя поэма, то почему я не могу предположить, что она, Илонка, женщина, с которой я прожил достаточно долго – их сотрудник, их Мата Хари, супершпионка,  натасканная в сексе и во всяких таких штучках. И ко мне её просто подослали. Стоп, стоп, стоп! Она появилась на даче в сентябре прошлого года, после чего началась всякая херня. Исчез магнитофон, пропала рукопись рассказа «Последний фашист», поэма, опять же. Я слышал, что в КГБ готовят таких цепких, красивых баб, супер-проституток, которые могут любую голову заморочить, а потом бедную жертву расколоть на что угодно – да хоть и Родину продать.
И тут я стал думать именно в этом направлении. А не вела ли она себя как проститутка всё это время? Всегда готовая к сексу, как солдат к принятию пищи. Что-то я даже не помню, чтобы у неё были месячные или она бы сказала: сегодня не могу, болит голова, как другие. К тому же, в постели я мог делать с ней всё, что угодно и она никогда не говорила «нет», любые мои желания, самые гадкие воспринимала спокойно и делала всё, что я не попрошу. Иногда не сразу, не вдруг, сопротивляясь и перебарывая себя, иногда не соглашаясь, стесняясь, а потом всё равно шла навстречу, даже сама возбуждалась, когда я предлагал ей что-то новенькое!
Зачем мне это было надо? Куда-то стало уходить желание. Стоп, стоп, стоп. Что значит, куда-то? Уж не она ли повернула какой-то вентиль и стала менее притягательной, желанной? Нарочно? Дали ей команду кагэбэшные начальники: агент Каплан, сбавьте обороты, пусть этот дурак теперь мучается! Или сойдитесь с другим, чтобы Кандидов сошёл с ума от ревности и обиды! Ты же сам похожее сочинил?
Но если КГБ, то как ловко манипулировала мною эта женщина! Я-то думал, что она в моих руках. А выходит, что я в её. И вспомнил, как садясь  напротив, нарочно заголяла бедра, поднимая юбку, да так, что даже и верх чулок с застёжками был виден и трусики. Нарочно меня возбуждала, сука гэбэшная! Слушай, говорю я себе, а если это не она, а - Маринка? Или, етит твою мать, Регина? Откуда они слетелись в одно время и в одно место, словно сговорились? Свалились на мою голову в самом конце прошлого лета. И что, все сотрудницы КГБ? Наученные сексу сучки, которых подсовывают органы под нужных им людей? Нет, ну тогда полный атас!
Бред, бред и бред. Подсылать к тебе баб-агентов, тратить время и деньги? Ты что, под кроватью собираешь атомную бомбу, секреты какие знаешь? Ты кто – Сахаров? Оппенгеймер? Фон Браун? Чем таким ты мог заинтересовать этих из КГБ? Нет, нет и нет, чушь всё это, чушь! Херня на постном масле. Но чем-то их напугали мои фантазии? Высмеял Брежнева? Понятно. Ну и что? А если моя поэма что-то такое для них значит, о чем я даже не догадываюсь? Взяли и нашли в ней второе дно? Я читал, как Гитлер требовал собирать любые сведения о разных ясновидящих, прорицателях, людей с необычными данными. И всё потом работало на войну. А если в КГБ прочитали и решили: ага, а в этом что-то есть! И это можно использовать для чего-то? Для чего? Для полета на Марс? Да не будь ты идиотом, Кандидов! Так, стёб, издёвка, пародия на жизнь, антиутопия легковесная. И кому я на хер с ней нужен? Да никому, права была Грета, одни неприятности!

3.
Наконец-то подполковник, доведя меня до полуобморочного состояния, стал подбивать итоги встречи.
- Какое у меня предложение, товарищ Кандидов, «чтобы тело и душа были молоды, были молоды». Какая, так сказать, моя дебютная идея? Это вы – интеллектуалы, а мы - люди простые и идеи у нас тоже простые.
Да уж, инфузории-туфельки! – подумал я с отвращением. Простота хуже воровства? Не по себе было от его тона массовика-затейника и от всей этой обстановки сраной и двусмысленной! Но более всего, от того, что я не мог никак понять, куда клонит этот усатый гондон в серебряных запонках?
-  Вот, какое у меня условие. Мы закроем глаза на ваше авторство, херим, как говорится, вашу поэму под сукном...
-  Не моё это! Я же вам сказал: не моё!
 Подполковник вздохнул грустно, изображая охрененное огорчение. Прямо «мировая скорбь»! И вдруг его лицо, не лишенное, надо сказать, приятности, перекосилось, стало чем-то вроде схематического изображения молнии на петлицах униформы СС, - и он заорал:
- Да пошел ты на хер, писака! Я тут перед ним распинаюсь! Бисер мечу! Блок, Тихонов, Вольтер… Поэма! Какая, к черту, поэма? Графоманская муть, эпатаж дешёвый, желание прославиться, херня на постном масле! Самовлюбленный бездарь! Ты думаешь, Кандидов, нам твое признание нужно? Да ни хера подобного! У нас есть заключение четырех профессоров-лингвистов из Ленинграда, которым мы дали эту, так называемую поэму, твои статьи в газете и рассказ «Последний фашист», изъятый из твоего архива, да-да, изъятый, - и они, проведя сложный текстологический анализ, уверенно заявили: все эти сочинения написаны одной рукой. Твоей, Кандидов, твоей! Так что тебе ничего не остаётся, как признать это антисоветское говно своим!
И тут меня отпустило. Всё стало как-то легко, светло, прозрачно. Пускай Вольтер отрекся от своего «Кандида», - я не отрекусь. Вот вам хер! Из принципа пойду до конца, хоть вы меня убейте, твари! Я это написал, я - и пусть меня даже распнут. Не позволю на меня орать и махать руками! И, дождавшись, когда подполковник задохнется от собственного крика, я сам заорал так, что эти двое просто остолбенели:
- Херня, говорите, графоманство? Так что ж вы так всполошились из-за какой-то херни? Приперлись вдвоём, четырех профессоров в работу впрягли, каких-то сраных агентов-воришек ко мне подсылаете! Врёте вы всё, зацепило вас не на шутку! Так что держите, лопайте: я написал эту поэму, я, Кандидов Александр Иванович!
Думаете, на этом всё и закончилось? Что они удовлетворились моим признанием? Надели на меня наручники и увезли в подвалы? Дудки! Это ж такой народ, пока не достанут до печёнок, не наиграются. У очкарика был какой-то свой хитроумный план на моей счёт и он, закусив удила, принялся претворять его в жизнь, сосать из меня жизненные соки.

Глава восьмая.
«ГРЮНДИК» и КОРОЛИССИМУС

1.   
Конечно, Симбирцев сразу узнал Кандидова. И вспомнил в подробностях встречу на ночном вокзале, где этот малый стрелял у него сигарету. Из-за ухода жены вид у Симбирцева в тот день был не самый презентабельный, далеко не героический и даже какой-то потерянный. Поэтому Симбирцев не очень-то хотел, чтобы пацан, узнав его, сделал выводы, что Виктор Аркадьевич может быть ещё и таким – не железным Феликсом, а обыкновенным, даже слабым, растерянным человеком, на которого, как и на любого другого, могут влиять семейные передряги, женские измены и прочая ерунда. Перед разговором в редакции несколько раз листал личное дело Кандидова, нашёл его фотографии, сделанные коллегами из «наружки». Увидев их, подумал: как тесен мир! С папкой «Дело оперативной проверки А.И. Кандидова» он не расставался всю последнюю неделю, подшивая и подшивая новые агентурные данные. Перед встречей решил добить до конца поэму.
«…На следующий день после самоубийства Одинокова-старшего вновь  собрался Совет Жрецов.      
- Надо же, какой говнюк этот старший подполковник,  – сокрушался Королиссиму. – Два зеркала кокнул. Туда ему и дорога, дураку, на тот свет! Сколько от него шума! Следы его пребывания замыли? Замыли, вижу. Вазу мамайскую склеили? Хорошо, как новая! Выкинуть на помойку, склеенное к беде. А сынок его, видать, тот ещё гад! Хорошо, у меня дочка. Даже отец с ним не справился. Что, товарищи жрецы, продолжим работу! Пойдём вперёд семимильными ногами, как в старину говаривали. Докладывай, жрец, повестку дня, только покороче!
- Ваше Величество! Высший Совет Жрецов! – у Жреца Общей Безопасности, который всё ещё находился под впечатлением от вчерашнего поведения Одинокова, дрожал голос и тряслись руки. Впрочем, у всех всё тряслось, даже у Королиссимуса, но он специально не отложил заседания, считая, что работа – лучше любого лекарства от переживаний. - Вопрос номер два тоже ничего хорошего, не стану скрывать, хотя хотелось бы скрыть. Мы предприняли 78 попыток добыть секрет Пока-Молы. На Внешнюю Землю было послано 250 спецагентов. Вернулся лишь один. На допросе сознался, что забыл дома сменную обувь.
- Вот скотина! – ругнулся Королиссимус. – А любовь к отеческим грибам! А запах родины нам дорог и приятен? Нет, что за народ? Один своего Королиссимуса убить хочет, пять дырок сделал в бронепластине, другие вообще бегут? Вот тебе и херёза, белая задруга, скажи, скажи, какая вьюга? Это всё лирика, но присяга, етиомать, в конце концов? А любовь ко мне? Остальные, надеюсь, пали смертью храбрых?
- Если бы, - вздохнул Жрец Общей Безопасности. – Попросили политического убежища.
- Все 249! – вскричали жрецы дружно.
- Так точно! Живая вода, естественные продукты, жвачка, изделия из коров и свиней, варенье из ягод, джемы, конфитюр, наконец, красные банки с жидкостью под названием Пока-Мола, - жрецы, слыша перечень, облизывались прикрываясь газетой «Голос Подземелья». Впрочем, дома у них всё это было и так. - От вида этой гадости, тьфу на неё, любой агент превращается в предателя.
- И что теперь, не засылать? - раздражённо спросил Королиссимус. – Сидеть, пожавши жопу пяткой и в ус не дуть?
- Есть предложение. Перед засылкой наверх выкалывать им глаза. Как кротам.
- 249! Почти 250! Родственников, етит твою мать, в подземелье, - распорядился Королиссимус. – Всех до единого! На мох и галечный песок. И никакого чтоб квасу из щебня! Детей сдать в Королевский приют №1. Мальчиков – в гвардию. Девочек – в школу физиологических познаний для обслуживания Высшего Совета Жрецов. Ясно? Исполнять!
- Никак нет. Невозможно, Ваше Величество!
- Как невозможно? – растерялся Королиссимус. – Ты это мне говоришь? А ты не знаешь, что согласно Конституции, для меня ничего невозможного нет? И я могу тебя согнуть в бараний рог?
- Родственники сбежали раньше! – выпалил жрец, теряя сознание.
Все молчали подавленно. Цифры и факты ошеломили, и, судя по изменившемуся настроению Королиссимуса, время обеда тоже переносилось, потому что он не мог не обсудить такое дело, хотя и хотелось. Ну ладно, Белозадов и Протоплазмова, хрен с ними, с фигурястами, говорил он. От них всё равно нет никакой пользы, никто во Внутреннем Рае их не знает, одна трата валюты, как и от художников, которых Королиссимус терпеть не может, такие заразы все! Скульптор, скотина, который ставил статуи на Втором Подземном Диаметре, сошёл с ума на старости и захотел свинтить на Внешнюю Землю. Устроил хипеш, стал капризничать: хочу наверх, хочу дышать натуральным воздухом, а не пароконденсатом. Не хочу варенья из песка и опилок! Стал письма наверх слать. Верхние жители прислали ультиматум: если не отпустите, варенье не отпустим. Пришлось отправить гада наверх, варенье ведь натуральное. Так этот деятель, покидая Внутренний Рай, хотел забрать все статуи, рассуждая о каком-то священном авторском римском праве. Которое распространялось даже на  любимого Королиссимусом Шахтёра с вагонеткой на плече! Ещё не хватало, это ж символ выполнения Столетнего плана выработки лавы! Лично Королиссимус подал идею взгромоздить ему на плечи вагонетку. Высокий смысл! На плечах этих людей всё, ****ь и держится, в конце концов, весь мир! Не на жрецах же трусливых! Конечно, Шахтёра не дали! Да и с остальными не вышел номер, они ж все приваренные, с какого привета их отваривать? Тоже мне, повод он нашёл!
Хрен с ним, с писателем, которого обменяли на трёх проваливших в Экспортную Трубу верхних таможенников. Тот просто какой-то извращенец! Пока строили Второй Подземный Диаметр, крутился под ногами и тайно собирал сведения - кого и где задавило, сколько раз, какие были перебои с поставками материалов, кто в кого плюнул и кого сажали на мох и галечный песок. Утомил расспросами! Обменяли хулигана на Луиса Корвалана, как в детском саду шутили. Так он вместо «спасиба», взял и накатал роман «Красный Экскаватор», - тысяча пятьсот страниц мелким почерком сплошной клеветы! А чего хаять-то, хорошая, прочная машина, три передачи, тормоз, газ, сцепление, зачем писать, что металлолом? Ну да, вместо кресла чурка дубовая и обзор нулевой, зато жопа в жару не потеет. Где он лучше-то видел, хулитель?
 
2.
Хрен с ними, со всеми с этими художниками-писателями, хрен с ним, с Большим сфейерическим оркестром, сбежавшим в полном составе на гастролях по Внешней Земле, придут, как говорится, честолюбивые дублёры, лучше тех, что были. Голодные, активные. За еду и воду, что хочешь сыграют даже без инструментов. Не жалко даже таможенников, сиганувших наверх через Главную Дыру, у них на роду написано! Но информация о сбежавших спецагентах, людях с горячим сердцем и холодным носом, проверенных на внутренних спецоперациях, тех, кому верховная власть в лице Королиссимуса доверила как самим себе добыть для излечения Принцессы секрет Пока-Молы, просто удручала, заставляя задуматься об отсутствии кадров, которые решали бы всё.
 Про Поку-Молу вспомнил пару заседаний назад Жрец Лечения и Гигиены. Мне, говорит, учёные подготовили справку. Я вам зачитаю. Много веков назад была такая страна с трудно выговариваемым названием Парлеву. Там правил король по имени Кониак. Он захватил страну, где все болезни лечили напитком с пузырьками, который назывался Пока-Мола. Этот напиток веселил, придавал людям мужества, решительности и делал их счастливыми. Король Кониак пошёл войной на страну под названием Окрошка. Одержал победу, взял её столицу, огромный город Лапть. Но тут закончилась Пока-Мола. Король разозлился, сжёг Лапть дотла, а потом и сам погиб в давке, когда тушил пожар. Позже Парлеву завоевал король страны Хермань Дерьмокритиш Публик, жестокий и кровожадный Кронихер, прошёл по ней огнём и мечом, превратил в пепел столицу Мадриж, но заводы Пока-Молы пощадил, потому что и сам её полюбил.
- Суммирую, - сказал жрец. - Если принцесса съест рецепт Пока-Молы, она излечится навсегда от своей неизлечимой болезни.
Слово взял Жрец Общей безопасности: «Проблема решаема. Я зашлю наверх пару-тройку выученных, тренированных и непьющих суперагентов, которым ничего в жизни не надо, была бы Родина жива. Они легко выкрадут рецептуру и бутылку-другую. Главное, чтобы до дому довезли. Плёвое дело. И не такое воровали. В прошлом году утащили с Верхней Земли ракету «Земля-Воздух», на руках! Хорошо, успели её переименовать в «Подземля-Безвоздушное пространство», а то быть скандалу! А рецепт – плёвое дело, Ваше Величество!».
Но оказалось, совсем не плёвое. Потерять столько агентов сразу – кто ж такое мог предвидеть?
Синклит сидел и подавленно молчал. Решалась судьба Жреца Общей Безопасности, желчного очкарика. Или разжалуют или повесят, одно из двух. Некоторые тихо плакали от страха за свою жизнь. И вдруг раздалось громкое, напугавшее всех присутствующих: «Ваше Величество, я сделаю! Я достану Пока-Молу!». «Ты-и? Сам? Добровольно? – Королиссимус уставился на Жреца Общей Безопасности. – Ты со страху, что ли, такой смелый? Дай я тебя поцелую в губы. Страсть, как люблю целоваться, етит твою мать!»
Он потянулся к жрецу, привлёк его и залепил ему мощный и крепкий поцелуй. При этом жрец махал руками, пытаясь объяснить, что это не он, что,  боже меня сохрани (хотя он не знал, что это слово означает), а вот этот амбал за его спиной! И все уставились туда, куда он показывал – за его спину. Там высился рослый красавец-гвардеец (гвардейцы стояли по периметру зала через каждые полметра) в чёрном приталенном мундире с кистями на кармане кителя, витыми погонами на плечах, белых сапогах и в фуражке с гербом Внутреннего Рая – изображением ковша Красного Экскаватора.
Экскаватор стал реликвией и хранился в Музее Боевой Лавы; прошуровав практически до ядра Земли, он развалился на четыреста мелких запчастей. А сколько вынул он земли, миллионы тонн! Её потом обменивали на еду и одежду верхним жителям. Земля была главной экспортной статьей дохода Внутреннего Рая. Цены на землю росли наверху постоянно и Королиссимус со жрецами хорошо зарабатывали на конъюнктуре мирового рынка. Наверху потом намывали целые острова в океане.

3.
«Ты что, серьёзно?» – спросил Королиссимус недоверчиво. «Так точно, Ваше Величество!». «А смысл?». «Влюблён, Ваше Величество!». «В меня?». «Никак нет, в вашу дочку! Хочу на ней жениться!». «Вот это да, губа не дура. Родственником стать решил?». «Так точно, Ваше Величество!». «И полцарства хочешь, и папой меня звать, так?». «Так точно!». «Вот, не знаю, - сказал Королиссимус. – Сразу тебя повесить или после обеда? За твоё нахальство». «Готов на вс ё ради принцессы, Ваше Величество!». Королиссимус посмотрел на него недоверчиво: «А ты не сбежишь, солдат? Как те, которых товарищ Жрец Общей Безопасности проглядел, а?». «Да сбежит он, как пить дать сбежит! – сказал обиженный очкарик. – Пусть оставит хоть что-нибудь ценное в залог. Да хоть штаны».
«И куда он с голой жопой? Свои же остановят, голуби. А ты бы, кстати, помолчал, жрец! Жрецы, вашу мать, от слова жрать! – непонятно с чего вспылил Королиссимус. – Все деньги на вас уходят, на вашу жрачку. Вся валюта. На вас не напасёшься!». «Не знаю, - возразил обиженно Жрец Внешних Сношений. – Я ем только корм для канареек, а он дешёвый».
«А накладные расходы? А транспорт, а таможня? 15 процентов! А налоги на прибыль? Ещё 70! Всё вместе посчитай! 99 процентов расходов! То-то! В копейку вы мне обходитесь, толстопузые! Как я ещё не разорился с вами! Вы забыли, но я вам напомню: Внутренний Рай – это учёт и контроль, вы что, с луны свалились? Я вам покажу Пуськину Кузь, как говорил Ебита Фуёвич! Что мы народу скажем, если он проснётся и спросит: где?».
Что такое луна он, правда, не знал. Тут всё было из полистирола. И луна, и солнце. А насчёт народа он врал. Мнение народа, который обретался где-то там, за высокой стеной, его мало волновало. Его волновало, чтобы все деньги, какие вращались во Внутреннем Раю, оседали бы, в конце концов, на его личных счётах с отполированными черешневыми костяшками. А он бы их раздавал понемногу – тому рубль, тому два. Кто не нравился, вообще ничего не получал, только обещания.
«Благословляю тебя, сынок, - сказал он гвардейцу, хотя и не знал, что первое слово означает. – Умри, но помни: честь дороже выгоды! Ты понял? Без бутылки, короче, не возвращайся! Кстати, старый олимпийский анекдот: сколько водки не бери, всё равно бежать придется! Ха-ха-ха! Никто не помнит, что такое водка и куда за ней бежали?».
Все закачали головами – нет, не помнят ни фига.
«Ладно, - сказал Королиссимус. – Замнём для ясности. В заключение предлагаю наградить товарища, который готов на всё, Золотой Медалью Экскаватора первой ступени». «Повременим, Ваше Величество, - подал голос злой очкарик. - Пусть рецепт принесет. Не разбрасывайтесь наградами. Дайте ей самой найти героя. Например, вас! Я думаю, товарищи меня поддержат. Я предлагаю наградить лично вас за умело проведенное сегодняшнее собрание. Мы хорошо и плодотворно поработали, обменялись мнениями и ваш труд достоин награды».
«Нет, жрец, ты не совсем прав! – возразил Королиссимус – Человек идёт на смерть, а нам ему медальки жалко? Ты хоть чаю ему тогда налей со сладкой ватой. Возьми её из моего сейфа, ключи под ковриком, а коврик заминирован, ха-ха-ха! Да не бзди, шутка. Вспомним, товарищи, поимённо, какими мы были когда-то, как боролись за Второй Диаметр, не жалея сил и чужих средств. Да, были раньше времена, а теперь моменты, нынче кошка на кота просит алименты! О чём это я? Видимо, под впечатлением передачи «Умори животных» с Николаем Дроздовым в главной роли?».
Он задумался о чём-то о своём и думал так долго, что все заснули. Чтобы не будить людей, он стал рассказывать охране: «Да, ребята, дневников под землей я не вёл, точно помню. Темно было, да и писать я тогда не умел. А сейчас жалею! Мы были молодые, красивые, мы верили в себя. Работали не за страх, а за совесть, создавая задел для будущих поколений. В свете вышеизложенного, сегодняшний орден я принимаю как награду всего моего народа. Как аванс на будущее, которое не за горой, товарищи!»
Увидел стоящего перед ним гвардейца, испугался:
«А ты кто такой? Что, опять переворот? Подкрался незаметно! И кто на  замену в нашей команде мастеров? Ты, что ли, очкарик?». Проснувшийся Жрец Общей Безопасности, услышав такое, на всякий случай упал в обморок. Узнав, что замены не будет, что он такой один, несменяемый и незаменимый, как Лев Яшин, Королиссимус страшно обрадовался. И всем раздал по медальке, хотя в последний момент ему их стало жалко.
«Ничего, ничего, - сказал он себе, - при случае заберу назад. Не фиг  баловать дармоедов!».

4.
Сейчас всё шло так, как и задумал Симбирцев. А план его был предельно простым: заставить Кандидова признать авторство поэмы, запутать его и запугать, а потом начать вербовку. Завербовав, спасти от тюрьмы. Когда он добился первого, реализация пункта второго была делом техники. Только нельзя дать опомниться и следующий удар наносить быстро, как на ринге. Симбирцев открыл «дипломат», вынул из него некий предмет, положил на стол и вкрадчивым голосом сказал:   
- Третий акт малмезонского балета. Надеюсь, товарищ Кандидов, эту штучку вы узнаете сразу? Ваше?
Что же видит растерянный Кандидов на яркой полировке стола главного редактора газеты «Красный факел»? Портативный диктофон, перетянутый синей изолентой! Мой, думает Кандидов и медленно начинает краснеть, потому как вспоминает, что на пленке записан его с Илонкой половой акт; ну до чего я ненавижу это идиотское словосочетание «половой акт», один бог видит, думает Кандидов параллельно. Блевать его тянет от этих слов! «Половой акт»! Акт полов? Акт на полу? «Половой, графин водки!». Херня на постном масле!.. Да, но откуда мой диктофон у этих гадов, рассуждает он? И при чём тут вообще его «грюндик»? Уж не созрела ли в изощренных мозгах гэбэшников идея шантажировать его записью илонкиных криков и стонов? Под соусом, что занятие сексом недостойно члена комсомола? Садизм какой-нибудь «пришить», педофилию? С этих станется!
- Ваш диктофон?
- Мой, а что тут такого? – огрызается Кандидов. - Уже нельзя иметь на плёнке голос любимой девушки?
- Что, и плёнка ваша? Подтверждаете?
- Да, - отвечает Кандидов с вызовом. А что ему остаётся, тут точно не отвертишься.
- Включим?
- Охота в чужом белье копаться? Тогда валяйте.
- Охота, охота. Где он тут включается? Ага, «play»!.. Ой, хорошая штучка, фирмА! Бесшумная, не то, что наши «мыльницы», этот «Ритм» чёртов! Сколько замаксали, в смысле заплатили? Это я на слэнге, не удивляйтесь, приходится разные области осваивать! Та-ак, три, два, один, старт!
В диктофончике что-то захрюкало, запищало, какие-то шорохи раздались, шумы и вдруг Кандидов услышал собственный голос: «Янис Карлович, вы сумели выполнить план пятилетки за два с половиной года. Установили фантастический рекорд! Мне вот сводку дали в правлении колхоза: вместо тысячи тонн рыбы вы отловили полторы… Но почему ваш опыт никто не берёт на вооружение и более того, в колхозе о вас говорят, как о человеке, который жить мешает, а не как о герое, прославляющем предприятие?..».
- Где ж тут голос любимой девушки? – выламывается перед Кандидовым молодой, мордастый, ухмыляется гадко. – Впрочем, кому и кобыла – невеста, как говорится!
Вот чёрт, я искал эту запись, а она у них! Моя беседа с капитаном рыболовецкого бота РБ-2514 колхоза «Большевик» Янисом Киплоксом, который за одну пятилетку больше всех в СССР наловил салаки. Но Героя Социалистического Труда ему не дали. То ли из-за дяди, то ли из-за брата, который от Советской Армии сбежал в Австралию в конце войны. А в колхозе передовика-стахановца просто возненавидели: нормы перекрыл, теперь из-за него их увеличат для остальной серой массы не передовиков. «Просто вредитель какой-то!» - так его аттестовали коллеги-лоботрясы. Вот и ставь после этого рекорды!
Ответа Яниса на плёнке не было. Не было и стонов Илонки. Какое-то время из диктофона слышалось ровное шипение, как будто на плёнке вообще ничего нет, я даже повернул башку к людям из Большого дома, хотел задать им вопрос: что за извращение слушать пустую кассету, но вдруг шипение пропало, и в кабинет ворвался рокочущий бас моего завотделом Игоря Зилова, а следом Милкин фальцет и что-то ещё кого-то:

- Вы, Игорь, антисоветчик!
- Да почему же сразу «антисоветчик»! Я, хотелось бы по-честному, журналист в первую очередь, я должен что-то интересное находить для читателя. А тут такие сюжеты творятся, сочинять не надо, вот они, а вы – антисоветчик, сразу ярлык вешаете! Но жизнь-то богаче, на нее не накинешь узду, хотелось бы по-честному! Когда открывали памятник Кларе Цеткин, кто-то из вождей сказал: «Открываем бюст Клары Целкин!». Ну, смешно ведь! Всякое бывает в жизни, хотелось бы по-честному. Тоже, скажете: Игорь – антисоветчик!..   
- «Хотелось бы по-честному»! Знаем мы этих «честных»… Конечно,  антисоветчик, видите, как всё подает, а каком хитроумном ключе – читателю интересно! А что читатель, ему пиши про голую жопу, он и рад. Его надо воспитывать на образцах, прививать положительные качества, ломать его пещерную сущность. Разве не так?

- Да чего там обсуждать? Петьке гильотина светит? Светит. Ну и все. Проще надо: р-раз - и башки нет! А лабуду обсуждать – к чему? «Как ты мог, Петя, ты ж член ВЛКСМ!». Да ему на этого члена!..  Пришел, клади свои кудри на плаху, мы тебя - хрясь! и – по домам, водку кушать! Чего кашу по столу мазать?
 - Ой, Игорь, ребята! Мальчики мои дорогие, девочки! Я вот смотрю на вас и не нарадуюсь. - При Иосифе Виссарионовиче Петра бы уже в расход пустили, а нас бы всех заставили от него отрекаться. Да, да, Игорь Сергеевич, а вас в первую очередь!.. Кстати, когда за командировку отчитаетесь? За вами должок числится… Так что, суммируя, скажу: не жизнь теперь, а малина!
- Малина? Это кому как! Он мне пятерку уже год не отдает! Пусть пятеру гонит и мотает в свою, как ее там, -  кибуцу!..
- Если он опаздывает, давайте без него все решим.  Номер же сдаем, первая полоса не готова, линотипы стоят, на талерах – шаром покати, вообще ни строчки набора. А, между прочим, ТАСС грозит официозом: встреча Брежнева и Герека. И речей - на сто пятьдесят страниц!
- Номер ты сдаешь каждый день, а товарища – впервые! Я вчера на грудь принял, а с утра хочется на балалайке играть. Ацетон, что ли подмешали?   
- Душно-то как, а?
- Лето будет жаркое.
- Хочу летом на море!
- Все хотят, дорогая Берточка, не вы одна. Я даже стих сочинил, назвал его «Стремлюсь на море».
- Тише! Поэта Зилова стих! В исполнении автора! Давай, Игорь!
- Да ладно, стишок так себе, строк пять, хотелось бы по-честному!
- Да хоть по-нечестному, читай, один фиг делать нечего. Хуже нет – ждать и догонять. Без мата, хоть?
 - И не надейтесь. Да ладно, ладно, без...

Будет солнце ласкать грудь
Волны будут хлестать в пах
Я туда доберусь как-нибудь
Хоть пешком, да хоть на руках.
Доползу до воды в зной
Опьянею от тех мест
И уставшей, но крепкой рукой
Покажу всем известный жест.
      
 - Я бы этот жест Петьке показала, сколько его можно ждать? Раком всех поставил.
- Я вам удивляюсь, Мила! Нет, правда! Как вы всё говорите грязно. Срамота-то какая! Отдел культуры, а так себя ведете… У нас идеологический орган или какой?
- Какой, какой, Берта! Еще какой! Думаю, тот самый, о котором вы подумали! Хотите, назову?
- Фу, Мила, как вам не стыдно! Молодая женщина, а как бандерша!
- А вы о чем, Берточка? Подумали-то? О каком органе? О том же, о каком и я? Или нет? Хотите откроюсь? Я – о желудке, кушать хочется. А вы что покраснели? Как маков цвет! А строите из себя целку-невидимку!

- Какая шустрая девица! Орган! И где, говорите, работает, эта интересная особа? В отделе культуры? Не замужем?
- Нет. Могу познакомить.
В смысле, организовать вам случку. Было б здорово подложить Милке  свинью в виде двух этих хряков.
- Да у неё вроде есть кто-то?
Я пожал плечами. Откуда я знаю, может, она таксиста своего прячет, как еврея во время оккупации, никому не показывает.

5.
Очкастый поднял руку, сверкнув белоснежной манжетой, серебряной запонкой, пальцами щёлкнул, как фокусник:
- Артур Карлович! Прошу!
Молодой кивнул, оперативно достал из портфеля папочку; у меня рот от удивления раскрылся и не закрывался, пока он читал свой доклад:
- «…сожителем Людмилы Ивановны Корчагиной является работник 6-го таксопарка Станислав Михайлович Синицын. Женат, жена Синицына Алевтина Григорьевна работает заведующим мясным отделом магазина № 7 Ленинского района города Риги, двое детей, 14 и 18 лет, мальчик и девочка. Синицын С.М. привлекался в 1970 году к уголовной ответственности за драку в Клубе железнодорожников, был наказан административным штрафом в размере 100 рублей. В 1971-м народным судом Кировского района города Риги был приговорен к двум годам исправительных работ за наезд на пешехода в нетрезвом виде. Находился в местах лишения свободы с октября 1971 по ноябрь 1972, был освобожден по амнистии, объявленной в связи с 55-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. Его сожительница Л.И. Корчагина является и.о. заведующего отделом культуры газеты «Красный факел»…
- Стоп, хватит! – дал команду очкарик. - С сожительницами позже разберёмся. И вам, товарищ Кандидов, я задаю вопрос в свете только что услышанного: для каких-таких нужд и целей вы записываете разговоры ваших коллег? И что с этой записью делаете? Слушаете по ночам? Продаёте иностранным разведкам? Конспектируете? Что?
- Я? Записываю? Да вы что, спятили?
- Выбирайте слова, товарищ Кандидов!
- Я не записывал. Диктофон мой, но я его потерял. Или у меня его выкрали. Теперь догадываюсь, кто.
Если спросит, кто, выдам имена трех дам на выбор – Илона, Регина, Маринка. Пусть выбирает, которая по его ведомству. Но не спросил, стал говорить о другом.
- Ну, во-от, не записывал! Украли! Все так говорят: товарищ следователь, я не брал! А он: тамбовский волк вам товарищ!.. Ха-ха-ха! Видели эту картину? Ну, конечно, что я спрашиваю, вы же интеллигентный человек!.. Прекрасно играет актер Алексей Баталов. Просто прекрасно… А как он играл Тибула в «Трех толстяках», восторг!.. А «Москва слезам не верит»? Как там на воле? Гоша! Наливай!.. А у нас с вами все предельно просто. Магнитофончик ваш? Ва-аш! На собрании были? Бы-или! И как коллегам объясните, что не вы запись делали, а эти подлецы из КГБ? Нас же не было? Не было, откуда ж тогда, а?.. Нет, если  прикинуть, положение ваше, товарищ Кандидов, не завидное… Думаете, ваши коллеги вам поверят? Ни за что не поверят! Я б не поверил!
- Я это не записывал! И никто не поверит, что это я.
- Ха! Не только записывали, но и передали нам по нашей просьбе. В целях безопасности страны. Как вам такой трюк?..
Захотелось харкнуть ему в очки. С трудом сдержал свои порывы. Нет, какая-то охота без правил! А он встал и на все пуговицы застегнул пиджак. И молодой, эта горилла с длинными, чуть ли не до колен руками,   собезьянничав, тоже вскочил и тоже застегнул пиджак. Пожилой протянул мне руку:
- Концерт окончен, караул, как говорится, устал! На сегодня, товарищ Кандидов, хватит, давайте прощаться… Поздновато. Рад нашему знакомству. Короче, так. Мы вам даем время, вы думаете над нашим предложением, а когда надумаете, завтра там, через неделю, позвоните. Вот мой телефон: 22225. Очень легко запомнить: четыре двойки и пятерка. Только не наоборот. Некоторые набирают четыре пятерки и двойку и попадают на пивной завод. Представляете, каково тем: это КГБ? Нет, завод! Это КГБ? Как в анекдоте про Рабиновича. Звонок: «Это КГБ?». «КГБ». «Это Рабинович. Который час?». Потом опять: «Это КГБ?». «КГБ». Рабинович. Который час?». И так раз десять, пока от него не охренели. Звонит: «Это КГБ?». А ему: «Рабинович, твою мать, зайди и забери свой чертов будильник, изъятый у тебя при обыске!». Смешно, да?   
Обхохочешься. Я слушаю бредни этого весельчака, а сам лихорадочно соображаю: неужели это моя Илонка навела этих уродов? Украла диктофон? Передала в органы поэму? «Стучала» на меня и жила со мной одновременно? Как та баба из рассказа подполковника, которую настраивал доносить на мужа любовник? Женщина, которую я любил? Но зачем, почему? И если это так, мир должен просто перевернуться! Краска стыда заливала моё лицо: я жил и спал с агентом КГБ, предательницей, женщиной с двойной моралью, сраной притворяшкой! А я считал ее одномерным, недалеким созданием! Мне было стыдно, мерзко и больно. Словно раздели на улице догола и никто не заступился. Я стал жалкой пешкой в её игре и эту пешку скинули с доски за ненадобностью. Но как она могла пойти на такое! Как смогла окрутить меня вокруг пальца, притвориться так искуссно? У нас не было запретных тем, мы обсуждали с ней всё, доверяя друг другу любые тайны. А может, потому и не было, что она провоцировала меня на откровенность, цинично вытягивая из меня то, чего я не сказал бы никому и никогда.   
Когда прощались, это гад-подполковник, пропустив вперёд молодого,  протянул мне руку и, не выпуская её долго, глядя мне прямо в глаза, сказал:
- Надеюсь, Кандидов, вы не задумали побег? А то смотрите, из-под земли достанем, у нас длинные руки. Во, какие!
Растопырил пятерню и, видя на моём лице растерянность, захохотал от собственной шутки, но как-то фальшиво. И вообще мне показалось, что про побег был не вопрос, а завуалированный совет. Мол, беги парень, дальше будет еще хуже. Или только показалось?

Упрямый раб, задумал я побег
в обитель тихую трудов и чистых нег.