Санкт-Петербург. О любви...

В начале восьмидесятых годов прошлого века диспансерная больная вверенного мне терапевтического участка, заместитель директора Барановичского туристического бюро, предложила мне попробовать себя в качестве сопровождающего группы вояжёров. Предстояла поездка в Москву, команда была сформирована, а внешний совместитель турбюро, обязанный сопровождать путешественников, заболел.
 
Впоследствии выяснилось, что никто и не думал болеть, а поездка в столицу нашей Родины была организована «под меня». Ранее, в приватной беседе со своей пациенткой я имела неосторожность сказать ей, что никогда не была в Москве. Вот и пришлось внешнему совместителю, с лёгкой руки заместителя директора бюро, «заболеть».

В первый же день знакомства со столицей поняла:

— Это – не мой город!

Жизненный ритм Москвы: шумный, бежащий, кричащий, суетный – меня раздражал.

 Во время экскурсии по Московскому Кремлю я уточнила у гида:
 
— А когда мы пойдём в Грановитую палату?

— Одно из старейших гражданских зданий Москвы, памятник архитектуры в Московском Кремле – Грановитая палата, закрыта для посещений, – строго и заученно пояснил мне экскурсовод.

— Для всех без исключения туристов? – упрямо добивалась я справедливости.

— Да, для всех! – не понимал моей настойчивости путеводитель.
 
— А как же герои песни «Красный треугольник» Александра Галича:
 
— «… И в палату с ней ходил в Грановитую...»

— С кем - с ней ходил? – сделал попытку выяснить имена и фамилии «незаконных посетителей» палаты молодой человек, явно незнакомый с творчеством барда Александра Гинзбурга, автора и исполнителя собственных песен.

— «… Да, я с Нинулькою гулял с тёти Пашиной …», – напела я экскурсоводу, который посмотрел на меня с недоумением.
 
— У нас очень мало времени, мы не вписываемся в график, – почувствовал подвох наш гид и, не уточняя больше никаких подробностей про Нинульку и тётю Пашу, закрыл тему доступа в Грановитую палату.
 
Считая вопрос исчерпанным, продолжил своё повествование.

В то время мне дорого могла обойтись излишняя «любознательность». Стоило гиду рассказать «кому следует» о повышенном интересе руководителя экскурсионной группы из Белоруссии к творчеству инакомыслящего поэта и прозаика, мои, едва начавшиеся турне, могли бесславно закончиться.

 Однако Бог миловал: то ли наш провожатый не придал значения этому разговору; то ли не сотрудничал с «кем следует»; то ли просто поленился.

 С экспозицией Московского художественного музея, основанного в 1856 году купцом Павлом Третьяковым – Государственной Третьяковской галереей, нас знакомила экскурсовод Ирина. В короткой кофейной паузе она разговорилась, поведав мне свою историю.
 
Ирина, коренная ленинградка, переехала в Москву с мужем, получившим значительное повышение по службе. Гид призналась, что бывая ранее наездами в мегаполисе, любила столицу Советского Союза. После года постоянного проживания в Москве,  как выразилась Ирина, «город стал отнимать мои силы». И пояснила, что это означает:

— В Ленинграде мы постоянно ходили в гости друг к другу, накрывали столы, пекли пироги, делились рецептами новых блюд. Первый год проживания в Москве я тоже приглашала сослуживцев мужа в гости, накрывала столы, готовила свои фирменные пироги. А нас никто к себе в гости не звал! Так постепенно и сошло всё на «нет».

Заметив мой вопросительный взгляд, пояснила:

— Нет-нет, я не обижаюсь! Я и сама к тому времени поняла, что сохранить в Москве питерские традиции не получится. Большие расстояния, иные обычаи, непривычный уклад жизни – всё другое, - завершила свои откровения Ирина.

Я кивала головой, как бы соглашаясь с собеседницей. На самом деле, для меня осенний Ленинград начала восьмидесятых годов был нисколько не лучше, чем летняя Москва.

 Нашу группу пригласили на следующую экскурсию; Ирина извинилась за свои откровения: прерванный разговор более так и не возобновился.
 
 Память отложила в свои недра этот эпизод. Несколько лет назад я прочла интервью уважаемого мною деятеля культуры. Уступая настырному корреспонденту, он сопоставил классовую принадлежность выдающихся певиц, Людмилы Зыкиной и Ольги Воронец. Не реального, полученного при рождении сословия, а путём сравнения персоналистических качеств знаменитых исполнительниц.

Корифей назвал Ольгу Борисовну Воронец барыней, а Людмилу Георгиевну Зыкину – купчихой. Я несколько раз перечитала фразу, относящую двух самых именитых обладательниц меццо-сопрано Советского Союза к разным сословиям, вообще не имеющим права на жизнь в стране победившего пролетариата и крестьянства.
 
Сейчас, вспоминая давний монолог московского экскурсовода Ирины, поняла, что это сословное сравнение имеет место быть и в современных характеристиках двух российских столиц: Москвы и Санкт-Петербурга. Причём, роль барыни-дворянки в этом дуэте (с гендерными поправками, разумеется) по праву принадлежит Питеру; Москве же остаётся довольствоваться ролью богатой купчихи.

 Пусть простят меня москвичи за эти и дальнейшие рассуждения доморощенного аналитика, вероятнее всего, не согласующиеся с их мировоззрением. Много лет назад автор стихов «Песни о Родине», поэт Василий Лебедев-Кумач, строкой «от Москвы, до самых до окраин», обозначил территории поставки рабочих рук для столицы. А они, окраины Советского Союза, привнесли в бытие Москвы элементы своей национальной культуры, исподволь меняя не только её лицо, но и характер.
 
Здесь я позволю себе провести, не совсем корректные, параллели.

Исторически юный белорусский город Барановичи, основанный в 1871 году, имел, возможно, не очень эффектный и выразительный, но свой – облик. Потомки основателей города обладали покладистым и уступчивым характером. До Отечественной войны в Барановичах бесконфликтно сосуществовало почти тридцать тысяч человек: евреев, поляков, русских, белорусов, украинцев, татар, представителей других национальностей.
 
Как результат преступных действий нацистов на оккупированных территориях, численность населения преимущественно еврейского городка после войны уменьшилось вдвое. Лицо небольшого белорусского поселения изменилось; начался необратимый процесс его дальнейшего постепенного преображения.

К концу пятидесятых годов послевоенная демографическая дыра была заполнена: население города приблизилось к шестидесяти тысячам.

Барановичскому производственному хлопчатобумажному объединению (текстильный комбинат), основанному в 1963 году, для организации работы понадобились специалисты соответствующего профиля: мотальщицы, прядильщицы, ровничницы, ленточницы, вязальщицы и т.д.

Специалистов-текстильщиц мобилизовали из городов всего Советского Союза; бОльшая часть их приехала из подмосковного города Иваново.

Ох, как не прав был Антон Макарский, автор стихов песни «А Иваново – город невест!» Около десяти тысяч текстильщиц, приглашённых в Барановичи, приехали на новое место работы со своими «самоварами и самоварчиками» – мужьями и детьми.
 
Анна Владимировна Макарук, главная медсестра Барановичской городской поликлиники, родившаяся в Барановичах перед самой войной, рассказывала мне о своих первых впечатлениях от знакомства с ивановскими ткачихами:

– «Еду утром на работу, и вдруг – громогласный выкрик. Наверное, кому-то плохо стало, пойду оказывать помощь, – по профессиональной привычке подумала я.
Не успев встать со своего места, услышала не менее зычный возглас товарки «мнимой больной»: находящиеся в противоположных оконечностях автобуса собеседницы обсуждали предстоящее празднование юбилея сотрудницы.

А поскольку я живу на территории так называемого Текстильного посёлка, то частые поездки в общественном транспорте очень скоро приучили меня к такой манере дискуссии текстильщиц», – завершила своё повествование Анна Владимировна.

 Я тогда никак не отреагировала на рассказ коллеги: мои пути не пересекались с работницами крупнейшего в Советском Союзе текстильного комбината.

Для медицинского обеспечения сотрудников была открыта медико-санитарная часть производственного хлопчатобумажного объединения, оснащённая по последнему слову техники. Медсанчасть – «государство в государстве» – взяла на себя оказание большинства видов медицинской помощи, с том числе и специализированной, работникам объединения. Участковой службе территориальных поликлиник осталось только медицинское обеспечение трудящихся объединения на дому.

Вот по этой причине я и не догадывалась о голосовых возможностях текстильщиц: вызывая врача на дом, как правило, для получения листка нетрудоспособности, пациенту необходимо было заранее подготовиться к роли «умирающего» и говорить тихо.
 
Впервые я убедилась в достоверности рассказа главной медсестры Макарук А.В. в части интонационных ресурсов работниц ПХБО, работая председателем врачебно-консультационной комиссии (ВКК) городской больницы. Помимо множества других, возложенных на медицинского эксперта обязанностей, он ещё был и «истиной в последней инстанции»: на его долю выпадала не самая приятная миссия – окончательный отказ в выдаче больничного листка.
 
Вот и в тот раз, после осмотра терапевта и заведующего терапевтическим отделением, расстроенная клиентка, считавшая себя жертвой врачебного произвола, настояла на консультировании её ВКК. При входе в кабинет, едва поздоровавшись, фальцетом застенала:

— У меня всё болит, я просто умираю, а мне больничный не дают!

— А что, больничный листок спасёт Вас от смерти? – участливо поинтересовалась я. И не дав пациентке опомниться, обратилась к врачу:

— Вы слышали когда-нибудь, доктор, чтобы умирающий человек так громко кричал? Какие же силы нужно иметь, чтобы заполнить голосом всё звуковое пространство кабинета и части прилегающего к нему коридора!

— Я не кричу, у нас на работе очень шумно, все так разговаривают! – немного тише сказала женщина.

— А где это – у вас? – спросила я, изучая амбулаторную карту пациентки.

— У нас, на текстильном комбинате – на тон ниже, но гордо, с некоторым даже вызовом, ответила соискательница экспертного документа.

Добившись таким образом оптимального звукового режима, я применила методику, приобретенную ещё в годы работы участковым терапевтом: полный физикальный (проведенный с помощью органов чувств врача) осмотр конфликтного пациента. Измерение температуры тела, артериального давления, прослушивание, простукивание и пальпация воспринимались пациентами обыденно. А вот простейший неврологический или ортопедический осмотр выбивал почву из-под ног претендентов на получение заветного листка нетрудоспособности.

Проводя оценку координационных способностей и объёма движений в суставах, озвучивала их результаты осматриваемой пациентке:

— Хорошо, неплохо, очень хорошо!

Завершила обследование заключением:

— Оценка деятельности Вашего организма, безо всяких сомнений – просто похвальная!

После чего порекомендовала пациентке упорядочить режим труда, отдыха, питания, а также использовать во время работы средства индивидуальной защиты от профессиональных заболеваний – беруши.

 Уже более сдержанным голосом женщина спросила:
 
— А больничный?

— У Вас нет показаний для освобождения от работы по состоянию здоровья, – подтвердила я решение коллег.

Предполагаемого скандала не последовало; поблагодарив за оказанное внимание, несостоявшаяся «временно нетрудоспособная» текстильщица удалилась.

 Через какое-то время я побывала на ПХБО в составе комиссии по изучению условий труда на промышленных предприятиях города. Именно в том цехе, в котором работала пациентка, описанная выше. Мне показалось, что уровень шума в производственном помещении значительно превышает предельно допустимый уровень – 80 децибел (единица измерения громкости звука), что подтвердилось при проведении контрольного исследования.

Работницы общались друг с другом на повышенных тонах, подкрепляя свои слова выразительными жестами. Берушами большинство работниц не пользовались; на случай проверки держали их «под рукой».

 Немудрено, что за многие годы работы громкий говор стал для текстильщиц привычным делом. Этот разговорный стереотип был перенесен и на семью, члены которой также перешли на «громкую связь». Постепенно громкоголосую группу пополнили соседи, знакомые, родственники и т.д.

 По весьма приблизительным подсчётам, население города увеличилось вдвое за счёт притока рабочей силы со стороны. Из других городов и весей за женщинами-текстильщицами последовали мужчины-станочники для работы на заводах, открывшихся в городе в семидесятые-восьмидесятые годы.
 
Следующий источник пополнения городского населения – переезд жителей близлежащих деревень в город. С трудоустройством на любую работу, только бы подальше от тяжёлого крестьянского труда и быта.

В результате город, численно возросший в шесть раз, потерял своё исконное лицо. Вернее, приобрёл новое: стал шумным, говорливым, неугомонным и суетным. От былого патриархального местечка не осталось и следа.
 
Своими рассуждениями я не пытаюсь открыть Америку: примерно такой же путь прошла вся страна, Советский Союз. Да и не только Союз: лица многих столиц Старого Света уже не имеют традиционной европейской внешности. Политическая корректность, это, конечно, хорошо, но – не за чужой счёт. Я имею в виду реальные результаты интеграции народов: вместо ожидаемого симбиоза коренного населения и переселенцев, всё чаще наблюдается доминирование приезжих.

 Так вот, возвращаясь к Москве. Привлекательность «златоглавой» сыграла с ней злую шутку. В столицу всегда стремилось население Российской Империи – Советского Союза – Российской Федерации. По двум причинам: «людей посмотреть и себя показать». Чаще всего – последнее – себя, любимого, показать. И до ряби в глазах недавние жители провинции демонстрируют себя, вытесняя из информационного пространства интеллигентных, хорошо образованных, совестливых и талантливых москвичей.

Да и в других областях деятельности «рулят» пробивные иногородние дельцы, поглощая приглянувшийся им бизнес.

С 1959 года по 2019 год численность населения Москвы возросла в два с половиной раза и, смею предположить, не за счёт младенцев, рождённых москвичками.
И всё было бы неплохо, если бы переселенцы следовали старинной русской пословице: «Со своим уставом в чужой монастырь не ходят».

Увы, для определённой части приехавших покорять столицу основная цель адаптации к жизни в мегаполисе – завоевание лидирующих позиций в различных сферах функционирования. А культурные и просвещённые москвичи зачастую вынуждены играть вторые-третьи роли.

Нет-нет, я не отношусь к русофилам, националистам, или, упаси Бог, национал-социалистам. Я позиционирую себя убеждённым интернационалистом; у меня вызывает неприятие высокомерное отношение субъектов европеоидного типа к лицам, несхожим с ними наружностью.

 Несколько лет назад мне пришлось быть свидетелем чрезмерно частого применения в бытовом разговоре слова «хачик»*. Так называла выходцев из Средней Азии и Кавказа особа, вероятно, относящая себя к столбовым дворянкам.

 Ничем не примечательная сорокалетняя женщина, выросшая «на краю света», в небольшой глухой деревушке среди полесских болот, получила в педагогическом институте областного центра Белоруссии высшее образование. В Москве добилась, по её мнению, высоких профессиональных успехов в риэлтерском деле. Приехав на малую родину, сетовала:

— Сколько этих «хачиков» в Москву понаехало!

 Не предполагала «шляхетная паненка», плохо знающая историю своей Родины, что «понаехавшие», в отличие от белорусов, имеют более древнюю историю. На протяжении многих веков Белая Русь регулярно переходила под юрисдикцию (говоря современным языком) более могущественных держав. И каждый раз её жители заново узнавали, кем им теперь «звацца».

 В составе Великого Княжества Литовского белорусы назывались литвинами; в Речи Посполитой – хлопы (холопы) и очень часто, – быдло; в составе Российской Империи – русский, западнорусский житель Северо-Западного края. Историк В.А.Тишков считает, что: «… те, кто сегодня называются русскими, в те времена назывались великороссами, украинцы, в свою очередь назывались малороссами, а вместе с белорусами они считались русскими».
 
 Приведенное выше слово «звацца» позаимствовано мною из написанного в 1905-1907 годах белорусским песняром Янкой Купалой стихотворения: «А хто там iдзе?». Завершается «вольнодумный» стих так:
 
— «А чаго ж, чаго ж захацелася iм,
- пагарджаным век, iм, сьляпым, глухiм?
— Людзьмi звацца»**
 
Именно этим трёхстишием я ответила оппонентке, напомнив, что примерно до шестидесятых годов девятнадцатого века этнического самосознания белорусов как такового, не существовало. А узбеки, таджики, армяне и другие «иноземцы», не от хорошей жизни приехавшие на заработки в Москву, имеют аутентичное культурное наследие и тысячелетнюю историю. И, кроме того, что «звались людьми», всегда чётко осознавали свою национальную принадлежность.

«Так что нам с тобою, полешучкам*** , очень далеко до «хачиков», как ты их называешь», – подытожила я, как старшая по возрасту.
 
Шляхтянке нечего было возразить. Незнание сути вопроса – отличный повод продемонстрировать обиду или глубокую задумчивость, которая может симулировать размышления, сомнения или колебания. Выбрав первый вариант поведения – афронт, собеседница удалилась.

 Такой пространный экскурс в национальный вопрос – подводка к теме любви. Так вот, Москву моя душа не приняла ни с первого, ни со второго, ни с последующих разов. А в Ленинград, так не понравившийся мне в первый приезд, я влюбилась со второго раза и навсегда.

 Я иногда задумывалась о своём отношении к «лучшему городу Земли». И никак не могла понять: что не так? А потом осознала, что Москва конца пятидесятых годов и Москва конца двадцатого века – «две большие разницы», как говорят одесситы.
Приток рабочей силы из союзных республик придал столице образ, отличный от облика, сформированного советской пропагандой.
 
Московский Кремль, Красная Площадь, Мавзолей В.И.Ленина, Большой театр, улица Арбат, Выставка достижений народного хозяйства, Государственная Третьяковская галерея (вот откуда выстроенная в моём сознании взаимосвязь города Москвы с купечеством, точнее с купцом Павлом Михайловичем Третьяковым, основателем художественного музея!).

 Всё эти прекрасные творения человеческих рук остались в памяти, как видеоряд песни «Москва майская» поэта Василия Лебедева-Кумача:

— «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля».
 
Их светлые видения постепенно вытеснялись Черкизовским рынком, «Вещевыми рядами», «Славянским миром» и многочисленными развлекательными заведениями Москвы.

Нет, не в моём сознании, а в восприятии современных путешественников, увлечённо делящимися друг с другом своими впечатлениями от посещения московских «злачных» мест.

Санкт-Петербургу, население которого к двухтысячным годам увеличилось примерно в полтора раза по сравнению с концом пятидесятых годов двадцатого века, удалось сохранить своё «дворянское», по приведенному выше выражению деятеля культуры, обличье.

Первая ассоциация, возникающая у меня при воспоминаниях о Петербурге – тёплый город. Нет, разумеется, не в смысле погоды – она оставляет желать лучшего. А в сути города: приветливого, вежливого, вольного и добросердечного. Тактичные, уравновешенные и эрудированные экскурсоводы, не приемлющие «слов-связок»: «А» и «Э», так любимых ведущими некоторых современных телевизионных передач.

Благожелательные прохожие, готовые не только указать дорогу, но и проводить до нужного объекта. Чуждый суетности город, располагающий к вдумчивому осмыслению увиденного великолепия и услышанных исторических фактов. И неспешность, наводящая на раздумья о вечности жития …

 С присущим северянам остроумием Николай Растворцев, корреспондент телеканала «Санкт-Петербург», так охарактеризовал жителей города на Неве:
 
— «А петербуржцы – это те, кто знают, чем отличается поребрик от бордюра, предъявляют кондуктору карточку, лакомятся пышками и провожают любимых девушек до парадных!»

 Вот таким, нестандартным и своеобразным, получилось моё признание в любви, городу на Неве…

*Хачик – село в Вайоцдзорской области, на юге Армении.

**« — А чего же захотелось им, презренным веками, слепым, глухим?
   — Людьми называться» – перевод с белорусского языка автора.

***Полешук – этническая группа, коренное население Полесья.