За армейских друзей!

"Зачем мозолить пятки, если можно перемотать портянки."
Армейская мудрость



Федор выпить любил.  Да он этого и не отрицал никогда.  Не то, что глупые лицемеры, имя им легион, которые на голубом глазу утверждают направо и налево, что они не пьют. Ну, зачем это, братцы, чего стеснятся-то?

Пьешь и пей, и гордись этим. Ты же мужчина. А мужчине это очень к лицу. Особенно к мужественному. Это и придает мужественности лицу мужчины.

А выпить Федор любил водки, родной водочки, бесконечно любимой, беленькой, огненной водички – сколько ласковых названий дали ей благодарные люди!
Не какой-нибудь кислой водички, типа виноградного винца или пивца жиденького, а настоящего, мужского, надежного напитка.

Нет, пивцом, конечно, можно запивать водочку, что тоже  очень полезно и для сосудов и для почек  – прочищает хорошо.
Ну, если там какие-нибудь тромбы или шлаки застряли. Но только запивать.

- Ну, что, скажет, бывало, Федор, обращаясь к верному другу Генке, зашедшему в гости, а, может, тяпнем  по маленькой?
И верный друг, который, в общем-то, за этим и зашел, благодарно и застенчиво улыбаясь и поглядывая на жену Федора, невнятно мычал: - А, чё, можно. Сёдня, как раз праздник.

А праздники у Федора и его друга были всегда, чуть не каждый день.
То Яблочный спас, то Медовый, то Ореховый. Ну, нельзя же не отметить. Святое дело.
А тут Николай Угодник, подоспел, Чудотворец, а тут Целитель Пантелеймон, ну и Федор Стратилат,  конечно. Такая хорошая компания.

Жена у Федора была очень набожная и бога боялась. Чего она его боялась, она не понимала, но боялась. Наверное, грешная была. Или так, на всякий случай.
 И когда Федор говорил - сегодня полагается, праздник Господень, - она не возражала.

Да и Федор не особо увлекался, не перебарщивал, не злоупотреблял, знал меру.
Нальет, бывало,  стопку и важно объявит за столом: - Главное, знать меру. Это меня еще отец учил, царство ему небесное.
Отец за стол без водочки не садился. Сядет и скучает. Смотрит грустно по сторонам. А, что, говорит, разве выпить у нас нечего? А как увидит бутылочку – так сразу расцветет. А как выпьет – так порозовеет. Вот какой у меня был замечательный отец.
Норма у него была сто пятьдесят. Вот и у меня сто пятьдесят – норма. Больше нельзя. Отцу обещал. Обет дал.

Нет, почему  же,  пытался возражать ему друг. Отчего же нельзя? Нет такого закона. Человек свободен в своем выборе. Это еще древние говорили. Латинцы. Или греки.

Друг Федора, как и сам Федор,  очень умнел после первой, а тем более второй, что является типичным для русского человека.

После второй их беседа всегда приобретала философское направление. Затрагивались разные направления философской мысли, что приводило к все большей задумчивости и легкому косноязычию, что было вполне объяснимо употреблением большого количества древнелатинских и древнегреческих фраз и выражений, не говоря уже паре слов на арамейском. На арамейском особенно хорошо получалось.

Но это было уже в конце заседания, когда  язык проворачивался с трудом, и оба понимали, что пора расходиться.
Расходились всегда неохотно, потому что оставалось много неясного в споре о том, прав ли был Кант или все же Ницше.
Но выпить было уже нечего, и спор терял свою начальную увлеченность и азарт.

Одно огорчало Федора: проблема с тостами. Он не раз бывал на Кавказе, и так ему запали в душу чудесные витиеватые и многосложные тамошние тосты, что он отчаянно скучал по ним.
Что это были за тосты, целые рассказы, истории!

А за столом Федора звучало одно и то же:  За здоровье. Ну, поехали. Ну, вздрогнем. Ну, пошли в школу. И так каждый раз, и так почти каждый день.

И вот Федора осенило. Наверное,  ангел подсказал.
В тот день, налив по первой Федор в задумчивости и проникновенно сказал: Подожди  ты со здоровьем. Я вот что подумал.  Служил я, однажды,  в армии. Случилась со мной такая оказия.  Ты в армии служил? Нет? Тогда молчи. Молчи и слушай.
Такие ребята со мной служили!  Витька Ямшаков, Ваня Холивчук, Федька Серов и мой лучший арамейский друг, тфу ты, оговорился, армейский друг Аркашка Водяной.
Давай за них, за их здоровье, может им сейчас плохо, может болеют они тяжкой болестью, а тут им подмога придет.

- Не, тогда давай по отдельности, за каждого, - возразил Генка. - Давай за Федьку!

-Эх,  Федька!  Такой был простой, веселый. Раз на боевом посту в карауле от скуки передернул затвор карабина и выстрелил в ворону. Очень смешно было. Вся рота хохотала. Потому что в ворону не попал, а попал в окно штаба части прямо в портрет Ленина на стене. Политическое дело. А дали-то ему всего десять суток губы. Я потом ездил, забирал его с губы.   Мы его спрашивали, Федь, ты зачем в ворону стрелял. А он в ответ: - Она каркала, подлюга.  И так на душе было мрачно, еще и она каркает. Тут я вспомнил, да у меня же карабин за плечом. Ну и стрЕльнул.  Жалко, не попал. Зато она улетела.

Выпили за Федьку. Покатилось горяченькое вниз и остановилось аккурат посередине живота.
Посидели, закусили, подумали, каждый о своем.

- А ведь хорошо, брат, - сказал проникновенно Федор.  - Давай теперь за Ваньку.
Ванька был такой мощный,  жилистый, как корень дуба. Мускулы у него так прям узлами вились по груди и по спине. Из Западной Украины. Не, не мышцы, он сам. Раз старики хотели его послать мыть туалет, в наказание за непослушание, так он зарычал, аки тигр, поднял табурет тяжелый над головой, да как рявкнет: А ну, сволочи, идите сюда, кто первый? У стариков рожи стали такие кислые-кислые, будто они лимонов обожрались. Очень весело было на них смотреть.

Выпили за Ваньку.  Пошла теплая волна во все стороны и захватила организм с боков.
Снова посидели, подумали, посмотрели задумчиво в окно.

- Ну что, за Витьку, вопросил Генка?

- Ну как же, за Витьку, эх, Витька,  друг любезный, как он за портвейном бегал в самоволку через бетонный забор, да под колючую проволоку лазил. И ведь не попался ни разу. Засунет по бутыли ноль-семь в каждый карман галифе и через забор.
И ведь не разбил ни разу. И штаны не порвал.
Глаза у Федора потеплели и заблестели.

Третья, поспешив вслед за первыми двумя, развернулась назад и, свободно пройдя через грудь и шею, ударила всей своей кумулятивной мощью в голову.

- Эх, Федор, - возбужденно заговорил  Генка, а давай и моих друзей…

Федор терпеливо дал ему высказаться и строго сказал: - Братец, сегодня моих друзей вспоминаем-поминаем, твоих завтра будем. Я ведь норму выполняю, силы распылять не могу.

- А как же Аркаша, любимый твой друг,  разве за него не выпьем сегодня? Он ведь и мой теперь любимый друг, - возразил  ему Генка.

Задумался Федор, задумался и понял, что не может он Аркашу подвести. Негоже так.
И налил по новой, благо водочка еще не кончилась.

- Ну что об  Аркашке сказать. Неразлучные мы с ним были друзья. Помню, война еще была во Вьетнаме. Подходит ко мне Аркаша как-то вечерком и говорит, а пойдем воевать во Вьетнам помогать вьетнамцам страну освобождать от янки.
Очень ему это слово понравилось – янки.
- Что мы здесь прозябаем. Скука. И холодно. Вон зима уже на подходе. А во Вьетнаме теплынь, море рядом, купаться будем. Вот наши деды в Гренаде воевали, испанцам помогали, а мы?

- А я что? Я всегда за. Мы же в армии были. И вьетнамцев жалко было. Они такие маленькие, щуплые, беззащитные.

И пошли мы с ним к командиру части, важному генералу, просить отправить нас на войну на помощь к бедным вьетнамцам.
Он очень удивился. Даже поговорил с нами душевно, спросил как служба, как питание, не обижает ли нас кто из командиров, а потом ласково так сказал: - У вас штатное оружие карабин, я знаю. Вы из него сколько раз стреляли? Десять патронов на учениях? Идите, солдатики, пока обратно в роту, послужите еще, наберитесь опыта, потом поговорим.

А потом Вьетнамская война вдруг кончилась.

Вот так всегда, только соберешься что-нибудь сделать выдающееся, ан уже опоздал. Жалко, что они без нас с Аркашей победили. А то бы нам по ордену дали, вьетнамскому.

Ну,  по-последней, за Аркашу. Жив он сейчас или нет, кто знает. Он ведь из Донбасса был, из Горловки или из Макеевки. Небось, навоевался теперь, если жив. И не узнаешь. Адрес-то я потерял давно.

С этого дня началась у Федора новая жизнь.
Теперь сядут за стол гости, нальют, и скажет Федор торжественно и проникновенно: - А давайте выпьем за друзей, которых с нами давно уже нет.
А  потом скажет, давайте за родителей. Кто их кроме нас помянет.
А потом снова скажет - за любимых учителей, которые столько сделали для нашего будущего.
А потом за ушедших братьев и сестер, у кого как.
И много находилось, кого следовало вспомнить или помянуть и пожелать либо здоровья, либо царствия небесного.
И застолья у Федора наполнились большим смыслом, и он уже не грустил по кавказским тостам, он нашел свои.

Он временами стал думать, кого бы еще помянуть, и находил все новые и новые имена.
- Дедов надо помянуть по-материной и по-отцовой линии. Ну,  кто их теперь помнит.
А ведь они в лагерях сидели, и тот и другой.
- Генка, - говорил, расчувствовавшись, Федор, -  ты только представь, вот тебе дали десятку, десять лет, как, а? Нормально?
И знаешь за что? За то, что ты газетку со статьей Сталина в нужнике повесил.  А чем, спрашивается, было зад вытирать? Туалетной бумаги тогда и в помине не было.  Вот вытер ты зад, может ты даже и не статьей сталинской вытер, а статьей о достижениях доярок в колхозе вытер. Прямо дояркиной физиономией. Но, - Федор поднимал палец вверх, - статья Сталина в этой газете была? – и строго смотрел на Генку. Генка растерянно молчал. – Была, я спрашиваю?
- Была, - неуверенно говорил Генка.
– Вот и все. Ты признался. Ты, Генка, враг народа. Десятка. Давай скорей выпьем, пока тебя не посадили.

Друзья выпивали,  и на душе у них становилось и грустно и светло. Как приятно было сидеть за столом с водочкой и говорить о ком угодно, хоть о Сталине, хоть о Троцком, и не бояться ничего и никого.

- Да – задумчиво  говорил Генка, - Сталин народ  держал в ежовых рукавицах.
На что Федор сразу обрезал : - Мерзавец был твой Сталин, душегуб и садист.
Дедов моих посадил. Ни за что. Давай помянем.

- А дядья мои, Петр и Павел, тоже сидели. Они на войну пошли, родину защищать,
да один другому написал, что, мол, плохое командование на фронтах, народ зазря губят. А кто был верховный? Ты знаешь? Сталин. Вот и выдернули моих дядьев с войны на Колыму. Бедняги. Там и остались. Кто их теперь помянет. Только мы с тобой. Лежат, бедолаги, в вечной мерзлоте под карликовой березкой. Наливай.

Потом Федору пришла в голову прекрасная мысль. Он начал составлять список имен людей, которые давно умерли и родственники их умерли  и помянуть которых было совершенно некому.

И теперь, перед каждым застольем Федор тщательно готовился.

Он доставал свой заветный список, читал его, перечитывал и решал, кого сегодня будет поминать, а кого в другой раз.

И тепло ему было на свете, да и тем, кто сидел с ним за столом, было  хорошо на душе.

В жизни появился великий смысл и содержание.