Тайна Н. В. Гоголя

Молюсь о друзьях моих.
Услышь, Господи, желанья и моленья их.
Спаси их, Боже. Прости им, Боже,
как и мне, грешному, всякое согрешенье пред Тобою…
Будьте не мертвые, а живые души.
 Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом.
Н.В. Гоголь

Жизнь его представляет такую великую, грозную поэму,
смысл которой останется долго неразгаданным.
И. Аксаков

Гоголь скрывал себя и унес с собой в могилу
какую-то неразгаданную тайну.
Н.А. Бердяев

                Николай Васильевич Гоголь – самый загадочный из всех русских писателей, и тайна его личности кроется в ее многогранности: он – художник высочайшего уровня, необычайно лирически одаренный, и вместе с тем нравственно чуткий мыслитель с обостренной религиозностью, мучившийся вечными вопросами, оставивший не только произведения литературного творчества, но и  религиозно-философские сочинения. Одна из главных духовно-психологических черт Гоголя – склонность к самоанализу. И как человек, склонный к философской рефлексии, он со школьной скамьи понимал всю противоречивость своей натуры, сложность своего духовного мира и страшную загадку своей личности, заявляя о себе в юношеских письмах: «я почитаюсь загадкой для всех; никто не разгадал меня совершенно». «Зачем Бог, создав сердце, может быть, единственное, по крайней мере, – редкое в мире, – чистую, пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачем Он дал всему этому такую грубую оболочку? Зачем Он одел все это в такую странную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения?» В «Воспоминаниях о Гоголе» Арнольди проникновенно писал: «Много казалось нам в нем необъяснимым и загадочным. Как, например, согласить его постоянное стремление к нравственному совершенству с его гордостью, которой мы все были не раз свидетелями? Его удивительный тонкий, наблюдательный ум, видный во всех сочинениях, и, вместе с тем, в обыкновенной жизни – какую-то глупость и непонимание вещей самых простых и обыкновенных? Вспоминали мы также его странную манеру одеваться и его насмешки над теми, кто одевался смешно и без вкуса, его религиозность и смирение, и слишком уже подчас странную нетерпеливость и малое снисхождение к ближним; одним словом, нашли бездну противоречий, которую, казалось, трудно было и совместить в одном человеке». В лице Н.В. Гоголя как бы соединилось несовместимое – эстетический идеалист и романтик, непонимающий самых обыкновенных вещей, и проницательнейший мыслитель-реалист, схватывающий суть своего времени, проницающий души людей со всем их добром и злом, надеждами и отчаянием, самыми возвышенными идеалами и отвратительной пошлостью и низостью, беспощадный сатирик, навеки заклеймивший позором низкие нравы всех сословий, социальные и духовные язвы России, и убежденный патриот, исповедующий веру в ее мессианское призвание и желающий послужить отечеству, хронический меланхолик, испивший до дна екклесиастову чашу печали и тоски, и добродушный юморист Рудый Панько, заражающий своим весельем и смехом читателей, великий художник и поэт, творец бессмертной поэмы «Мертвые души», которую можно поставить в один ряд с «Илиадой» Гомера, «Божественной Комедией» Данте, «Гамлетом» Шекспира и «Фаустом» Гете, аскет и проповедник христианской морали, автор «Выбранных мест из переписки с друзьями» и «Размышлений о Божественной Литургии», настоятельно призывавший видеть в нем не только литератора, но прежде всего человека и христианина. Противоречивость натуры Гоголя сказалась и в оценки им своих произведений – в крайнем самоуничижении он говорил, что ему «страшно вспомнить обо всех своих мараниях», в иные дни, восклицал в сердцах – «Ничего я не сделал! Как беден мой талант!», искренне желая искупить бесполезность всего напечатанного; а в то же время он зачастую впадал в безмерную самоуверенность – «Я чувствую всегда, что буду участник сильный в деле общего добра и что без меня не обойдется». «Мне ли не благодарить Пославшего меня на землю! Каких высоких, каких торжественных ощущений, невидимых и незаметных для света, исполнена жизнь моя! Клянусь, я что-то сделаю, чего не делает обыкновенный человек». В жизни Гоголя были и драматичные литературные кризисы, когда он в отчаянии восклицал: «Какой ужасный для меня этот 1833 г.! Боже, сколько кризисов! Настанет ли для меня благодатная реставрация? Сколько я начинал, сколько пережег, сколько бросил! Понимаешь ли ты ужасное чувство быть недовольным самим собой? О, не знай его!.. Человек, в котором вселилось это ад–чувство, весь превращается в злость… Он ужасно издевается над собственным бессилием».  «Если б вы знали, какие со мною происходили страшные перевороты, как сильно растерзано все внутри меня! Боже, сколько я пережег, сколько перестрадал». Но вместе с тем Гоголь знал и радостные дни не иссякающего вдохновения, о которых поведал в торжественных словах своей патетической молитвы: «Таинственный, неизъяснимый 1834! Где означу я тебя великими трудами?.. Я не знаю, как назвать тебя, мой Гений!.. О, не разлучайся со мной! Я совершу… Я совершу. Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны… Над ними будет веять недоступное земле Божество! Я совершу!.. О, поцелуй и благослови меня». Эти лирически-исповедальные признания Гоголя много говорят о его обостренной чувствительности. Тайна личности Гоголя заключена в ее многогранности, и каждая черта – чувство избранности Богом и крайнее уничижение, острота ума и непонимание самых простых вещей, талант художника и аскетическое отречение, преклонение перед красотой и изобличение эстетического идеализма – разные грани ее, образующие необъятный духовный мир этого писателя.
                До сих пор в литературоведении бытует мнение, что призвание Гоголя было исключительно на поприще литературы, а экзальтированная религиозность и мистические умонастроения, навеянные чтением Священного Писания и патристики, загубили его талант и привели писателя к роковым заблуждениями и глубочайшему духовному кризису, увенчавшемуся сожжением второго тома «Мертвых душ», ибо увлекшись святоотеческим богословием, писатель вообразил себя философом и «занялся не своим делом» – христианской проповедью, тем самым изменив своему призванию художника слова и обрекая себя на неизбежную трагедию. Но величие личности Гоголя состоит в том, что он не только великий художник и изощренный сатирик, но и настоящий христианский подвижник, мистик и учитель жизни, обративший русскую литературу от эстетики к проблемам нравственности и религии. Вознеся художественное творчество на высокий пьедестал, он подобно старцу Екклесиасту понимал, что искусство без Бога – лишь суета сует и томление духа. Всей душой своей Гоголь взыскал спасения и Богообщения, и хоть его духовные искания и религиозное странничество знали минуты горестных раздумий и мучительной тоски, не обошлись без отчаянных сомнений, падений духа и блужданий, он ясно сознавал и открыто заявлял, что высшее назначение русской литературы – это ее духовно-нравственное служение Богу и Его святой Церкви, России и всему миру. В этом плане глубоко справедливы слова Мочульского: «Все черты, характеризующие «великую русскую литературу», ставшую мировой, были намечены Гоголем: ее религиозно-нравственный строй, ее гражданственность и общественность, ее боевой и практический характер, ее пророческий пафос и мессианство. С Гоголя начинается широкая дорога, мировые просторы». Земную жизнь Гоголя со всеми ее встречами и прозрениями, очарованиями и разочарованиями, его духовный путь полный таинственного смысла и трагического величия, как и все его литературное творчество, невозможно понять, не обратившись к изучению религиозно-философских идей, легших в основу его миросозерцания и учительства. В письмах Гоголя – уже юношеских к матери, а впоследствии и зрелых – к Жуковскому и Погодину, открылось его стремление к учительству, его склонность к советам, поучениям и наставлениям, риторический оттенок его речи и пафос моралиста. Если мы хотим понять личность Гоголя во всей ее многогранности и живой целокупности, познать его жизненный путь и духовный мир, то нам надлежит изучать не только его литературное наследие, но и его духовную прозу, находя в нем художника и писателя, мыслителя и моралиста, аскета и мистика, и не игнорируя при этом не одну из граней его уникальной и самобытной личности. Для христианского мыслителя, обращающегося к сочинениям Н.А. Гоголя – это особенно важно понимать, ибо личность каждого человека – произведение любви и премудрости Создателя, и ее духовная жизнь может раскрываться в совершенно разных сферах – в литературном и художественном творчестве, в научных изысканиях и исследованиях, в философских идеях и рассуждениях, в религиозной жизни и молитвах – и прежде всего в акте предстояния Богу. По глубокомысленному умозаключению В. Зеньковского – талантливого историка русской философии и самого вдумчивого исследователя личности и литературной деятельности Гоголя, именно в стоянии перед Богом заключалась вся красота жизни и творчества этого писателя и философа: «Это его стояние перед Богом придает и жизни и творчеству Гоголя какую-то особую красоту. Все зигзаги в его жизни, вся аритмия в его творчестве никогда не отодвигала в нем сознания, что над миром и людьми есть Отец Небесный. Можно отвергать идеи Гоголя, его идеи о «праведном хозяйствовании», можно не разделять его сурового осуждения всякой пошлости, но нельзя не преклониться перед глубиной его стояния перед Богом, его жаждой стать лучше, вместить ту правду, которая открывалась ему в сердце. Оттого Гоголь велик не только в своем творчестве, в своих исканиях, но велик и в своей жизни». Надо понять, что только с позиции христианского миросозерцания можно верно оценить и правильно понять духовные искания и литературное творчество Гоголя, загадку его личности и его жизненную драму. В центре моих литературоведческих изысканий – не основные вехи внешней жизни Н.В. Гоголя и картина его исторической судьбы, ибо его биография и так уже подробнейшим образом изучена, а постижение самой его личности, его души и ее внутренней жизни, исследование его духовного мира – не с пошлой и плоской позиции фрейдистского психоанализа, а с религиозно-философской точки зрения, позволяющей понять всю сложность и глубину его натуры, все многообразие его метаний и душевных порывов, всю широту и глубину его христианского миросозерцания и высокий  нравственно-философский смысл его литературных творений. Я убежден, что невозможно исследовать художественный мир Гоголя в отрыве от его религиозной жизни и духовных исканий, от той веры, которую он исповедовал, и тех идей, которыми он жил.
                Характерные черты личности Н.В. Гоголя формировались с самых юных лет. В жилах его текла иерейская кровь – прадед его был священником, а в семье царила атмосфера напряженной религиозности, доходившей до мистицизма. Марья Ивановна – мать Гоголя, была набожной женщиной с нежным и любящим сердцем, обостренным эстетическим чувством и добродушным юмором, но вместе с тем ее религиозность имела и темную сторону – крайняя подозрительность, мнительность и суеверность, боязнь несчастий и смерти, а ее веселый и добрый нрав иногда сменялся мрачностью и самыми тяжкими раздумьями. Эти черты ее характера отчасти передались Гоголю, чья душа знала как жизнерадостность и веселость духа, так и необъяснимые и мучительные приступы тревоги и тоски, наплыв мрачных мыслей. На религиозную жизнь Гоголя и его впечатлительную душу наложили неизгладимый отпечаток рассказы Марьи Ивановны о Страшном Суде и будущей жизни, о вечном блаженстве праведников в Царстве Небесном и вечных муках грешников в преисподней: «Один раз я живо, как теперь, помню этот случай – я просил Вас рассказать мне о Страшном Суде, и вы мне, ребенку, так хорошо, так понятно, так трогательно рассказали о тех благах, которые ожидают людей за добродетельную жизнь, и так разительно, так страшно описали вечные муки грешных, что это потрясло и разбудило во мне всю чувствительность, это заронило и произвело впоследствии во мне самые высокие мысли». Из этих исповедальных признаний Гоголя, Мочульский сделает умозаключение об одностороннем характере его религиозности, утверждая, что в основе веры Гоголя лежала не любовь к Богу, а страх адских мучений, потрясших его детское воображение. Картины Страшного Суда и образ сурового Бога Судии, страх перед адскими муками и понимание христианства как религии возмездия, и в самом деле глубочайшим образом влияли на религиозные чувства и представления Гоголя. Если мы обратимся к образу Бога в повести «Страшная месть», то сразу увидим, что Господь представлен там как грозный и карающий Судия, увековечивший Своей волей языческую жажду отмщения Ивана, что противоречит Священному Писанию, где Господь говорит о Себе: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь. Итак, если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его: ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья. Не будь побежден злом, но побеждай зло добром» (Рим 12:21). В основе религиозного миропонимания повести «Страшная месть» лежит явно юридическое понимание Страшного Суда, чуждое Православию, провиденциальный фатализм, характерный для Лютера и Кальвина – колдун у Гоголя лишен свободы и права самоопределения, ему предначертано стать самым величайшим грешником на земле, он как герой из готических романов, над которым тяготеет родовое проклятье, как бездушный автомат, запрограммирован на совершение самых тяжких преступлений, переполняющих чашу Божьего терпения. Гоголь совершенно забыл о бесконечном и непостижимом милосердии Всевышнего, о возможности покаяния даже для самого падшего грешника, и воспрещает святому схимнику молиться за злодея – явить деятельную любовь к врагу, подобно Сыну Божиему, Иисусу Христу, молившемуся в Гефсиманском саду за весь мир и за убийц Своих на Голгофе. В дни написания повести «Страшная месть» Гоголь исповедовал христианство как религию страха и возмездия Божиего, еще не выстрадал до конца ту величайшую истину, что была провозглашена апостолом Иоанном Богословом – «Бог есть Любовь» (1 Ин. 4:8), не осознавал всей силы неизреченного милосердия Господнего, а потому отчасти справедливо замечание Дунаева: «к Православию боговидение «Страшной мести» не имеет никакого отношения». Полемизируя с Мочульским, выводящим всю религиозную жизнь Гоголя из чувства страха и трепета – «страшно попасть в руки Бога живого», Зеньковский явно недооценивает гоголевскую боязнь смерти и наказания за гробом, исказившую весь духовный опыт русского писателя, в чьей религиозности зачастую доминировали ветхозаветные мотивы и понимание Бога более свойственное для католиков и протестантов, чем для великих православных подвижников и богословов – Григория Богослова, Исаака Сирина, Макария Египетского и Иоанна Златоуста. Многие строки из духовной прозы Гоголя – из его «Выбранных мест из переписки с друзьями», красноречиво свидетельствует о волнующих его душу мыслях о неумолимой смерти и об ответе за прожитую жизнь на грозном Суде Божием, которые напрасно пытается сгладить Зеньковский, словно закрывая глаза на один из самых трагических узлов гоголевского миросозерцания. Но вместе с тем, Мочульский явно не понимает благотворное значение страха Божиего – боязни оскорбить Бога и разлучиться с Ним, предать Его, подобно Иуде, и прожить жизнь бесцельно и бессмысленно, не осуществив то, что Господь от вечности задумал о нас. В книге Притчей Соломоновых страх Божий определяется как начало премудрости – начало Богопознания. В христианстве любовь есть вершина познания Бога, но не имеющий страха Божиего не тверд и в любви к Богу, о чем проницательно писал святитель Игнатий Брянчанинов. Страх Божий – это бесценное сокровище, знак любви наших душ к Творцу, сопряженной с ясным осознанием нашей греховности и упованием на милость и любовь Создателя. Апостол Павел говорил, что страх Господень вразумляет людей, а всякий делающий беззаконие – свидетельствует об отсутствии у него страха Божиего. Уже на страницах Ветхого Завета страх Божий именуется источником жизни, удаляющим от смерти, и советником, ведущим к спасению, доверием к Богу и непоколебимой надеждой на Него, ибо боящийся Бога никого не страшится и не делает греха, но с трепетом неустанно ощущает себя пред пылающими очами Всезрящего и в любящей деснице Всемогущего. По слову преподобного Исаака Сирина христиане боятся Бога не потому, что Он представляется им жестоким, а из-за того, что они почитают себя недостойными Его любви и страшатся разлучиться с Ним.
                С малых лет Гоголь жил церковной жизнью – ходил в храм, постился и слушал чтение Четьи-Миней, но как он признавался, патриархальная религиозность с ее обрядоверием была глубоко чужда его сердцу и отталкивала его эстетически чуткую душу: «На все я глядел бесстрастными глазами; я ходил в церковь, потому что мне приказывали или носили меня; но, стоя в ней, я ничего не видел, кроме риз, попа и противного ревения дьячков. Я крестился, потому что видел, что все крестятся». Критически относясь к обрядоверию – соблюдению постов и молитвенных правил, исправному посещению и внешнему благочестию при пустоте сердца, Гоголь был убежден, что христианство есть религия литургическая: Божественная Литургия есть сердце всех молитв и богослужений Церкви, она – прообраз новой жизни, жизни со Христом и в Христе, а потому писатель с детства всем сердце любил храмовую архитектуру и иконопись, церковное молитвословие и был убежден, что вечные истины христианской веры раскрываются в богослужении. Несмотря на отвращение к церковному ритуализму, враждебному свободе духа и истинному благочестию, Гоголь всегда был искренне верующим человеком, он не знал тех отчаянных сомнений в бытии Бога, какие мучили Достоевского, но по типу своей религиозности он тяготел не к постижению богословского содержания христианской веры и догматов Церкви, а к нравственной жизни – борьбе за правду Божию в мире, лежащем во зле, ставил во главу угла исполнение заповедей Евангелия – веру, действующую любовью. Для Гоголя христианство – это сила и мудрость Божия, преображающая души людей и весь мир, а настоящая вера – одухотворяет всю нашу жизнь – культурную, государственную, общественную. Горячо любя Пушкина и высочайшим образом оценивая его стихи, он упрекал величайшего поэта России за идею чистого искусства и созерцательный подход к жизни, ибо по мысли Гоголя искусство должно служить Богу и Церкви, а художники и поэты призваны не только размышлять и созерцать мир, но прежде всего, активно действовать в мире.  С юношеских лет Гоголь мечтал принести нравственную пользу России и всему человечеству, его сердце пылало жаждой сделать нечто великое в судьбах мира, и полный веры в себя он поклялся «ни одной минуты короткой жизни своей не утерять, не сделав блага». Ужасаясь жалкому уделу «существователей» – людей, живущих обычной и суетной жизнь, лишенной великой цели, не имеющих запросов духа, ничтожных, мелочных и самодовольных, Гоголь, еще, будучи восторженным юношей, противопоставлял им жизнь героев, поэтов и пророков, мечту о подвиге, о священной миссии, о служении Богу и людям. В основе его мечтаний и несокрушимая веры в свое призвание лежала страстная жажда самоутверждения, не только романтическое честолюбие, как думает Мочульский, но чувство живой связи с Богом и участие Его Промысла в нашей жизни, сознание ответственности пред Творцом за свою судьбу, страх прожить бессмысленную жизнь и сгинуть бесславно: «Холодный пот проскакивал на лице моем при мысли, что, может быть, мне доведется погибнуть в пыли, не означив своего имени ни одним прекрасным делом: быть в мире и не означить своего существования – это было для меня ужасно». В письмах к матери – важнейшем духовно-психологическом документе, проливающем свет на загадочную, импульсивную и восприимчивую натуру Гоголя, запечатлено чувство призвания – он с мистическим тоном говорит об особом попечении Промысла Божиего о нем. Вдохновляемый идеей служения Богу и России для счастья граждан и благоденствия отчизны, Гоголь искал возможность проявить себя – вначале на государственной службе, а затем – на поприще литературного творчества. Одно время он, при содействии Жуковского, добился места в Петербуржском университете, и, увлекаясь народными песнями и преданиями, прочтя несколько книг и старинных летописей, желал проявить себя в исторической науке, высказывая намерение написать историю Малороссии в шести томах, историю Средних веков и всеобщую историю, но убедившись в том, что его призвание связано с литературой, а не с исторической наукой, Гоголь так и оставил свои замыслы неосуществленными, отказавшись от ученой деятельности. По своему складу души Гоголь, конечно, не мог быть ученым, хотя знаний у него было достаточно, чтобы претендовать на звание профессора, но и в научных изысканиях своих он был блестящий художник, и душа его вралась не преподавать с кафедры, а проповедовать из своей литературной кельи. Мятущаяся душа Гоголя искала иного – он бросил преподавание в университете со словами – «неузнанный взошел я на кафедру – неузнанный и покинул ее», но и литературное творчество не могло удовлетворить его. Веря в свое призвание и достигнув вершин на литературной стезе, Гоголь вскоре понял, что чувству высокого предназначения могут сопутствовать тщеславие и гордыня, а жизнь художника всегда полна соблазнов и искушений, мучительных борений духа и тяжких испытаний веры. Начиная с цикла рассказов «Вечеров на хуторе близ Диканьки» с их поэтической роскошью, лирическими описаниями и украинским колоритом, Гоголь нашел свое призвание писателя, и его слава росла с каждым днем, а после «Петербуржских повестей» он стал одним из крупнейших деятелей русской литературы. В литературном творчестве Гоголя читающая публика быстро разглядела особый талант – умение увидеть и гротескно изображать все самое смешное и нелепое в людях и их нравах, но душа его жаждала не только схватывать комическое, но и изобличить все пошлое и ничтожное – все несправедливости общественного строя России, со всей мощью заклеймить печатью позора и надрывно-горьким смехом все самое низкое в нашей жизни, способствуя духовно-нравственному пробуждению и возвышению России и всех ее сословий. Страстная жажда морального подвига – характерная черта миросозерцания Гоголя как писателя и гражданина. В литературной деятельности своей Гоголь явил себя как художник-обличитель всего пошлого и низкого – того, что делает нашу жизнь нелепой и трагикомичной, и нет ничего удивительного в том, что в поэме «Мертвые души» он со всем блеском и мощью своего таланта, желал изобразить не только быт и нравы России, но и саму ее идею, сам смысл ее исторического существования, запечатлеть ее темный и светлый лик, разгадать саму душу русского народа и его призвание в судьбах мира, предначертанное Самим Богом, но требующее наших свободных усилий и активного действия. «Мертвые души» проникнуты нравственным пафосом Гоголя, и нет ничего удивительного, что рассудительный Гершензон нашел в этом творении «душеполезную поэму», предназначенную для всей России, не бытовую повесть и  сатирический роман, а книгу личного и общественного спасения, литературную программу «социального христианства», книгу до малейших оттенков мысли и слова, проникнутую духом общественности, в которой во всей эпической широте раскрылся и талант Гоголя как художника и поэта.
                С детства Гоголь горячо любил книги и сцену, от рано умершего отца унаследовав свою литературную одаренность и артистичность, пристрастие к театру и склонность к сентиментально-романтической риторике. Эту любовь к литературе и театру Гоголь пронесет через всю свою жизнь. Обучаясь в Нежинской гимназии, он будет предаваться чтению «книг законодателей, душеведцев и наблюдателей за при¬родой человека», ужасаясь бесследным существование в мире и не находя успокоения своей мятущейся душе. Много страниц написано о замкнутости и скрытности Гоголя,  о том, что даже в письмах своих он никогда не описывает точно свое душевное состояние, а пользуется намеками или умолчанием, быть может, считая, подобно Тютчеву, что самого сокровенного нельзя высказать – «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь». Во время обучения в Нежинской гимназии Гоголь чувствовал себя романтическим героем, своеобразным Чайльд-Гарольдом в России, одиноким и гонимым мечтателем, угрюмым и задумчивым, непонятым пестрой и докучливой толпой приземленных обывателей: «Я больше испытал горя и нужды, нежели вы думаете; я нарочно старался у вас всегда, когда бывал дома, показывать рассеянность, своенравие и проч., чтобы вы думали, что я мало обтерся, что мало был прижимаем злом. Но вряд ли кто вынес столько неблагодарностей, несправедливостей, глупых смешных притязаний, холодного презрения и проч. Все выносил я без упреков, без роптания». Но эти высказывая Гоголя скорее литературное упражнение поэта-романтика, противопоставляющего себя презренной черни, чем правдивое отображение действительности, ведь А.С. Данилевский – самый близкий лицейский друг Гоголя, писал, что «товарищи его любили,  но называли «таинственный карла». Он относился к товарищам саркастически, любил посмеяться и давал прозвища. Над ним много смеялись, трунили». Мочульский прав утверждая, что никакого горя в те года Гоголь не испытал, правда его иногда поддразнивали товарищи по учебе, но он и сам любил посмеяться над ними, а они добродушно переносили его насмешки. В лета литературной славы и признания Гоголь показал, что слава не вскружила ему голову, он был общительным, но застенчивым, и на всю жизнь сохранил дружеские связи с Данилевским, Плетневым, Шевыревым, Аксаковым и Погодиным. В жизни Гоголя не раз свершались иррациональные порывы души – например, вскоре после приезда в Петербург, еще до известной неудачи с поэмой «Ганц Кюхельгартен», писатель признавался в своем разочаровании столицей, говорил, что жизнь его проходит в уныние, и он живет «как в пустыне», а после – решается на крайне импульсивный шаг – садится на корабль и плывет в Любек, пытаясь обосновать эту авантюру в письмах к своей матери небылицами о скоропостижной смерти своего великодушного друга и историей о страстной и несчастной любви, посеявшей нестерпимую тоску и мучения в его сердце. В действительности Гоголь не испытал никакой любовной драмы, а его рассказ о возлюбленной – оказался плодом разгоряченного воображения, эпистолярным мифотворчеством и лирическим сочинением поэта-романтика: «Я бы назвал ее Ангелом, но это выражение некстати для нее. Это божество, но облеченное в человеческие страсти. Лицо, поразительное блистание которого в одно мгновение печатлеется в сердце, глаза, пронзающие душу, их жгучего сияния, проходящего насквозь всего, не вынесет ни один человек. Адская тоска со всевозможными муками кипела в груди моей. О, какое жестокое состояние! Мне кажется, если грешникам уготован ад, то он не так мучителен. Нет, это не любовь была. Я жаждал, кипел упиться одним только взглядом. Взглянуть на нее еще раз – это было единственное желание, возраставшее сильнее и сильнее, с невыразимой едкостью тоски. С ужасом осмотрелся я и разглядел свое ужасное состояние. Все в мире для меня было чуждо, и жизнь и смерть равно несносны, и душа не могла дать отчет в своих явлениях. Я увидел, что мне надо бежать от самого себя, если я хочу сохранить жизнь и возвратить хоть тень покоя в истерзанную душу. Нет, это существо, которое было послано, чтобы лишить меня покоя, расстроить шатко созданный мир мой, не было женщиной. Если бы она была женщиной, она бы всею силою своих очарований не смогла произвести таких ужасных, невыразимых впечатлений. Это божественное существо вырвало покой из моей груди и удалилось от меня». В жизни Гоголя не было обычных любовных романов, но, несмотря на это, он мастерски и психологически изощренно описывает действие женских чар, а его литературному творчеству присущ глубокий и яркий эротизм – как земной – в образе поручика Пирогова, так и небесный – в лице художника Пискарева из повести «Невский проспект». Описывая женщин, Гоголь мог высмеивать их легкомыслие, болтливость, напыщенность и лицемерие, но у него же было романтическое преклонение перед женщиной – черта, роднящая его с Данте, Петраркой и Новалисом. Для Гоголя женщина и ее красота – великая и страшная загадка, она может вызывать в сердце мужчины высокие мечты и жажду подвига ради возлюбленной – яркий пример, кузнец Вакула, всем существом своим полюбивший Оксану, от смеха которой, трепетала его душа, так и низменную страсть, которой одержим Пирогов из «Невского проспекта». Любовь к женщине может вдохновлять и спасать – такова любовь Данте Алигьери к Беатриче, но она же может мучить и прельщать, соблазнять и губить душу. Во всей русской литературе может быть никто с такой глубиной и ясностью не понимал роковой характер, а порой и гибельность «женских чар», вонзающихся в саму душу мужчины, как Гоголь, художественно описавший в повести «Вий» зачарованность Фомы Брута красавицей-ведьмой, а в «Тарасе Бульбе» душевные переживания Андрия, чья душа со всеми ее чувствами и мыслями была потрясена и пленена красотой польской красавицы, ради которой он дерзнул отречься от родины. Можно согласиться с мнением религиозного философа и литературного критика Владимира Ильина, писавшего, что Гоголь «был наделен исключительной чуткостью к эротике, к ужасным и погибельным чарам вечно женственного». Не менее глубокомысленно, чем Платон, русский писатель находил в Эросе два лика – темный и светлый, благородный и пошлый, земной и небесный. В творчестве Гоголя эротизм многогранен и драматичен: возвышенная любовь всегда будет бороться в сердце человека с низменными и порочными страстями, и от победы той или иной стороны зависит земная судьба человека, так и его посмертная судьба.
                В душе Гоголя жизнь и фантазия переплетались настолько теснейшим образом, что их уже невозможно было разделить и это свидетельствует о еще одной характерной черте его личности – гипертрофированном воображении. Чрезмерное развитие воображения у него сочеталось с мнительностью: «У меня все расстроено внутри. Я, например, увижу, что кто-нибудь споткнулся, тотчас же воображение мое за это ухватится, начнет развивать и все в самых страшных призраках. Они до того меня мучат, что не дают мне спать и совершенно истощают мои силы». Как художник он имел страсть к неуемным преувеличениям и гротеску, щедро использовал гиперболы и прославляя красоту родной Украины, и погружая нас в ее страшные народные предания, и изобличая пошлость окружающей жизни, и обращаясь к читателям с нравственной проповедью. На этом акцентировал внимание Валерий Брюсов в блистательной, но спорной и насквозь декадентской литературной характеристике «Испепеленный»: «Если он рисует картину природы, то не может  не утверждать, что перед нами что-то исключительное, божественное; если красавицу, - то непременно небывалую; если мужество, - то неслыханное, превосходящее все примеры; еси чудовище, - то самое чудовищное изо всех, рождавшихся в воображении человека; если ничтожество и пошлость, - то крайние, предельные, не имеющие себе подобных. Серенькая русская жизнь 30-х годов обратилась под пером Гоголя в такой апофеоз пошлости, равного которому не может представить миру ни одна эпоха всемирной истории». На страницах гоголевских рассказов природа Украины обретает неземную роскошь и эдемское великолепие, не уступая описанию зримых красот потерянного Рая в эпической поэме английского поэта и богослова Джона Мильтона: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! На нем ни облака. В поле ни речи. Все как будто умерло; вверху только, в небесной глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным на влюбленную землю…Лениво и бездумно, будто гуляющие без цели, стоят подоблачные дубы, ослепительные удары солнечных лучей зажигают целые живописные массы листьев, накидывая на другие темню, как ночь, тень, по которой только при сильном ветре прыщет золото… нагнувшись от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь, груш; небо, его чистое зеркало – река в зеленых; гордо поднятых рамах… как полно сладострастия и неги малоросское лето!..». «…чуден Днепр при тихий погоде… И чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру… Редкая птица долетит до середины Днепра. Пышный! Ему нет равной реки в мире… Черный лес, унизанный спящими воронами, и древле разломанные горы, свесясь, силятся закрыть его, хотя длиной тенью своею, - напрасно! Нет ничего в мире, что могло бы прикрыт Днепр». Вся скромная, но милая природа Украины преображается под пером Гоголя и обретает фантастический колорит, по красе становясь несравненной: «Ничего в  природе не могло быть лучше». В 1837 году Гоголь первый раз приехал в Италию, земля Данте и Тассо, Микеланджело и Боттичелли вызвала у него безмерный восторг. Влюбленный в Италию, он зовет Жуковского поклониться ее красоте, хочет жить среди художников, изучать изящные искусства и историю Рима, и, несмотря на тяжкие припадки хандры и жалобы на мучительную болезнь, воспевает Италию в письмах, представляющих хвалебные оды: «Что за земля Италия! Все прекрасно под этим небом. Нет лучшей участи, как умереть в Риме». «Когда я увидел во второй раз Рим, о, как он мне показался лучше прежнего! Мне казалось, будто я увидел свою родину, в которой в несколько лет не бывал я… Но нет, это все не то: не свою родину, но родин души своей я увидел, где душа моя жила еще прежде меня, прежде чем я родился на свет». «Кто был в Италии, тот скажет прощай другим землям. Кто был на небе, тот не захочет на землю. Уже душа не в силах будет наслаждаться прекрасным видом какого-нибудь места – она будет помнить лучшее». «В душе небо и рай… никогда я не (был так весел, так доволен жизнью». «Здесь престол красоты...  Я весел. Душа моя светла. Тружусь и спешу всеми силами совершить труд мой». Многие герои Гоголя обуреваемы шекспировскими страстями, они чувствуют, мыслят и действуют гиперболически: в «Тарасе Бульбе» запорожские казаки демонстрируют непомерную удаль и доблесть, совершают героические деяния, достойные героев «Илиады» Гомера; безумной завистью, не имеющей меры, охвачен художник Чартков из повести «Портрет»; мертвым от страха падает на землю Хома Брут из «Вия»; в «Страшной мести» Сам Бог поражается негасимой и безмерной ненависти Ивана, жестоко мстящего своему брату-предателю Петро, и обращается к черному всаднику-мстителю со словами: «Страшна казнь, тобою выдуманная, человече!». Если мы вдумчиво прочтем «Ревизор» Гоголя, то увидим, что Хлестаков – фигура невероятная и гиперболическая, взятая в ее пределе, он весь – олицетворенный обман, ничтожнейший человек и плут, наделенный талантом недюжинного воображения, виртуоз вранья, события же гоголевской комедии – его звездный час, а в ее, казалось бы, обыденных и трагикомичных сценах и диалогах – непомерно сгущена и сильнейшим образом сконцентрирована невыносимая пошлость русской действительности.
                В рассуждениях Валерия Брюсова о том, что Гоголя следует называть не реалистом и бытописателем России, а фантастом, подобным Эдгару По, воплощающему в своих произведениях грезы воображения, есть доля истины, но когда этот декадент заявляет, что все реплики в «Ревизоре» и «Мертвых душах» – в действительности немыслимы, все события и характеры – карикатуры и пародии на действительность, и представляют собой не более, чем сознательные преувеличения сатирика, его литературный прием, рассчитанный на осмеяние, то я решительнейшим образом не могу с ним согласиться, ибо он совершенно не понимает драматургию и метафизику гоголевских произведений, их всеобъемлющий реализм, охватывающий не только историческую и эмпирическую реальность, не только социальную жизнь николаевской России и ее нравы, но и ее духовную жизнь. В сущности, Брюсов руководствуется «смердяковской психологией» – в романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» лакей Смердяков, читая «Вечера на хуторе близ Диканьки», с напускной находчивостью замечает: «про неправду все писано». Литературный талант Гоголя многогранен, а его бесспорный реализм необычен, и как бы сказал Достоевский – фантастичен, ибо правдиво и без всякой фальши изображая картину русской жизни в петербуржских повестях, «Ревизоре» и «Мертвых душах», он за внешней реальностью раскрывает глубочайшие духовные явления. Если вдуматься, то реализм Гоголя – это очень загадочная вещь, его лучшие произведения, например неоконченная поэма «Мертвые души», имеют много граней – не только социальную и историческую, но и духовно-метафизическую, не только национальную, но и вселенскую – обращен ко всем людям и всем эпохам, ибо затрагивает вечные темы, волнующие умы поэтов и мудрецов с самых давних – Адамовых времен. Символично, что Гоголь назвал «Мертвые души» не романом, а поэмой – эпическим произведением, задуманным в трех томах, обнимающим собой «всю Русь» и «все человечество в массе», и сама трехчастная ее композиция – отсылает нас к «Божественной Комедии» Данте Алигьери  с ее Адом, Чистилищем и Раем – величайшей поэме Средневековья, охвативший все страсти, идеалы и знания этой исторической эпохи, и имеющей непреходящее богословское и духовное значение для наших душ и судеб мировой культуры. В брошюре «Несколько слов о поэме Гоголя» К.С. Аксаков оценил «Мертвые души» как величайшее произведение Гоголя, по своим художественным достоинствам и «всеобъемлющему эпическому созерцанию», сравнимое с древним эпосом Гомера и трагедиями Шекспира, но эта оценка Аксакова хоть и справедлива, но чисто односторонняя – сугубо эстетическая, в то время как поэма имеет социальные и духовные смысловые измерения. На гомеровское прочтение «Мертвых душ» Гоголя, отстаиваемое Аксаковым, критически откликнулся литературный критик и неистовый идейный борец В. Г. Белинский, проницательно указавший на неприемлемость аксаковского сравнения Гоголя и Гомера и даже на их противоположность: «В смысле поэмы «Мертвые души» диаметрально противоположны «Илиаде». В «Илиаде» жизнь возведена на апофеозу, в «Мертвых душах» она разлагается и отрицается…», я бы сказал, изобличается все порочное, пошлое и ничтожное в ней, ибо мы имеем дело с первым томом – русским Адом. По мысли Белинского «Мертвые души» «стоят выше всего, что было и есть в русской литературе, ибо в них глубокость живой общественной идеи неразрывно сочеталась с бесконечною художественностию образов, и этот роман, почему-то названный автором поэмою, представляет собою произведение, столь же национальное, сколько и высокохудожественное». Но вместе с тем этот небеспристрастный литературный критик, совершенно не смог оценить лирические места этой поэмы, посчитал недостатком то, что из поэта и художника-бытописателя, Гоголь силится сделаться пророком судеб России, разгадать дальнейший ход ее истории, как бы прозревая грядущие исторические потрясения и катастрофы, и желая предостеречь сограждан и указать путь спасения России и сбережения русского народа, о чем впоследствии будут много размышлять Достоевский и Солженицын, наконец, Белинский не уяснил дантевскую композицию «Мертвых душ» и всю эпохальную грандиозность гоголевского замысла объять Россию со всеми ее падениями и взлетами, искушениями и святынями, с ее историей и со всеми типами и характерами. В этом плане более проницателен оказался Герцен, назвавший «Мертвые души» – удивительной книгой, горьким, но не безнадежным упреком, брошенным в адрес николаевской России, глубоко выстраданной поэмой, само название которой навевает ужас, ибо «мертвыми душами» оказываются не покойные крестьяне, которые по ревизским спискам числятся живыми и покупаются Чичиковым как товар, а сами порочные и бездуховные помещики – Манилов, Коробочка, Ноздрев, Собакевич и Плюшкин, не имеющие в душах своих ничего благородного и святого, утрачивающие сам образ человеческий. «Мертвые души» потрясли всю тогдашнюю Россию, и Герцен прав, говоря, что «это история болезни, написанная рукою мастера», но, увы, в силу своих философских убеждений, этот замечательный писатель, отличающийся глубиной мысли и выразительностью языка, поведавший о своем времени в книге «Былое и думы», не мог оценить богословский смысл поэмы. В предсмертной записи Гоголь указал на наиболее глубокий – иносказательный и метафорический смысл своего произведения, раскрыв духовное и богословское содержание поэмы: «Будьте не мертвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом...». С точки зрения христианства Бог есть Сама Жизнь, Он сотворил небо и землю, от Него – жизнь, ниспосланная всем созданиям, а человек, как образ и подобие Божие, причастен миру материальному – создан из праха земного – материи, и к миру духовному – Господь вдохнул в лице его нечто таинственное и неземное – «дыхание жизни», имеющее несколько смысловых интерпретаций в святоотеческом богословии – это Сам Бог Святой Дух  и благодать Божия, «струя Божества», вошедшая в первозданного Адама, и это – наш дух и наша душа, возвышающая нас над земным миром. Если Бог есть источник жизни, то отпадая от Него все создания – будь то падшие Ангелы, ставшие демонами, или люди со времен грехопадения Адама – духовно умирают, не имеют святой, нетленной, небесной и бессмертной жизни, угодной Всевышнему. Преподобный Макарий Египетский описывал «мертвые души» – духовно мертвых людей пред Богом, следующим образом: «Гроб и могила для тебя – сердце твое, когда гнездятся там князь лукавства и Ангела его, когда пролагают там стези и пути, которым бы сатанинские силы проходили в ум твой и в помыслы твои; тогда не Ад, не гроб ли, не могила ли, не мертвец ли ты пред Богом?» По бесконечной любви Создателя, отпав от Него, мы не перестали существовать – не лишились бытия, но вопреки мнению Сократа в диалоге Платона «Федр», мы не имеем источника жизни в самих себе, и, разлучаясь с Богом, умираем духовно, не переставая существовать. Уместно вспомнить слова Григория Паламы, различавшего два вида смерти: одна есть смерть физическая – это разлучение души с телом, вторая смерть есть духовная погибель, о которой повествуют стихи Апокалипсиса, и это – разлучение души с Богом. По толкованию преподобного Симеона Нового Богослова святая жизнь доступна нам в Иисусе Христе, благодаря совершенному Им искуплению грехов мира на Голгофе, воскресению из мертвых и таинству Евхаристии – причастии Крови и Плоти Его. Для христианина ясно, что невозможно спастись помимо Христа и Его святой Церкви, и только благодать Святого Духа воскрешает наши души от духовной смерти, дарует нам вечное общение с Богом. Всякий человек, живущий лишь плотской и душевной жизнью, не признающий Христа и не имеющий в себе Духа Божиего – «мертвая душа», вот отчего апостол Павел сказал – «как в Адаме все умирают, так и во Христе все оживут» (1 Кор.15:22), а Гоголь,  настойчиво указывал – путь спасения изложен в Евангелии. «Мертвые души» – это не только книга о нравах и грехах крепостнической России, хотя для справедливости надо сказать, что отрицая социальный и нравственный аспекты поэмы Дунаев в своей книге «Вера в горниле сомнений» проявляет культурную бесчестность, недостойную христианина и богослова, но в то же время это – поэма о скитаниях человека и его пути к Богу, о метаниях его души и искушениях, тем самым Чичиков, подобно Гамлету, Дон Кихоту, Фаусту и Манфреду, становится нашим вечным спутником, и в этом плане гоголевское произведение имеет не узко национальный, а вселенский характер – оно обращено ко всем народам земли. Сам замысел поэмы «Мертвые души» исходил из той евангельской истины, что самый грешный человек может покаяться и спастись, как разбойник, распятый по правую руку от Иисуса Христа, но вскоре Гоголь осознал трагическую правду – перед каждым открыт путь духовного возрождения, но не каждый человек примет Бога и покается в грехах, есть люди свободно и сознательно избирающие путь зла и погибели, подобно тому, как Иуда предал Сына Божиего, первосвященник Каиафа требовал Его смертной казни, а разбойник по левую руку, глумился над страждущим Спасителем, отсюда – нет никаких гарантий, что Чичиков, помещики и Плюшкин – «самый мертвый их всех», духовно возродятся. Как художник, Гоголь хотел правдиво раскрыть характер, духовный мир и судьбы своих персонажей – как людей с определенной натурой и свободой. В основе православной сотериологии лежит учение о синергии – спасение есть дело Божественной благодати и человеческой свободы – человек не может спастись сам без Бога, иначе искупительная жертва Агнца Божиего на Голгофе, Его воплощение, жизнь, смерть и воскресение из мертвых, само бытие и таинства Церкви были бы напрасны, Бог хочет всех спасти, но Он никого не спасает насильно – нужно содействие благодати Святого Духа и свободы человека, проявляющего личные усилия для спасения. Неслучайно на вопрос архимандрита Феодора, воскреснут ли прочие персонажи, Гоголь уклончиво отвечал: «если захотят». Трагическая ирония слов Гоголя и драма сожжения второго тома «Мертвых душ» заключалась и в том, что как проницательнейший реалист, он лучше многих богословов понял несостоятельность оригеновского апокатастасиса – учения о всеобщем спасении, ведь как с религиозно-нравственной точки зрения оно противоречит Священному Писанию, стирает разницу между добром и зло перед лицом вечности, ложно утешает грешника возможностью спасения без покаяния – спасения односторонней силой любви Божией, без веры, действующей любовью, и наконец, это делает свободу воли человека эфемерной, что несовместимо как с православной сотериологией, так и с духовным достоинством нашей личности. Существует знаменитая антиномия всеобщего спасения и геенны огненной, изложенная о. Павлом Флоренским в его колоссальном, но догматически спорном труде «Столп и утверждение истины»: Если всемогущий Бог есть Любовь и Он хочет, чтобы все спаслись, то возможно всеобщее спасение, но если исходить из свободы Его созданий, то они могут отпасть от Бога и навеки остаться в состоянии нераскаянности и вражды с Ним, а значит – возможны вечные адские муки нераскаянных грешников, вмерзших в свои злодеяния, как отъявленные злодеи «Божественной Комедии», мучающиеся в последнем ледяном кругу дантевского Ада.
                Как художник, Гоголь – один из лучших реалистов в России, не менее проницательный, чем Достоевский, и надо сказать, что мысль Брюсова – Гоголь «населил Россию видениями своей фантазии» – ложна, ибо писатель изображал жизнь, какой она есть. Но сама жизнь для Гоголя несказанно таинственна, она не сводится к одному материальному плану существования – эмпирическому бытию, но пронизывает мир души человеческой с ее страстями и муками, надеждами и метаниями, и имеет истоки в духовном мире, а отсюда и замеченная Зеньковским необычность, сложность и многоплановость гоголевского реализма. Многоплановость и многомерность произведений Гоголя состоит в том, что он не только дает великолепный рисунок внешней реальности – нравов людей, их поведения и жизни, живописуя исторической портрет своей эпохи, но и как экзистенциальный диалектик, заглядывает в души своих героев, раскрывает всю сложность их характера, их духовные устремления или отталкивающую бездуховность. Все творчество Гоголя, начиная от рассказов «Вечеров на хуторе близ Диканьки», «Шинели», «Невского проспекта» и «Портрета» до «Ревизора» и поэмы «Мертвые души» – отличается удивительным мастерством в изображении лиц – живых портретов людей, зарисовке их душ и характеров без лишних слов – таковы Вакула, Оксана, Солоха и Чуб в «Ночи под Рождество», Иван и Петро, колдун, Данила и Катерина из «Страшной мести», Пискарев и Чартков из «Невского проспекта» и «Портрета», Хлестаков из «Ревизора», Чичиков и все иные колоритны фигуры «Мертвых душ». Даже писатель Розанов, испытывающий мистический ужас при чтении книг Гоголя и называвший его «архиереем мертвечины», считавший, что за героями его рассказов не скрывается никакой души, признавал, что он – «гениальный живописец внешних форм», а все персонажи «Мертвых душ» – полны живости и красочности, они портретны и живописны – Манилов и Коробочка, Ноздрев и Собакевич, и даже жуткий Плюшкин удался в своем безобразии. Гоголь – великий мастер слова, он необычайно меток и беспощадно правдив в своих характеристиках, виртуозен в расстановке слов и ритме речи. Если образы и характеры у Гоголя не неправдоподобны с первого взгляда, то при более глубоком прочтении, нельзя не заметить, что они иронически изображают реальность, а все трагикомичные и драматичные оттенки речи, все лирические отступления в гоголевских произведениях лишь еще более усиливают его многоплановый реализм. Гоголь всегда очень тщательно и точно подбирал слова, чтобы запечатлеть живую реальность, ведь именно он, а не Белинский, утвердил реализм в русской литературе, выдерживая его точно и строго. По рассказу Аксакова однажды Гоголь прочел вторую редакцию первой главы «Мертвых душ» и все присутствующие были поражены как он улучшил свое творение, а сам писатель, признался, что творческая работа литератора – это «мученичество» и зачастую «бесполезная пытка»,  она совершается с «болезненным напряжением» и прежде всего, требует точности в каждом слове и каждой мелочи: «Вот что значит, когда живописец дал последний туш своей картине. Поправки, по-видимому, самые ничтожные: там одно словцо убавлено, здесь прибавлено, а тут переставлено, и все выходит другое». В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь говорил, что поэт на поприще слова должен быть безукоризнен, и с беспощадной критикой обрушился на Державина, которого безмерно почитал как певца величия, но в то же время утверждал: «он слишком повредил себе тем, что не сжег, по крайней мере, целой половины од своих. Эта половина од представляет явленье поразительное: никто еще доселе так не посмеялся над самим собой, над святыней своих лучших верований и чувств, как это сделал Державин в этой несчастной половине од своих». Человек есть существо словесное, слово – высший дар Божий, оно требует аскезы и лучше вообще не говорить и не писать, чем писать бездарно, неискренне и художественно слабо и без оригинальности. Великий талант художника у Гоголя соединялся с необычайной впечатлительностью натуры и выдающейся наблюдательностью, умением заглянуть в самую душу встречающихся ему людей, увидеть их такими, какие они есть, и воплотить их характеры в живых и колоритных художественных образах – вот почему его по праву называли реалистом и непревзойденным бытописателем своей эпохи. Известно, что подъезжая к усадьбе какого-нибудь помещика, Гоголь по дому и саду старался угадать черты его характера и нрав, желая брать образы и типы не из воображения, а из действительности, но свойство ума его была такого, что он приникал вглубь духовного мира наблюдаемых им людей – описывал не только социально-историческую реальность России, но и их духовные миры, являлся не только бытописателем, но и одним из глубочайших и тончайших русских психологов и пневматологов – мыслителей, проникающих в духовные реалии метафизического мира, в самые таинственные бездны духовной жизни человека.
                За внешним реализмом – картинами неприглядной русской действительности у Гоголя всегда присутствует проникновение во внутренний мир его героев – глубочайший психологический анализ, в котором он не уступает Данте и Шекспиру, Достоевскому и Лермонтову, и вопреки мнению Розанова и Мережковского, он мастерски передает тончайшие движения душ человеческих – чувства Андрия из «Тараса Бульбы», покоренного красавицей и отрекающегося ради нее от родины и веры, прозаичную и обывательскую жизнь Акакия Акакиевича из «Шинели», бедного и забитого существа, чью  душу внезапно озарил тусклый свет мечты и приобретении шинели, которая становится чуть ли не смыслом его существования и тут Гоголь непревзойденный психолог – с одно стороны он показывает, что человек есть существо поэтическое, и даже самый ничтожный из людей, практически не способный к творчеству, закопавший все таланты в землю, и изо дня в день, выполняющий жалкую и механическую работы, как бездушный автомат, все же способен мечтать – его душа не полностью мертва, с другой стороны – это едкий сарказм Гоголя и его беспощадная ирония, ибо апофеоз всех мечтаний Акакий Акакиевича – обычная шинель, он – личность, созданная по образу и подобию Божиему, не в силах даже помыслить о горнем, и ищет сокровищ на земле, его сердце всецело отдано не Богу и вечности, а вещам жалким, преходящим и бренным. В повести «Шинель» ничем не примечательная жизнь Акакия Акакиевича – маленького и ничтожного человека, чиновника с его прозаической мечтой о покупке шинели, разворачивается в настоящую философскую драму, поднимающую вопросы о том, что такое человек, для чего ему дана жизнь и что такое достойная жизнь. Белинский увидел в повести Гоголя мотив социального обличения, замечая, что писатель побуждает нас сопереживать судьбе маленького и угнетенного человека – сочувствовать бедным людям, задавленным внешней действительностью николаевской России, сострадать обиженным и оскорбленным всех исторических эпох, ибо они наши братья – и в этом плане Достоевский с его христианским гуманизмом и в самом деле вышел из гоголевской «Шинели». Но если мы более глубоко и беспристрастно взглянем на личность Акакия Акакиевича, то усмотрим не только жертву внешних обстоятельств, но и ничтожность его внутреннего мира, он – безнадежно бездарен, не наделен ни высоким умом, ни любящим и отзывчивым сердцем, но представляет собой серого обывателя. Жалкая и скучная жизнь Башмачкина с ее угнетающий всякую творческую душу однообразием, соответствует пустоте и бедности его духовного мира. Акакий Акакиевич – одномерный человек, не имеющий высоких запросов духа, не проводящий бессонных ночей в философских раздумьях и молитвах к Богу, его сердцу ничего не скажут лучшие произведения искусства, он глух и слеп духовно, наконец, его душа охвачена мечтой о шинели – страсть к ничтожному объекту заменяет ему любовь к Богу и ближним, окончательно истребляет в нем саму возможность устремления к духовном и небесному. Акакий Акакиевич – человек с душой лакея, неспособный испытывать стремление к возвышенному и значительному, он – прозаическая натура, не знающая и не ценящая свободы духа, отдающая себя в рабство не только внешней социальной среде, но и в рабство мечте о шинели – сильной, но ничтожной и мелочной страсти, приводящей его к гибели. В своей Нагорной проповеди Христос говорил, что человек должен возвышать душу к Богу, искать сокровищ на небе, а не на земле: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкопывают и крадут; но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкопывают и не крадут» (Мф. 6:19-20). Повесть «Шинель» – это философская притча об одномерном человеке, утерявшем нравственное достоинство своей личности и все дары Божии, страстно тяготеющем к собиранию сокровищ на земле, а не на небе, притча страшная и пророческая, написанная на века, имеющая не узко-национальное, на вселенское значение, повествующая о  духовной гибели забитого обывателя, которого невозможно с полным правом назвать человеком, ибо не для такой ничтожной жизни всемогущий Господь сотворил его. В этом плане Гоголь – один из величайших религиозных экзистенциалистов в русской литературе, и ему невероятно близок Кьеркегор, столь же глубоко возмущенный ничтожностью и мелочностью натур своего времени: «людские помыслы слишком ничтожны даже для того, чтобы назваться греховными. Червяку еще, пожалуй, можно было бы вменить в грех такие помыслы, но человеку, созданному по образу Бога!.. Они думают, что как бы Всевидящее Око не следило за ними, авось все-таки им удастся урвать малую толику. Гадко! Вот почему душа моя постоянно обращается к Ветхому Завету и Шекспиру». Все земные блага без Бога – столь же ничтожны как шинель, а страсть к ним – вопиющая пошлость, роковая печать ничтожества и убожества человека. Акакий Акакиевич есть измельчавшее Божье создание, он – пошлый и ничтожный человек, с христианской позиции вся его жизнь – трагическая аномалия, ибо на самом деле нет маленьких людей – по слову святителя Григория Богослова наша душа – макрокосм, а вселенная – микрокосм, человек более великое создание, чем весь видимый мир с его звездами морями, лесами, садами, полями горами и пустынями, покрывающими лицо земли. Акакий Акакиевич – маленький человек не по социальному статусу своему, ибо можно быть неприкаянным скитальцем с великой душой – как Данте и Григорий Сковорода, и возвышенно и поэтично мыслить, даже будучи заключенным в тюрьме как Сократ и Боэций, но по ничтожному и пошлому образу своего бытия – по бездуховности души своей и никчемности своих чувств, мыслей и желаний. Но Гоголь не только художественно вскрыл жизненную трагедию обмельчавшего Божьего создания – этого маленького, серого и ничтожного человека, но он по-христиански сострадает ему, не только как жертве социального угнетения, но и как личности, носящей на себе печать образа и подобию Всевышнего, и в основе его сострадания лежит евангельское мирочувствие – мысль о том, что все люди братья, призванные стать сынами и дщерями единого Отца Небесного – Бога. Апостол Иоанн Богослов говорил, что как Бог возлюбил нас, так и мы должны возлюбить друг друга, ибо, если мы любим друг друга как нас любил Христос – любовью вечной и неземной, совершенной и духовной, то в нас пребывает Сам Бог: «Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас. Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? И мы имеем от Него такую заповедь, чтобы любящий Бога любил и брата своего» (1 Ин.4:19-21). Невозможно согласиться с Зеньковским, что идея братства всех людей в «Шинели» «звучит отвлечено» и «вне связи с религиозными началами», ибо Гоголь всегда отличался религиозностью, которая углублялась с годами, и уже в своих повестях он выступает не только как художник-реалист, но и как христианский моралист и религиозный мыслитель – рассматривает жизнь человека в его отношении к Богу и вечности, хоть и делает это весьма тонко. Опираясь на апостольскую мудрость и Новозаветное Откровение, Гоголь будет впоследствии писать в «Выбранных местах из переписки с друзьями», что без любви к Богу невозможно спастись, а любви к Богу у нас нет, потому, что мы не любим друг друга: «Трудно полюбить Того, Кого никто не видал. Один Христос принес и возвестил нам тайну, что в любви к братьям получаем любовь к Богу. Стоит только полюбить их так, как приказал Христос, и сама собой выйдет в итоге любовь к Богу Самому. Идите же в мир и приобретите прежде любовь к братьям». Эти гоголевские строки – явная отсылка к словам апостола Иоанна Богослова: «Кто любит брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нем соблазна. А кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза»(1 Ин. 2:10-11). Но возникает самый сложный вопрос, мучивший впоследствии Достоевского: как можно любить людей, если они пошлы и ничтожны, и нет в их душах и речах, помыслах и жизни ничего прекрасного, героического и возвышенного? Всю жизнь размышляя об этом Гоголь придет к мысли, что только во Христе – «ключ к душе человека», и нужно научиться видеть людей, как  их видит Христос, понять, что каждый человек создан Богом и за него Искупитель пролил Свою святую кровь на Голгофе, а значит «каждый человек для нас святыня» – не в своей эмпирической реальности, ибо в земной жизни мы намного более увидим лицемеров, циников и посредственных обывателей, чем святых, но в замысле о нас Создателя – в идеале. В русской литературе именно у Гоголя появляется идея всеобщей виновности людей не только перед Богом, но и перед друг другом: «Вина так теперь разложилась на всех, что никоим образом нельзя сказать вначале, кто виноват более других». «Теперь все грешат до единого, но грешат не прямо, а косвенно». Эта идея – станет одной из ключевых в творчестве Ф.М. Достоевского.
                По складу своей души Гоголь очень остро чувствовал всю неправду и мерзость нашей жизни, клеймил позором пошлость и пустоту в людях, но он же ясно понимал, что в каждом человеке есть святыня, возвышающая нас над суетными делами земли. Эта святыня скрыта внутри нас, она – та непреходящая и сокровенная в сердце нетленная красота кроткого и молчаливого духа, что драгоценна пред Богом, и о которой столь патетично и поэтично писал в свое время апостол Петр. Вся литературная деятельность Гоголя пронизана идеей о «поэтической силе живущей во всякой душе». В поэме «Мертвые души» даже такой расчетливый и прагматичный делец как Чичиков – трезвый реалист до мозга костей, мог на мгновение стать поэтом, открыв в себе таинственную силу, которая быть может является предвестницей и намеком на его возможное духовное возрождение. Нет ничего удивительного, что Гоголь наделил Чичикова задатками эстетических запросов: «он был самый благопристойный человек, какой когда-либо существовал на свете», не выносил ничего грубого, хамское поведение и все оскорбляющее благопристойность было для него отвратительно. Даже неотесанный и грубый Собакевич, редко хвалящий людей,  сказал жене своей о Чичикове: «преприятный человек!» В определенном смысле Чичиков является эстетом и натурой очаровательной, он «со своими обворожительными качествами и приемами, знал в самом деле великую тайну нравиться». В сцене с дочерью губернатора – этой юной красавицей, Чичиков «вдруг сделался чужим всему, что происходило вокруг него». Изощренно анализируя внутренний мир своего героя, Гоголь тонко замечает, что красота оказала на него сильнейшее влияние, а любовь и вовсе могла бы преобразить его душу, сделать из него поэта как из Данте: «Видно, и Чичиковы на несколько минут в жизни обращаются в поэтов». В своей «Авторской исповеди» Гоголь признавался, что «жажда знать душу человека томила его от дней юности». Как художник и мыслитель он – один из наиболее проницательных антропологов в истории русской литературы, не уступающий Достоевскому и Лермонтову, знаток душ и характеров человеческих, подобный Гомеру и Шекспиру. С величайшей тщательностью Гоголь искал меткие слова, не боясь преувеличений, стремился к большей эффектности и силе выражения, и в мрачных и жутких своих историях, и в смешных и комичных сценах, незаметно доходящих до гротеска, он оставался настоящим мастером слова. Все герои Гоголя – их внешний облик, манера держать себя и говорить, сами их речи и поступки – все описано настолько живо, выразительно и колоритно, что невозможно согласиться ни с Мережковским и Розановым, считавшими, что гоголевские персонажи – это не живые натуры, а «восковые фигуры», лишенные характера и жизни, ни с мнением многих советских исследователей, видящих в них одну карикатуру, ни с суждением Эйхенбаума, полагавшим, что «действующие лица у Гоголя – окаменевшие позы», ни с мыслью Зеньковского, что Гоголь изображает лишь самое типическое в людях – некую идею, ни с умозаключением Виноградова, убежденного, что во всех героях гоголевских рассказов и его эпической поэмы постоянно, сатирично и трагикомично «выпячивается какая-либо одна черта». Все герои Гоголя многомерны, они – сложные натуры, в их характера и судьбах есть не только комизм, но и драматизм, они противоречивы и динамичны: Хлестаков не только плут и враль, но и вдохновенный мечтатель, обладающий, как тургеневский Рудин, особым даром – «музыкой красноречия», умеющий убеждать и даже «опьянять» своими речами, Манилов не только флегматичный и безвольный мечтатель и сентиментальный глупец, не обремененный совестью, он – искусный каллиграф, у него есть врожденная тонкость чувств, которая не находит реализации и вырождается в пошлость; неспроста Чичиков задумывается о душе Собакевича, и говорит себе, что душа есть и у него, пусть она и глубоко запрятана; даже Плюшкин – эта «прореха в роду человеческом», жуткий образ бесчеловечной скупости, изображен в тот момент своей жизни, когда его душа полностью порабощена страстью к стяжательству, хотя когда-то он был совершенно иным человеком, и даже перед ним отрыта возможность нравственного исправления. Центральный персонаж «Мертвых душ» – Чичиков, он – одна из самых сложных и глубоких натур в творчестве Гоголя, ключевой герой его поэмы – наш вечный спутник, чья душа охвачена жаждой богатства и приобретения капитала, и надо сказать, что это вовсе не симптом болезни, типичной для эпохи капитализма, как думает Зеньковский, но исконный недуг многогрешного человечества, со времен грехопадения Адама и Евы, именуемый на страницах Библии культом золотого тельца или поклонением мамоне. Жажда к наживе – одна из черт Чичикова, негативная сторона его предприимчивости и прагматичности, но он совершенно не страдает скупостью: «В нем не было привязанности собственно к деньгам для денег им не владело скряжничество и скупость». Но «все, что ни отзывалось богатством и довольством, производило на него неотразимое впечатление, непостижимой им самим». У Чичикова сильный характер, он необычайно предприимчивый человек, но в его духовном образе есть существенный изъян – основным двигателем его мыслей, желаний и жизни является жажда земного благополучия, очарованность материальными ценностями, которые связаны не только с исканием комфорта и удобств, но и с опасностью нарастающей приземленности души. Неслучайно с исключительной психологической проницательностью Гоголь описывает дорожную шкатулку Чичикова, где собраны и сорванная городская афиша, и приглашение на свадьбу, и театральный билет, и какие-то записки, но все – строго упорядочено, все на своем месте, в отличие от кучи Плюшкина, где все вещи свалены без плана и цели, и конечно, без всякой пользы. «Мертвые души» – это поэма о приобретательстве, но если у расчетливого Чичикова все рационально и каждая вещь приносит пользу – он волевая натура, владеющая своей страстью, то у Плюшкина – его темного двойника и быть может грозного предостережения о возможном будущем, страсть полностью овладела душой, он – безволен перед ней и иррационален в своих поступках. В душе Чичикова нет жажды копить деньги, как у скупого Плюшкина, но характер гоголевских героев и их внутренний мир, равно как жизнь и внешний облик – не статичны, каждому из них открыт путь к погибели и спасению, и в этом плане динамизм у Гоголя не только разворачивается по горизонтали – например, скитания Чичикова по России, но и по вертикали – движение от Ада до Рая, и наоборот – возможен как взлет духа, так и его трагическое падение. Как в жизни, так и в произведениях Гоголя, человек не исчерпывается чертами своего характера, а это значит, что Чичиков может как стать жертвой своей страсти к наживе, так и освободиться от нее, одержать победу над страстями в своей душе и обрести подлинный смысл жизни. В христианской антропологии четко различается личность человека от его природы – наследственность и социокультурная среда нас окружающая, историческая эпоха в которую мы живем, оказывают сильнейшее влияние на нас, но личность всегда своеобразна и уникальна, она обладает способностью самоопределения, является свободной и может возвыситься над своей природой и своим веком, и в этом плане – мы сами творим себя. В своей поэме «Мертвые души» Гоголь отошел от фатализма «Страшной мести», и соединил романтическую мечту о преображении человека с темой свободы его личности, властвующей над своей природой, вот почему Зеньковский возвышенно охарактеризовал этот новый литературный подход Гоголя как «гимн свободе человеческого духа», питающий эстетическое вдохновение каждого истинного поэта и писателя. Как и все православные богословы, Гоголь знает, что зло – не субстанциально, а применительно к героям его поэмы «Мертвые души» это означает, что личность Чичикова все всей ее глубине и уникальном своеобразии – нечто достойное и бесценное, а все зло и вся неправда в нем и во всех иных персонажах есть следствие их негативного самоопределения, того, что их души забыли о Боге и вечном, прельстившись лжеценностями, и потому жизни их утратили смысл и духовное содержание. В поэме «Мертвые души» Гоголь рассматривает личность с христианских позиций, понимает насколько загадочен и сложен человек, как много тайн его души скрыто от внешнего взора, и перед писателем «все яснее представляется идеал прекрасного человека, тот благостный образ, каким должен быть человек на земле». Как христианский мыслитель Гоголь ясно сознает, что «без Христа нельзя опуститься в темну глубину человека», невозможно без небесного светильника веры понять, что такое человек и для чего ему дана жизнь, ибо в Личности Богочеловека Иисуса Христа соединились две природы – Божественная и человеческая, Он – не только совершенный Бог, но и совершенный человек, наш нравственный идеал, то, какими мы должны быть по замыслу Бога. Но трагедия Гоголя как художника, заключалась в том, что его мечты о духовном возрождении самых пошлых, грубых, ничтожных и омерзительных душ столкнулись с требованиями его многогранного реализма, о который разбиваются все романтические грезы эстетического идеализма, и с трезвостью Евангелия и святоотеческой мысли, знающих таких нераскаянных грешников как Иуду, Ирода и Каиафу.
                Во многих местах «Мертвых душ» с необычайной силой проявилось лирическое вдохновение Гоголя – эта книга с полным правом может именовать поэмой не только в философском, но и в художественном смысле. Глубокие размышления о России и ее религиозно-историческом призвании, о национальном характере разных народов представлено в изящной и несколько ироничной лирической зарисовке: «Как несметное множество церквей, монастырей с куполами, главами, крестами, рассыпано на святой, благочестивой Руси, так несметное множество племен, поколений, народов толпится, пестреет и мечется по лицу земли. И всякий народ, носящий в себе залог сил, полный творческих способностей души, своей яркой особенности и других даров Бога, своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выраженье его участь собственного характера. Сердцебиением и мудрым познанием жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; незатейливо придумает свое, не всякому доступное, умно-худощавое слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово». В этих строках Гоголь не только раскрывает особенности русского национально характера, но и предвосхищает тургеневскую хвалу русскому языку – великому и могучему, служащему утешением во дни сомнений и тягостных раздумий о драматичных судьбах России, намекает на то, что призвание русское – литературное. Из русской поэзии и литературы – из Пушкина и Гоголя, из Достоевского и Толстого, из Лермонтова и Тютчева – вышла русская философия, ибо писатели и поэты в России всегда были ее глубочайшими мыслителями, задающимися философскими вопросами о добре и зле, о грехе и искуплении, о красоте и пороке, о смысле жизни и смерти. Уже В.К.Кюхельбекер – русский поэт т друг А.С. Пушкина, в 1821 году определял язык как явление духовного порядка, зеркало души народа:
«Рассматривая народ как существо духовного порядка,
мы можем назвать язык, на котором он говорит,
его душой, и тогда история этого языка будет значительнее,
чем даже история политических изменений этого народа,
с которыми, однако, история его тесно связана» На высокие достоинства русского языка, его живую историческую связь с Библией и языком церковно-славянским, его мощь и нежность, осязательность и меткость, и указал Гоголь в своих рассуждениях: «Наконец, сам необыкновенный язык наш есть еще тайна. В нем все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твердых до самых нежных и мягких; он беспределен и может, живой, как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая, с одной стороны, высокие слова из языка церковно-библейского, а с другой стороны – выбирая на выбор меткие названья из бесчисленных своих наречий, рассыпанных по нашим провинциям, имея возможность, таким образом, в одной и той же речи восходить до высоты, не доступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанью непонятливейшего человека, - язык, который сам по себе уже поэт и который недаром был на время позабыт нашим лучшим обществом: нужно было, чтобы выболтали мы на чужеземных наречьях всю дрянь, которая не пристала к нам вместе с чужеземным образованием, чтобы все те неясные звуки, неточные названья вещей – дети мыслей невыяснившихся и сбивчивых, которые потемняют языки, - не посмели бы помрачить младенческой ясности нашего языка и возвратились бы мы к нему уже готовые мыслить и жить своим умом, а не чужеродным». Размышляя о лиризме русских поэтов, Гоголь выскажет мысль, что у них «есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций, именно – что-то близкое библейскому, - то высшее состояние лиризма, которое чуждо движений страстных и есть твердый возлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости. Не говоря уже о Ломоносове и Державине, даже у Пушкина слышится этот строгий лиризм повсюду, где ни коснется он высоких предметов. Вспомни только стихотворения его: к пастырю Церкви, «Пророк и, наконец, этот таинственный побег из города, напечатанный уже после его смерти». По изъяснению Гоголя русские поэты находили верховный источник лиризма в Боге, вот почему лучшие их произведения – почти библейские по звукам, а одним из главных предметом их лирического созерцания была Россия. Меланхолическая грусть, пронизывающая раздумья Чичикова – это лирическая исповедь сердца, поэтический реквием по безвозвратно ушедшим дням юности, достойный печальнозвучной лиры Оссиана, Байрона и Леопарди – этих певцов мировой скорби: «Прежде давно, в дни моей юности, в лета невозвратно минувшего моего детства, мне было весело подъезжать впервые к незнакомому месту». «Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность, моему охлажденному взору неприятно, мне не смешно, – и то, что пробудило бы в прежние годы живое движение в лице, смех и немолчные речи, то скользит мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О, моя юность, о, моя свежесть!». В лирическом рассказе о Плюшкине, который некогда был умным и богатым, имел уважение, а ныне – сделался для всех именем нарицательным и «притчею во языцах», корыстным и отвратительным скупцом, в сердце которого не осталось ни одного благородного порыва, излились самые горькие размышления Гоголя о судьбе человека – о загубленной жизни, о ничтожестве и измельчании души, о том, что старость – время, когда человеку надлежит задуматься о вечном, как Екклесиасту окинуть беспристрастным взором жизнь свою и оплакать грехи, быть старцем, умудренным летами и опытом, свободным от низменных страстей,  молящимся о всех страдающих людях и помогающим им добрым советом, благословляющим жизнь и без ропота и жалоб готовым принять смерть, как проводника, ведущего душу к вратам вечности, Плюшкин являет собой нечто воистину жуткое и омерзительное, заставляющее нас содрогаться: «И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек? Мог так измениться? И это похоже на правду? Все похоже на правду, все может статься с человеком. Забирайте же с собой в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, – забирайте с собой все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом! Грозна, страшна грядущая впереди старость и не отдает ничего назад и обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: «Здесь погребен человек» - но ничего не прочтешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости». Эти слова дают понять, как глубоко Гоголь знал жизнь и души людей, сколь проницательны его житейские наблюдения, ставши философскими опусами, сколько горечи и печали скопилось у него в сердце. Литературная манера Гоголя такова, что трезвое и четкое повествование незаметным образом сплетается у него с лирическими отступлениями, а реальное и обыденное переплетается с фантастическим  – в «Вечере накануне Ивана Купала», в «Вие» и «Страшной мести», «Носе», «Портрете» и «Мертвых душах». Лирическая одаренность  Гоголя свидетельствует о поэтическом складе его души и поэтичности самого его жизнесозерцания, о глубокой художественной восприимчивости и духовной потребности изливать свои эстетические переживания в литературных своих творениях. Совершенно поверхностно и несостоятельно утверждение Владимира Ильина о том, что Гоголь – первый в русской литературе настоящий прозаик, что по натуре своей он повествователь, «которому не подходит стихотворный лад», что «Гоголь был не способен к настоящей мерной стихотворно-музыкальной поэзии», и в отличие от Пушкина, он не знал ни «звуков сладких», ни «молитв». По натуре своей Гоголь – поэт и романтик, его душа полна лирических сил, которым он давал простор на страницах своих произведений. Если мы раскроем и прочтем его «Майскую ночь, или Утопленницу», то обнаружим роскошные поэтические строки – стихотворения в прозе и гимн украинской ночи, исполненный лирической восторженности: «Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свет; и чудный воздух  и прохладно-душен, и полон него, и движет океан благоуханий. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную тен от себя. Тихи и покойны эти пруды; холод и мрак вод их угрюмо заключен в темно-зеленые стены садов. Девственные чащи черемух и черешен пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник – ночной ветер, подкравшись мгновенно целует их. Весь ландшафт спит. А вверху все дышит, все дивно, все торжественно». Обилие лирических отступлений, восторженный или местами элегический тон в прозаических творениях – характерная черта романтизма, и можно с полным правом сказать, что Гоголь – один из лучших представителей романтизма в России, подобно Лермонтову, Веневитинову и Баратынскому. Рассудительный Зеньковский зорко подметил, что Гоголь – лучший представитель русского романтизма в прозе, подобно тому, как самым гениальным романтиком-поэтом был несравненный М.Ю. Лермонтов: «В творчестве Гоголя мы вправе видеть первые яркие проявления русского романтизма, – и если Лермонтов начинает наш русский романтизм в поэзии, то Гоголь начинает его в прозе». Известный исследователь творчества Н.В. Гоголя и романтизма в России Юрий Манн, размышляя о том, как быть с реализмом Гоголя, если по натуре своей он – романтик, пришел к мысли, что литературный стиль его – «романтический реализм», отсюда – любовь к старинным преданиям и жутким легендам, лирическая восторженность и подмеченная Розановым, Мережковским и Брюсовым склонность к преувеличениям, причудливое сплетение реального и фантастического, обыденного и небывалого, прозаического и мистического.
                В юношеские годы Гоголь погрузился в художественные миры немецких и английских романтиков – Гофмана, Шиллера и Байрона, глубоко вжился в романтическую литературу, в ее мотивы и идеалы, мечты и раздумья, не только овладел литературной манерой романтиков, но духовно проникся их мироощущением. Как замечает протоиерей Георгий Флоровский: «Гоголь овладевает самой творческой проблематикой романтизма, интимно вживается в этот романтический опыт. И для него лично то был важный сдвиг или поворот во внутренней жизни». По своему мироощущению Гоголь – романтик, он стал таковым не под влиянием романтической литературы, заполнившей русские журналы дней его юности, но по самому типу своей души – несколько экзальтированной, восприимчивой и отличающейся богатством и глубиной чувств и переживаний, но не обладающей духовной ясность суждений и трезвостью мысли – в отличие от того же Лермонтова, отличавшегося проницательностью и рассудительностью, властвующего над своими страстями. Как романтик Гоголь выплескивал, словно из переполненной чаши, те чувства и мысли, что рвались из глубин его души, именно потому его лирика столь многогранна – она включает в себя эстетические переживания, философскую рефлексию, нравственную проповедь и религиозные чувства. Как художник с поэтическим складом души и истинный поэт, он умел глубоко чувствовать жизнь, замечать все прекрасное и ужасное, возвышенное и низменное, благородное и пошлое в ней – отсюда его лиризм, доходящий до исповедальности, горький и прожигающий, едкий и беспощадный смех, развенчивающий все ничтожное, напыщенно и тщеславно выдающее себя за нечто значимое, и молитвенный плач о мире. Вглядываясь в неприглядные реалии нашей земной жизни, Гоголь плакал сквозь слезы и за всем реалистическими повествованиями его, унаследованными Тургеневым, Толстым и Чеховым, за всем этим ярким, рельефным и правдивым изображением действительности, таились лирические раздумья и меланхолия настоящего романтика: «Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одиночный звук думает выразить веселье? Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим теряются по свету и оставляют одного брата их? Скучно оставленному!.. Тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему». В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь будет писать, что «в лиризме наших поэтов есть то высшее состояние лиризма, которое чуждо страстных увлечений и есть твердый взлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости». Эти слова Гоголя свидетельствуют об изменении в его миросозерцании – о переходе от романтизма к христианству, о попытки переосмыслить лиризм в свете православной добродетели духовного трезвения. Но сам Гоголь до конца своих дней был натурой впечатлительной, а его религиозность – экзальтированной под покровом тихости, и в этом плане с ним можно сравнить с фигуру священника, поэта и ученого о. Павла Флоренского. Впрочем уместно вспомнить замечание В. Зеньковского, что «православное восприятие человека и истории Гоголь должен был добывать тяжким трудом, завоевывая каждый новый этап. Именно потому Гоголь доныне властитель душ тех, кто и сейчас болеет темами о религиозном понимании и преображении культуры. Не нам «поучать» Гоголя, – не нам, кто сам еще проходит романтическую фазу религиозного понимания мира, для кого религиозное преобразование жизни остается мечтой, а не программой конкретного действования. Поэтому романтизм Гоголя, поднявшийся от расплывчато его формы, какая созрела в немецкой романтике, до подлинно нашего русского романтизма, свое питание получал от всей русской религиозной жизни». В миросозерцании Гоголя раннего периода его творчества доминировал эстетический подход в понимании истории и жизни, человека и природы, в оценках о великом и ничтожном, что свойственно для романтиков, возводящих почитание красоты в культ. Всю свою жизнь Гоголь верил в спасительную силу красоты, в то, что лучшие произведения искусства имеют такое влияние на людей, что «отбежавшие навеки от собственного, скрытого в самих себе, непостижимого для них мира души, они насильно возвращаются в ее пределы». В юношеской поэме «Ганц Кюхельгартен», написанной под явным влиянием немецких романтиков, Гоголь затрагивает о значении красоты и любви в жизни человека, о том, что без них наше существование лишено всякого. Ганц – лирический герой поэмы, он влюблен в милую Луизу, душа его полна неясных мечтаний и смутных предчувствий, а сердце – покорено красотой античного мира – всем тем, что он знает о Древней Элладе. Сила эстетических чувств у Ганса настолько велика, что он готов отречься от всего реального, а житейские ценности теряют власть над его душой. Поэма «Ганц Кюхельгартен» автобиографична, в ней Гоголь излил свои самые сокровенные мысли – о великом призвании необычного человека – поэта, героя, мудреца и подвижника, изложил свои самые потаенный страхи – страх бесславно сгинуть, не совершив ничего достойного человека – Божьего создания, наделенного умом и свободой, совестью и творческими талантами: «Ужели мне здесь душою погибать? И не узнать иной мне цели? Себя обречь бесславью в жертву? Душой ли, к счастью не остывшей, волненья мира не испить? И в нем прекрасного не встретить? Существованья не отметить?» С ранних лет Гоголь верил в свое высокое предназначение, носил в сердце своем чувство избранничества Божиего, убежденность, что он должен обозначить свое земное бытие чем-то величественным и непреходящим, совершить нечто великое – и это самочувствие характерно для романтиков всех стран и эпох – Данте и Шекспира, Новалиса и Тика, Шиллера и Гофмана, Байрона и Лермонтова. Для всех романтиков с их пафосом эстетического идеализма, Красота – одно из самых таинственных и чудесных имен Божиих, природа с ее сиянием ночных звезд и светом утренней зари, реками и морями, горами и цветущими садами, где поэт птицы – это величественный храм, искусство – священнодействие, своеобразное богослужение, а поэт – священнослужитель, прославляющий Творца неба и земли, и пророк, обличающий грехи и пороки человечества. Душа Гоголя, как музыкальный инструмент, была настроена на лирически восторженный лад – она откликалась на тайны, красоты и чудеса Божьего мира. И нет ничего удивительного в том, что на закате своей земной жизни, Гоголь создал целую философию лиризма и нашел ее обоснование в Библии, а людей эстетически не чутких, не знающих лирической взволнованности – почитал как существователей с «мертвыми душами», чье духовное состояние – это описанное преподобным Иоанном Лествичником окамененное нечувствие ума и сердца. Уже в поэме «Ганц Кюхельгартен» встают ключевые темы романтизма – противостояние поэта и толпы, не знающей ничего кроме обыденной жизнью, разлад мечты и действительности: Ганц, движимый любовью к искусству и Древней Элладе, мечтал увидеть Акрополь, но отправившись в Грецию, он оказался на руинах, оставленных турецкой бомбардировкой, и с горечью предался жалобам на сынов существенности жалкой, разрушивших тихий мир его мечтаний. В поэме «Мертвые души» с той же лирической восторженностью, но уже пронизанной романтической иронией Гоголь опишет двоемирие и полное трагикомизма столкновении внутреннего мира человека, отдающего себя искусству и грезам, с обыденной реальностью: «…те слова, которые вдруг обдадут, как варом, какого-нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу, когда, возвращаясь из театра, несет он в голове испанскую улицу, ночь, чудный женский образ с гитарой и кудрями. Чего нет и что не грезится в  голове его? Он в небесах и к Шиллеру заехал в гости – и вдруг раздаются над ним, как гром, роковые слова, и видит он, что вновь очутился на земле, и даже на Сенной площади, и даже близ кабака, и вновь пошла по будничному щеголять перед ним жизнь». Вглядываясь в жизнь со всей ее пошлостью, трагедиями и ужасами, Гоголь, как настоящий поэт и романтик, исповедовал эстетический идеализм – веру в то, что искусство и красота смогут преобразить действительность и облагородить нравы и помыслы людей. В истории русской литературы именно Гоголю, а не Достоевскому принадлежит знаменитая мысль, что красота спасет мир.
                По мироощущению своему Гоголь – эстет, а даже после перехода к религиозному миросозерцанию, он подобно Константину Леонтьеву – этом утонченному реакционеру и разочарованному романтику, чья душа разрывается между иночеством и натуралистическим эстетизмом, свойственным более язычникам, чем христианам, оставался настоящим художником в своем мирочувствии, сетуя на духовный упадок и измельчание людей своего века в статье «Об архитектуре нашего времени»: «Век наш так мелок, желания так разбросаны по всему, знания так энциклопедичны, что мы никак не можем сосредоточиться на каком-нибудь одном предмете наших помыслов и раздробляем все наши произведения на мелочи и на прелестные игрушки... Мы имеем чудный дар делать все ничтожным». «Отчего же мы, которых все способности так обширно развились, которые более видим и понимаем природу во всех ее тайных явлениях, – отчего же мы не производим ничего совершенного?» Предвосхищая историософские умозаключение Освальда Шпенглера в его книге «Завет Европы» об оскудении религиозного чувства, гибели монументального искусства и вырождении культуры в технократическую цивилизацию с ее плоским мышлением и утилитаризмом, Гоголь замечает, что у современных ему людей в подавляющей массе их гибнет художественный вкус, в прошлое уходят готические соборы, архитектура поражает своей прозаичностью, нет величественных и гениальных произведений. Духовной причиной упадка России, Европы и мира, по мысли Гоголя, является  опустошение душ и сердец человеческих, нации в своих лучших чертах становятся бледны и мелки, повсеместно восторжествовали мещанские нравы, люди стали меркантильными, одержимыми жаждой наживы, они утеряли целостность духа: «Они прошли, те века, когда вера, пламенная, жаркая вера устремляла все мысли, все умы, все действия к одному... Как только энтузиазм Средних веков угас и мысль человека раздробилась и устремилась на множество разных идей, как только единство и целость исчезли, – вместе с тем исчезло и величие». В литературно-философском наследии Гоголя можно найти целую эстетическую историософию в этюде «Скульптура, живопись и музыка», где он выделяет три исторические эпохи: античный мир, где «вся религия заключалась в красоте» и лучшие достижения искусства выразили себя скульптуре, в которой слились красота и чувственность; в Средние века расцвела иконопись и живопись, передающей невыразимое в камне, выражающая страсти и волнения души в зримых образах и красках, а в Новое время высшим искусством стала музыка, которую Гоголь называет спасительницей человечества: «О, будь же нашим хранителем, спасителем, музыка! Не оставляй нас! Буд чаще наши меркантильные души! Ударяй резче своими звуками по дремлющим чувствам! Волнуй, разрывай и гони, хотя бы на мгновение, этот холодно-ужасный эгоизм, силящийся овладеет нашим миром!» Нетрудно заметить, что размышления Гоголя об истории искусства крайне схематичны: в средневековой Европе развивалась скульптура и архитектура – те же готические соборы, и музыка с трубадурами и григорианскими хоралами, а бурное развитие живописи началось со времен Джотто и достигло расцвета в эпоху Возрождения – в шедеврах Рафаэля, Боттичелли, Микеланджело, Леонардо да Винчи и Тициана, что касается музыки, то Новое время действительно ознаменовано целой плеядой величайших музыкантов – Баха и Моцарта, Бетховена и Шопена, Шуберта и Шумана. Все рассуждения Гоголя о трех искусствах насквозь романтические, и я бы сказал шеллингианские, но он глубоко заблуждается, считая, что  скульптура с ее чувственной красотой умерла вместе с языческим миром, не может таить в себе потрясений жизни, чувств и мечтаний души человеческой – так мог сказать лишь человек, не понимающий скульптурных шедевров Микеланджело, и еще не знающий монументальных «Врат Ада» Родена. Мысли Гоголя о музыке блестящи и глубоки – она вся томительна и мятежна, она – порыв, могущественный и восторженный, громом могучих звуков откликающийся страстью и смятением души, вызывающий у нее желание вырваться из тела, но все эти мысли не оригинальны – подобное в Европе говорили Гофман и Шеллинг, в России – музыку прославили Одоевский и Веневитинов. Как романтик и религиозный мыслитель Гоголь убежден, что искусство – это дар великого Зиждителя вселенной. По великой премудрости и безмерной любви Своей, Он ниспослал дары искусств людям, дабы они не забывали о духовном мире и вечности, не прельщались вещами низкими и пошлыми, но возвышали свои души.
                В качестве художника Гоголь не только романтик и лирик, живущий мечтами и грезами, иначе – он был бы фантастом, а не реалистом, как и думал Брюсов, но он еще и зоркий наблюдатель жизни, видящий всю ее неправду и пошлость, оттого – столь мощно звучат нотки трагизма, вторгающиеся неудержимым лирическим излиянием в его прозаические творения. Совершенно неверно было бы думать, что художественное зрение Гоголя было обращено только к пошлому, уродливому и злому – будучи лириком, он тонко чувствовал и созерцал все прекрасное в природе, жизни и характерах людей, но невозможно не заметь его тоски, меланхолии и горестных раздумий, говорящих о том с каким трагическим напряжением он наблюдал все ничтожное и мерзкое в жизни, все отталкивающее эстетически и морально чуткую душу. Душа его страстно рвалась к Богу, но как художнику ему был дан особый талант – видеть духов зла, действующих под покровом обыденной реальности. В рассказах и повестях Гоголя присутствует редкостное религиозно-метафизическое ощущение жизни, на которое обратили свое внимание Розанов, Мережковский и Брюсов, оспаривающие устоявшуюся в нашем литературоведении точку зрения, что он был бытописателем России, сатириком и обличителем ее пороков. Русский религиозный философ Николай Бердяев видел жизненную драму Гоголя именно в том, что он – будучи по вере христианином и желая служить Богу, запечатлеть прекрасные души – святых, своего рода стать иконописцем в русском литературе, а на деле – был «инфернальным художником», содрогающимся от соприкосновения с «духами злобы поднебесной»: «Он не реалист и не сатирик, как раньше думали. Он фантаст, изображающий не реальных людей, а элементарных злых духов, прежде всего, духа лжи, овладевшего Россией. У него даже было слабое чувство реальности, и он неспособен был отличить правду от вымысла. Трагедия Гоголя была в том, что он никогда не мог увидеть и изобразить человеческий образ, образ Божий в человеке. И это его очень мучило. У него было сильное чувство демонических и магических сил...  Гоголя мучило, что Россия одержима духами зла и лжи, что она полна рож и харь и трудно в ней найти человека. Ошибочно видеть в Гоголе сатирика. Он видел метафизическую глубину зла, а не только социальное ее проявление. Более всего проникал Гоголь в духи лжи, терзающие Россию. Гоголь пережил религиозную драму. Он был подавлен тяжестью воспринимаемого им зла, он нигде не видел добра, не видел образа человека».  Мистически одаренный писатель, он с тревогой вглядывался в жизнь и души людей, видя их пороки, проникая в метафизическую суть зла – богоотступничества и безобразия, но Бердяев и Франк заблуждаются, когда называют Гоголя – фантастом, а его сатирические образы и трагикомичные диалоги и сцены характеризуют как порождения его «мучительно-болезненной фантазии». Гоголь не фантаст, как думал Бердяев, а один из лучших представителей фантастического реализма, подобно Достоевскому, изображающий не только эмпирическую, но метафизическую реальность. Источник литературного творчества Гоголя не его субъективные переживания, как считал философ С.Л. Франк, а гениальная интуиция художника-метафизика, за внешней социальной и исторической действительностью, прозревающего действительность духовную. В литературной манере Гоголя есть элемент не только метафизического реализма, но и метафизического натурализма, он детально, точно и предметно описывает духов лжи и злобы, терзающих Россию, и в этом справедливы оценки Бердяева и Флоровского. Георгий Флоровский верно замечает, что Гоголю открылась «мертвая бесчувственность жизни», но этот богослов заблуждается, когда говорит, что писатель «изображает точно остановившиеся, застывшие, неподвижные лица – почти не лица, но маски», так, как в поэме «Мертвые души» – «книге великой скорби и горьки раздумий об уродствах русской жизни», Гоголь художественно описал своих литературных героев в определенный момент их жизни, сама же эпическая поэма его задумывалась еще и как книга надежды – пророчество о возможном возрождении падших душ, хоть гоголевский замысел так и не был реализован. В литературном творчестве Гоголя есть целая демонология, он – знаток демонов во всем их инфернальном диапазоне – от пошлости и ехидства Мефистофеля до трагического величия злых духов у Данте и Байрона, о чем свидетельствует «Страшная месть», но ни в коем случае нельзя, подобно Мережковскому и Розанову, отождествлять персонажей Гоголя с темными силами, видеть в них – воплощенных бесов. Размышляя о героях своей поэмы «Мертвые души» писатель заметил, что они – не злодеи, а если бы он каждому из них хоть одну положительную черту, то они стали бы не только чрезвычайно колоритными, но и очаровательными персонажами – они не бесы, но люди приземленные, забывшие Бога, не знающие «ни звуков сладких» – искусства, «ни молитв» – религиозной жизни. Неслучайно в повести «Нос» Гоголь гротескно и трагикомично изображает сцену встречи майора Ковалева с его носом, начавшим жить самостоятельно – «я сам по себе», в Казанском соборе во время богослужения, подчеркивая, что Ковалев пришел в храм не для того, чтобы молиться – общаться с Богом. Если мы проанализируем повесть «Нос» – один из лучших образцов фантастического реализма в русской литературе, фантасмагорическую историю о майоре Ковалеве – духовно ничтожном и пустом человеке, пошлом и тщеславном бюрократе и его носе – действующем персонажа, который отделился от своего хозяина и стал странствовать по Петербургу как самостоятельное существо, то увидим настоящую философскую притчу с множеством парадоксов и остроумием в духе Гофмана, рассказывающую о том, как уместная и необходимая часть тела – нечто частное, начинает существовать самостоятельно и приобретает гипертрофированное значение, возвеличиваясь во мнении окружающих и собственном самомнении до непомерной гордыни и тщеславия. В повести «Нос» с ее изобличением идеомании – гипертрофирования частной функции – нос есть лишь ее символ, знаменующий все частное, как социальный статус, возраст, образование, генеалогию – все, что подменяет саму личность во всей ее целостности, Гоголь предстает как сюрреалист, ничем не уступая Сальвадору Дали. «Мертвые души»  – это не реалистический роман, запечатлевший социальные язвы определенной исторической эпохи в России, а поэма, затрагивающая основные философские вопросы, имеющая непреходящая и всемирное значение; это не изображение и осмеяние типичных характеров помещиков русской провинции, но изобличение духов зла, пошлости и лжи, действующих на просторах и в судьбах нашей отчизны, быть может даже пророческое предостережения, ведь не зря писатель задается вопросом, куда несется Россия. По мысли Николая Бердяева русская литература имела пророческий характер, предостерегая нас от опасности, грозящей России в двадцатом веке, и в этом смысле она – самая профетическая революция, проникнутая предсказаниями о надвигающейся катастрофе революции 1917 года. Высочайшего напряжения пророческой ноты русская литературы и поэзия достигли в грозном «Предсказании» М.Ю. Лермонтова, в трагических суждениях Ф.М. Достоевского о том, что европейская революция начнется с России, в его в романе «Бесы»,  разоблачающем сатанинскую идеологию русских революционеров зальющих страну кровью, в роковых предчувствиях К.Н. Леонтьева, предвидевшего опасность революции в России и то, что русское общество из государственных недр своих – бессословных и бесцерковных – родим Антихриста. На страницах «Ревизора» и «Мертвых душ» пророчески описано нашествие инфернальных духов на Россию, но вместе с тем нельзя подобно Бердяеву и Аксючицу сужать литературное наследие лишь до духовного диагноза революционных страстей, окончательно захлестнувших Россию в 1917 году, низвергнувших ее государственность, ибо все произведения Гоголя написаны на вечные времена – они будут всегда актуальны, в любую историческую эпоху. Вопреки мнению В. Аксючица, полагавшему, что Гоголь не вполне сознавал свою религиозную миссию и не хотел принимать свое трагическое дарование, этот русский писатель был многогранной личностью и его назначение, как художника, заключалась не только в обличении пошлости и зла, в осмеянии всего низкого и ничтожного, но и в проповеди христианства миру, иначе бы его невозможно было бы назвать, вслед за Зеньковским, «пророком православной культуры», хотя отрицать огромную роль смеха в поэтике и художественной композиции литературных произведений Гоголя невозможно, равно как и то, что он – один из самых хлестких сатириков в России, не уступающий Салтыкову-Щедрину. Василий Розанов очень метко и точно назвал Гоголя «родоначальником иронического настроения в нашем обществе и в литературе».
                Никто в русской литературе не может сравниться с Гоголем в комической экспрессивности, он лучше всех иных писателей умел схватить комические черты в людях и житейских случаях, юмор же его был необычайно колоритен, загадочен и широк по диапазону – от безобидной народной шутки  он доходит до беспощадной сатиры, знает непринужденное веселие и горькое недоумение, переходящее в философско-лирическую грусть. Когда Гоголь прочел Пушкину свою поэму «Мертвые души», то у того по ходу изложения, произошла огромная душевная перемена – от веселого настроения к меланхолии, и после гоголевского прочтения он воскликнул: «Боже, как грустна наша Россия!». Ни один философ за все века существования человечества, быть может, так глубоко не осмыслил загадку смеха, как это сделал Гоголь, у которого я нахожу целую философию смеха: «Смех значительнее и глубже, чем думают, – тот смех, который излетает из светлой природы человека – излетает из нее потому, что на дне ее заключен вечно бьющий родник его... Многое бы возмутило человека, быв представлено в наготе своей, но озаренное силой смеха, несет оно уже примирение в душу». «В глубине холодного смеха могут отыскаться горячие искры вечной могучей любви... Может быть, будет признано потом, что кто льет часто душевные, глубокие слезы, тот, кажется, более всех смеется на свете». Смех у Гоголя имел нравственный пафос и был в его руках тем скальпелем, которым рассекал обыденный быт и жизненный ситуации, вскрывая за их покровом духовную суть – омертвелость душ и низменность нравов, упадок духовности и различные виды прельщения, обнаруживая страшное – «апокалипсис малого греха» в  самых неприметных помыслах, поступках и словах человека, разоблачая зло и сбрасывая все маски: «Диавол выступил уже без маски в мир. Дух гордости перестал уже являться в разных образах и пугать суеверных людей, он явился в собственном своем виде. Почуя, что признают его господство, он перестал уже и чиниться с людьми. С дерзким бесстыдством смеется в глаза им же, его признающим; глупейшие законы дает миру, какие доселе еще никогда не давались, — и мир это видит и не смеет ослушаться. Что значит эта мода, ничтожная, незначащая, которую допустил вначале человек как мелочь, как невинное дело, и которая теперь, как полная хозяйка, уже стала распоряжаться в домах наших; выгоняя все, что есть главнейшего и лучшего в человеке? Никто не боится преступать несколько раз в день первейшие и священнейшие законы Христа и между тем боится не исполнить ее малейшего приказанья, дрожа перед нею как робкий мальчишка. Что значит, что даже и те, которые сами над нею смеются, пляшут, как легкие ветреники, под ее дудку? Что значат эти так называемые бесчисленные приличия, которые стали сильней всяких коренных постановлений? Что значат эти странные власти, образовавшиеся мимо законных; - посторонние, побочные влияния? Что значит, что уже правят миром швеи, портные и ремесленники всякого рода, а Божии помазанники остались в стороне? Люди темные, никому не известные, не имеющие мыслей и чистосердечных убеждений, правят мнениями и мыслями умных людей, и газетный листок, признаваемый лживым всеми, становится нечувствительным законодателем его не уважающего человека. Что значат все незаконные эти законы, которые видимо, в виду всех, чертит исходящая снизу нечистая сила, - и мир это видит весь и, как очарованный, не смеет шевельнуться? Что за страшная насмешка над человечеством?» Гоголь виртуозно подбирал самые комические черты людей и смешные положения в их жизни, он – мастер сатиры, но сама сатира у него зрела в корень – затрагивала духовные основы жизни, и в этом аспекте он – метафизик. Смех у Гоголя становился обличением невыносимой пошлости окружающей действительности, всех нелепостей и глупостей, а комизм, переплетался с фантастическим и небывалым – например кража свиньей из суда жалобы Ивана Никифоровича. Вместе с тем смех у Гоголя был нравственно и художественно оправдан, и как тонкий психолог, он понимал могучую силу смеха и то, что с ним нужно обращаться осторожно:  смех «заразителен, и стоит только тому, кто поостроумней, посмеяться над одной стороной дела, как уже вослед за ним тот, кто потупее и поглупее, будет смеяться над всеми сторонами дела». Смех – это мощное орудие, которое Гоголь обращает против сил зла: «Уже с давних пор я только о том и хлопочу, чтобы после моего сочинения человек вволю посмеялся над чертом». Но разве может человек одолеть дьявола насмешника – Мефистофеля на его же поле и его же средствами? Во всей мировой литературе никто так виртуозно не владел смехом как Гоголь, но именно он же издаст жуткий вопль тоски и отчаяния, с неисцелимой грустью признавая свое бессилие перед торжеством зла в мире: «Соотечественники! страшно!». Символично, что на надгробной плите на могиле Н.В. Гоголя выбиты слова ветхозаветного пророка Иеремии: «Горьким словом моим посмеюся». Если мы возьмем канонический перевод Библии на русский язык, то там мы увидим еще более развернутую фразу с трагическим смыслом: «Ибо лишь только начну говорить я – кричу о насилии, вопию о разорении, потому что слово Господа обратилось в поношение мне и в повседневное посмеяние» (Иер.20:8). Известный исследователь творчества Гоголя и один из лучших представителей современной интеллигенции в России, Игорь Золотусский, размышляя об этих словах, заметил, что в переводе на русский язык здесь уже говорится не о смехе, а о вопле пророка, над которым смеются его современники, не внемлющие посланцу Господнему, и здесь изобличается трагическая судьба самого Гоголя – этого плачущего и осмеянного пророка нашего отечества. В «Мертвых душах» Гоголь признается, что он оглядывает жизнь «сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы», а самое веселое состояние духа чередуется у него с состоянием уныния и угнетающей тоски, с состоянием безблагодатности. Князь и поэт Петр Вяземский очень тонко, умно и метко сказал о Гоголе: «Гамлет наш! Смесь слез и смеха, внешний смех и тайный плач…».
                В «Авторской исповеди» Гоголь напишет, что на него находили припадки необъяснимой тоски, а все смешное начинало казаться ему жутким и мрачным, что отчетливо оставило след и на его литературной деятельности – смех над чертом из народных фантазий в «Ночи перед Рождеством» неумолимо переходит в мрачную демонологию «Страшной мести». Тема зла – одна из ключевых тем в литературном наследии Гоголя, она пронизывает все его рассказы из цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки», черпая сюжеты и колорит из немецкой романтической демонологии Тика и Гофмана с их ведьмами, демонами и колдовством, и из украинских народных преданий и легенд, где Бог и дьявол борются за души людей, причем по ходу повествования мрачность и трагичность все более нарастают, а смех «Пропавшей грамоты» и «Ночи перед Рождеством» сменяется ужасами и многослезным плачем «Вечера накануне Ивана Купала» и «Страшной мести». Все творчество Гоголя, остро ощущающего греховность людей, как и творчество Босха – это трактат о греховности человека, развернутое переложение евангельской притчи о блудном сыне, обличение семи смертных грехов, призыв задуматься о «четырех последних вещах» – Смерти, Страшном Суде, Аде и Рае, плач о «мертвых душах». Как и для Иеронима Босха – этого «почетного профессора кошмаров», мастерски соединяющего ужасное и смешное, трагическое и комическое, зло было для Гоголя явлением не социальным, а духовным и глубоко метафизическим, оно – таится в неисследимых безднах души человеческой. Мир полон зла и человек, как Петро в гоголевском рассказе «Вечер накануне Ивана Купала», готов вступить в сделку с дьяволом, ради того чтобы стать богатым и обрести земное счастье.  Тема безвинного страдания и Суда Божиего волновала не одного Достоевского, чей герой Иван Карамазов спрашивает у своего брата Алеши: «Скажи мне сам прямо, я зову тебя, - отвечай: представь, что это ты возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачком в грудь и на неотомщенных слезах его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!». Всю жизнь Достоевский мучился над вопросом о бытии Бога, отчаянно бился над разрешением загадки теодицеи: Как всеблагой и всемогущий Бог может допускать существование зла в мире и страдание ни в чем не повинных детей? Можно ли основать Царствие Небесное на страданиях хотя бы одного замученного существа? Можно ли обрести счастье в жизни ценой пролития крови? Но разве Гоголь не задавался этими «проклятыми вопросами», не размышлял о них столь же напряженно и глубоко, как и Достоевский? «Нет, не видать тебе золота, покамест не достанешь крови человеческой!» – сказала ведьма и подвела к нему дитя лет шести, накрытое белой простынею, показывая знаком, чтобы он отсек ему голову. Остолбенел Петро. Малость, отрезать ни за что ни про что человеку голову, да еще и безвинному ребенку! В сердцах сдернул он простыню, накрывавшую его голову, и что же? Перед ним стоял Ивась. И ручонки сложило бедное дитя накрест, и головку повесило». В исступлении Петро убивает невинного ребенка: «Глаза его загорелись… ум помутился… Как безумный, ухватился он за нож, и безвинная кровь брызнула ему в очи». После убийства Ивася, страшная картина явилась перед очами Петро: «Дьявольский хохот загремел со всех сторон. Безобразные чудища стаями скакали перед ним. Ведьма, вцепившись руками в обезглавленный труп, как волк, пила из него кровь… Все пошло кругом в голове его!.. Все покрылось перед ним красным цветом. Деревья все в крови, казалось, горели и стонали. Небо, раскалившись, дрожало… Огненные пятна, что молнии мерещились в его глазах». Это жуткое зрелище – торжество сил зла, мефистофельская насмешка демонов над человеком, погубившим свою душу, и вторжение Ада в наш мир и нашу жизнь, которое совершается через грех. В этом рассказе Гоголь изложил глубочайшие философские размышлении о том, что такое зло: оно – безобразно, но в то же время обольстительно, умеет соблазнить душу, а соблазнив – доводит до безумия. В понимании Гоголя грех – это не просто нарушение нравственной нормы поведения, ибо сущность греха метафизична – это богоотступничество, ведущее к безумию – отпадая от Бога и Его Слова – Логоса, человек утрачивает ум, как и предостерегают стихи в Псалтыре. Вся жизнь – в Боге и от Бога, а вне Бога – грех и смерть, грех разлучает души с Богом, отвращает ее от Творца, делает ум изощренным в злодействе, сердце – окаменелым и бесчувственным, неспособным любить и сострадать, нрав – злым, низким, тщеславны и завистливым, совесть – угасшей и безжизненной, грех умерщвляет все святые чувства и помыслы, оскверняет всего человека и лишает его величайшего сокровища – Царства Небесного. Если Достоевский задавался вопросом теодицеи – «как оправдать Бога, когда мир, лежит во зле, и все живые существа так страдают?», то Гоголь задавался вопросом антроподицеи – «как оправдать человека, если он отрекся от Бога, и совершает самые страшные злодеяния?».
                В самой трагической повести Гоголя «Страшная месть» казак Петро предает и убивает своего брата Ивана и его сына младенца: «Стал он карабкаться, с сыном за плечами, вверх, немного уже не добрался, поднял глаза и увидел, что Петро наставил пику, чтобы столкнуть его назад. «Боже ты мой праведный, лучше б мне не подымать глаз, чем видеть как родной брат наставляет пику столкнуть меня назад… Брат мой милый! Коли меня пикой, когда мне уже так написано на роду, но возьми сына! Чем безвинный младенец виноват, чтобы ему пропасть такою лютою смертью?» Засмеялся Петро и толкнул его пикой, и казак с младенцем полетел на дно». «Страшная месть» – одно из самых загадочных и жутких произведений в русской и мировой литературе, а гоголевский колдун – апофеоз безбожия, образ окаянного злодея, вобравшего в себя все самые гнусные, мерзкие и богопротивные грехи человечества. В киевской пещере святой схимник изобличает колдуна: «Гляди: святые буквы в книге налились кровью. Еще никогда в мире не бывало такого грешника!» В страшных и необычайно художественно сильных сценах убийства колдуном невинного ребенка Катерины и безумия, охватившего безутешную мать, Гоголь снова затрагивает тему безвинного страдания, тему слезинки невинно убиенного ребенка, которая впоследствии будет так мучить Достоевского. Гоголь бы не был тончайшим психологом, если бы не открыл нам и то, что таится в душе Ивана, преданного своим братом, а именно – жуткую и негасимую жажда мести: «И когда придет час меры в злодействах тому человеку, подыми меня, Боже, из того провала на коне на самую высокую гору, и пусть придет он ко мне, и брошу я его с той горы в самый глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы на жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон земли грызть его за те муки, что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился я, глядя на его муки! А Иуда Петро, чтобы не мог подняться из земли, чтобы рвался грызть и себе, но грыз бы самого себя, а кости его росли бы, чем дальше, тем больше, чтобы чрез то еще сильнее становилась его боль. Та мука для него будет самая страшная: ибо для человека нет большей муки, как хотеть отомстить, и не мочь отомстить». Это – ужасающая картина адских мук, достойная «Божественной Комедии» Данте Алигьери. В  этих строках Гоголь разгадывает тайну Ада – это состояние души, которая не может любить и прощать – Иван забывает о своем сыне и не может простить обидчика, но мало того – Ад есть апофеоз той неугасимой ненависти, в огне которой, по слову старца Зосимы из романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы», горят нераскаянные грешники, проклинающие Бога и жизнь, несмотря на созерцание правды неотразимой – и это царство ненависти и являет Гоголь в «Страшной мести» в лице Ивана – этого озлобившегося Авеля, превратившегося в зловещего черного всадника. По учению Православной Церкви спасение невозможно без покаяния – духовной умоперемены человека, отречения от грехов и возвращения к Богу, но спасение невозможно и без прощения обид. Христос, распятый на Голгофе, молился за убийц Своих и просил Отца Своего Небесного простить их, ибо они не ведают, что творят. Врата Царства Небесного закрываются не только перед Петро, предавшим и убившим своего брата – этим гоголевским Каином, но и перед его братом Иваном, отчаянно и страстно жаждущим мести, не способным на прощение, и нет ничего удивительного, что Господь говорит ему: «…и ты сиди вечно там на коне своем, и не будет тебе Царствия Небесного, покамест ты будешь сидеть там на коне своем!» В повести «Страшная месть», которую можно назвать готической поэмой Гоголя, писатель проделал метафизический эксперимент – показал нам, почему только Господь может всех судить, и что было бы, если бы суд был отдан в руки сынов человеческих.  Все люди – грешники, они – виновны перед Богом, друг перед другом и самими собой, а суд и милость – у Бога, Он – единственный всесвятой и праведный Судия. Никто кроме Него не может судить премудро и справедливо, судить, как судит Бог, имя Которому – Любовь, чего, увы, не видно в «Страшной мести» Гоголя, где Вседержитель отдает суд в руки Ивана и Сам ужасается выдуманной им казни, что противоречит всеблагости Творца и Его всеведению.
                По слову Мочульского именно в «Вечере накануне Ивана Купала» и «Страшной мести» Гоголь «создает чудовищные и зловещие образы Басаврюка и колдуна, отца Катерины. Описание мертвецов, выходящих лунною ночью из могил на берегу Днепра, рассказ о схватке колдуна с всадником, сцена вызова души Катерины – самые сильные страницы в «Вечерах». Это первые звуки не заученной, а своей художественной речи». Величайшим прозрением Гоголя было то, что зло хоть и многолико, но, по сути, оно есть олицетворенная пошлость, чуждая всякому величию, и как непревзойденный мастер, он обнажал перед читателем не героическое богоборчество байронического Манфреда, а всю ничтожность и никчемность душ, упоенных мещанским бытом. По слову Пушкин «еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем».  Что такое пошлость? В представлении Гоголя она имеет много аспектов: это серость, заурядность, банальность  и обезличенность человека, закопавшего все таланты в землю, душевное качество самодовольного мещанина, заклейменного позором Герценом и Леонтьевым; это признак обывателя, довольствующегося мещанской идиллией как старосветские помещики, не знающие высоких устремлений духа и святых идеалов; это как моральные, так и эстетически изъяны личности – все то, что отталкивает душу, как хамство Ноздрева оттолкнуло и оскорбило Чичикова; это пустота и бессодержательность жизни, ничтожность чувств, мыслей и намерений. В одном из писем Гоголь писал, что «Мертвые души» «не потому так испугали Россию и произвели такой шум вокруг ее, чтобы оне раскрыли какие-нибудь ее раны и не потому также, чтобы представили картину торжествующего зла и страждущей невинности. Ничуть не бывало. Герои мои вовсе не злодеи; прибавь я только одну добрую черту любому из них, читатель помирился бы с ними всеми. Но пошлость всего вместе испугала читателя. Испугало их то, что один за другим следуют у меня герои один пошлее другого... Мне бы скорее простили, если бы я выставил картинных извергов, – но пошлости не простили мне. Русского человека испугала его ничтожность более, нежели все его пороки и недостатки. Явление замечательное! испуг прекрасный! В нем такое сильное отвращение от ничтожного, в нем верно заключено все то, что противоположно ничтожному». Почему же пошлость так ужаснула читателей Гоголя?  В Священном Писании сказано, что Господь сотворил человека правым – праведным и прекрасным, он – образ и подобие Божие, существо, соединяющее два мира – духовный и материальный, имеющее высокую цель – обожение. Пошлость – это печать ничтожности на падшем человечестве. Эту идею Гоголя прекрасно раскрывают строки из «Подвижнических и гносеологических глав» преподобного Иустина Поповича: «человеческая мысль, если она не завершится Богом, останется усеченной, незаконченной: она постепенно иссушается, увядает, пока наконец не увянет совсем. То же самое относится и к человеческому чувству. Если оно не прикоснется к Богу, то также быстро поблекнет, замрет, пока напоследок не умрет совершенно. Этот закон действует и для человека в целом. Если его бытие не приведет его к Богу, то он останется ущербным, недовершенным; в нем постепенно умирает все великое и возвышенное, а остается мелкое и ничтожное». В пошлых людях нас отталкивает самодовольство и приземленность их натуры, погруженность в суетные и мелочные житейские дела, не имение священного трепета Исайи, отсутствие благородства, чести и рыцарства духа, стремление ввысь – к Богу и духовному миру, ничтожность внутреннего мира, созерцание жизни через призму лилипутских мерок и то клеймо раба, сокрытое в сердцах, которое будет бичевать в стихах Семен Надсон,  Вся жизнь старосветских помещиков с ее неизъяснимой прелестью и неспешностью – это не «символическое отражение покоя райского – в миру дольнем, земном», как ошибочно думает религиозный бытовик Дунаев, а уединенная и тихая, но духовно бессодержательное и пустое существование – «низменно буколическая жизнь», как ее характеризует сам Гоголь. В эту никчемную жизнь существователей трагически вторгается тема смерти. Древние мудрецы говорили: если ты хочешь узнать человека, то смотри не только на то как он жил, но и как он умирал. Когда в «Старосветских помещиках» Гоголь описывает смерть Пульхерии Ивановны, то он замечает – она думала не о том, как предстанет пред Богом – не о душе своей и Страшном Суде, а о вещах житейских и своем Афанасии Ивановиче. Вся жизнь Афанасия Ивановича после смерти жены – это жизнь самого жалкого обывателя, не проводящего бессонных ночей в философских раздумьях, не молящегося за усопшую, ни изучающего Библию и книги святоотеческие, чтобы приуготовить свою душу к вечности, а живущего самой бесцельной и праздной жизнью, которую «ни разу не возмущало ни одно сильное ощущение души», ибо вся мещанская жизнь его «казалось, состояла из сидения на высоком стуле, из ядения сушеных рыбок и груш, из добродушных рассказов», однако вспомнив о жене своей, он разрыдался –  в нем ожила душа и в ней пробудилась «такая долгая, такая жаркая печаль», достойная человека.  Где же здесь отражение горнего мира в мире дольнем, о котором с таким мечтательным упоением говорит Дунаев, даже не заметивший иронию Гоголя и его определение этой мещанской идиллии, лишенной духовного содержания, как жизни «прелестной» – прельщающей, вводящей в обман? По глубокомысленому умозаключению Василия Зеньковского «тема пошлости есть, таким образом, тема об оскудении и извращении души, о ничтожности и пустоте ее движений при наличности иных сил, могущих поднимать человека. Всюду, где дело идет о пошлости, слышится затаенная грусть автора, - если не настоящие «слезы сквозь смех», то скорбное чувство трагичности всего, к чему фактически сводится жизнь человека, из чего она фактически слагается. Пошлость есть существенная часть той реальности, которую описывает Гоголь...».
                Скорбные раздумья Гоголя о ничтожестве людей имели не только романтические, но и христианские – библейские истоки. Если человек сотворен по образу и подобию Творца своего, а пошлость – знак падшести, то ее невозможно оправдать ни эстетически, ни этически, ни религиозно, ибо Богу не угодно, чтобы Его возлюбленное творение было ничтожеством и забитой тварь, как тот  же Акакий Акакиевич, чья мелочная мечта о шинели – трагический апофеоз его никчемности. Пошлость – одна из самых трагических тем Гоголя как художника и мыслителя, как метафизика и моралиста. Напрасно Зеньковский считает, что сердцевина гоголевский оценки человека – эстетична, что Акакий Акакиеввич – добросовестный чиновник и нам не в чем его морально упрекнуть. Зеньковский судит о личности и жизни Акакия Акакиевича земным судом – по моральной философии Канта с его чувством долга, но каждый человек несет нравственную ответственность за свою жизнь и духовное состояние своей личности перед Богом. Акакий Акакиевич – забитый существователь, его жизнь не имеет духовной глубины, она – плоска и буднична, он совершенно бездарен и не способен мыслить творчески и оригинально, даже его самая заветная мечта поражает своей прозаичностью и является отображением его измельчавшей души. Акакий Акакиевич – отвратительный грешник, он попрал свое нравственное достоинство и живет жизнью не угодной Богу – не изучает Священное Писание, не философствует о Боге и не живет евангельской жизнью, не задумывается о вечных вопросах, не молится и не имеет наряженных духовных исканий, наконец, он не помышляет о том, что раз Христос – наш высочайший идеал, то каждому из нас надлежит задуматься и спросить себя: «что бы Спаситель сделал на моей месте?» Сострадая Акакию Акакиевичу как своему брату, я не должен сострадать его греху – ничтожности, ибо Бог заповедовал любить грешника, но Он же велел ненавидеть грех, ибо грех – это раковая опухоль души, с ней нужно беспощадно бороться. Во втором томе «Мертвых душ» Гоголь хотел изобличить безнадежную пошлость Чичикова, связанную с его расчетливостью и хитростью, скрытую за маской изящных манер и умением очаровать всех окружающих. В сцене с тюрьмой, в которую попадает Чичиков, Муразов выговаривает заветную мысль Гоголя о том, что погоня за богатством – это атрибут пошлости, а она – торжество низких страстей, губящих душу, а потому она есть вина человека не только перед Богом и другими людьми, но прежде всего перед самим собой, ибо назначение у каждого из нас – великое, ведь мы – образ и подобие Божие, и должны жить духовной, а не плотской жизнью: «Ах, Павел Иванович, какой бы из вас был человек, если бы с такой же силой и терпением да подвизались вы на добрый труд, имея лучшую цель... Не то жаль, что виноваты вы стали перед другими, а то жаль, что перед собой стали вы виноваты – перед богатыми силами и дарами, которые достались вам в удел. Назначение ваше – быть великим человеком, а вы себя запропастили и погубили». В эстетическом аспекте пошлость для Гоголя есть попрание «святыни красоты» и невыносимая проза обыденной жизни, в этическом – отсутствие благородства, честности и великодушия, мелочное тщеславие и зависть, а религиозном –  это не умение любить, молиться и прощать, подобно тому, как не могут простить друг друга поссорившиеся Иван Иванович и Иван Никифорович. Ничтожество и безнадежная пошлость этих гоголевских персонажей, погруженных в нескончаемую судебную тяжбу, особенно бросается в глаза в сопоставлении всей  их жизни с заповедями Евангелия, велящими не иметь тяжб и прощать друг друга, так, как Сам Христос прощал. В мире Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича – этих мелких и ничтожных богоотступников – не героических богоборцев Капанея, Манфреда и Мцыри, а наипошлейших людей, лишенных всякого величия, погруженных в повседневную рутину, очень мучительно и скучно жить – лишь смех Гоголя помогает хоть отчасти развеять гнетущую меланхолию, обступающую сердце. Комическая история о двух соседях обрывается у Гоголя не смешным, а печальным финалом – словами трагическими, звучащими как приговор: «Опять то же поле, местами изрытое, черное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо. – Скучно на этом свете, господа!» На протяжении всей жизни экзистенциальное чувство страха соединялось у Гоголя с меланхолией – чувством тоски и скуки от серой и обыденной жизни – тягостным чувством, разрывающим сердце и томящим душу, от которого хочется бежать, но негде укрыться, и само неспешное течение времени, словно останавливающее свой ход, – становится нестерпимой пыткой. В психологическом плане скука – это хандра, хорошо известная каждому русскому человеку, унылое и подавленное душевное состояние, сопровождающееся апатией и праздностью, пессимистическим настроением, от которого человек ищет спасения, сообразно своему духовному миру – один отдается созерцанию природы, прогулкам по саду, чтению книг, размышлениям и молитве, иной – ищет острых ощущений, непристойных зрелищ и увеселительных забав. В духовном плане скука – это следствие греховности нашей природы, унаследованной от Адама и Евы, она – богопротивна, ибо есть полное отсутствие восхищения, в то время как таинственность Божьего мира и его чудеса, явленные и в звездном небе, и в летящей ласточке, и в душе человека, призваны вызывать у нас изумление, от которого, по слову Платона, возникает философия. С религиозной точки зрения скука есть испытание веры и любви к Богу, ибо скучающему весь мир представляется как серая пустыня, ни в чем он не находит отрады, в сердце вселяется тоска, а на ум приходят самые горькие мысли – порой даже о бессмыслице жизни и самоубийстве. Для монахов скука – это враг, изгоняющий из души мысли о Боге и  Страшном Суде, истребляющий желание читать Слово Божие и молиться, рассеивающий внимание и делающий нас равнодушными к исповеди. Скука глубоко отлична от печали по Богу, описанной апостолом Павлом. Лучшими средствами от скуки Православная Церковь признает участие в таинствах покаяния и Евхаристии, совершение добрых дел, чтение духовной литературы и богоугодное творчество.
                Размышляя о себе как о художнике, Гоголь замечает странную свою судьбу – он, писатель, наделенный невероятным умением схватывать комическое в людях и жизненных ситуациях,  не сокрывает все печальное, выводит наружу «всю потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь», «озирает всю громадно несущуюся жизнь», но современный суд лицемерно и бесчувственно судит о нем – не признает современный суд, что «целая пропасть между ним и кривляньем балаганного скомороха». «Сурово поприще непризнанного писателя и горько почувствует он свое одиночество» – с горечью сетует писатель. Николай Гоголь – основатель натуральной школы в русской литературе, реалист и сатирик, зорко подмечающий все нелепое и пошлое в жизни, но он же – романтик, мечтающий о преображении жизни, желающий изобразить не жалкую копию с натуры, не ужасную и неприглядную действительность, а прекрасного человека. Трагедия Гоголя как художника и состояла в том, что он мечтал постигнуть прекрасного человека, но «вооружаясь анатомическим ножом, раскрывал его внутренность и видел отвратительного человека». С невероятной остротой он мучительно переживал разлад мечты и действительности – это ключевой мотив эстетики романтизма, достиг своего апогея в повести «Невский портрет» и жизненной драме художника Пискарева, на горьком опыте познавшего, что в нашей жизни нет места торжеству мечты: «Как отвратительна действительность, что она против мечты». Миросозерцание романтиков резко дуалистично – существую две реальности – внешний мир и внутренний мир души, действительность земной жизни со всей ее вопиющей пошлостью, неправдой и злобой, и действительность искусства, мечты и идеалов, порой неосуществимых в жизни; но романтическое еще и трагично – две реальности сталкиваются между собой не на жизнь, а на смерть. Со времен Карамзина и Жуковского в русской литературе утвердилась идея эстетического идеализма, навеянная Шиллером и Новалисом, верующими в то, что красота – спасает мир, а искусство – это своеобразное богослужение, но уже  проницательный Байрон в  Европе, а у нас – Гоголь, а вслед за ним Достоевский, вскрыли, что этот оптимистический взгляд немецких романтиков далек от истины, ибо с упадком религиозной жизни и опустошением душ, искусство духовно оскудевает и извращается, оно может не спасать, а губить людей, вести их не к Богу и вечной жизни, а к погибели. Лучшие люди могут утратить веру и потребность в идеалах, эстеты с аристократическими манерами могут стать бездуховными циниками, дойти до самого безнравственного – достаточно вспомнить «Портрет Дориана Грея» принца парадоксов, Оскара Уайльда. В повести «Невский проспект», ознаменовавшей крушение эстетического идеализма, Гоголь рисует несчастную судьбу художника Пискарева – этого петербуржского Вертера, романтика-идеалиста с робкой и застенчивой душой, влюбляющегося в семнадцатилетнюю красавицу – «прелестное существо, которое, казалось, слетело с неба прямо на Невский проспект», Художник Пискарев – мечтатель и романтик с рыцарской душой, для него красота – это высшая ценность, она – откровение Бога на земле, а любовь к женщине – священна и благословенна Создателем: «Боже, какие божественные черты! Ослепительной белизны прелестнейший лоб был осенен, как агат, волосами. Они вились, эти чудные локоны, и часть их, падая из-под шляпы, касалась щеки, тронутой тонким свежим румянцем, проступившим от вечернего холода. Уса были замкнуты целым роем прелестнейших грез. Все, что остается от воспоминания о детстве, что дает мечтание и тихое вдохновение при светящейся лампе – все это, казалось, совокупилось, слилось и отразилось в ее гармонических устах. Она взглянула на Пискарева, и при этом взгляде, затрепетало его сердце…». Как романтик и религиозный человек, Пискарев принимает ее за «святыню», но эта красавица – венец творения, оказывается пошлой и наглой развратницей, ведущей самую «низкую и презренную жизнь». С ужасом и скорбью художник осознает, что красота может быть тронута тлетворным дыханием разврата. Все надежды Пискарева и его «легкомысленный план», рассчитанный на то, что если он докажет красавице силу и глубину своих бескорыстных чувств, то она переменит свою жизнь и нрав ее исправится, встречают лишь насмешку – мефистофельское поругание его самых заветных идеалов. Не в силах примириться с действительностью Пискарев – этот мечтатель, но совсем не боец по натуре, бежит от пошлости земной жизни – в искусство, книги и сны, а после бессонницы – в приемы опиума. Судьба Писарева сложилась трагично – несчастный юноша перерезал себе горло бритвой, искра его таланта так и не вспыхнула и не озарила русскую действительность, никто не плакал над его бездыханным трупом и бесславной могилой – никто не совершил обрядов религии над ним и имя его было вскоре предано забвению. Суровая реальность безжалостно разбивает все мечты идеалистов, демонстрируя, что совет Новалиса – уходить в мир книг, искусства и мечтаний, не спасает человека, а эстетическая романтика бессильна преобразить наши души и окружающую нас действительность. С горьким смехом Гоголь посмеялся над эстетическим идеализмом  Шиллера и Гофмана, над своими увлечениями немецким романтизмом, выведя в своей повести две пошлейшие фигуры – жестянщика Шиллера и сапожника Гофмана, изобличая несбыточность романтических мечтаний и пророчески предвосхищая наступление технократической цивилизации – века торжествующей пошлости и цинизма, когда властителями душ будут не Шиллер-поэт и Гофман-писатель, а жестянщик и сапожник с их плоской утилитарной моралью, ищущих всюду пользу и выгоду, и в этом плане «Невский проспект» Гоголя – реквием об эстетическом идеализме, ознаменовавший крушение романтической утопии шиллеровского прекраснодушия, и в смехе гоголевском мне отчетливо слышится плач – как плакал в ветхозаветные времена осмеянный всеми пророк Иеремия о разрушенном Иерусалиме, так плакал и Гоголь о России, Европе и всем мире, утерявшем Бога, обреченном на духовный упадок и надвигающиеся социальные и исторические катастрофы. Задолго до Достоевского с его двумя идеалами красоты – Мадонны и Содома, Гоголь ясно понимал, что красота в отрыве от Бога и нравственности, может быть Содомской, может прельщать  и обольщать – демон может принимать обличье Ангела света, за внешней красивостью может таиться зло: «Красота производит совершенные чудеса. Все душевные недостатки в красавице, вместо того чтобы произвести отвращение, становятся как-то необыкновенно привлекательны; самый порок дышит в них миловидностью…».
                Если Жуковский провозглашал верность прекрасному, то Гоголь более глубоко вгляделся в загадку красоты и увидел, что она может привести человека к погибели – в «Тарасе Бульбе» Андрий, обольщенный красотой полячки, бросает родину и отрекается от веры. Вслед за Шарлем Бодлером Гоголь мог бы воскликнуть: «Скажи, откуда ты приходишь, Красота? Твой взор – лазурь небес иль порожденье ада?» В чем тайна красоты? Красота – это страшная сила, она – та арена, где Бог с дьяволом борются за души людей, а потому наивный эстетический идеализм Шиллера у Гоголя трагически надломился – лопнули струны романтической лиры. Как знаток души человеческих Гоголь понимал, что эстетические и моральные движения в душе человека могут не совпадать. Красота женщин – эта тайна Божия, во все века она изумляла сердца лучших мужчин – воинов и мудрецов, поэтов и художников, музыкантов и героев, но она может таить в себе нечто жуткое и ужасное – быть прекрасным в эмпирическом явлении, но отвратительным в метафизической глубине. По словам Мочульского «Вий» – это «самое эротическое из всех произведений Гоголя», но этот эрос чернокрыл – псарь Микита, влюбившись в панночку-ведьму и очарованный ее красотой, сгорает в пламени страстей: «Панночка подняла свою ножку, и как увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю». «Когда раз пришли на конюшню, то вместо него лежала только куча золы да пустое ведро: сгорел совсем, сгорел сам собою». В страшной повести «Вий» философ Хома Брут также ощущает действие «страшной красоты» – томительное и неприятное чувство, бесовски-сладкое и томительно-страшное наслаждение – не любовь, а наваждения дьявольской похоти: «Перед ним лежала красавица, какая когда-либо бывала на земле. Казалось никогда еще черты лица не были образованы в такой резкой и вместе гармонической красоте… Но в них же, в тех же самых чертах, он видел что-то страшно пронзительное. Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню похоронную». «В самом деле, резкая красота усопшей казалась страшной. Может быть, даже она не поразила бы таким паническим ужасом, если бы была несколько безобразнее. Но в ее чертах ничего не было тусклого, мутного, умершего; оно было живо…». В этих строках Гоголя с трагической глубиной представлена загадка красоты, столь волновавшая Достоевского,  и уже слегка намечается преодоление эстетического идеализма – переход от романтизма к религиозному миросозерцанию и апологии аскетизма в искусстве. В повести «Портрет» Гоголь рассматривает глубочайшую связь искусства и религии, а зло видится ему как могущественная темная сила, которая вторгается в помыслы и намерения людей, извращает даже вдохновение, может делать искусство – орудием бесовщины. В центре сюжета этой гоголевской повести – трагическая судьба художника Чарткова, обладающего талантом, но пребывающего в бедности, терпящего нужду, а впоследствии соблазненный  страстью корыстолюбия, которой его заражает золото, обнаруженное в раме рокового портрета демонического ростовщика. В жизни Черткова происходит фантастическая перемена – он становится модными богатым живописцев, любимцем светского общества, все восхищаются им, сравнивают с Вандиком и Тицианом, но с каждым годом талант его иссякал и вдохновение его оскудевало, нрав же становился циничен, а эстетический вкус – достояние настоящего художника, испортился – достаточно сказать, что он отрицал всякую мощь, грациозность и колорит в творениях Микеланджело. «Кисть его хладела и тупела, и он нечувствительно заключился в однообразные, определенные, давно изношенные формы. Однообразные, холодные, вечно прибранные и, так сказать, застегнутые лиц чиновников,  военных и штатских не много представляли поля для кисти: она позабыла и великолепные драпировки, и сильные движении, и страсти. О группах, о художественной драме, о высокой ее завязке нечего было и говорить». Принеся талант и вдохновение в жертву богатству, и расплатившись благородством духа за славу, Чартков отдал свое сердце корысти – «золото сделалось его страстью, идеалом, страхом, наслажденье, целью». В один день в Академии художеств выставили картину русского художника, «который с ранних лет носил в себе страсть к искусству, с пламенной душой погрузился в него… оторвался от друзей, от родных, от милых привычек» и уехал в Рим, неутомимо посещал галереи и работал дни и ночи напролет, избрал себе учителя Рафаэля. Узрев произведение этого художника, Чартков, намерившийся осмеять его, вдруг испытал невыразимый трепет и замер перед картиной, речь умерла в его устах и он, словно в порыве безумия, выбежал из залы. Одна из самых сильных сцен у Гоголя – это сцена, где Чартков стоит посреди своей мастерской, пробудившись от бесчувственной жизни и с душераздирающей мукой осознавая всю пустоту и бесцельность своего бытия и загубленность таланта: «Боже! и погубить так безжалостно лучшие годы своей юности; истребить, погасить искру огня, может быть теплившегося в груди, может быть развившегося бы теперь в величии и красоте, может быть также исторгнувшего бы слезы изумления и благодарности!» С грустью Чартков вспоминал о днях юности проведенных в бедной лачуге на уединенном Васильевском острове, вдали от людей, когда у него еще был талант и сердце его не охладело. Вся повесть «Портрет» – это поэма об искусстве, а Гоголь предстает как тончайший психолог, показывающий, как Чартков превращается из художника в жалкого ремесленника под воздействием портрета ростовщика, рисующий ту страшную муку и то исступление зависти, те адские намерения, которые поселились в сердце несчастного, возненавидевшего искусство и вдохновение, ставшего живым олицетворением страшного демона А.С. Пушкина. В судьбе иного художника – самородка земли русской, изучавшего живопись Рафаэля, Леонардо да Винчи, Тициана и Корреджио, и написавшего портрет ростовщика с его демоническим взглядом, вызывавшим у людей изумление и невыразимый ужас, Гоголь задается вопросом о грани отделяющей добро и зло в искусстве. Этот художник удаляется в уединенную обитель, постригается в монахи и живет самой строго аскетической жизнью, дабы очистить свою душу от грехов и не спутать вдохновение с прелестью. С позиции христианского миросозерцания Гоголь признает, что талант есть драгоценнейший дар Бога, а в искусстве есть намек «о божественном, небесном Рае для человека», но он предостерегает об искушениях на пути творчества: «Дивись, сын мой, ужасающему могуществу беса. Он во все силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самое вдохновение художника. Бесчисленны будут жертвы этого адского духа, живущего невидимо, без образа на земле. Это тот черный дух, который врывается к нам даже в минуту самых чистых и святых помышлений». В свое религиозной жизни Гоголь знал страшные сомнения и горестные раздумья, и со временем пришел к мысли о необходимости аскезы, строго поста и молитвы для всех творцов, для всех людей отдающих себя искусству.
                Известно, что когда Гоголь писал «Ревизора», он верил в спасительную силу искусства – в силу ее благотворного морального и духовного воздействия на нравы людей. По мысли писателя если людям показать их порочность, то осознав ее, они смогут покаяться и нравственно исправиться, но вопреки желанию Гоголя, в «Ревизоре» все увидели лишь обличения общественных язв России, и нет ничего удивительного в том, что император Николай I, посмотрев пьесу, сказал: «всем досталось, а всех больше мне самому». Постановка «Ревизора» на сцене была художественным успехом Гоголя как литератора, но вместе с тем – его поражением как гражданина и моралиста, ведь с одной стороны – наиболее рьяные представители державно-патриотического лагеря негодующе обвиняли его: «Либерал! Революционер! Клеветник на Россию! В Сибирь его!», а с другой стороны – сатирический смех не исправил нравы людей и все его надежды на искусство рухнули. Когда 19 апреля 1836 года «Ревизор» был поставлен на сцене и представлен петербуржской публике, то эта пьеса, по воспоминаниям Анненкова, после первого акта вызвала «недоумение», далее – общий смех, в четвертом акте – «напряженное внимание», а в пятом акте – «всеобщее негодование». Эпиграфом к «Ревизору» послужила народная пословица гласящая: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива». Эта пословица разумеет под «зеркалом души» само святейшее Евангелие, а под кривой рожей – искаженный после грехопадения, духовный образ человека. Святитель Тихон Задонский – один из любимейших церковных писателей Гоголя, говорил: «Христиане! Что сынам века сего зеркало, тое да будет нам Евангелие и непорочное житие Христово. Они посматривают в зеркала и исправляют тело свое и пороки на лице очищают… Предложим убо и мы пред душевными нашими очами чистое сие зеркало и посмотрим в тое: сообразно ли наше житие житию Христову?» По замыслу Гоголя люди должны были задуматься о своей жизни, осознать свою греховность, а затем – нравственно переродиться – и здесь со всей силой сказалась мечтательность и наивность романтика-идеалиста, ведь для всякого трезвомыслящего христианина ясно, что если Нагорная проповедь Христа и святое Евангелие не изменили души людей и их жизнь – по сути, мы все живем как язычники, - то можно ли надеться, что пьеса написанная человеком преобразит людские души – сделает то, чего не сделал Сам Господь? На сцене пьеса имела колоссальный успех, она вызвала напряженные обсуждения и страстные споры, но она же стала крушением всех утопических надежд Гоголя на реформу русской жизни, его личной мировоззренческой катастрофой – как гражданин он был потрясен «восстанием против него России», как моралист – с грусть признал, что сам замысел «Ревизора» остался для людей непонятным, а его нравственное влияние на общество – тщетным, как художник – потерял романтическую веру в преображающую мир силу искусства. С этого времени у Гоголя начинается «великий перелом в жизни», он ясно осознал утопический характер романтической эстетики и ее соблазны, и переходит от романтизма к христианству, от веры Шиллера и Новалиса  к Церкви, от «магического идеализма» к углубленному изучению Библии и патристики, «Добротолюбия» и «О подражании Христу» Фомы Кемпийского, проповедей Стефана Яворского и «Суммы теологии» Фомы Аквинского, писаний преподобного Ефрема Сирина и святителя Иоанна Златоуста, верно замечает протоиерей Георгий Флоровский «библейская торжественность начинает проникать и в стиль самого Гоголя»: «Разогни книгу Ветхого Завета: ты найдешь там каждое из нынешних событий, увидишь яснее дня, в чем оно преступило пред Богом, и так очевидно изображен над ним совершившийся страшный суд Божий, что встрепенется настоящее». Духовный тип личности Гоголя и тип его религиозности имеет много схожих черт с миросозерцанием Кьеркегора – христианского экзистенциалиста. В фигуре Гоголя находили русского Гамлета смеющегося сквозь слезы – и Кьеркегор говорил о себе: «я соединил трагическое с комическим: я шучу, люди смеются – я плачу», «я двуликий Янус: одним лицом я смеюсь, другим плачу». В течение всей жизни Гоголя одолевала тоска, его жизнечувствие было меланхоличным – и Кьеркегор метафорически сравнивал свою печаль с неприступной крепостью на вершине горы, где орлы свивают себе гнезда. В горьких лирических излияниях Гоголь признавался, что его катастрофически не понимали – ни в его литературном творчестве, ни в жизни, ни в нравственной проповеди, ни в духовных исканиях – и Кьеркегор говорил, что из уст его сыпались остроты, он был душой общества, но люди ничего не знали о его раздумьях и печалях, и с мрачной иронией заявлял: «Люди так мало меня понимают, что не понимают даже моей жалобы на то, что они меня не понимают». Как художник Гоголь верил в преображающую силу искусства, а после разочарования в эстетике Шиллера и Новалиса углубился в христианскую веру и отдался религиозной жизни – и Кьеркегор стал проповедником христианства в мире, где Христос забыт. Гоголь говорил о себе: «временами бывает мне так тяжко, что без Бога и не перенес бы» – и Кьеркегор признавался, что когда не остается никакой надежды в жизни, то он находит опору в Боге – грозном, живом и библейском, и не может жить без Него и Его любви. Кьеркегора часто упрекают в том, что он резко противопоставлял этическое и эстетическое – «или – или», но этот религиозный мыслитель знал, что хоть в премудром и благом Боге добро, красота и истина совпадают – «Велики дела Господни, вожделенны для всех, любящих оные. Дело Его – слава и красота, и правда Его пребывает вовек» (Пс.110:2–3), но в нашем мире зло часто принимает личину добра, а дьявол – обличье Ангела света, дабы искушать людей и прельщать их. В очах Господних добро – прекрасно, оно непременно ведет нас к благу, но на путях религиозной жизни и искусства возможны соблазны и прельщения, на что и указали Гоголь и Кьеркегор. Размышляя о назначении искусства, Гоголь, как неисправимый романтик, говорит, что больше «нельзя повторять Пушкина» – искусство должно не услаждать нас музыкой слова и красок, а преображать жизни и души, ибо литература не профессия, а служение Богу. По замечанию Игоря Золотусского Гоголь «открывает русской литературе дорогу к Достоевскому и Толстому». Если А.С. Пушкин исповедовал идею «чистого искусства», чуждого корысти и утилитаризма, то Гоголь пришел к теме «богословия культуры», увидев в искусстве – священное служение Богу. Впрочем, Гоголь и многие наши литературоведы заблуждаются, когда односторонним образом жизненную философию Пушкина как призыв к «искусству для искусства», ведь поэт призывал художника следовать святой воли Всевышнего – «веленью Божию, о Муза, будь послушна», то есть исповедовал синергию – соработничество человека с Богом, как идеал творчества, и говорил о нравственном и гражданском значении искусства – «чувства добрые я лирой пробуждал» и «в мой жестокий век прославил я свободу». В представлении Гоголя величайшим «чистым поэтом» в России был А.С. Пушкин, но автор «Выбранных мест из переписки с друзьями» предчувствовал появление нового стиля в русской литературе: «Скорбью Ангела загорится наша поэзия и, ударивши по всем струнам, какие ни есть в русском человеке, внесет в самые огрубелые души святыню…». В России поэт всегда больше, чем поэт, а художники и писатели порой становятся пророками. По заветному убеждению Гоголя высшее назначение искусства – служить Богу, быть «незримой ступенью к христианству». Вся русская литература должна обратиться от эстетики к религии, дабы заключать в себе мудрость не от мира сего – черпать сюжеты, образы, идеи и смыслы из святого Евангелия, ибо «выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии». На страницах Священного Писания и в Священном Предании – в духовной литературе, оставленной святыми отцами Православной Церкви, в опыте ее подвижников, в литургике и гимнографии, в заповедях и догматах и, прежде всего – в образе Самого Сына Божиего, Иисуса Христа, человек должен искать мерило добра и зла, проверку своей совести и всех своих рассуждений, поступков и намерений – проверку своей жизни и своего творчества.
                Религиозное миросозерцание Гоголя было несколько смутно и экзальтированно, исполнено романтической взволнованностью, чувствительностью и умиленностью, но в то же время у него было живое и неустанное молитвенное обращение к Богу, сопровождающееся сознанием избранности и чувством особого попечения Божиего о его судьбе. В рассуждениях Гоголя и его письмах все сильнее звучали мысли о том, что во всем внешнем ходе жизни можно усмотреть действие воли Вседержителя: «Все было дивно и мудро устроено высшей волей, и мой приезд в Москву и мое путешествие в Рим – все было благо». «Никакая мысль человеческая не в силах себе представить сотой доли той необъятной любви, какую содержит Бог к человеку». Гоголь был убежден, что Господь руководит его жизнью и ниспосылает ему – то вдохновением, то испытания, чтобы очистить и закалить его душу, помочь вступить на путь новой жизни во Христе – христианской жизни: «Все, что ни делалось со мной, было спасительно для меня. Все оскорбления, все неприятности посылались мне высоким Провидением на мое воспитание. Ныне я чувствую, что неземная воля направляет путь мой – он верно нужен мне». Когда в 1841 году Гоголь приехал в Россию опубликовать первый том «Мертвых душ», С.Т. Аксаков заметил огромную перемену, произошедшую в нем: «В этот год последовала новая, большая перемена в Гоголе, не в отношении к наружности, а в отношении к его нраву и свойствам. Впрочем, и по наружности он стал худ, бледен и тихая покорность воле Божией слышна была в каждом его слове». С этого времени Гоголь полагал, что поэт должен так же служить Богу, как и монах, а вся жизнь его и творчество – должны быть проникнуты молитвой: «Как молчаливый монах, поэт живет в мире, не принадлежа ему, и его чистая, непорочная душа умеет беседовать только с Богом».  Религиозное сознание Гоголя имело свои особенности: он не изучал углубленно философию и был холоден к богословской науке, а основу церковности находил в исправном посещении церковных служб и исполнении обрядов, его увлекает благолепие богослужений и незыблемость канонов Церкви, но догматическое сознание его расплывчато. Религиозные чувства Гоголя были глубоки и искренни, но религиозность его носила эстетически-мистический характер, чуждый всякой догматике – будучи в Италии, он молился в католических церквях, был растроган красотой Рима, не видел никакого различия между Православием и католичеством: «как религия наша, так и католическая, совершенно одно и то же». Но в письме к Шевыреву он писал, что пришел ко Христу  «скорее протестантским, чем католическим путем». Одно время Гоголь считал величайшим мудрецом и душеведцем Гомера, но после религиозного перелома в круг его чтения все более входят духовные книги, постепенно вытесняющие светскую литературу, а на место Гомера становится Христос: «Анализ над душой человека таким образом, каким его не производят другие люди, был причиной того, что я встретился со Христом, изумясь в нем прежде мудрости человеческой и неслыханному дотоле знанию души, а потом уже поклонясь Божеству Его». В своей «Авторской Исповеди» Гоголь признается, что именно внимание к душе человека привело его ко Христу: «С этих пор человек и душа человека сделались больше, чем когда-либо, предметом наблюдений... Я обратил внимание на узнание тех вечных законов, которыми движется человек и человечество вообще. Книги законодателей, душеведцев и наблюдателей за природой человека стали моим чтением. Все, где только выражалось познание людей и души человека, от исповеди светского человека до исповеди анахорета и пустынника, меня занимало, - и на этой дороге, нечувствительно, почти сам не ведая как, я пришел ко Христу, увидевши, что в нем ключ к душе человека, и что еще никто из душезнателей не исходил на ту высоту познания душевного, на которой стоял Он». В духовной жизни Гоголя «религиозная весна» (выражение В.Зеньковского) с ее мистическими восторгами и чувством избранности, постепенно сменяется мучительным периодом, порой доходящим до крайнего чувства Богооставленности. Гоголь знал благодатные состояния – «минуты благоволения Божия» и «знаки небесной милости», но у него же бывали страшные приступы тоски и отчаяния, когда казалось, что вдохновение навсегда его покинуло, что все потеряно и нет надежд на спасение души, и в эти мучительнейшие часы он в «плаче и слезах» молился Богу с «воплем душевным». У него были мучительные сомнения в своей избранности, он начал с большей проницательностью вглядываться внутрь себя – в темные бездны своей душе, где он находил множество недостатков и пороков, и после выхода в свет «Мертвых душ», он просил  читателей и литературных критиков отыскать изъяны в его произведении, а к друзьям обращался с просьбой указать его грехи: «Грехов, указанья грехов желает и жаждет теперь душа моя! Если б вы знали, какой теперь праздник совершается внутри меня, когда открываю в себе порок, дотоле не примеченный мною!»  Религиозное мироощущение Гоголя трагично: человек есть смертное и несчастное создание, весь мир лежит во зле, дьявол жаждет погубить души людей, низвергнуть их в неугасимое пламя Ада, в конце жизни и истории мира нас ждет Страшный Суд, на котором грозный, но справедливый Бог Судия воздаст всем по делам их. Размышляя о тайне своего существования, Гоголь пришел к мысли, что служение Богу и красоте должно сопровождаться нравственным подвигом и религиозной жизнью – совершенное искусство требует духовного совершенства личности. По словам Мочульского в сознании Гоголя образы художника и аскета сливаются воедино – на алтарь искусства и веры он приносит свою жизнь и талант. В этом смысле он – мученик искусства, и вместе с тем – вдохновитель всех, кто мечтает о православной культуре, и верит, что молитвенно-аскетический путь и творческий путь – единая лестница, ведущая нас к Богу, а творчество оправдано и благословенно в очах Господних.
                Если в ранний этап своего творчества Гоголь хотел привести людей к Богу путем исправления нравов и осмеяния общественных пороков, то в последний этап он стремился искоренить недостатки в самом себе и жить внутренней жизнью. Внешняя жизнь для Гоголя – это жизнь вне Бога и без Церкви, а внутренняя жизнь – жизнь с Богом и в Церкви. В письме к Жуковскому 1848 года Гоголь писал о нравственной ответственности художника: «…Как изображать людей, если не узнал прежде, что такое душа человеческая? Писатель, если только он одарен творческою силою создавать собственные образы, воспитайся прежде, как человек и гражданин земли своей, а потом уже принимайся за перо! Иначе все будет невпопад. Что пользы поразить позорного и порочного, выставя его на вид всем, если не ясен в тебе самом идеал ему противоположного прекрасного человека? Как выставлять недостатки и недостоинство человеческое, если не задал самому себе запроса: в чем же достоинство человека? …Это будет значить разрушить старый дом прежде, чем имеешь возможность выстроить на место его новый. Но искусство не разрушенье. В искусстве таятся семена созданья, а не разрушенья…». Хотя Гоголь и говорил, что поучать проповедью – не его дело, ибо само искусство – это уже поучение в живых образах, а не в рассуждениях, но после религиозного перелома, он все более испытывает потребность высказаться «о самом существенном» – о религиозных задачах искусства и проекте духовного обновления жизни во всей России, что и сделал на страницах «Выбранных мест из переписки с друзьями». Эта книга – яркое событие в истории русской литературы, по своему нравственному пафосу и гражданскому звучанию сравнимая с лучшими творениями Ломоносова, Державина и Пушкина, в ней Гоголь высказал свои самые сердечные убеждения и выстраданные мысли о глубочайших вопросах русского жизни и культуры: о том, что лирика русской поэтов отличается вдохновенностью библейских пророков – поэт в России призван к пророческому служению; о тои, что искусство должно облагораживать нравы граждан и служить высшей цели – спасению души; о том, что нам всем надлежит узнать Россию и Церковь; что все люди – братья, связанные общей виной друг перед другом и перед Богом. Эта книга – публичная исповедь Гоголя, он с трепетом обнажает свою душу – все ее пороки и страсти, но она же – пламенная проповедь, писатель разговаривает с читателями как священник со своей паствой. Как исповедующийся писатель, Гоголь рассказывает обо всех мерзостях своей души, о желании быть лучше, о непрестанной борьбе с унынием и страхе за Россию, ее историческую судьбу, о свое любви к русскому народу и вере, что сила Божья хранит его, что нет на земле правых – все виноваты, ибо никто не безгрешен, о том, что все деятели культуры должны служить отечеству и Богу. Для Гоголя искусство и эстетика – это не автономные области духовной жизни, а то, что должно быть оправдано пред Богом – иметь религиозный смысл, отсюда и признание писателя о самом себе: «Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всякий человек, не только один я. Дело мое – душа и прочное дело жизни». Как проповедник, Гоголь заявляет, что цель христианской веры – изменить нашу жизнь, его интересует не богословие и метафизика, а вопросы нравственно-практического порядка – вопросы о жизни на земле, и потому он считает свою книгу полезной для многих душ. В богословии Гоголь был слаб, его мышление – художественно, а не метафизично, догматическое сознание его – расплывчато, но в области нравственной он был необычайно талантлив, и быть может отчасти прав Мочульский, утверждающий, что именно с него с полной силой раскрывается религиозно-нравственный характер русской литературы, ее гражданский и общественный строй, ее пророческий пафос и мессианство, и намечается переход от гармоничного Пушкина к Достоевскому с его «подпольем» и разверзнувшимися безднами души человеческой, впрочем, эти суждения Мочульского конечно несколько схематичны. Если уже в поэме «Мертвые души» Гоголь поставил вопрос о судьбе России и ее историческом пути, то в «Выбранных местах из переписки с друзьями» попытался дать всеразрешающий ответ на него, вызвавший русском обществе шквал морального возмущения и неприятие у западников и славянофилов, у Герцена и Белинского, Жуковского и Аксакова, и даже у умеренного Тургенева, охарактеризовавшего эту книга как «противную смесь гордыни и подыскивания, ханжества и тщеславия, пророческого и прихлебательного тона, подобного чему мы не знаем по всей литературе». В это время самочувствие Гоголя как  проповедника достигает своего апогея, он чувствует, что кто-то незримый пишет пред ним могущественным жезлом и убежден, что имеет власть свыше учить и наставлять: «Кто приобрел крупицу мудрости, тот уже не имеет права скрывать ее в себе от других: она не твоя, а Божие достояние. Бог ее выработал в тебе; все же дары Божий даются нам затем, чтобы мы служили ими собратьям нашим». В письме своему другу Данилевскому он писал в 1841 году: «Но слушай: теперь ты должен слушать моего слова, ибо вдвойне властно над тобою мое слово и горе кому бы то ни было, не слушающему моего слова. О верь словам моим! Властью высшей облечено отныне мое слово». В этих высказываниях Гоголя о его особом служении Богу и даре учительства отчетливо видны следы прелести – самопревозношения. Когда Гоголь стал духовным учителем и заговорил о Боге, Шевырев так откликнулся  на его притязания: «Ты избалован был всею Россиею: поднося тебе славу, она питала в тебе самолюбие. В книге твоей оно выразилось колоссально, иногда чудовищно. Самолюбие никогда не бывает так чудовищно, как в соединении с верою. В вере оно уродство». Полагая, что надменный тон автора – ахиллесова пята «Выбранных мест из переписки с друзьями», Шевырев вместе с тем заметил, что: «порицая поучения Гоголя, никто не заметил необыкновенности самого явления, которое случилось в наших глазах. Художник, покрытый всеобщею славою в своем отечестве, художник, которого всякая книга разлеталась волшебно по все концам России, бросает свое искусство, покидает треножник вдохновения и бежит в учители, хочет быть проповедником, чтобы сказать человеку нужное слово, чтобы позаботиться о душе его и о прочном деле жизни. Положим, что проповедь его – младенческий лепет; положим, что она не достигнет цели, но как не заметить важности события? Как позволить себе только смеяться над ним или сердиться на него, или обличать в противоречиях? …Люди, понимающие значение художника и его отношения к жизни, не могут и не должны остаться равнодушны к такому событию и, обличая, пожалуй, недостатки его поучений, обязаны все-таки признать важность самого дела». Несмотря на то, что книгу благосклонно приняли митрополит Филарет и архимандрит Феодор Бухарев, многие представители духовенства критически восприняли ее, а духовник Гоголя – о. Матфей Константинопольский упрекнул писателя в увлечении светскими темами и мирским искусством – театром. По слову святителя Игнатия Брянчанинова книга Гоголя источала из себя как свет, так и тьму, а сам писатель, руководствуясь своим вдохновением – неясным и безотчетным, в самом экзальтированном тоне своем наиболее всего отклонился от Православия. Наиболее глубокую и взвешенную оценку проповеди Гоголя дал религиозный философ Семен Франк точно подметивший, что Гоголь – блестящий художник и мыслитель, но никакого дара проповедника у него не было, книга его – глубока и является плодом долгих лет размышлений, но сам пафос учительства – насквозь искусственен, и, по сути, был не мирным голосом, примиряющим различные круги русской интеллигенции, а голосом, возмутившим и взволновавшим многих мыслящих людей в России. Впрочем, Гоголь предвидел подобную критику и в ответ на нее писал: «Мне ставят в вину, что я говорю о Боге, умные люди сказали, что у меня нет к этому призвания, что это не мое дело. Но что я должен делать в такое время, когда оно само вынуждает говорить о Боге? Как должен я молчать, если скоро закричат камни? Каждый из нас призван говорить об этом».
                Протоиерей Георгий Флоровский говорил, что в литературном творчестве Гоголя было нечто пророческое, но в то же время, сам писатель «как-то запаздывает в прошедшем веке», его не коснулись философские веяния эпохи и споры современников, сами миросозерцание его архаично. В письме Н.В. Анненкову Гоголь сам признавался, что веяния эпохи, ее волнения, искания и страсти во многом прошли мимо него, но ведь он никогда и не хотел быть «с веком наравне»: «Всяких мнений о нашем веке и нашем времени я терпеть не могу, потому что они все ложны». Но, несмотря на всю свою «архаичность» Гоголь никогда не был глух к искания своего времени, и в своих проницательнейших размышлениях он задолго до Достоевского замечает, что  «многие сейчас только и грезят о том, чтобы преобразовать все человечество», но тут есть трагический парадокс – нынешний человек «все человечество готов обнять как брата, а брата не обнимет». Во времена Гоголя пространно рассуждали «о любви к дальнему» – к человечеству, но не научились любить ближнего – человека, не увидели красоты его и непреходящей значимости для Бога и судеб мира. В скорбных раздумьях Гоголь провозглашает, что «человечество нынешнего века влюбилось в чистоту и красоту свою», и что «во всем усомнится современный человек – в сердце человека, которого знал много лет, в правде, в Боге усомнится, но не усомнится в своем уме», и оттого «непонятной тоской уже загорелась земля, черствее и черствее становится жизнь, все мельчает и мельчает... все глухо, могила повсюду». Вглядываясь в ход истории  России и Европы, Гоголь все более  отдавался тоске и у него нарастала апокалиптическая тревога – как Лермонтов и Достоевский он предчувствовал,  что надвигается царство пошлости и зла, что Россия может оказаться ниже своего исторического, культурного и религиозного призвания, и легион демонов низвергнется на ее просторы – охватит самые широкие народные массы. Из-под пера Гоголь слетает страшное предсказание о безотрадной участи Европы: «В Европе завариваются теперь повсюду такие сумятицы, что не поможет никакое человеческое средство, перед которыми наше нынешнее чувство страха есть лишь только тихое предчувствие…Чувствуется, что мир в дороге, а не у пристани, не на ночлеге, не на временной станции или отдыхе. Все чего-то ищут, все стремятся куда-то вперед». По ощущению Гоголя наступают тревожные времена, когда на Западе и в России возникает «страшное препятствие, непреоборимое препятствие для подлинно христианского празднования этого дня и имя ему – гордость». С огромной проницательностью Гоголь замечает, что односторонний научно-технический и общественный прогресс не спасает человека и не делает его лучше. С неизъяснимой тоской, как Леонтьев, он сознавал, что духовная жизнь людей – искусство и вера – измельчали, никто не боится ежедневно нарушать заповеди Христовы, погибает культура, замолкают мудрецы и пророки, осмеянные пошлой толпой. Триумф прогресса оборачивается триумфом духовной деградации: «Могила повсюду. Боже, пусто и мрачно становится в Твоем мире».  Мысль религиозного писателя Гоголя, предчувствующего, что мир движется к катастрофе, поразительным образом созвучна мыслям социалистически и атеистически настроенного Александра Герцена, писавшего, что над европейской цивилизацией начертано роковое слово – мещанство, а шпили готических храмов рвутся пронзить небеса, будто мстя за пустоту своих алтарей. Герцен с невероятной силой изобличил веру в прогресс как пустую и лживую веру – суррогат утерянной религиозной веры: «Отчего верить в Бога смешно, а верить в человечество не смешно; верить в Царство Небесное – глупо, а верить в земные утопии – умно?». В своих размышлениях о России Гоголь пришел к вере в ее мессианскую миссию, подчеркивая, что мя не лучше других народов и не ближе ко Христу, но у нас есть еще задатки братской любви, мы радостно и торжественно празднуем Воскресение Христово, и будь может в будущих веках – именно из России разнесется звонкими струнами поэтов померкшее религиозное чувство к иным народам земли. По многим чертам своего миросозерцания Гоголь близок славянофилам, но в отличие от них – он не идеализировал народные традиции в России, с тревогой и грустью наблюдал, что идеалы Евангелия расходятся с фактическим образом жизни русских людей, требовал необходимости «оцерковления жизни», мучительно переживал раскол между Церковью и культурой. Миросозерцание Гоголя не знало оптимизма славянофилов, оно было более трагично, как и его религиозная жизнь была полна таких надрывов и драматичных изгибов, которых не знали ни А.С. Хомяков, ни И. Киреевский. С моральным негодованием Гоголь выступал против любых попыток реформировать Церковь и защищал ее перед лицом образованных людей: «они говорят, что Церковь наша безжизненна; они сказали ложь, потому что Церковь наша есть жизнь». Но эти заблуждения о Церкви возникают не на пустом месте, и Гоголь предвосхищает мысли Н.А. Бердяева о достоинстве христианства и не достоинстве христиан: «ложь свою они вывели логически, вывели правильным выводом: мы трупы, а не Церковь наша, и по нас они назвали и Церковь нашу трупом». «Церковь наша должна святиться в нас, а не в словах наших. Мы должны быть Церковь наша… Наша совесть ясно нам говорит, что мы прошли мимо нашей Церкви и больше не знаем ее. Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но и не знаем даже, где положили его… Только и возможна для нас одна пропаганда – жизнь наша. Жизнью нашей мы должны защищать нашу Церковь, которая вся есть жизнь; благоуханием душ наших должны мы возвестить ее истину». Духовная жизнь Церкви немыслима без таинств и богослужений. В маленькой, но проникновенной книге «Размышления о Божественной Литургии» Гоголь писал, что жизнь человека без Бога лишена смысла, а путь христианина – это путь очищения от греха и духовного возрождения человека через обращение к Иисусу Христу – нашему Искупителю. Божественная Литургия – это сердце всех молитв и богослужений Церкви, она есть свидетельство победы Христа над смертью и Адом, вечное повторение искупительного подвига Агнца Божиего, ради нас совершенного, она собирает со всей земли тварь, тоскующую о Боге своем, дабы соединить ее в молитвах к Творцу. Вся жизнь христианина должна стать ежеминутной благодарностью Богу, неумолкающей и радостной песнью во славу Всевышнего и Его любви. Влияние Божественной Литургии будет велико на человека, если он будет участвовать в ней, чтобы осуществлять в жизни заповеди святого Евангелия – тогда Христос изобразится в нем и будет содействовать ему. Можно полностью согласиться с высказыванием Мочульского: «Никогда еще в русской литературе не раздавался голос такой сыновней любви, скорби и благоговения к православной Церкви». По своему духовному универсализму Гоголь – близок не западникам и не славянофилам, а В.С. Соловьеву, имена Данте и Гомера для него столь же священны – даже в последние дни его жизни – как и имена Иоанна Златоуста и Ефрема Сирина; в католичестве он находил живую религию, а не засохшую ветвь, оторванную от Православной Церкви; но я не могу согласиться с мнением Георгия Флоровского, что  «собственно, только Запад он и знал, - о России же больше мечтал. И лучше знал, какой Россия должна стать и быть, какой он хотел бы ее видеть, нежели действительную Россию». Намного глубже и лучше Флоровского и  славянофилов Гоголь знал Россию, ее действительность, идеалы, грехи и соблазны, и конечно религиозно-романтическое мотивы в понимании России и Церкви были присущи Хомякову и Киреевскому, но в отличие от них, Гоголь предчувствовал надвигающуюся социально-историческую грозу – русскую революцию 1917 года, что блестяще показал Бердяев, находящий пророческие элементы в его творчестве.
                Гоголь был истинным патриотом своего отечества, он всем сердцем любил Россию и был убежден, что ее спасение – заключено в христианстве, и на нее возложена исключительная миссия во всемирной истории, сравнимая с миссией Израиля в ветхозаветные времена: «Зачем пророчествует одна только Россия? Затем, что она сильнее других слышит Божию руку на всем, что ни сбывается в ней, чует приближение иного царствия... Великое поприще, которое никому из других народов невозможно, возможно одному только русскому народу». Но с грустью он смотрел на Россию и с апокалиптической тревогой всматривался в ее будущее – в далеко не оптимистическое будущее Руси-тройки, в безудержном порыве несущейся неведомо куда: «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный Божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная Богом!.. Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик...».  В лирических раздумьях Гоголя в поэме «Мертвые души» слилось все – и его мессианская вера в Россию, вдохновенную Богом, и чуткое прозрение безудержности русской натуры – особенности нашего национального характера, и мысль о том, что в истории России действуют неведомые силы и порой она делает иррациональные зигзаги – аналог тютчевского «умом Россию не понять», и полет утопической мечты, двигающий массами под чудный звон колокольчика, а не церковного благовеста – тема прельщений и соблазнов русской мечты и нашего мессианства, торжество лжедуховности, наконец, наводящая ужас скачка – трагический скачек в судьбе России, апокалиптическое видение русской революции 1917 года – на картине Ильин Глазунова «Вечная Россия» на «Руси-тройке мчатся Сталин и Троцкий, давя несчастных, вмерзших в оледенелую землю. В «Истории русской философии» Зеньковский отмечал характерную мировоззренческую черту русской интеллигенции – размышления о смысле истории и тревогу за ход веков – обращенность к проблемам историософии, изучение Лессинга, Гердера и Гегеля, чья грандиозная философская система по преимуществу – философия истории, напряженные споры о движущей силе исторического процесса и его конечной цели, дискуссии о том действует ли в истории Промысел Божий или нет, есть ли у нее объективные законы, или она – случайна и иррациональна. Гоголь был талантливым писателем и христианским мыслителем, и на примере поэмы «Мертвые души» мы видим в его литературном творчестве глубокую встревоженность за судьбу России и историософские размышления. В представлении Гоголя русский народ глубокого религиозен, но малообразован и имеет много нравственных изъянов, а потому в обхождении с русским мужиком писатель дает следующий совет: «Во всех упреках и выговорах, которые станешь делать уличенному в воровстве, лености или пьянстве, ставь его перед лицом Бога, а не перед своим лицом, покажи ему, чем он грешит против Бога, а не против тебя». У русского человека есть чувство нравственной ответственности за свою жизнь перед Богом, а не перед людьми, и только перед Всевышним он может признать свою вину. Гоголь понимает всю неоценимую значимость образования и грамотности для простого народа, но подчеркивает, что учить русского мужика грамоте надо не для того, чтобы он читал пустые книжки – становился «образованцем», а так, дабы он научился понимать глубокий смысл содержания произведений Гомера, Шекспира и Данте, поучался в законе Божием и читал Библию. Для благоденствия России и ее народа, Европы и всего мира необходимо не только развитие наук и техники, но и духовное просвещение.
                Ключевой идеей Н.В. Гоголя была идея «социального христианства» – веры, действующей любовью – деятельной, а не созерцательной: «Христианин! Выгнали на улицу Христа, в лазареты и больницы, наместо того, чтобы призвать Его к себе в домы, под родную крышу свою, - и думают, что они христиане!» Гоголь говорит, что человек девятнадцатого века из-за оскудения религиозного чувства позабыл, что все люди – братья, но это конечно оптический обман, спроецированный в историю, ибо еще со времен грехопадения Адама, с Каина и Авеля люди забыли о том, что такое братская любовь. Опираясь на мысли апостола Иоанна Богослова, учившего, что без любви к ближнему невозможно возлюбить Бога, Гоголь патетически восклицает: «Трудно полюбить Того, Кого никто не видел. Один Христос принес и возвестил нам тайну, что в любви к братьям получаем любовь к Богу... Идите же в мир и приобретите прежде любовь к братьям». Воспитание души и ее изучение – одна из главных тем в «Выбранных местах из переписки с друзьями», но уход в душевную пустыню для самопознания сочетался у Гоголя с решимостью к общественно-религиозному служению и «праведному хозяйствованию». Для него поле борьбы добра и зла – душа человека. Гоголь верил, что душу можно исправить поучением, и с этим связан его нравственно-психологический оптимизм, недооценивающий силу зла. Богословская мысль Гоголя о том, что «нет такого орудия в мире, которое не было бы предназначено на службу Бога» и Господь использует зло в Своих целях – делает невозможным христианскую теодицею и отвергает благость Вседержителя и Его святость, ибо если Бог использует зло как средство, то Он не всеблаг, и даже зависим от темной и враждебной Ем силы – не всесилен. В области социальной и государственной жизни Гоголь наивно связывает благоденствие России с ее патриархальным строем, полагая, что все учреждения, законы и сословное деление общества – даны от Бога, руководящего государями, а зло заключено в их извращении грешными людьми. Духовное возрождение России совершится не путем реформ и преобразований, а набожными генерал-губернаторами, для которых все подчиненные – любимые дети, они то и призовут дворян, «чтобы те позаботились о крестьянах истинно, как о своих кровных и родных, а не как о чужих людях, и так бы взглянули на них, как отцы на детей своих». Не переживая мучительно крепостного права и не будучи противником социально-государственного строя в России, Гоголь исповедовал своеобразный мистический консерватизм – чистую утопию, видел в монархе – «священную особу», называл рыцарские понятия о чести и достоинстве личности – пустыми, и считал, что каждый должен оставаться  «в том звании, в котором призван» (1 Кор. 7:20), словно не замечая всей вопиющей неправды русской жизни, изобличенной им на страницах «Ревизора» и «Мертвых душ». Идея священного служения Богу – каждого на своем месте, применительно к оправданию социально-экономического строя в России, по меткому замечанию Зеньковского, во-первых антиисторична – «крепостное право сложилось же исторически и не существовало изначала», оно не есть нечто непреходящее, а во-вторых – противна христианству и отвратительна с нравственной точки зрения. «В письме «Русский помещик» Гоголь излагает своеобразную экономику: помещик — хозяин, отец своих крестьян, должен строить свое хозяйство на Св. Писании, растолковывая мужикам, что Сам Бог повелел им трудиться, примерных мужиков хвалить, а «негодяев» распекать: «Ах ты, невымытое рыло!» В этом же письме есть христианское обоснование богатства: «В которую деревню заглянула только христианская жизнь, там мужики лопатами гребут серебро»; и защита невежества: «Народ наш не глуп, что бежит, как от черта, от всякой письменной бумаги». Одним словом, идеал христианина – богатый хозяин, вроде Констанжогло или Муразова из второй части «Мертвых душ»! Натуральное хозяйство, основанное на принудительном крестьянском труде, возглавляется главным хозяином –  царем, который должен отчитываться перед Небесным Хозяином. И государство и общество Гоголь мыслил только в плане хозяйственно». Вся социальная философия Гоголя насквозь патриархальная: царь посредник между небом и землей,  власть его стоит над законом,  а деяния – должны руководствоваться Словом Божиим – и это не реальная политическая программа,  не идеологические формулы Уварова и Каткова, а чисто романтическая несбыточная утопия,  идеализирующая русского императора, выставляющая его в образе страдальца и молитвенника, что никогда не соответствовало действительности. Высокая оценка государства,  идея служения Богу и отечеству с юных лет заполняли душу Гоголя, поэтому он мечтал о преображении жизни в пределах существовавшего социального строя, не размышляя над его текучестью и изменчивостью, и не понимая, что крепостное право и нравы России времен правления Николая I – несовместимы с христианской верой. В этом плане намного более проницательными и нравственно чуткими, чем Гоголь с его культом государственной службы, были Тургенев, запечатлевший в «Записках охотника» в живых образах бесправие крепостных крестьян, ужасы и драмы той эпохи, и Герцен, рассудительно заявлявший, что с существованием крепостного права невозможно мириться, а оправдывать его религиозно, как это делал святитель Феофан Затворник и многие представители русского духовенства, – кощунственно, ибо оно – мерзость в очах Господних и человеческих.
                С резкой критикой «Выбранных мест из переписки с друзьями» выступил социалистически настроенный литературный критик В.Г. Белинский, пламенно протестующий против реакционной социальной философии Гоголя, в пылу полемики хлестко бичуя писателя как «проповедником кнута, апостолом невежества, поборником обскурантизма и мракобесия, панегиристом татарских нравов». Многие упреки Белинского справедливы: верно, что в России господствовали татарские нравы, отрицающие свободу и нравственное достоинство личности, что нашему отечеству нужны не одни проповеди и молитвы, но и «пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного», что ужасное зрелище, когда люди торгуют людьми, что отмена крепостного права и телесных наказаний – острейший вопрос в России, что позорны те строки их книги Гоголя, где он пытается оправдать существующий строй религией и проповедует ложь и безнравственность как истину и добродетель. Прав Белинский и когда утверждает, что Гоголь глубоко знал Россию как художник, но не как мыслитель. Напрасно Дунаев всеми силами пытается оклеветать Белинского – эту трагическую, противоречивую и благородную фигуру в истории России, чьи нравственные качества были высоки, в том, что он критикует Гоголя и Церковь с позиции мудрости мира сего, и тщетно клеймит этого неистового литературного критика с неординарным умом – невеждой в вопросах веры. В своем письме Белинский оказался отчасти лучшим христианином, чем Гоголь, хоть этого и не заметили ни Дунаев, ни Воропаев, ни Золотусский, ведь он критиковал писателя, опираясь на образ Иисуса Христа и Евангелие: «Нет, если бы Вы действительно преисполнились истиною Христова, а не дьяволова ученья, - совсем не то написали бы Вы Вашему адепту из помещиков. Вы написали бы ему, что так как его крестьяне – его братья во Христе, а как брат не может быть рабом своего брата, то он и должен или дать им свободу, или хоть по крайней мере пользоваться их трудами как можно льготнее для них, сознавая себя, в глубине своей совести, в ложном в отношении к ним положении». «Кто способен страдать при виде чужого страдания, кому тяжко зрелище угнетения чуждых ему людей, тот носит Христа в груди своей, и тому незачем ходить пешком в Иерусалим. Не истиной христианского учения, а болезненной боязнью смерти, черта и Ада веет от Вашей книги». С нравственным негодованием Дунаев нападает на Белинского, заявляя, что он безумно разделяет Христа и Церковь, отрицает религиозность русского народа и утверждает, что Православная Церковь была слугой и рабой светской власти. Если говорить о мистическом бытии Православной Церкви, то она – столп и утверждение Истины, в ней нет и не может быть ничего порочного, она – свята, а ее таинства – душеспасительны, и здесь глубоко ошибается Белинский, думавший, что между Церковью и Христом нет ничего общего. Но если рассматривать историческое бытие Православной Церкви и говорить о ней как о социальном институте, то ее пастыри – полны пороков, гордыни и лицемерия, а она сама – долгие столетия была жалкой рабой и прислужницей светской власти, предавшей жизненное дело Спасителя и Его апостолов – и в этом один из трагических узлов нашей истории. Гоголь верил, что смысл национального призвании России – религиозный, она – мессианская страна, призванная распространить по всему миру свет Христова просвещения. Если Гоголь, славянофилы и Достоевский считали, что русский народ – самый религиозный народ в мире, и он никогда не предаст веру Христову, то Белинский был убежден, что русский народ по натуре своей атеистичен, не знает Евангелия и не имеет глубоких религиозных чувств, что отчасти подтвердила революция 1917 года и переход широких масс от христианства к атеизму. Над загадкой русского национального характера размышляли многие философы, ученые и писатели – Бердяев, Аверинцев и Лихачев, и они пришли к идее антиномичности русского народа, его жуткой противоречивости, которую блестяще выразил Бунин, сказав, что из русский человек легко переходит от одной крайности в другую – от почитания Бога, смирения и покорности судьбе до рубки топором икон и самого иступленного и безудержного бунта. Известно, что идейная тяжба между Гоголем и Белинским закончилась победой последнего, наступлением эпохи упадка идеализма и нигилизма в России, а на проповедь Гоголя откликнулись лишь немногие и среди них – Достоевский. Как замечает Мочульский, измученный Гоголь признает свое поражение, его черновики ответа Белинскому – «бессвязны и беспомощны», и в своем коротком письме он говорит о себе: «Душа моя изнемогла, все во мне потрясено. Могу сказать, что не осталось чувствительных струн, которым не было бы нанесено поражения еще прежде, нежели я получил письмо Ваше. Бог весть, может быть в словах ваших есть часть правды».
                Духовный путь Гоголя драматичен и весь в надрывах. Последние годы жизни Гоголя ознаменованы религиозным кризисом – тяжкий путь духовных исканий и опыт, купленный столькими страданиями, был поставлен под сомнение: что если все, что он говорил о Боге и России – заблуждение, а его любовь к Богу и людям – результат прельщения? В этот трагический момент своей жизни Гоголь вступает, выражаясь языком Данте, в последний круг своего Ада – мучительно ощущает Богооставленность, отрекается от своего учительства, видя, что на это нет воли Божией. Сердце его разрывается между желанием отрешиться от всего мирского и отдаться литературному творчеству. Гоголь ездил в Оптину пустынь к старцу Макарию – этому знатоку церковного богослужения, создателю библиотеке духовной литературы, в которой монахи изучали творения святых отцов Церкви. Желая сменить перо художника на иноческие четки, Гоголь писал: «Нет выше знанья, как монашеское, и да сподобит нас Бог надеть когда-нибудь простую ризу чернеца, так желанную душе моей, о которой уже и помышленье мне в радость». В своем письме к поэту Николаю Языкову, он признавался в желании избрать монашеский путь: «Я чувствую, что разорвались последние узы, связывавшие меня со светом. Мне нужно уединение, решительное уединение». «Я не рожден для треволнений и чувствую с каждым днем и часом, что нет выше удела на свете, как звание монаха». Проницательный Макарий не дал своего благословения на постриг Н.В. Гоголя, понимая, что его поприще – литература. Трагически одинокий и полный отчаянных сомнений в религиозной ценности своего творчества, Гоголь искал себе духовного руководителя, которым стал протоиерей Матфей Константинопольский – простой, но истовый священник, молитвенник и проповедник, который конечно, не был тем мрачным фанатиком-изувером, каким описал его Д. Мережковский, но этот священник совершенно не имел любви к искусству и не был богословски образован, называл Пушкина язычником и требовал от Гоголя отречения от лучшего поэта России, считал, что для светского писателя неприемлемо рассуждать о Боге и вопросах религиозного характера. Глубоко заблуждается Воропаев, предполагая, что «среди тех, кто знал Гоголя, о. Матфей понимал его едва ли не больше всех». На мой взгляд, наиболее прав рассудительный Зеньковский: «Нет никакого сомнения, что о. Матвей был глубокий человек, целиком преданный Церкви, – но нет сомнения и в том, что он не подходил для духовного руководства таким человеком, каким был Гоголь. В эти же годы были священники с широким пониманием вопроса об отношении Церкви и культуры, христианства и творческой жизни, – достаточно напомнить имя о. Бухарева. Но Гоголю импонировали как раз не широкие, а узкие представители духовенства; при его максимализме, при его напряженных размышлениях о христианизации жизни и культуры он особенно тяготел именно к одностороннему – цельному, но и узкому о. Матвею. Во внутренней борьбе Гоголя с самим собой, в поисках подлинного, а не номинального «освящения» жизни и ее преображения, ему особенно был дорог образ о. Матвея с его искренней, цельной, горячей, но и узкой церковностью». Много лет Гоголя не оставлял замысел дописать «Мертвые души», но как известно духовная драма, пережитая писателем, завершилась сожжением второго тома поэмы – страшным событием, не раз подвергавшимся самым фантастическим истолкованиям. Не раз в жизни Гоголь порывался отойти от искусства, на него часто нападали тоска и меланхолия, и в голове его бродила мысль сжечь рукопись. Нельзя согласиться, что сожжение второго тома «Мертвых душ» – это лишь роковая ошибка Гоголя, намеревавшегося сжечь другие бумаги, как думает Мочульский, напротив – писателя давно одолевало уныние, и он испытывал искушение сжечь свою рукопись, о чем он сам поведал в разговоре с графом А.П. Толстым, прося его забрать ее. После того, как Гоголь сжег вторую часть своей поэмы (хотя в его шкафу еще осталась рукопись с четырьмя первыми и одной из последних глав второго тома «Мертвых душ), он горько заплакал. Духовный путь Гоголь был многоскорбным, а его религиозная жизнь исполнена многообразными и самыми изощренными страданиями, поэтому есть все основания вслед за С.Т. Аксаковым назвать его «мучеником христианства». Душа Гоголя – загадочная, одинокая и противоречивая жаждала спасения и совершенства, томилась по общению с Богом, а его духовные искания и литературная деятельность знала трагедии и срывы, но в конце своей жизни он все же обрел духовное просветление и успокоение. По воспоминаниям доктора А.Т. Тарасенкова, печать спокойствия ясно отражалась в чертах умершего писателя: «Долго глядел я на умершего: мне казалось, что лицо его выражало не страдание, а спокойствие – ясную мысль, унесенную в гроб». Узнав о смерти Н.В. Гоголя и восприняв ее как великое и трагическое событие, Тургенев сразу откликнется и постарается раскрыть смысл этой утраты для России: «Гоголь умер! – Какую русскую душу не потрясут эти два слова? – Он умер. Потеря наша так жестока, так внезапна, что нам все еще не хочется ей верить. В то самое время, когда мы все могли надеяться, что он нарушит, наконец, свое долгое молчание, что он обрадует, превзойдет наши нетерпеливые ожидания – пришла эта роковая весть! – Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся, как одной из слав наших! – Он умер, пораженный в самом цвете лет, в разгаре сил своих, не окончив начатого дела, подобно благороднейшим из его предшественников… Его утрата возобновляет скорбь о тех незабвенных утратах, как новая рана возбуждает боль старинных язв... Смерть имеет очищающую и примиряющую силу; клевета и зависть, вражда и недоразумения – все смолкает перед самою обыкновенною могилой; они не заговорят над могилою Гоголя… Мир его праху, вечная память его жизни, вечная слава его имени!»
                По своему миросозерцанию Николай Васильевич Гоголь до конца земных дней оставался романтиком, но в то же время он развенчал эстетический идеализм Шиллера и Новалиса, искал духовной трезвости и освобождения от мечтаний и грез. В личности и литературном наследие его причудливо сочетается романтический склад души, напряженные религиозные искания и беспощадный реализм в изображении русской жизни. Многогранность личности Гоголя и его духовного мира, отобразившаяся на его литературной деятельности, способствовала возникновению самых разных суждений о нем – для славянофилов он сумел объять всю Россию с ее нравами и характерами в акте эпического созерцания, для западников – он сатирически изобличил всю неправду русской жизни, ее несправедливость и развращенность, для религиозных мыслителей Серебряного века, переживших русскую революцию 1917 года – для Бердяева и Франка – он есть писатель с профетическим даром, предчувствовавший, что весь мир движется к катастрофе, а Россию постигнет всенародная трагедия, которую он прозрел «сквозь видный миру смех неведомые незримые миру слезы». Реализм Гоголя необычен и фантастичен – за покровом социальной и исторической реальность, он как тончайший психолог и настоящий метафизик, вскрывает реальность духовную, проникает в души людей и изобличает их внутренний мир – все страсти и надежды, идеалы и пороки, мечты, намерения и помышления. Нельзя изучать литературное творчество Гоголя, не исследуя его духовных исканий, не анализируя его жизненный путь и его миросозерцание, ибо Гоголь велик не только как художник, но и как мыслитель, как человек с «всемирной отзывчивостью», в поле зрения которого всегда были лучшие творцы мировой культуры – Гомер, Данте, Шекспир, Сервантес, Тассо, Шиллер, Гофман, и мудрейшие из святых отцов Церкви – Ефрем Сирин, Иоанн Златоуст и Максим Исповедник. В русской литературе Гоголь – один из непревзойденных мастеров слова, он – великолепный художник, но вместе с тем, сам писатель видел свое предназначение не в том, чтобы открыть новую эпоху в литературе, а в особой духовной миссии. Никто из русских писателей до Гоголя не ставил с такой силой, страстностью и глубиной вопрос о религиозном смысле искусства, о связи культуры и Церкви, о сотворении христианской культуры и преображении жизни духовной силой искусства. Для Гоголя разрыв творчества и религии – трагедия, он – христианский писатель, и хоть его догматическое сознание было расплывчатым и туманным, но он всей душой своей желал, чтобы светская культура преодолела разрыв с Церковью. Священник, богослов и исследователь русской философии Василий Зеньковский точно определил Гоголя как «пророка православной культуры». Для русского писателя искусство – священно, но на стезях творчества всегда находятся страшные соблазны и искушения. Жизнь истинного художника требует аскезы и самоотречения. В этом аспекте она сравнима с монашеским подвигом. Вопреки мнению архимандрита Рафаила Карелина культура принадлежит не только душевной, но и духовной жизни, не менее, чем Церковь и религия, и это ясно понимал Гоголь.  Всю свою жизнь Гоголь верил в «святыню красоты», и в литературе он хотел быть своеобразным иконописцем – изобразить прекраснодушных людей – святых, запечатлеть путь от греховности к святости – таков замысел «Мертвых душ». Но еще святитель Игнатий Брянчанинов подметил одну черту гоголевского творчества – он со всей силой своего таланта мог изобразить зло и пошлость, но изнемогал в изображении добра, для которого художнику нужно озарение от Бога. Гоголю был дан особый дар – видение духов тьмы, обостренное ощущение мирового зла и пошлости, проницательное проникновение в религиозную драму своего надломленного века, и здесь его, вслед за Бердяевым, можно назвать «инфернальным художником». Душа Гоголя ужасалась зла и томилась по Богу, он верил в возможность нравственного исправления падшего человека, с него начинается новая эпоха в русской литературе – ее возвращение к вере и Церкви, сопряжение искусства и религии, поиск путей спасения.