Цугцванг

               




                Зачем мне все это? Лежать среди ночи
                И видеть, как звезды мерцают трехточием.
                Зачем мне все это? Я давно позабыла,
                Что было когда-то, а может – не было.
                Я всё позабыла. Поставлена точка.
                Не надо дразнить золотым многоточием.
                А небо всё помнит, до букв и до строчек,
                Что было до этих, поставленных точек.
                Что было когда-то, когда я любила.
                Но было ли это? И это ли было?
                Не буквы, не точки на черной странице.
                То – небо проколото тонкою спицей.
                И черные мысли текут без движенья.
                Не будет, что в прошлом, уже продолженья.
                На звезды смотрю и не сплю до рассвета.
                Зачем мне всё это? Зачем мне всё это?









                ~ ~ ~


          Утром за окном раскричались воробьи.  Юркие птахи качались на тонких ветках берёзы, растущей под окном, и наперебой вскрикивали, словно чиркали спичками: чирк, чирк.
      «Глупые воробьи, - снисходительно подумала Ника, слушая бойкую перебранку птиц. — Чирк. Чирк.  Одно  слово.  Из  него  не  сложишь  песню, как ни крути.  А  в  жизни  так  много  слов.  Например:  статика  и  динамика.  Динамика – это движение.  Движение  –  это  будущее.  А  в будущем  - много  слов,  какие  я  сама  еще  не  знаю.  Будущее.  Буду  еще. Еще  буду»
      Ника  -  маленькая,  хрупкая  девочка  с  большими  серыми  глазами, с жадным  любопытством  взирающими на  мир.  Она  лежала  на  старом диване,  который  поскрипывал  под  ней,  как  холщовый  мешочек  с крахмалом,  щурила  по-детски  ясные  глаза  и  читала  учебник  физики. Она  еще  не  знала, что через  пять минут произойдет  то, что  изломает, исковеркает  всю  её  жизнь, перечеркнёт  все  планы,  сломает  будущее, которое  смутным  нежным  облаком  грезилось  ей  ночами, и будет  будущее такое,  какое  будет…

      Было  начало  лета. Июнь. Высокая  двустворчатая  балконная  дверь была  широко  распахнута, и свежий  ветер  вдувал  в комнату легкую тюлевую занавеску, будто  тугой  парус  каравеллы.  Страницы  книги, вздрагивающие  от  ветра,  тоже  были  похожи  на  маленькие  паруса.
     —  Ника! – раздались  с  улицы  требовательные,  чуть  хрипловатые мальчишеские  голоса. —  Выйди  на  балкон.
     Это  кричали  соседские  мальчишки.  В  сумбурном  хоре  звуков  с  улицы  Ника  угадала  ломающийся  голос  соседа  Вовки.  Ника  сталкивалась  с  ним  каждый  день на  лестничной  площадке.  Ему исполнилось  пятнадцать  лет,  и  он  уже  открыто  курил  «Яву»,  вталкивая окурки  в  пустую  консервную  банку,  прикрепленную  отогнутым горлышком  к  лестничным  перилам.
      —  Ну, выйди, Ника, -  через  пару  минут  уже  противно  канючил  Вовка.  Было  слышно,  как  он  при  этом  с  кем-то  активно переговаривался.
      —  Ника, выйди на балкон, -  взмолилась  уже  тётя  Лена  -  старшая  сестра  мамы Ники.  Она сидела  за круглым столом  в  центре  большой  комнаты  и что-то чертила  карандашом,  двигая  линейку  по  листу  ватмана. 
      Тёте  Лене  было  немного  за сорок  лет.  Она  жила  в  небольшом городке,  в  сутках  езды  от  столицы.  Для  Ники  это  был  город-кружочек  на  бумажной  карте.  Еще  в  молодости  тётя  уехала  туда  из  столицы  к любимому человеку.  Теперь  она  работала  начальником  кондитерского цеха  и  заочно  училась  в  столичном  институте.  Тётя  готовилась  к  летней  сессии  и  громкие  крики  с улицы ей  мешали.
      —  Выйди, - повторила  тётя Лена, отложив  в сторону карандаш. — Женихи зовут.
     Ника  презрительно фыркнула,  нехотя  положила  книгу раскрытыми страницами вниз, и вышла  на балкон.  Маленький балкон,  на  котором  с трудом  помещалась  детская  раскладушка,  в  начале  лета  утопал  в густых кустах  цветущей  сирени.  И  балкон  был  похож  на  дерзкий  капитанский мостик,  бесстрашно  плывущий  среди  белой  пены  цветов.
     Внизу у козырька  подъезда стояли, задрав  вихрастые  головы, три закадычных  друга.  Долговязый,  нескладный  Витька,  рыжий  Вовка, обсыпанный  веснушками,  как  бублик  маком,  и  коренастый  смуглый молчун  Колька.
    —  Ника, а Колька  в тебя  влюбился, –  крикнул  Вовка  с  отчаянной решимостью  и  быстро пригнулся, закрыв  рыжую  голову  руками.  Колька прыгнул на  Вовку.  Витька  прыгнул  на  Кольку.  Мальчишки  возились, крутились,  сопели,  едва  сдерживая  смех.
     —  Дураки, - сказала  Ника  и  снова  легла  на  диван.
     Хулигана  Кольку  она знала давно.  Всё-таки  росли  в  одном  дворе.
Колька  был  известной  на  всю  округу  шпаной  и  двоечником.  И  нельзя сказать, что  был  дураком.  Скорее, принципиальным лодырем, схлестнувшимся  с  принципиальными  учителями  на  почве  обязательного среднего  образования.  Колька  принципиально  не  учил  уроки,  а  учителя принципиально оставляли  его  на  второй  год  в  каждом  классе.  Колька был  старше  Ники на  один  год,  но  доучивался  в  восьмом  классе, с грехом  пополам, когда  ему  пришла  повестка  о  призыве  в армию.
     А  Ника  была  отличница.  Учителя  пророчили ей  блестящую  карьеру. Фотография  Ники  висела  в  школе  на  Доске  почета,  и  Колька  втихаря подрисовывал  ей  черной  ручкой  усы  и  бороду.  Впрочем, это  были больше  догадки  по  принципу:  больше некому…
     На следующий день, ближе к вечеру, когда изнуряющий летний зной сменился спасительной прохладой, к Нике заглянула Витькина мама - тётя Настя.  Она была одета в нарядное летнее платье, и от неё пахло химией, потому что она сделала укладку в парикмахерской.
     —  Пойдем ко мне, -  ласково сказала тётя Настя. —  Отметим твоё окончание школы.
     Ника достала из секретера новенький аттестат и пошла за Витькиной мамой. Тётя Настя почему-то гордилась школьными успехами Ники, словно она была её дочь.  Подкармливала конфетами, говоря, что сладкое хорошо влияет на мозг.  И Ника не могла ей отказать.
     Гости уже собрались.  В большой комнате был накрыт богатый стол. В обычных столовых тарелках, продуманно расставленных на столе,  пестрыми горками лежали салаты, заранее порезанный на кусочки холодец лежал в эмалированном лотке.  Были еще: и деревенское сало брусками, селёдочка с луком и жареная картошка.  Спиртное возвышалось над всем этим великолепием в виде запотевших бутылок холодной водки.  Алкоголь приобретался  с расчетом: бутылка на каждого.  Но это не значило, что вся она будет выпита.
     Родители Витьки: тётя Настя  и дядя Сеня привычно сидели в торце стола. Им обоим было под шестьдесят, и они были похожи на два одуванчика.  Один – с белой круглой шапкой, пахнущей химией, а другой – наполовину облетевший.
     Витька сидел рядом с отцом в белой рубашке.  По случаю торжества -  он был гладко причесан и облит одеколоном.  Была соседка из другого подъезда.  Некрасивая и старая. Жуткая сплетница.  Именно ей, почему-то тётя Настя рассказывала про Нику. Была еще одна немолодая семейная пара. Чета сидела на краю постели, где за их спинами недвижно лежала престарелая мать Семёна Ивановича.  К ста годам она высохла до размеров ребёнка.  Были еще какие-то люди, которых Ника не знала.
     — Ну, показывай свой аттестат, –  весело сказала тётя Настя и обвела гостей многозначительным взглядом. —  Будем твои пятерки обмывать.
     Не успели гости выпить, как пришел Колька. Принес три красные гвоздики.  Всех растолкал и сел рядом с Никой.  Ей  это показалось забавным и полезным. Ника не пила спиртное.  Никогда. И пока все гости после очередной опрокинутой рюмки шарили в тарелках, цепляя на вилки скользкие кольца солёных огурцов, Ника быстро менялась с Колькой стопками. Раз-два. У Ники стопка пустая, а у Кольки – полная.
     Колька пил добросовестно, до капельки, до прозрачного донышка, чтобы не оставлять в себе злость, обиду и прочие человеческие пороки.  Вот так, с какой-то осмысленной дерзостью, он пил в первый раз.  И все ниже опускалась его мокрая, от жары и водки, голова.  Черные курчавые, как у цыгана, волосы липли к его лбу и резко очерченным скулам.  Но вдруг Колька резко выпрямился, стукнул кулаком по столу так, что высокие рюмки попадали на бок, и закричал страшным голосом:
     — Выйдите все!
     Глаза у него были совершенно стеклянные.  Безумные глаза.  И все гости, взглянув на него, безропотно побежали на кухню.  И Ника побежала. Но Колька её поймал, навалившись сзади, и прижал к себе с такой силой, что пуговицы на его рубашке больно впились ей в спину.  Колька стал целовать Нику в лицо и шею короткими горячими рывками, с таким неистовством, что ей казалось, что он её не целует, а кусает, как змея, яростно бросающаяся на свою несчастную жертву.
     Ника растерялась, залилась пунцовым румянцем, задрожала от страха и стыда, оттолкнула наваливающегося на неё Кольку, страшного от пьяной улыбки и остановившихся стеклянных глаз, и со всех ног бросилась на улицу.
Колька догнал её в яблоневом саду, что рос вокруг школы, схватил на руки, чтобы она не могла убежать, и всю ночь, в каком-то пьяном угаре, дававшем ему нескончаемые силы, таскал Нику на руках, будто котенка, и целовал как сумасшедший.
     Под утро, когда небо стало розовым, как нежные лепестки цветов яблони, и из раскрытых окон домов донеслись первые торжественные звуки гимна страны, Колька, наконец, устал.  Сел на скамейку, закрыл безумно блестевшие глаза.  Бульдожья хватка его ослабла.  Ника пошевелилась, не веря в то, что Колька заснул. Затем  осторожно выскользнула  из  его  цепких объятий и побежала к дому.
     —  Завтра пришлю сватов, -  крикнул ей в спину Колька.
     Ника  затравленно  оглянулась.  Черный, страшный Колька медленно приподнимался со скамейки  с закрытыми глазами.  Ника тонко вскрикнула  и побежала  еще  быстрее.
      Мама не заметила, что Ники не было дома всю ночь.  У неё была температура  под  сорок  градусов,  и тётя Лена, приподняв маме голову над подушкой, поила её горячим чаем  с малиной.
     —  Плохо, –  пожаловалась  мама  слабым  голосом,  делая  маленькие, боязливые глотки из кружки. —  Мне  послезавтра  ехать  в  Сибирь на заработки.  Боюсь,  не  успею  вылечиться.
     —  Я поеду, –  неожиданно  для  себя  выпалила  Ника  и опустила  голову.  Колькин голос, с категоричным: «Завтра пришлю сватов» - все  еще звенел у нее  в ушах.
     —  А как же институт? – растерялась мама и достала из подмышки градусник. — Ты же у меня умница.
     —  Никуда не денется этот институт, –  строго  сказала  тётя  Лена. — Нашу девочку  с  её  мозгами в любой институт возьмут.  Пусть  едет.  Жизнь узнает, а то, наверно, кроме пионерского лагеря, ничегошеньки и не видела.


                ~ ~ ~


     Сутки спустя, погожим  ранним  утром  Ника  собрала  дорожную  сумку, поцеловала  еще  спящую маму  и  уехала  на  вокзал.  В столь ранний час людей на перроне было немного.  На пустых железных тележках сидели немолодые грузчики со скучными лицами.  Усатый дворник в белом фартуке и фуражке неторопливо сметал с серого асфальта мелкий мусор.  Ника остановилась, проверила на месте ли  билет,  крохотная картонная  карточка, глубоко вздохнула  и  легко зашагала  к  своему  поезду, закинув дорожную сумку на плечо.  Её пугало  и  радовало  одновременно,  что  через  двое  суток  пути,  она  попадёт  в совершенно  незнакомый  ей  мир, называемый  Сибирью.
    Легкая  грусть  от  того, что  её  никто не провожал, быстро  улетучилась.  «Это  даже  к лучшему, - думала Ника.  —  Это – самостоятельность.  Сама стою»  Ника  улыбнулась.  Ей  понравилось  это  слово.  Она  опустила  вниз  глаза, на  кеды  с белыми шнурками.  Под  ногами  у  неё  крутились  настырные  воробьи.  Они  дружно  раздёргивали  куски  пирогов, брошенных спешащими людьми.

     Утро было солнечным, но еще по-утреннему прохладным. В сыром  воздухе  вокзала  доминировал запах горелого  угля.  Короткими гудками перекликались поезда.  Вздыхали и хрустели колесами, совсем как живые.
     Ника быстро нашла свой поезд.  Он уже стоял у перрона с открытыми тамбурами.  Нужный вагон был последний. «Будет сильно качать», - подумала Ника, вспомнив рассказы тёти Лены. Она отдала билет молодой румяной, как яблоко, проводнице, медленно пошла по вагону, старательно обходя чьи-то неубранные чемоданы и баулы. Её место в плацкартном вагоне было где-то в середине, что по рассказам тёти Лены было оптимально удобно.  Ника убрала дорожную сумку в рундук под полкой и стала смотреть в окно.
     По перрону, седому от пыли, неуклюжей рысью бежали последние пассажиры. Старые дорожные чемоданы нещадно били их по ногам. Наперегонки  с ними бежали те самые  носильщики, уже без скуки на лицах, толкая  перед  собой тележки, заваленные чемоданами и ящиками.
     Попутчица Ники - молодая красивая женщина со светлыми вьющимися волосами, заколотыми с боков черными невидимками, с любопытством поглядывала на  неё, и устало обмахивала потное лицо журналом «Огонёк»
С двух сторон к ней жались её дети - мальчики-погодки.  Смешные карапузы. Любопытные и шустрые, как бельчата.  Они – то карабкались матери на колени, то прятались  за  её спину и серьезно смотрели на Нику ярко-голубыми пушистыми глазами.
     —  Душно, - пожаловалась женщина. —  Скорей бы уж поехали.
     — Да, - отвлеклась на секунду Ника.   Так говорила и тётя Лена, когда Ника провожала её домой, в город-кружочек на карте.  И стала снова смотреть в окно.
      По ту сторону стекла  вдоль всего состава  стояли  малочисленные провожающие, что-то кричали и весело  махали  руками.  Послышался лязг металла, пронесшийся по вагону, как эхо.  Вагон  дернулся и замер.
     —  Тепловоз подцепили, – сказала  женщина  напротив. —  Сейчас поедем.
     Вдалеке раздался натужно шипящий свисток паровоза.  Вагон снова дернулся,  раскатисто лязгнул  железом  сцепок,  по  опустевшему  перрону медленно поплыли назад одноногие фонари.
    И в этот непоправимый момент Нике вдруг стало страшно.  Вокруг были чужие люди. Они смотрели на неё с любопытством, но без нежности и любви, как мама.  Нике захотелось оказаться среди тех, кто стоял на перроне и прощально махал рукой.  Но скорый поезд набирал ход и разделял надвое, как сабля, её желания и общую для всех реальность.
     Ника устало закрыла глаза.  Монотонное  покачивание  вагона  сделало  её голову тяжелой,  а  веки – липкими, словно  их намазали медом.  Бурные перипетии последних  двух дней сильно измотали её,  ежесекундно всплывая перед глазами.  Колеса монотонно стучали: «Тук, тук, тук»…  Люди гремели полками, заталкивая под них багаж, громко переговаривались, смеялись.  Проводница включила радио. Динамик над окном долго трещал и шуршал, словно внутри него бегали тараканы.  И вдруг -  чисто, нежно, почти молитвенно зазвучал  голос: «Эти глаза напротив – калейдоскоп огней…»[1]
     Ника почти спала,  притулившись к окну,  когда её разбудил горьковатый запах табака, летящий по вагону.  Такие же сигареты курил сосед Вовка.  Запах становился всё ощутимее.  И вот он был уже совсем  рядом.
     «Что за люди, - с неудовольствием подумала Ника, пытаясь  разлепить густые ресницы. — Курят в тамбуре до последнего»   Она подняла голову и зло посмотрела  на  нового  попутчика.  И в ту же секунду всё закружилось перед её глазами, и она почувствовала, что летит в пропасть.
     «Всё!», - обречённо подумала Ника и удивилась.  Разве так бывает?
     «Всё!», - это неожиданное слово стремительно раздувалось  в её голове, как воздушный шар, наполняемый гелем,  вытесняя  из  головы все  остальные  слова  и  мысли.  И ей стало тяжело и тоскливо, но вместе с тем, как-то  радостно,  светло  и спокойно,  потому что она вдруг поняла, что с этой минуты, жизнь её наполнилась  счастьем  и смыслом.
     В полутемном  проеме отсека  стоял  молодой человек среднего  роста, одетый в красную байковую ковбойку и темные летние брюки.  Незнакомец был ладно скроен, приятен в движениях и прекрасен лицом, как ангел.  Он был такой красивый, что у Ники перехватило дыхание.  У попутчика были волнистые волосы цвета шоколада, прямые густые брови, мягкие смуглые скулы и обезоруживающая улыбка.  Но больше всего Нику поразили его глаза.  Они были цвета мёда из горного молочая.  От густых черных ресниц на глаза падала тень, отчего глаза незнакомца казались глубокими и темными.  Такой темной и опасной бывает  вода  в тени деревьев, склонившихся  над  озером.  А еще: взгляд незнакомца был мягкий и дерзкий одновременно.  Он как бы говорил: «Рискни, взгляни на меня.  Пропадешь»
     Ника взглянула по неопытности и пропала.
     «Эти глаза напротив чайного цвета. Эти глаза напротив. Что это? Что это?..», - счастливо  вопрошал  сладкий  мужской  голос,  а  Нике хотелось плакать.  Она  хотела  отвернуться  с  равнодушным  видом, но не смогла.
     Молодой человек  рывком  снял  с  плеча  походный  рюкзак, забросил его на верхнюю полку и представился:
     —  Христиан.
     —  Как? – потерянно  переспросила  Ника. —  Ихтиандр?
     —  Да.  Ихтиандр  Ихтиандрович  Ихтиандров, - невозмутимо подтвердил молодой человек.  —  Но можно просто Стин.
     Он сел  рядом  с Никой и озорно подмигнул притихшим мальчишкам. Мама мальчиков  громко  рассмеялась, за  ней рассмеялись её дети.  Звонко, как колокольчики.
     Ника густо покраснела  и  отвернулась.  Что такого?  Незнакомец действительно  был  похож  на  артиста.  И  был  даже  еще  красивее  его. Все черты лица его были идеальны.  При этом,  наверно, он был полукровка.  В нем была какая-то нереальная, буйная, избыточная  южная  красота, когда природа  не  скупится  на  краски,  и нежная  мягкость  линий сдержанного холодного  севера.
     Мама  говорила  Нике, что если человек красив, это значит, что Бог поцеловал  его  в лоб  при  рождении.  Глядя на Стина, Ника подумала, что Бог поцеловал  каждую  часть  его  ангельского  лица.
    Румяная  проводница  закончила  раздавать  постельное  белье и принесла, по просьбе Стина, три горячих чая в мельхиоровых подстаканниках.  Аккуратно  поставила  на  столик, задержав  нескромный  взгляд  на молодом человеке.
    Стин откусил пряник, предложенный женщиной с детьми, и под стук колёс стал рассказывать о себе.  Так  Ника узнала, что Стину двадцать три, и он едет на ту же стройку, что и она.  «Всё!»,- опять подумала Ника и на её светлые  глаза  легла  тень  печали, неведомой  ранее.
    Утром третьего дня  проводница разбудила  Нику, мягко тронув за  плечо. Ника собрала  постель,  достала  дорожную  сумку  из  рундука.  Надо  было спешить.  Поезд  на  этой  захолустной  станции  стоял  лишь пять минут.  Ника поискала  глазами  молодого  попутчика.  На  месте  его не было.  Похоже, он  курил в тамбуре, потому что по вагону растекался  слабый  запах  его сигарет.
     Когда поезд, скрежеща тормозами, подъезжал к маленькой  станции, молодая  мама  быстро шепнула Нике:
     — Он будет твоим мужем.  У меня  глаз  верный.  С кем схож – тот и муж.

                ~ ~ ~


     Первое, что увидела Ника, над головой проводницы – это сплошной первозданный лес и  маленькую путевую  станцию, где серый перрон был короче поезда,  а розовое здание вокзала с башенками по углам, окутанное легкой дымкой тумана,  было похоже на потешный кукольный домик.
      Занималось  раннее утро.  Ясное и тихое, какое  бывает  только, когда первые лучи солнца робко вплетаются золотыми лентами в зеленые кудри берёз. В воздухе, пахнущем молодой травой и угольной гарью, еще чувствовалась  прохлада.  И стальные поручни тамбура были холодные и скользкие  от выпавшей  росы.
     Стин спрыгнул на землю первым,  не дожидаясь,  когда  проводница  со скрипом  поднимет напольный «фартук».  Под  его  ногами  звонко захрустела, защелкала, скатываясь под откос, крупная мраморная галька.
Со ступенек соседнего вагона, беззлобно чертыхаясь, спрыгнуло еще несколько мужчин.  В руках они держали видавшие виды картонные чемоданы, обитые по углам металлическими пластинами.  Всем  им было около сорока лет. И у всех были темные, словно обожженные огнём лица, изрезанные глубокими трещинами.
     Обогнув неподвижный состав,  все молча куда-то пошли, черной группкой неловких пингвинов, будто подчиняясь суровому внутреннему зову.
Ника шла за Стином, повторяя  все  его  движения.  Перешагивала через блестящие шпалы, пролезала  под  сцепками товарных  вагонов,  втискивалась  в узкий пролом в бетонном заборе, с грубыми крючками ржавой арматуры.  За забором была укатанная  почти квадратная  площадка. На  ней стоял  одинокий полуразбитый рабочий автобус,  рыжий, как апельсин.  На лобовом стекле изнутри  была криво брошена картонная табличка.  На табличке, от руки,  химическим  карандашом  был  написан пункт назначения. И все остановились.
     Молодой водитель, в черном комбинезоне и солдатских сапогах, не обращая внимания на угрюмо молчавших людей, ходил  с озабоченным видом вокруг автобуса  и  толкал  обеими руками колеса,  покрытые толстым слоем грязи, как шоколадным кремом.
     Сначала погрузили чемоданы.  Сложили горкой у задних дверей автобуса. Потом  автобус  начал  заполняться людьми. Хмурые  мужики  спешно  курили  у входа.  Воровато  стреляли  глазами  из-под серых кепок  в  бледную,  осунувшуюся  за  время  пути,  Нику.  Стин курил вместе  с  ними и  весело  перебрасывался  пустыми  словами.
Поехали  быстро.  Сначала  дорогу  с обеих  сторон  обнимал густой лес, светлый  и приятный  от свежей  зелени.  Лесная  дорога  была  извилистая, разбитая там, где  были  лужи.  И тогда автобус  не  ехал,  а  мягко переваливался  с  бока  на  бок, выдавливая  на  обочину жирную грязь.
Но вдруг лес  расступился, будто  разомкнул  зеленые  рукава  девичий хоровод,  автобус  лихо  выскочил  на  лысый  пригорок,  и  Ника  увидела бескрайние  поля,  на  которых  разновеликими  шапками  высились изумрудные  холмы. Невыносимо  голубое  небо  начиналось  где-то  внизу,  и автобус, словно  не  ехал,  а  парил  в  нём.
     Ника  заплакала.  Точнее,  слёзы  сами  потекли  из  её  больших, прозрачных,  как небо, глаз.  Ей было одиноко и страшно.  Она почувствовала  себя  меньше  песчинки,  слабее мошки,  в  этом  бескрайнем величественном  просторе,  открывшемся  взору.
      Слёзы  Ники  не  ускользнули  от  внимательного  взгляда  Стина.
      —  Ребенок, ты чего? Испугался? – спросил  он с едва заметной улыбкой.
      —  Нет.  Просто я не знала, что наша страна такая огромная, - шмыгнула мокрым носом Ника.
      — Ты еще много чего не  знаешь, ребенок, - уже  с какой-то  загадочной и одновременно снисходительной интонацией сказал  Стин. Он обнял и мягко прижал к своей  груди  Нику.  От теплой груди Стина шел приятный запах, как в детстве  от  рук  отца.  Ника успокоилась, закрыла  глаза  и потерлась носом  о его рубашку.
     — Ребёнок, -  повторил еще раз Стин, продолжая улыбаться.
     Вскоре показались первые низкие дома небольшого сибирского города.  Их черные,  в бессчетных заплатках, крыши  застенчиво  выглядывали  из тёмно-зелёных  кружев  деревьев.
     Центр города  был  обозначен скромной площадью с памятником  Ленину  на  высоком  бетонном кубе.  У  основания  памятника  была  разбита  пестрая  пышная  клумба.  Стальной  Ленин  привычным  жестом  указывал зевакам  дорогу  в  небо.
Вокруг  памятника,  по  периметру городской  площади,  располагалось несколько  трехэтажных  жилых  домов,  Дворец культуры,  столовая  и какой-то  секретный  завод  за  глухим  забором.
     Многие  вольнонаёмные  мужики были  в этом городе не в первый  раз. Они вышли из  автобуса  и  сразу  куда-то  ушли.  Остальные  направились  в отдел  кадров  стройки,  что  был  на  втором  этаже  Дворца  культуры.
     Увидев  это здание издалека, Ника удивилась  и подумала, что домом его точно не назовешь.  Даже  в столице она видела  куда  более  скромные  очаги  культуры.  А  в  этом  захолустном  городке,  занимая  практически полностью  одну  сторону  центральной  площади,  над  всей  приземистостью жилых  построек,  возвышалось  нарочито  помпезное  здание  песочного цвета  с  белыми  колоннами и широкой лестницей, подступавшей  к цоколю, как заледенелые  штормовые  волны.
     Начальник стройки  занимал просторную комнату на втором этаже  Дворца культуры,  обставленную  по  периметру  случайными  стульями. 
Это был грузный мужчина лет шестидесяти, наверно, бывший военный.  Он был быстр и ловок в движениях, что было неожиданно для его корпулентной фигуры.  На нём  плотно  сидел  серый,  в  мелкую  крапинку, пиджак, отчего  он  выглядел  за  столом,  как  мощный  валун  на степном перекрестке дорог.  На  массивном столе начальника, больше похожем на добротный мост  через  маленькую  речку,  стояло  несколько  черных карболитовых  телефонов.  Они  напоминали  стаю  сонных  ворон,  ждущих рассвета.  К  рабочему  столу, по правую руку,  был  приставлен  еще  один, поменьше,  на  котором  разместился  коммутатор  со  множеством  клавиш  и цветных  лампочек.
     Начальник  стройки  был не только управленцем, но еще и снабженцем, и кадровиком,  и  бухгалтером,  и  всем  кем  можно.  Он  беспрерывно прикладывал  к  уху  то  одну,  то  другую  телефонную  трубку,  отчего  был  похож  на звонаря  на  колокольне,  управлявшегося  одновременно  с десятком  колоколов.
     —  Куда  ж мне тебя  определить,  такую  пигалицу? – спросил сам себя начальник стройки,  с недоумением  разглядывая, тщедушную  фигурку  Ники.
     — Куришь?
     —  Нет.
     —  Не-е-т, – задумчиво  повторил  за  Никой грозный начальник и постучал  шариковой  ручкой  по  столу. —  Плохо.  Значит, стройка – не для тебя.  Там  все  курят.  С  утра  до  ночи: курят и курят,  сплошные перекуры.
     Ника покраснела  и вздохнула, словно она  была  виновата  в том, что все на стройке  только курят.
     —  Может, тебя в столовую  определить? – начальник вздохнул  и с безнадежным  видом  склонился  над  короткой  анкетой  Ники. —  Будешь салфетки  резать пополам  для  экономии  бюджета.
     Ника надула губы.  Так  её  еще  никто не обижал.
Но тут  за  дверью  послышался  быстрый  перестук  каблучков.  И  в  кабинет впорхнула  молодая  крепкая  девушка,  расфуфыренная,  как  на  вечеринку.  Она  с  трагическим  видом  прижимала  к  груди  руки,  из-под которых  тоскливо  торчал  ворох  мятых  бумаг.
     —   Дмитрий Илларионович, - девушка истерично  всхлипнула  и  с грохотом  обрушила  бумаги  на стол  начальника. —  У меня дебет с кредитом в акте  сверки  не сальдуются...
     —  Пуговицы на блузке у тебя Вязникова не сальдуются, - бесцеремонно оборвал  её  на  полуслове  начальник.
     И Ника  подумала, что он – женоненавистник.  Как её сосед  Васька Потапов.
Васька был сорокалетний бобыль и жил с мамой на той же лестничной площадке, что и Ника. Трезвый он был тихий. Тишайший.  Прежде чем выйти на улицу, он высовывал за дверь всклоченную  пегую голову и долго тревожно озирался, нервно вздрагивая при каждом шорохе.  Но стоило ему напиться, как  это был  уже  совсем другой человек.  Пьяный  Потапов  сидел  на лавочке у подъезда, нахально  развалившись,  посасывая пиво  из бутылки,  и находил  грязные  слова  для  каждой  проходившей  мимо барышни.
     Ника  снова  вздохнула,  вспомнив про дом.  Ей снова  стало  страшно.
     —  Разъелась за  месяц, как  мышь в амбаре, – ворчливо  продолжал распекать  подчиненную  суровый  начальник. — Кофту что ль какую  одень, чай, не на танцы пришла.
     Девушка  в  своей  полупрозрачной,  нейлоновой  блузке,  утыканной диагоналями  из  темно-синего  гороха,  и впрямь  выглядела  нелепо  и  даже беззащитно среди обросших  мужиков  в  несвежих  свитерах  и  строительных  робах.  Вязникова  сложила  ярко-красные  губы  в  куриную гузку,  собираясь  возразить  начальнику  что-то  дерзкое,  но, заметив в кабинете  Стина, покраснела,  опустила  голову  и  промолчала.  Так  и осталась  стоять  с  глупым  лицом  возле  стола.
     Начальник  нехотя  достал  очки  из  кармана пиджака  и склонился  над бумагами,  изредка  потирая  пухлой  ладонью  вспотевшую  шею.
     —  Здесь  надо  было умножить, а здесь – сложить, – сказала  Ника, посмотрев  сбоку  на  расчеты.  Ей хотелось  быстрее  закончить  с  неприятным для себя моментом распределения на работу. —  Ничего сложного. Простая арифметика.  Даже интеграла не понадобится.
     Про  интеграл  Ника  прихвастнула. Ей  не  понравилось, как  девушка посмотрела  на  Стина.  Смущенно  и  дерзко  одновременно. То  было любопытство  сытого  хищника,  заприметившего  новую  жертву.
      Недовольный  начальник  вдруг оживился,  задвигал  плечами, поднял  седую  голову  и впервые  посмотрел  на  Нику  заинтересованным  взглядом.
      —  А  дебет с кредитом  свести  сможешь?
      —  Я не знаю, что такое дебет с кредитом, – честно призналась Ника, — но,  если  уравнение  составлено  корректно,  то,  думаю, смогу.
      —  О-о-о! –  громко  выдохнул  начальник.  И  собрал  бумаги  на  столе  в  один  рыхлый  сугроб.  —  Хорошее слово: корректно.  Слышь, Вязникова. Я  корректно  отправляю  тебя  в  столовую.  За  неоднократное, так  сказать. Хотя  нет.  Лучше  в  испытательную  лабораторию.  Будешь  в  халате ходить. От  греха  подальше.
     Вязникова  взвыла  белугой,  метнула  в  сторону  Ники  черную  молнию из  недобрых  глаз  и  скрылась  за  дверью,  унося  с  собой  нервозное смятение  последних  пяти  минут  и  легкий  флёр  духов  «Ландыш»
     —  Будешь  моей  правой  рукой, –  коротко  сказал  начальник, отправив всех  вновь  прибывших  к  своему  заму. —  Моему  объекту  нужны  толковые  головы.
     Он  взял  Нику за  руку  и  повел  её  в  другой  кабинет,  что  был  в конце  широкого  коридора.  Ника  не  отняла  руки,  а  только  поудобнее устроила  ладошку  в  его  большом  шершавом  кулаке, чтобы  грубые пальцы  начальника  не  сжимали  её  слабую  кисть  так  больно.
     Взрослые  почему-то  часто  брали Нику за  руку.  Её  это  не  задевало, наоборот,  она  видела  в этом поступке  знак  особой  заботы  и  доверия.
Ника  училась  в  школе  с радиотехническим  уклоном.  И  раз  в  неделю, вместо  школы,  весь  класс  отправлялся  в  Дом  пионеров,  где  всем выдавали  паяльники,  припой, канифоль и тоненькие  сеточки  из проволоки,  похожие  на  паутину.  Нике  нравился  запах  нагретой канифоли. Вязкий, чуть горьковатый  и одновременно  – дурманяще-сладкий. Словами  не  объяснить запах горячей  смолы.  Ей нравилось  паять,  оставляя  в  углах  алюминиевой  сеточки  ровные,  одинаковые  капельки. Пока  капли  были  горячие,  они  серебрились  и  дрожали, как  слезы оловянного  солдатика.  Так  думала  Ника.  Она  быстрее  всех  справлялась с заданием,  а  потом  учитель  Николай Иванович  брал её  за руку  и водил по другим  кабинетам,  где  было  много  разных  приборов   с цветными лампочками,  похожими на  разноцветные  леденцы.  Поэтому,  Ника ничуть не  удивилась,  когда  начальник  объекта  взял  её  за  руку  и  персонально повел  на  первое  рабочее  место.
     —  А  как  мне  вас  называть? – спросила  Ника, едва  поспевая  за  ним по скрипучим  половицам.  —  Дмитрий Илла-ла…
     —   Зови меня Дед, – неожиданно сказал тот. —  А то пока  имя-отчество выговоришь,  полдня  пройдет.
     —  А  почему вы стройку объектом  называете?  –  осмелев, спросила Ника.
     —  У ребенка, пока  он  не  родился,  имя есть?
     —  Нет.
     —  Вот и я, пока  объект  не сдан, зову его так.  Когда  родится, тогда  и получит своё  имя.
     —  А когда он родится?
     —  Года  через  три.  В  крайнем  случае, через  четыре.
     Ника  подумала, что четыре  года,  это  очень  большой срок, почти половина  её  сознательной  жизни.  Так  далеко  она  еще  не  заглядывала…

     Вскоре  к  Нике  в  кабинет пришел  Стин.  От него едва  уловимо пахло пивом. Он странно улыбался  и  молчал, пока  вел  Нику к  общежитию, где ей  предстояло  прожить  несколько  месяцев.
     Общежитие  располагалось  в  пяти  минутах  ходьбы  от центральной площади  города.  Это  был  двухэтажный  бревенчатый  дом, черный  от времени и дождей, с большим количеством  окон.  Под  одним  из окон  на первом  этаже  начиналась  довольно утоптанная  дорожка  в  направлении  магазина «Продукты»  Вокруг  дома  росло  несколько  старых  пышных  лип.  А на задворках,  в  кустах  калины,  посаженных подковой,  пряталась  высокая  и  узкая,  как свеча,  голубятня.  Первый  этаж  голубятни  был  глухой  и сколочен  из  обрезков  фанеры, принесенных, видимо, со стройки.  В  нём сбоку  была  низкая,  неприметная  дверца  с  гвоздем  вместо  ручки.  Второй  этаж  был  обтянут  металлической  сеткой  с  крупными  ячейками.  И  можно было видеть  почтовых  голубей,  которые  группками  сидели  на  полу, похожие  на скомканные  листочки  бумаги…

     Комендантом  общежития  оказалась  крупная,  неприветливая  женщина. В углу  её  грубого  рта,  белым  клыком,  торчала  потухшая  папироса.  Она была  одета  в  просторный  мужской  пиджак  с  большими  накладными карманами,  в  которых  могли  найтись,  как  жареные  семечки,  так  и боевой  наган.  Комендантша  стояла  в  полутемном  коридоре первого  этажа  и  жарко  спорила  с  пожилым  мужчиной,  державшим  железную стремянку.  Увидев  Нику,  оба  замолчали  с  видимым  облегчением.
     —  Идем, – сказала  комендантша,  дохнув  на  Нику  крутым  запахом махорки,  и  стала подниматься на второй  этаж, тяжело  налегая  на  перила.
Ника и Стин  молча  двинулись  за  ней.  Длинный, мрачный  коридор наполнился  звуками.  Это  под  ногами  комендантши  со  стоном  гнулись тонкие, подгнившие  половицы.  Наконец,  комендантша  остановились  у одной  из  одинаковых  дверей.  На  ней  не  было  номера,  но  было приклеено  маленькое  сердечко  из  оберточной  бумаги.  Комендантша подергала  дверную  ручку  и  стала  неспешно  перебирать  большую  связку железных ключей, звеневших  на  проволочном  кольце.
     —  Матрас,  подушка,  одеяло  –  есть.  Белье, сама понимаешь, не как в больнице, –  сказала  комендантша,  не  выпуская  папиросу  изо-рта. 
     —  Бельё у меня с собой, – поспешно  сказала Ника,  юркнув  в комнату под  рукой  комендантши.  И устало  поставила  на  пол  дорожную  сумку, в которой  помимо простыни и наволочки, были  спортивная  одежда  и  две  смены нижнего  белья.
     Небольшая  комната  оказалась  неожиданно  уютной.  Чистой, светлой, с большим окном  и  короткими  ситцевыми  занавесками  по  бокам,  как  в поезде.  В  комнате  было  три  кровати.  Две  стояли  у  окна.  Они  были аккуратно  застелены  синими  шерстяными  одеялами  с  широкой  желтой полосой  по  краю.  Под  кроватями  стояли  полураскрытые  чемоданы, откуда  выпирала, словно  дрожжевое  тесто  из  кастрюли,  ненужная  одежда.  Возле  двери  стоял  платяной  шкаф,  дверцы  которого  пестрели цветными  фотографиями  артистов  кино.  А  продолговатое  толстое  зеркало  было  перенесено  на  боковую  стенку шкафа.
     В  углу  за  шкафом  стоял  маленький  обеденный  стол,  накрытый льняным  полотенцем.  На  столе  стояли: стеклянная  бутылка  из-под молока, с милым  букетиком  полевых  цветочков,  фаянсовые чашки,  сахарница  и пузатый  эмалированный  чайник  с  подгоревшими  боками.  Над  столом,  к стене  была  прибита  книжная  полка,  где тесным  рядком стояли  потрепанные  книги.
     —  Не пугайся,  ребёнок,  –  сказал Стин, заметив  робость  в  глазах Ники. — Это всё  временно.  Вот  построят  объект  и  общагу  снесут.  Будут тут  дома  не  хуже,  чем  в  столице.  И  у  всех  будут  свои  квартиры.
     Сказав это, он  извлек  из  кармана  два  бумажных  кулька  с  конфетами  и печеньем,  положил  их  на  стол,  и  как-то  неловко  стал  пятиться  к двери.
     Когда  Стин ушел,  Ника  заправила  кровать  постельным  бельем,  а сумку  с личными  вещами убрала в шкаф.  Потом  долго  пила чай  с печеньем  и  разглядывала истрёпанные  корешки  книг,  стоящих  на  полке.  Книги, в основном,  были  учебниками.  Была  даже  «Физика»  за  восьмой класс.  Остальные  книги  были  про  войну.
      Часа  через  три  Ника  легла.  За  тонкой  перегородкой  слышались быстрые  женские  голоса  и  смех.  Топот  многих  ног.  А  в  её  комнате было  сумрачно  и  тихо.  Тишину нарушал  лишь  мягкий  стук  в  стекло ветки  высокой  липы,  качающейся  зелеными брызгами  за  широкими створками  окна.  Еще  вчера  Ника  засыпала,  не  думая  ни  о  чем, а  просто  проваливалась  в  черный  мешок  сна  из  привычной  картины бытия. А сегодня  она лежала, словно  не  в кровати,  а  где-то  в  центре безмолвной  вселенной,  и каждый  кусочек  вселенной  постепенно заполнялся  одним  именем,  одним человеком.  Исчезало  всё  и  становилось неважным,  ненужным.  Все  пространство, сколько  видели  глаза  Ники, постепенно  заполняло  лицо  Христиана.  Улыбчивые карие  глаза,  прямые брови  и губы,  чуть  обожженные  табачным  дымом.  Лицо  всё увеличивалось  и  увеличивалось,  заполняя  полностью  пространство  вокруг  Ники,  вливаясь  в  неё,  его  приятным  ароматом  кожи, волос, его бархатным,  шоколадным  голосом.
И вот  глаза  Христиана  –  её  глаза.  И нет больше души  и плоти Ники отдельно от Христиана.  В  ней не осталось  ничего  своего.  В  её  душу, целиком  и безраздельно,  вошел Христиан. Или Ника целиком растворилась  в нём?
Это было уже не важно.  Ника улыбнулась  легко и спокойно.  Какое это счастье: засыпать, когда  весь  мир  для  тебя  превратился  в  одно слово: «Христиан»


                ~ ~ ~


     Работа  не показалась Нике  такой  тяжелой,  как  думалось  вначале.
Она быстро  составила  алгоритмы и формулы по всем позициям, которые надо было оценить, как её  учили в школе на уроках  программирования.
К тому же ей нравилось  работать с цифрами. Кто-то любит нанизывать бисер на нитки, кто-то  вязать  ряды  цветных узлов на коврах,  а  Нике  нравилось выстраивать  правильные  ряды  цифр на  бумаге.  В  этом  она  находила внутреннее  умиротворение  и красоту, потому  что считала, что правильные действия  приводят к правильным  результатам.
Быстро покончив  с текущими делами, Ника начинала ходить  от стены  к стене  по унылому  казенному  помещению.  В продолговатой  комнате был рабочий стол,  а рядом стоял  шкаф, такой  же,  в кабинете  географии  той школы,  где  училась  Ника.  Шкаф  был  склеен  из  тонких  досок,  отчего  скрипел  и перекашивался  в  сторону  входной  двери.  Поэтому,  стеклянные дверцы  шкафа,  постоянно  открывались  и хлопали,  как  крылья  птиц.
     Рядом  со  шкафом  стоял  металлический  стеллаж, заваленный документами.  От  этих  неряшливых  кучек  веяло  скукой  и забвением.
     Свободного  пространства  в  кабинете: от стены  к стене  –  было  на три шага.  Раз,  два,  три.  Поворот.  Раз,  два,  три.  Поворот.  Это  было  похоже на  вальс.  И  Ника  сама  не  замечала,  как  начинала  кружиться  в  танце. В  эту  минуту  исчезала  маленькая  комнатка,  похожая  на  крошечное ласточкино  гнездо  под  крышей  каменной  глыбы  Дворца  культуры.  Ника видела  перед  собой  не  стены,  покрашенные  масляной  краской  в  два цвета: синий  - до макушки Ники, а выше – белый.  Она  видела  бескрайнее небо с белыми  ванильными  облаками.
     « Всё», -  спокойно  и отрезвляюще  говорил  кто-то  внутри  Ники.
С недавних пор, это  слово  стало  главным  в её жизни. Оно заменяло ей те слова,  которые  она  еще  ни  разу  не  произносила.  «Всё», -  выдыхала Ника, прерывисто  дыша, и замедляла  шаги. Тотчас  свои  места  вдоль  стен снова  занимали:  кривобокий  шкаф  с  бумагами, стол, стулья  и  металлический  стеллаж, заваленный  справочниками, рулонами  чертежей  и  документами.
     Нике  понадобилось  несколько  дней, чтобы  навести  порядок  во  всех бумагах:  приказах,  инструкциях,  зарплатных  ведомостях,  табелях  и прочее,  прочее.  В  беспорядочных  стопках,  пропахших  духами  «Ландыш»  и тонким  запахом  табака, она  находила  скомканные  фантики  от  конфет  и записки  фривольного  содержания,  написанные  грубым  почерком.
     Устав  кружиться, Ника  садилась  на  широкий каменный подоконник, над которым  с  потолка  свисала  штора, похожая  на  ванильный  зефир. Нырнув под  неё, Ника разглядывала  серую  невзрачную  улицу  с  каким-то  тихим умилением  и спокойствием.  Второй  этаж  Дворца  культуры  был  достаточно  высоким,  как  третий  в  обычных  домах.  Ника  видела  дорогу под  окном: больную оспинами рытвин.  У  дороги  не  было  привычных тротуаров,  а  была  грунтовая  обочина,  по  которой  неспешно,  даже  как бы  с  ленцой,  шли  люди.  Тут  же,  кидая  тощие  шеи  в  разные  стороны, деловито  вышагивали  пестрые  куры.  Потом,  расправив  крылья,  куры вдруг  бросались  через  дорогу,  рискуя  попасть  под  колеса  машин. 
Из-за ям, разбросанных  по  дороге  так  искусно,  что  объехать  их  было невозможно,  машины  тоже  ехали  медленно,  качая  грязными  боками. Их колеса  крутились,  как  пластинки.  Нике  казалось,  что  она  даже  слышит музыку.  В  автобусе  ехал  хор,  слышалось  ей,  а  в  легковушке  –  солист.
Ника  мурлыкала  себе  под  нос  какую-то  песню,  и  всё  вокруг  ей казалось  праздничным, словно  посыпанным  конфетти.  А  большой, красивый  город,  в  котором  она  жила  раньше, стал  для  нее  серым  и скучным.  И  его  небо,  придавленное  крышами  высоких  домов,  стало низким  и душным.  Вся  её  короткая  прошлая  жизнь  отодвинулась  куда-то в  небытие,  как  перевернутая  страница.  И  стала  такой  неважной,  суетной  и  мелкой,  что она сама удивлялась, как  такое  может  быть. Важным в её жизни стало одно: видеть, хоть мельком, хоть издали Стина.
     График работы  Стина  был ненормированный. Его оформили бетонщиком третьего разряда.  И он мог  пропадать  на  объекте  целыми сутками, изредка возвращаясь  в  общежитие, чтобы  помыться  и  переодеться.  Поэтому,  Ника, сидела  на  подоконнике не просто так.  Она  старалась  высмотреть  в  толпе прохожих  его легкую,  изящную фигуру.  Ведь  Стин  категорически, допустив  даже  грубость,  запретил  Нике  приходить  в  его комнату, что была на первом  этаже  общежития.  Для  этого  были  свои  причины.
     Через  несколько  дней  по  приезду,  после  работы,  Ника  решила заглянуть  в  комнату  Стина.  Её  тянуло  к  нему,  и  она  ничего  не  могла  с собой  поделать.  В  тот  день  штатному  составу  стройки  выдали  зарплату.   Общежитие  гудело  и  ходило  ходуном,  как  большой  улей.  Мимо  подслеповатой  комендантши,  дымящей  на  стульчике  перед крыльцом, туда-сюда  сновали  радостные  мужики  с  подозрительно  позвякивающими  раскладушками.  Атмосфера  всеобщей  радости,  которую  не  могли  погасить  слабые  перегородки  и стены, заставила  Нику  отложить  книгу  и спуститься  вниз.
    Ника  робко  приоткрыла  дверь  в  комнату  Стина  и  отшатнулась  от зловонного  запаха  табака, ударившего в лицо.  Сизые тучи дыма, едва двигаясь,  висели  под  черным  потолком.  В  комнате стояли  четыре  мятые койки  и  грубый  стол, за  которым  уже давно, судя по красным лицам,  пьянствовало  несколько  мужиков.  Их  неопрятные  головы  были  опущены  и черны, как  у увядших  осенних  георгинов.  На  грязном  столе  были  только  водка и стаканы.
     Ника застыла  в  дверях, ища  глазами  Стина.
     —  А, птаха  столичная, заходи, –  невнятно  пробормотал  Юрка  Беляев, повернув  отекшее,  в  мелком  бисере  пота,  лицо  к  двери.
     Юрка  был  одним из двух  братьев,  держащих  голубятню  на  задворках общежития.  Ника  уже  успела  заметить,  что  Юрка  –  мужик  неплохой.  Самый  молодой  из  всех  присутствующих,  и  даже  красивый,  но  была  у него проблема,  наводившая  кручину  на  его  шальную  голову.  Юрка  был хромой.  Одна  нога  его  была  короче  другой  на  шесть  сантиметров.  Даже в  специально  сшитом  ботинке, он заметно хромал.  Может, оттого  он чрезмерно  пил,  а  с женщинами себя  вёл  так,  словно  всеми  их недостатками  он  пресытился  сполна  и  больше  не  желает  их  знать.
     —  Заходи, заходи, –  повторил Беляев. —  Твой сейчас придет.
     И неприятно, фальшиво засмеялся.
Нику  от  неожиданных  слов  Юрки  словно  прожгло  внутри.  Лицо её покрылось  багровыми  пятнами.  С  чего  он  взял?  Никакой  он  не  её.  Но почему-то  села  рядом  с  Юркой  и  огляделась.
Комната  мужиков  была  злой.  Все,  что некрасиво,  Ника  считала  злым, созданным  обидой,  ненавистью  и  разочарованием,  скопившимся  внутри человека.  «В тюрьме, наверно, чище,  чем  здесь», –  с горечью  подумала она, с недоумением  разглядывая  мужскую  комнату.  В  ней грязная посуда валялась  на  полу среди скомканных  пачек  папирос.  Грязные  сапоги  были  разбросаны  где попало,  а  одежда  была  расфасована  по  целлофановым  мешкам, сложенным  в  одном  углу.  «Разруха  начинается  не  в  голове,  разруха  начинается  в  сердце», – подумала  Ника,  глядя,  как  мужики  тяжело  сдвигаются  плечами,  освобождая  для  неё  место  за  столом.
     А  Беляев  уже  по-хозяйски  наливал  мутную  водку  в  лишний  стакан.
Вместо  Стина  в  комнату  пришла  некрасивая  тётка,  которую  Ника  видела  в  городской  столовой  на  линии  раздачи.  Тётка  была  средних лет,  дородная,  с  медными  волосами,  загубленными  перманентом.  Тётка принесла  тарелку,  на  которой бурой  пирамидой  лежали еще  дымящиеся жареные  котлеты.  Стряпуха  поставила  тарелку  на  стол  и  с  визгливым противным  хохотом  упала  кому-то  на  колени.
     Мужики  быстро  расхватали  черными  руками  котлеты  с  тарелки  и снова  выпили.  Тётка  тоже  выпила  и  только  тогда  увидела  Нику.  Глаза её  налились  кровью,  она  вскочила,  осыпая  всех  проклятьями,  густо приправленными  матом,  и убежала  на  кухню.  Вскоре  тётка  вернулась  с чайником  в  руках.  Глаза  у  неё  были  бешеные.  Она  стала  брызгать  во все  стороны  кипятком.  Градус  напряженности  повысился  мгновенно.
Над  столом  разом  поднялись  две  черные  волны.  Схлестнулись  по центру, опрокидывая  стол.  На  гребнях  волн  качались  стулья.  Они качались  и  крутились,  как  щепки в  море, во  время  шторма.  Со звоном посыпались  стекла  разбитой потолочной  лампы.  Комната  мгновенно погрузилась  в  черную  кипящую  бездну.  И  тонкие  ножки  стульев, освещаемые  луной,  стали  похожи  на  лезвия  ножей.  Кто-то  кричал  от боли,  кто-то  яростно  матерился.
     В этой  дикой, пьяной кутерьме  кто-то  навалился  на  Нику, пытаясь  опрокинуть  её  на  спину.  Она  почувствовала  чье-то  горячее,  вязкое дыхание  под  подбородком  и грубые, негнущиеся  пальцы, рвущие  на  ней одежду.
     «Как стыдно, - похолодев  от  ужаса, подумала  Ника,  представив брезгливо-ледяные  глаза  Стина. —  Боже!  Как стыдно,  как  мерзко»   
     И тут  негодяй,  потной  растопыренной  пятернёй  зажал  ей  рот.  Нике стало  нечем  дышать.  Она  почувствовала,  как  обмякло  её  тело  и  стеклянно  зазвенело  в  ушах.  Собрав  все  силы  Ника,  грубо  оттолкнула  чье-то  свинцовое  пьяное  тело  и  бросилась вон из комнаты.
     Стин  нашел  ее  за  голубятней,  плачущую  от  обиды  и  злости.
     —   Не  смей  никогда  приходить  в  мою  комнату, –  крикнул  он,  не дойдя  до  Ники  нескольких  шагов. 
     Голос  его  был  страшен.  Ника  никогда  не  слышала,  чтобы  он  так  кричал.  Она  перестала  плакать  и  вздохнула.  Несколько  минут  прошло  в тягостной  тишине.  Было  только  слышно,  как  шуршат  крыльями потревоженные  голуби.
     —  Прости, ребенок,  что  накричал  на  тебя, - сказал  Стин, когда немного успокоился.  Он  тяжело опустился  на  лавочку под  кустами  калины  и закурил. Огонек  от  зажигалки  на  мгновение  осветил  его красивое  лицо.
      И  вдруг  Нику начал  бить  холодный  озноб.  Она  вся мелко тряслась  и слышала,  как  звонко  стучат  её  зубы.
      —  Замерзла?  Пойдем  домой? – участливо  спросил  ее  Стин.
      —  А ты?
      —  Не  переживай.  Все  уже  спят.
      Ника  опять  вздохнула.
      —  Все  еще  переживаешь? - спросил  ее  Стин. – Забудь.  Ты еще маленькая,  чтобы  понять  глубинную  суть  происходящего.  Все  твои мысли,  выводы  и  поступки  будут  неправильными  из-за  отсутствия жизненного  опыта.
     Сказав это,  и  не услышав  возражений,  Стин  мягко  взял  Нику  за  руку  и  повел  её  к  реке.  Идти  надо  было  через  небольшой  парк,  что начинался  сразу  за  Дворцом  культуры.  Две  высокие  облупившиеся кирпичные  кладки,  соединенные  кованой  аркой  –  служили  входными    воротами  в  парк.  А  дальше  широкая  аллея  ступенями  спускалась  к  темной,  неспешной  воде.
     Ночь  была  теплая,  тихая.  Ника  перестала  дрожать  и  послушно  шла, слушая  мягкий,  спокойный  голос  Стина.
     —  Тебя  напугало  то,  что  ты  увидела?
     Ника  кивнула.
     —  Ты  хочешь  домой?  К  маме?
     —  Нет.
     —  Сегодня  мужики  напились.  Имеют  право.  У  них  получка, – продолжил  Стин. —  А  завтра  они  пойдут  на  стройку  с  разбитыми рожами,  перевязанными  руками,  и  будут  в  грязи  и  холоде  рыть  землю, вбивать  сваи.  Ты  будешь  это  делать?
     —  Нет.
    —  А они – будут.
    Чем  дольше  говорил  Стин, тем  спокойнее  и  благостнее  становилось  на  душе  у  Ники.  Теперь  она  даже  была  рада,  что так  неосторожно  поступила  этим  вечером.  Стин  испугался  за  неё.  Значит,  она  ему  не безразлична.  И  Нике,  от  нового  ощущения  счастья,  опять  хотелось потереться  носом  о  его  шершавую  рубашку.
     У реки было светло, словно из воды шел свет.
Они  уселись  на  шатких  мостках,  свесив  ноги.  От  воды  шла  легкая испарина,  бело-сизая,  как  разбавленное  молоко.  Вода  лениво  наползала на  песок,  издавая  печальные  вздохи.
     —  Здесь  мало  кто  приехал  только  за  деньгами.  Здесь  все  мужики  со сломанными  судьбами, –  продолжил  Стин,  глядя  на  сумеречное  небо, покрытое  клочками  облаков. —  Что  для  них  выбитый  зуб  или  сломанные  пальцы,  когда  изломана  судьба?  Ты  никогда  не  узнаешь  их настоящую  жизнь  и  не  поймешь.  Да  и  не  надо  тебе  это.
     —  Это  как  темная  сторона  луны? –  спросила  Ника.
     —  Да.  Очень темная, – помолчав,  согласился  Стин. —  Они - простые, терпеливые,  скромные  трудяги.  Но,  когда  выпьют,  в  них  может вселиться  демон.  А  что  для  демона  может  быть  слаще  чистой  детской души?
     Стин  снял  рубашку.  Бросил  на  мостки.
     —  У  тебя  много  родинок  на  спине, –  сказала  Ника,  посмотрев  на него. —  Говорят,  если  у  человека  много  родинок,  значит,  он  счастливый.
     Она  робко  дотронулась  пальцем  до  самой  крупной, что  была  там, где  сердце.
     —  А  еще,  твоя  спина  похожа  на  звездное  небо.  Можно  даже созвездия  нарисовать.  Большую  Медведицу  или  Сириус.
     Стин  посмотрел  на  Нику  с  легкой  улыбкой.
     —  Нарисуй  мне  созвездие  Любви.
     —  Такого  созвездия  нет, –  смутилась  Ника.
     —  Почему?
     —  Не  знаю.  И кстати,  очень  даже  странно.  Люди  ведь, когда влюблены,  часто  смотрят  на  звезды,  сравнивают  любимых  со  звездами, а  созвездия  любви  нет.
     —  Может  оно  очень  большое?  Во  всё  небо?
     —  Или  еще  больше.  Во  весь  космос.
     Стин  помрачнел,  разделся  до  плавок  и  прыгнул  в  воду.  Оказалось, что  он  хорошо  плавает.  Вскоре  его  темная  голова  пропала  в  белом тумане,  стелящемся  над  водой.  Прошло  минут  пять тишины  и неизвестности.  А  Нике  показалось,  что  прошла  целая  вечность.  И  эта вечность  без  Христиана  была  мучительно-страшной.  Ника  снова задрожала  от  холода,  сковавшего  её  изнутри,  и  от непонятной, тяжелой  тоски,  незнаемой  прежде.  Наконец,  Стин  вынырнул  совсем  близко, подняв  тучу  хлёстких  брызг.  Лодка,  привязанная  к  мосткам  с  другой стороны,  беспокойно  застучала  изогнутым  боком  о  прогнившие  сваи.  Из-под  корней, вросшего  в  воду  вяза,  раздался  низкий  звук,  похожий  на  мычание.  Говорят,  так  кричит  потревоженный  сом…

     За дверью  кабинета  послышался  низкий  нарастающий  гул  и  размеренный  стук  ног.  Такое  беспокойство  пространства  возникало,  если  по  коридору  шел  Дед.  Изредка  он  наведывался  в  комнату  Ники.  Дед распахивал  дверь,  но  не  сразу  заходил  в  комнату,  а  еще  долго переговаривался  с  кем-то,  оставшимся  в  коридоре.
     Едва  Дед  брался  за  ручку  двери,  Ника  тихо  соскальзывала  с подоконника  и  склонялась  над  бумажными  ведомостями,  как  прилежная ученица.  Дед  садился  напротив  Ники,  с  грохотом  придвинув  стул,  и некоторое  время  молчал,  поспешно  гася  горячее  дыхание.
     В  любую  погоду,  даже  в  жару,  Дед  носил  серый костюм,  в  мелкую  черную  крапинку,  и  белую  косоворотку  с  расстегнутыми  пуговицами.
Наверно,  из-за  цвета  костюма,  лицо  его  казалось  серым,  почти землистым,  и  темные,  утратившие  блеск,  глаза,  словно  тонули  в набухших  от  бессонниц  веках.
     Вот  и  в тот день  Дед,  как  обычно,  сел  на  стул,  уперев  мощные  дуги  рук  в колени,  и  сказал,  обводя  одобрительным  взглядом  рабочий  кабинет  Ники:
    —  Красиво  тут  у  тебя.  Никогда  бы  не  подумал,  что так  может быть, если  бы  не  увидел  своими  глазами.
     Ника  смутилась  от  неожиданной  похвалы  начальства,  покраснела.
     —  Правильно,  потому  и  красиво, –  сказала  она, аккуратно перелистывая  широкие  страницы  ведомости.
     —  Правильно, – повторил  за  ней  Дед  язвительным  тоном.  Он придвинул  стул  ближе  к  столу,  перевернул  ведомость  к  себе,  вынул  из нагрудного  кармана  толстые  очки  и  приложил  к  глазам.  С  задумчивым видом  пролистал  несколько  страниц.
     —  Не  люблю  я  правильных, -  неожиданно  сказал он, отодвигая  бумаги  на  край стола. —  И  на  работу  стараюсь  не  брать.
      Дед  быстро  с заметным  сомнением  посмотрел  на  Нику.  Та  сидела  с открытым  от  удивления  ртом.
     —  Склоки, беспокойства  от  них  много,  а  работа  страдает.  Не  все, что правильно – хорошо  для  работы,  потому  что: правильно – это  для  всех,  а хорошо – обычно  для  одного.  Не  буравь  меня  своими  глазищами,  дитя малое.  Правильно. Они  все  приехали  сюда  за  большими  деньгами.  И терпят  холод,  грязь,  удобства  в  кустах.  Но,  у кого-то  ребенок  родился, у  кого-то  сын  женится,  у  кого-то  мать  больна…
    —  Достать  ведомость  борьбы  с  уравниловкой? –  спросила  Ника.
    —  Так  ты  её  зовешь?  Забавно, –  Дед  убрал  очки  и  задумчиво посмотрел  в  окно. —  Да.  Достань  и  внеси  туда  пару  фамилий.  Федин  и Клюев. Цифры пока  не ставь.
    —  Хорошо.
    —  Понимаешь, я  вынужден  выкручиваться, –  вздохнул  Дед,  видя,  как хмурится  Ника,  листая  ведомость. —  Если  я  им  в  общем  табеле  больше денег  пропишу,  обида  будет,  драка.
     —  Ну да, –  кивнула  Ника. —  Вчера  ночью  опять  мужики  дрались. Кто-то  больше  выпил.
     —  Вот, вот, –  охотно  продолжил  Дед. —  А  я  в  будущее  смотрю.  Я команду  собираю.  Тех,  кто  будет  со  мной  до  того  времени,  когда  здесь будет  уже  не  объект,  а  мощное  современное  производство.  Я,  как тренер, выращиваю  талантливых  игроков,  которые  будут  расти  вместе  с объектом.
     —  А  я  вам  тогда  зачем? – спросила  Ника. — Если  вы  сами  решаете, кому  сколько  платить.
     —  Для  общей  температуры  по  больнице, – уклончиво  ответил  Дед. — Да.  Еще  почерк  у  тебя  красивый.
      Дед  ушел  с  таким  же  шумом, как  и  появился,  а  Ника  вносила  в «кривую»  ведомость  новые  фамилии  и  долго  думала  о том,  что  цифры и деньги  могут  совершенно  не  совпадать.  И  может, это  неправильно, но, если  какому-то  маленькому человеку  от  этого  большая  помощь, то  пусть будет  так.      
     В  полдень  в  комнату  Ники заглянула  уборщица.  Она  пришла  с ржавым  оцинкованным  ведром,  на  дне  которого,  свернувшись,  как крыса,  лежала  мокрая  половая  тряпка.
Ника  повесила  через  плечо  мамину  дамскую  сумочку  и  отправилась  в столовую.  Одноэтажное  здание  городской  столовой  находилось  рядом  со  Дворцом культуры.  Надо  было  только  спуститься  по  лестнице,  выйти  на улицу,  повернуть  налево  от  главного  входа,  пройти  мимо  киоска «Союзпечать», а  следующий  дом  и был  столовой.
      Именно  по  этому зданию, с изящной  новизной  линий  и  прозрачными стёклами  во  всю  стену,  можно  было  понять, что  городок  начинает  развиваться.  Столовая  была  новая.  Внутри  она  блестела  чистотой  и хромированным  железом.  В  зале  было  около  трех  десятков  столов  на четыре  человека,  где  по  центру  стояли:  граненый  стакан,  с порезанными  на  треугольники  салфетками,  и  солонка  с  металлической крышкой,  в  дырочках  которой  всегда  застревала  мокрая  соль.
      Ника  не  любила  обедать  в  столовой.  Там  та  некрасивая  тётка  на раздаче  смотрела  на  неё  с  неугасающей  ненавистью.  И  грубые  рабочие в  грязных  спецовках  бесцеремонно  хватали  её  за  руки,  пытались усадить  за  свой  стол.  «Грубияны, – думала  Ника, торопливо  глотая теплый  густой  рассольник. —  Мой  Христиан  не  такой»
     «Мой», –  это  простое  слово,  легкое,  как  дуновение  ветерка,  нежное, как  невинный  поцелуй  ребенка,  стало  вдруг  для  Ники  каким-то совершенно  новым,  радующим  и  пугающим  одновременно.
«Мой, - думала  Ника,  явственно  видя  перед  собой  красивое,  чуть грустное  лицо  Христиана. —  Что  это  значит?  Это  моя  жизнь теперь  в  его  руках,  или  его  в  моих?  Мой.  Хорошо  это  или  плохо?  Мой!  Это счастье  обладать  другим  человеком  или  принадлежать  ему?  Это  право или обязанность?  Мой – это  вся  жизнь  или  какая-то  её  часть?»
     Постепенно  погружаясь  в  это  слово,  Ника  видела  вереницу  дней,  в которых  она  рядом  с  Христианом  засыпает,  просыпается,  готовит  ему завтрак, ждет  его  с  работы,  нянчит  детей.  И незаметно слово: «мой» –стало  для  неё  гораздо  более  объемным,  более  существенным,  чем  слово «всё»,  которое  взорвалось  в  ней  и  обожгло  сонмом  искр,  когда  она впервые  увидела  Христиана.  Тогда  она  со  страхом  подумала  о  себе.  А теперь,  с  какой-то  сладкой  тоской,  она  думала  только  о  Христиане.
     Покончив  с обедом,  Ника  быстро  вернулась  в свой кабинет  и  снова  села  на  подоконник, надеясь, хоть  мельком  увидеть  Стина.
Видеть  его – стало  для  Ники  смыслом  жизни.  Это  было  важнее,  чем  есть  и  дышать.  Когда  Ника  долго  не  видела  Стина,  её  охватывала липкая  беспричинная  дрожь,  и  на  большие  ясные  глаза  ложилась  тень грусти.
 

                ~ ~ ~


     Однажды  утром  Ника  открыла  дверь  и увидела,  что  Юрка  Беляев сидит в  её  кабинете  в  промасленной  спецовке  и  грязных сапогах,  заляпанных цементом.  Увидев  Нику,  он  неловко  привстал  со  стула  и  слабо  шевельнул  губами, заросшими  щетиной.
     —  Зачем  пришел? –  строго  спросила  Ника  и  нахмурилась  совсем  как Дед. —  Тебе  недоплатили?
     Беляев  вместо  ответа  помотал  нечесаной  головой,  молча  достал  из кармана  горсть  шоколадных  конфет  и  неловким движением  положил  их на  край  стола.  Ника улыбнулась.  Точно  такие  фантики  она  находила  в  деловых  бумагах после  ухода  Вязниковой.
     —  Высоко  тут  у  тебя, -  сказал  Беляев,  приняв  улыбку  девушки  за приглашение  к  разговору,  и задумчиво  посмотрел  в  окно. —  Как  у  меня на  голубятне.  Всё  видно:  дома,  лес.  А  другие  города  не  видно. Расскажи  мне  про  свой  город.
    —  Город,  как  город, -  небрежно  отмахнулась  Ника  и  придвинула  к себе  стопку  документов. —  Дома,  люди,  машины,  метро.
    —  А  если  голубя  послать,  он  долетит?
    —  Не  долетит.  Голубь  на  юг  полетит.  Там  тепло.  Зачем  ему  город?
    —  А  если  к  голубке?
    —  Вряд-ли.  Слишком  далеко.
    —  Если  я  через  три  года  не  женюсь,  повешусь, –  неожиданно  выпалил  Беляев  и  криво  усмехнулся.  Беляеву  было  чуть  больше тридцати,  но  выглядел  он  взрослее  своего  старшего  брата.  В  отличие  от него,  Беляев-младший  был  всегда  какой-то мятый,  неухоженный, небритый, словно  он  намеренно  старался  постареть.
    —  Не  говори  глупостей.  Типун  тебе  на  язык, –  разозлилась  Ника  и кинула  конфету  в  искаженное  гримасой  отчаяния  лицо  Беляева. —  Деду на  тебя, дурака,  нажалуюсь.  Он  тебя  быстро  женит.
     —  На  ком? – заулыбался  во  весь  рот  Беляев  и  поднял  с  пола конфету.
     Ответить Ника  не  успела.  В  кабинет  вошла  уборщица,  неся  в  руках  оцинкованное  ведро  и  швабру.  В  ведре  привычно  лежала  мокрая  тряпка,  похожая  на  дохлую  крысу.  Беляев  уборщицу  не  любил. Вечно  она  на  него  ругалась  из-за  брошенных  окурков.  Поэтому, Беляев  игриво  подмигнул  Нике  и  поспешно  ретировался  из  комнаты,  припадая  на  больную  ногу.
Уборщица  взаимно  не  любила  Юрку.   Убедившись,  что  он ушел,  она  стала  со  злостью  тереть  тряпкой  стул,  на котором  Юрка  только  что  сидел,  приговаривая  раздраженным  голосом,  что  он – хулиган.  Покончив  с уборкой  и  нравоучениями,  уборщица  унесла  чистый  стул  в  кабинет Деда…

     Раз  в  неделю  Дед  проводил  совещание  в  своем  кабинете.  Он называл  это  мероприятие:  «штаб»,  потому  что  в  этот  день, с самого утра,  он  собирал  у  себя  начальников  разных  отделов,  причастных  к строительству  объекта.
Набивалась  целая  комната:  подрядчиков  строительства,  смежников, тянущих  коммуникации  к  объекту,  снабженцев,  которые  вечно  не  могли «достать  из-под  земли» арматуру,  цемент,  какие-то  запчасти  для спецтехники.  Это  были  крепкие,  кряжистые,  шершавые  мужики.  В  их необструганных  фигурах  и  движениях  чувствовались  надежность, уверенность  и  сила.
     Приходил парторг стройки и районное начальство.  Приходил  первый  зам  Деда  -  высокий  мужчина  с  маленькой  головой и тихим  голосом.  Он  был  единственным  человеком  на  объекте,  который  носил  костюм,  сшитый  в  столичном  ателье  на  заказ.  И  странно.  Все  замечали  дорогой,  безупречно  сидящий  на  человеке  костюм  темно-серого  цвета.  Но  никто  не  помнил  лица  этого  человека.
    «Штаб»  обычно  делился  на  несколько  частей.
Сначала  была  слышна  нервная  пляска  стульев,  тихий,  неспешный разговор  нескольких  человек  и  даже с мех.  Потом  слова  начинали сплетаться  в  какой-то  кипящий,  тревожный  комок.  Вместо  слов  теперь был  слышен  низкий  монотонный  гул,  похожий  на  тот,  что  издает пчелиный  рой.  Гул  –  то  нарастал,  то  ослабевал,  бился  в  стены,  а потом  снова  рассыпался  на  отдельные  слова  и  дальше:  на  отдельные звуки.  Но - это  уже  были  другие  слова.  Корявые,  грубые,  мужские. Этими крепкими словами с обравшиеся  сначала  ругали  проектировщиков, которые  без  конца  вносили  изменения  в  строительную  документацию, потому  что  объект  изначально  должен  был  строиться  в  другом  месте. Потом  доставалось  снабженцам  за  нерасторопность  в  поставке строительных  материалов,  строителям,  за  их  низкую  квалификацию. Потом  вставал  ребром  вопрос  финансирования  стройки.  Дальше переходили  на  личности.  Здесь,  в  строительстве  словесных  конструкций, мужики  были  на  высоте.  Между  кабинетами  Ники  и  Деда  было  еще несколько  комнат,  но  бранные  слова  легко,  как  пули,  побивали  деревянные  стены, постепенно  теряя  изначальный  накал.
    Но  вдруг  все  резко  стихало,  как  на  стройке, когда  вырубалось электричество. Рывком,  как  от  взрыва,  распахивалась  массивная  дверь начальника  стройки.  Сначала  в  коридор  вываливались  сизые  клубы  табачного  дыма,  и  из  них,  как  из  парилки  в  бане,  выныривали  разгоряченные,  раздосадованные  мужики.  Лица  у  всех  были  красными  и злыми, а  рубашки  были  сильно  измяты  и  разорваны  по  швам.
     Но  через  пару  дней  чудесным образом  находились  и  арматура,  и цемент,  и  рабочие,  и  финансы. И  все  незримые  винтики  объекта начинали  крутиться  с  новой  созидательной  силой.
     Где-то  там  внутри  сложного  механизма  стройки  крутился  и Стин. Он возвращался  с  работы  поздно  и  уходил  рано.
     Светлыми летними  вечерами  Ника  грустила  в  одиночестве,  коротая  время  за  книгами,  взятыми  с  полки,  что  висела  над  столом.  Книги  были  в  основном  технические  или  про  войну.  Ника  с  какими-то  новыми чувствами  читала  книги  про  войну.  В  них  её  сверстники  уходили  в бессмертие,  не  успев  испытать  счастье  первой  любви.  Ника  ставила  себя  на  их  место, думая, могла  бы она умереть  раньше, чем  узнала, что на  свете  живет  прекрасный  человек  по  имени  Христиан?  И понимала, что - нет.  Такую  жертву  она  не  в  силах  принести. От  чего бы она могла отказаться?  От  солнца, от  луны.  От чего угодно. Но от того чувства сладостного  тепла,  что  просыпалось  в  ней при мыслях  о  Стине, она  была не  в  силах  отказаться.
     «Сладкое тепло – это любовь?» - размышляла Ника, лежа  на  жесткой постели  с раскрытой  книгой  на  животе.  Закрытые  глаза  её  были устремлены  внутрь  себя  и  блуждали  в  лабиринтах  тела.  Долгие вечерние  часы  одиночества  она  теперь  посвящала  тому,  чтобы  пыталась понять,  глубинные процессы,  происходившие  с  ней.
     Прежде  чем  влезть  ночную  сорочку,  она  мельком  оглядывала  свою худенькую  фигурку  в  зеркале. Внешне,  в  ней  ничего  не  изменилось. Тонкие  руки,  маленькая  грудь,  плоский живот. Но  внутри, за  грудной клеткой,  ей  казалось, что  происходит  катастрофа.  Там  внутри  -  шли тектонические  сдвиги  по  линиям  рёбер  и  сухожилий,  а  по  сосудам  текла  расплавленная  магма.  От этого  её  бросало – то  в  жар, то  в  холод  и  почему-то  все  время  хотелось  плакать.
    Погасив  свет,  Ника  долго  ворочалась  на  узкой  койке, пытаясь  вернуть  то  состояние  безмерного  счастья,  с  которым  она  засыпала прежде,  когда  за  секунду  до того,  как  на  глаза  упадет  черная ткань  сна,  она  видела  перед  собой  бескрайнее  синее  небо  и  красивое, чуть печальное  лицо Стина.  Но  она  видела  только  темные  стены, светлый, порезанный  на  куски, квадрат  окна,  и  качающуюся  кружевную  ветку липы, как  бы  говорящую  ей: «Нет, нет,  нет»
     Соседками  по  комнате  Ники  были:  две  подруги.  Та  самая  краля  Вязникова  и  разнорабочая  на  складе  – Осипова.  Девушка  была  старше  Ники  всего  на год.  Это  была  молодая  типичная  провинциалка  из  маленького  волжского городка.   Даже  меньше, чем городка-кружочка тёти  Лены.  Не  отмеченного ни  на  одной  карте.  У  Осиповой  было  круглое,  плоское,  словно  примятое  лицо,  с  черными,  раскосыми  глазами.  Она  носила  черную  косу  до  пояса  и  нелепое  вискозное  платье  с  оборками  по  подолу,  какие  бывают  на  дешевых  куклах.  Подруги  возвращались  в комнату  около  полуночи,  после  кино  или  танцев.  Открыв  дверь, они шепотом  еще  долго  с кем-то  жеманно  прощались,  целовались,  смущенно хихикая.
      Ника  с замиранием  сердца  вслушивалась  в  горячий  мужской  шепот, вплетающийся  в  приглушенные  голоса  девушек.  Она  боялась  услышать голос  Стина.
     Наконец,  девушки,  танцующей  походкой, скользили  мимо  Ники.  За ними  шлейфом тянулись  легкие  запахи  алкоголя  и  табака.
Раздевались  девушки  в  темноте,  небрежно  бросая  одежду  на  железные спинки  кроватей.  На  какое-то  мгновение  их  обнаженные  тела  освещал тусклый  холодный  свет  уличного  фонаря.  У Осиповой  была  большая грудь,  а у Вязниковой  – тонкая талия.  Потом  они  ложились  головами  друг к  другу  и  еще  долго  горячо  шептались,  словно  не  виделись  много  лет.
     Однажды,  внезапно замолчав,  Вязникова  повернулась  в  сторону  Ники и с тихим  злорадством  сказала:
    —   А эта  малолетка  столичная  –  всё  спит.
    —  Ага, –  поддакнула  ей Осипова. —  Пусть  спит. Красавчика  своего проспит.  Нам  это  на  руку.  Да  и  никакая  она  не  столичная.  Сахар  из сахарницы  руками  берет.  Ходит  всё  время  в  штанах.  Я  журнал смотрела.  В  столице  так  не  одеваются.
    —  Ага, –  эхом  повторила  за  ней  Вязникова. —  Странная  она. Работать любит. А  девушке  надо  любить  мужиков.
     Ника  устыдилась  было,  вынужденная  подслушивать  чужую  болтовню, но когда  разговор  зашел  о  ней,  всё  в  ней  закипело  от  негодования.  Но она  даже  не  шевельнулась,  чтобы  себя  не  выдать.  И  лишь  смотрела  на  подруг  сквозь  неплотно  прищуренные  веки.  В  пепельном  сумраке комнаты  Нике  казалось, что  это  две  змеи  копошатся  в  теплых  кучах прелых  листьев.
     —  И  что  в  ней  красавчик  Стин  нашел? –  вздохнула  Осипова. —  Она даже  ногти  не  красит.
     —  Вот  и  хорошо, – сказала  Вязникова. —  Маникюр  -  тайное  оружие женщины.  Ты,  главное,  будь  пошустрее,  похитрее.  Когда  он  рядом будет,  ты  притворись,  что  подвернула  ногу,  прижмись  к  нему ненароком.  Вздохни  томно  на  его  груди.  Мужики  любят  инициативу.
     «Пусть  только  попробует.  Убью», –  с  неожиданной  яростью  подумала Ника  и  стиснула  зубы,  чтобы  не  закричать.
     —  А  он  её  любит, как  ты  думаешь? –  спросила  Осипова  испуганным шепотом.
     Но Вязникова  уже  спала,  разметав  поверх  одеяла  стройные,  красивые ноги.
 

                ~ ~ ~


     В начале августа финансирование объекта снова прекратилось.  Стройка почти остановилась.  Штатных  рабочих  перекинули  на смежные  объекты, остальные, трезвые и злые, слонялись по городку  без  дела.
Кто-то уехал.  В  их числе  был  и личный  водитель  Деда.  И  Илларионович  назначил Cтина шофером на служебную  машину.
     С того  дня жизнь Ники резко изменилась.  Теперь  Дед  иногда  брал  Нику с собой на  объект.  Ехать надо  было пару километров  через  лес  и дикое поле.  Для старого  УАЗика это было испытанием на прочность.  И он сначала  дребезжал  и трясся, катясь  по сухой колее, потом рычал от негодования, проваливаясь  в  жирные,  как  сметана, лужи.  Ника, слушая   привычное  брюзжание машины, была спокойна.  Ведь  в армии Стин ездил на танке просто по бездорожью.
     Ника терпеливо  бултыхалась  сзади,  на  сиденье, взятом из автобуса, и просто брошенном  на  сварную  конструкцию, и во  все  глаза смотрела  на  Стина. Казалось, она уже  знает каждую  черточку его лица, каждый  завиток шоколадного  цвета  на  его  затылке.  Но ей  все  было мало. Она смотрела впрок, на  будущее, чтобы  запомнить  навсегда, если…
     «Я  – некрасивая, -  с грустью  думала  Ника, придирчиво рассматривая себя  в подрагивающем  зеркальце  заднего  вида. —  Даже Осипова симпатичнее  меня.  Когда  Бог  меня  создавал,  у него,  наверно,  кончался рабочий день.  Он спешил и хватал  из разных корзин  первое,  что попалось под  руку,  не заботясь  о том, насколько  все  части  лица  будут  уживаться друг  с  другом.  И только  в  последний  момент спохватился  и  подарил  мне красивые глаза»
     Глаза у Ники, действительно, были  красивые.  Это  отмечали  все.  Они  у нее  были  большие, нежно-голубые  и блестели,  как мамины бусы из горного  хрусталя,  когда  она  протирала  их  разбавленным  нашатырем.
Ника  вздыхала,  вспомнив  о доме и маме, но - это была светлая грусть.
Ника была счастлива  от  того,  что  сидит  в  жесткой  холодной  машине, где  её  нещадно,  как  кеглю,  бросает  из  стороны  в  сторону.  Но  она  смотрит, затаив дыхание,  на  молодого  человека  и  испытывает  какие-то  абсолютно незнакомые  прежде  ей чувства,  от  которых  её  глупое  сердце, то падает  в пятки, то  прыгает  в гортани, как  сухая  горошина  в  свистке.
Рядом с Никой, на продавленном  сиденье, обычно лежал  рыжий  кожаный, раздутый до предела, портфель Деда.  Всю дорогу он  наскакивал  и бил  Нику в бок, как  молодой, игривый бычок.  Он был такой тяжелый, что Ника думала, что в нём лежат деньги.
     Оказалось, что в портфеле лежит вся техническая документация на объект.  Дед  постоянно  заглядывал  в неё, хотя  казалось, что  он все  помнит назубок.
     Наконец  УАЗик осторожно  подбирался  к объекту и останавливался метрах в ста от фронта работ. Масштабная  площадка  под объект  выглядела, как если по ней пронесся смерч.  Бурая земля была  изрезана колесами тяжелых машин, искусана  ковшом  экскаваторов.  Где-то  из  земли росли бетонные плиты, колосящиеся  ржавой  арматурой.  Там  же  криво  стояла башня для цемента, похожая  на  сломанную  ракету. Всюду, как после взрыва, валялись  разбитые  доски, ящики  и  седые  валуны  из  бетона.
На объекте  Дед  вел  себя  как  генерал во время сражения.  Ловко обойдя груды  железа  и камней,  он  твердыми  шагами  начинал расхаживать  по вязкой  болотистой земле.  Большой, спокойный, уверенный  и сильный. И сразу  вокруг  него закипала  работа.  Стучали  топоры, визжали пилы. Что-то с грохотом  падало, кричали и бранились люди.  Но бежали,  поднимали  и продолжали работать.
    Наблюдая  за  Дедом  из машины, Ника  думала, что если на земле еще остались боги, то Дед – один из них. Ника даже представить себе не могла, как из ничего, из хаоса, из глины и грязи, из каких-то  загадочных  болванок и прочего, что  беспрерывно  искали  снабженцы, можно  сделать  какой-то огромный завод, который  в один прекрасный день оживет и начнет делать какие-то  нужные  людям  вещи.  Всё это было за гранью  понимания Ники, а Дед, ничтоже сумняшеся, творил  это  чудо  каждый день.
     «На таких людях, наверно,  держится  земля», – думала  Ника, испытывая гордость  от особого расположения к ней Деда…
   
     На обратном пути с объекта Дед становился сентиментальным и любил поговорить.  Когда Ника и Стин были вместе, он  не делил их, а просто обращался сразу к обоим:
     —  Дети, – говорил  он  без тени насмешки. —  Вы такие трогательные. Всё время  жмётесь  друг к дружке.  Правда, что там, в своем городе, вы живете рядом?
     —  Правда, –  едва заметно кивал головой Стин, не отрывая  взгляда  от дороги.  —  Наши дома стоят напротив через школьный стадион.
     —  Чудно! О! О! – с радостным изумлением  восклицал Дед.  Голос  его прыгал  на  гласных  звуках,  как  машина  на  кочках. —  И что? Ни разу не встречались?  И  познакомились только  в поезде?
     —  Угу, - снова кивал Стин.
     —  Чудно! О! О! –  с недоверчивым лукавством  снова восклицал  Дед.
     Потом  Дед начинал вести  со Стином чисто мужские разговоры про какие-то жиклёры, что горит движок, и надо менять масло  и свечи.  А еще надо проверить электролит, подзарядить аккумулятор, а то скоро ночи станут холодные,  и  машина утром не заведется.
     Ника смотрела на Стина, с таким же восхищением,  с каким  недавно глядела на Деда, и думала, что Дед, конечно, бог объекта, но Стин – это, это...

                ~ ~ ~


     Несколько  дней Ника  размышляла  над  словами Вязниковой  о том, что мужчины любят инициативу и красивый  маникюр.  А потом зашла по пути с работы  в  продуктовый  магазин.  Когда  подошла  её  очередь, она задумалась.  Бутылки  с  пивом  показались  ей совершенно  одинаковыми.  Разные  были только  этикетки.
     —  Твой «Жигулевское» любит.  Тебе сколько?  Три? –  как что-то само собой разумеющееся  сказала  продавщица  и  стала  ловко  крутить  ручку железной кассы, словно доставала воду из колодца.
     —  Ага, –  поддакнул  Юрка  Беляев, ошивавшийся  рядом  с  кислым лицом. —  Птаха,  дай  рубль.
     —  Мужикам  не подаю, –  ответила  Ника.
     —  Ну,  хоть пива купи, – пробурчал  Юрка. —  Век буду твой.
     —  Больно надо, –  огрызнулась  Ника.
     Но пиво Юрке  купила.  Юрка  схватил  вожделенную  бутылку, сунул  в  широкий карман  штанов  и побежал  к дверям, радостно качаясь  на  кривых ногах.
     Из магазина, с пивом и кульком  сухой  воблы,  Ника  прямиком направилась  во Дворец  культуры.
     В небольшом зрительном зале театра  был  душный  сумрак.  Казалось,  он вытекал  из тяжелого  бархата,  которым  были  завешены  двери,  окна  и сцена.  В центре сцены,  на  высокой  полуколонне  стоял  гипсовый  бюст Ленина.  За ним, от пола  до потолка, вздымалась  широкая красная  волна  из алой ткани.
     Ника  быстро  вбежала по боковым  ступенькам  на  сцену.  Дощатый пол сцены местами был протёрт до дерева  и исчерчен  полосками  от  обуви, храня  в  себе  память о движениях  многих  ног.
Ника  встала  на  колени перед колонной. Колонна  была  задрапирована белой тканью.  И это  было весьма  кстати.  Ника  стала  крупными  стежками быстро пришивать нитками  к  драпировке  бутылку  пива  и несколько рыбин,  чтобы получились: скрещенные  серп  и  молот.  Две  оставшиеся бутылки,  она  поставила  перед  бюстом, примотав к ним  воблу,  в виде  букетов  цветов. Надо было торопиться.  Скоро должен был прийти Стин, а Нике очень  хотелось  удивить  и  растрогать  его своим  подарком. 
     Прежде чем  спрятаться  за шторы, Ника  оглянулась  назад.  Гипсовая голова Ленина, с черными  провалами  глазниц, светилась  в  темноте синеватым  светом  и смотрела  на неё  с немым укором.  «Не сердись, –  мысленно обратилась  к нему Ника. — Это  же  не  тебе, а  Стину»
     С тех пор  как  Стин  стал  личным  шофером  Деда, он перестал  ночевать в общежитии. Ему поставили  раскладушку  во  Дворце  культуры, прямо на сцене, за  высокими,  собранными  в  красивые  темно-бордовые  складки, кулисами.  Стину  такое  переселение  понравилось. Оказалось, он  когда-то учился  в  балетной  школе.  Но к восьмому классу был  переведен в обычную среднюю как  неперспективный  танцор.  Стин  раздобыл  где-то  старенькую гитару,  высохшую, безнадежно  расстроенную,  и  бренчал  на  ней вечерами,  лежа  на  раскладушке.
Когда  приходила Ника, они забирались  в  гущу  стульев  зрительного  зала  и долго болтали обо всем на свете.  Нике  казалось,  что  вот-вот  Стин обнимет её  одной  рукой, наклонится  к уху  и скажет: «Ребенок. Я скучал  по тебе».  А  она  почешется  носом  о  его  рубашку, и на  душе у нее станет тепло.  Но  Стин  разговаривал  с  ней, как с младшей сестрой.  Ровным, бесстрастным, ничего не значащим голосом.  И  Ника  становилась тогда  печальной  и тихой.
Как-то Ника пришла к Стину, а он уже сидел в центре зрительских кресел  и со скучающим  видом листал «Книгу  отзывов  и предложений».  Книга  была  толстая,  как  те, что  пылились в кабинете Ники.  Но отзывы закончились  на пятой  странице.  Стин кивком подозвал к себе Нику  и  ткнул  пальцем  в  подпись под  последней  жалобой.
     —  Слушай.  Спектакль  – дрянь. Стропальщик – Пушкин.
Нику пожала  плечами  и даже  не улыбнулась.  В  тот  момент её  волновало совсем  другое.
     — Знаешь, –  сказала  она, —  я  пока  шла  к  тебе,  увидела  комету, летевшую  по небу.  Она  летела  так  быстро, что я  еле  успела  загадать  желание.
     — Какое?
     —  Скажу, когда  сбудется, –  покраснела  Ника.  —  Я сейчас  о  другом. Я, знаешь, о чем подумала?  Что для тех,  кто  смотрит на  летящую  комету,  и для тех, кто летит на этой комете,  время  течет  по-разному.  Для тех, кто смотрит, комета  пролетает  через  всё  небо  за  один  миг.  Пара секунд  и всё.  А для того, кто  летит на этой комете,  это может быть целая  жизнь.  А значит, лучше  лететь  на комете,  и даже  сгореть  вместе  с  ней, чем смотреть  на  неё  со  стороны.
     —  Или разбиться о быт,  как стропальщик Пушкин, – согласился  Стин…

     Ника  почти уснула,  когда  хлопнула  входная  дверь,  и  зал  наполнили тяжелые,  но  быстрые  шаги.  Так  ходил  только  Дед.  Его  Ника  не  ждала и зажмурилась  от  страха.  Дед  был  коммунистом  и часто сидел  на сцене по правую  руку от парторга  во время собраний.  А  над  ним, как  вторая голова,  белел  бюст Ленина.
     Щелкнул  выключатель,  и  в  зале  медленно, ярус за ярусом,  зажглась  большая  центральная  люстра.
     —  О-о-о! – забурлил  под  высоким  потолком  мощный  бас  Деда. — Это-о-о… Антисоветчина-а-а.
     —  Махровая, –  поддакнул Стин, шедший следом.
     И  оба  с  треском  упали  в  зрительские  кресла, захлебываясь  от  смеха.
     —  Выходи, чертёнок, –  крикнул,  еле  отдышавшись, Стин. — Я знаю, что ты здесь.
     Ника  робко  выглянула  из-за  шторы.
     —  Твое  счастье, что  парторг не  видел, –  сказал  Дед, вытирая  рукавом слёзы. —  Выговор, как  минимум, по комсомольской  линии  схлопотала  бы.
     —  Но вы же  ему  не  скажете,  –  заискивающе  сказала  Ника.
     —  Не скажу, –  хитро  ответил  Дед, —  если  в  шахматы  со  мной сыграешь.
     Дед  иногда  заходил  вечерами,  чтобы  сгонять  партеечку,  другую  с  Никой.  Он с грохотом  доставал  шахматы  из  тумбочки, что стояла  в  углу сцены.  И  быстро  возвращался,  неся  шахматы  подмышкой.
Они садились за  небольшой  столик,  который  Христиан  приносил  из гримерки,  с  обеих сторон от бюста Ленина.
     Дед  играл  плохо,  но  азартно.  Легко  жертвовал  фигуры, идя порой на неоправданный  риск и неравноценный  обмен.  Ника  уверенно  выигрывала у него партию за  партией и даже  стеснялась  этого. 
Чуда  не  случилось  и  в  этот  день.  Через  пару десятков  ходов  Ника  оставила  Деда  без  ферзя  и легко  поставила  мат.
     Дед  смущенно  кашлянул  в  кулак  и  сказал:
     —  Хоть  бы  раз  проиграла, пигалица.  Так,  для  разнообразия.
     —  А  разве  вам  нужна  такая  победа? –  удивилась Ника. —  И потом  вы  всё  время  в  цугцванге.
     —  Что за  цугцванг  такой?
     Дед  растерянно  потер  потный лоб черной ладьей, что держал  в руке.
     —  Я объясню, –  неожиданно  вмешался  в  их  разговор  Стин.
Оказывается,  он  лежал  на  раскладушке  и только  делал  вид, что пьет пиво.
     —  У нас  на  стройке  есть  рабочий Кривцов.
     —  Есть  такой, – согласился Дед.
     —  Кривцов, чтобы  не  мотаться  туда-сюда  со  стройки  и  обратно, построил  в лесочке  себе  избушку  из  отходов.  И, как  положено, для охраны  домика  поймал  где-то собаку.  Будку  для  неё  соорудил.  Выяснять пол  собаки  не стал.  Не  до того было. Назвал  её  просто: «Псо».
     — Понятно, –  буркнул Дед. —  Но длинно.
     — Короче, –  с энтузиазмом продолжил  Стин. —  На днях Кривцов  в обеденный  перерыв  решил  выпить  и побежал  в лесок,  где  у  него  в собачьей  конуре  на  этот  случай  припрятано было. От  мужиков.  Они частенько к нему наведывались.  А  Псо  ночью  ощенилась  и  цапнула Кривцова  за  руку  в  тот  момент, когда  он  нащупал  водку.  Кривцов  водку  выронил  и убежал  снова  на  стройку.  Псо  нализалось  водки  и побежало  на  стройку  в  поисках  Кривцова.  А  он, в тот момент, нёс на плече  длинную  доску.  И  тут  начинается  цугцванг.  Потому  что  Кривцова с этой  доской  дико  мотало  по всему  участку.  От  только  что  залитого бетона  – до  котлована  с  водой.  Хошь – танцуй,  хошь – плавай.
     —  А почему он доску не бросил? - спросила Ника.
     —  А чем бы он от пьяного Псо отбивался?
     —  Цугцванг – это  когда  каждый  следующий  шаг  ухудшает  положение, – сказала  Ника, видя, что Деду совсем  не  смешно.
    —  Понятно, –  процедил сквозь зубы  Дед и нахмурился. —  Кривцова  наказывать  не  буду.  Человек  корни  пустил. Дом  поставил. Значит, никуда не уедет.  А с инженером по технике безопасности – побеседую.  Пьянства  на стройке  быть не должно.  Даже у собак.


                ~~~


     Утром, собираясь  на работу,  Ника  с  задумчивым  видом  выглядывала  в  окно.  Незаметно наступила осень.  Ночи  стали  студёные, и утром роса лежала на хрустящих листьях подорожника  крупная  и серебристая,  как  капли припоя, упавшие  с раскаленного  жала  паяльника.
     Но прошлое  больше не цепляло Нику за живое.  Ей казалось, что все, что было с ней раньше, было так давно, или даже в другой жизни, что  уже  не имело никакого значения в этой жизни.  Потому что Ника была другая.
Ника  была  счастлива.  Огромное  счастье  её  живет  в  глубине  глаз, цвета меда из горного молочая.  А  больше  ничего  не  надо.
Мысли Ники были легки  и светлы.  И  тело  её  было легко.  Ника  не чувствовала  тела,  как  не  чувствует  тугой  оболочки  воздушный  шарик, наполненный гелем.  Ника  беспричинно  улыбалась  по  утрам  и беспричинно  плакала  по  вечерам,  читая  в  одиночестве  книги…   

     В последних  числах сентября  над  землей, легкой тюлевой занавеской, повисли дожди.  Исчезло солнце, пропали птицы. На  улицах  и в домах стало тихо.  В  конторе  тоже  было  сыро  и  холодно.  Работа практически остановилась.  Ника  привычно  сидела  на подоконнике,  укутавшись  в  одеяло, взятое  из  дома, и читала  книгу.
Когда позвонил  Дед  и  сказал: «Едем», Ника  всё  бросила  и побежала  на улицу.
     Дорога  до  объекта  раскисла,  как  дешевая  бумага,  и настырный  УАЗик, как ни старался, как  ни сопротивлялся  плаксивой  депрессии  природы, застрял  в  этой  вязкой  колее  где-то  посреди  леса.
Стин тихо выругался,  несколько  раз  выжал  педаль газа  до пола.  Полуживой  УАЗик, как  матерый  кабан, всхрапнул,  дернулся  вперед, выбросив  из-под  себя  потоки  грязи,  и плотно  сел  на  брюхо.
      —  Глуши  мотор, – приоткрыв дверцу машины, и посмотрев вниз, приказал  Дед  Стину. —  Рация  работает  от  аккумулятора.  Останемся  без связи, будет…  эта самая.
      Стин  кивнул  и  выключил зажигание.  Немного подумал  и погасил  и фары, освещавшие дорогу.  И  сразу стало  как-то  жутковато.  С  обеих сторон  над  машиной  нависал  черный  от  воды  лес,  смыкаясь  мрачной  стеной впереди.  Вокруг  наступила  какая-то  особая  глубокая  тишина, какая  бывает  только  во  время  немощного  осеннего  дождя,  висящего  в воздухе,  как  мокрая  пыль.  Редкие  капли, будто  извиняясь, осторожно стучали  по  крыше  машины.
     Дед и Стин неподвижно сидели впереди  в  жестких брезентовых  плащах,  с  поднятыми  треугольными  капюшонами, и были  похожи  на  двух заплечных  дел  мастеров.  Машина  быстро  остывала.   А  Ника была одета  в тонкий свитер и ветровку.   Страдая  от  колючего  холода, она  начала икать.
     —  Ребёнок  замерз,  икает, –  сказал  Стин. –  Я включу печку ненадолго.
     —  Включай.
     Дед  зашуршал  своим  прорезиненным  плащом  и сел  в пол оборота  к  Нике.
     —  Дети, –  неожиданно,  с  какой-то  торжественностью  в  голосе,  словно  хотел  сказать  что-то  очень  важное,  произнес  Дед. —  Дети, рядом с вами, я как  будто  молодею.  Какие-то  особые  флюиды идут  от  вас,  что  даже  я, старый  пень, потею.
     Дед  повернул  голову  и в упор  посмотрел  на Нику.  Лица его не было видно.  На его место было  одно чёрное пятно, в  котором  чуть проглядывали белки глаз  и зубы.
     —  Глазастая, ты стихи знаешь?
     —  Да.
     —  Ну-ка, прочти. Чему тебя  в  школе  учили?
     —  «Если бы выставить  в музее  плачущего  большевика…»[2] – тихо сказала  Ника.
     —  И что? –  крякнул  от  изумления  Дед.
     —  «Весь  день бы  в музее  торчали ротозеи», – продолжила  Ника неуверенным  голосом.
     —  А-а-а, – застонал  Дед, обхватив  руками  голову.
     Ника  видела, что спина Стина дрожит - то ли  от стона, то ли от смеха.
     —  «Заметался  пожар  голубой,  позабылись  родимые  дали…» [3] - тихо подсказал  ей Стин.
     Дед  перестал  стонать  и  раскачиваться  так, словно у него болели  все зубы.
     —  Конечно, – обиделась  Ника. —  Про склероз  вам  не  смешно.
     —  Какой склероз? –  опешил  Дед.
     —  Ну, это.  Позабылись  родимые  дали…
     —   А-а-а, –  стонали  и  всхлипывали  уже  оба  плаща.
     Ника  от  обиды  даже  икать  перестала.  Хорошие  стихи.  А  они смеются. Дураки.
     Дед  какое-то  время  молча  смотрел  в  мутное  белёсое  окно машины.
     —  Женись  на  ней, сынок, –  вдруг  сказал  он, продолжая  смотреть  в окно УАЗика. —  Такие  стихи  тебе  больше  никто не прочтёт.
     Нику  от  слов  Деда  будто  обожгло  изнутри.  А потом  огонь  рассыпался на  яркие  огоньки  салюта.
     —  А  я  всю  эту  поэму  наизусть  знаю, – похвасталась  Ника.
     Плечи  Деда  снова  крупно  затряслись.
     —  Не надо.  Остановись, –  взмолился  Дед. — А то я сейчас умру.
     —  Сердце? – участливо  спросила  Ника.
     —  Ага.
     —  И у меня, –  глухо  простонал  Стин.
     Вскоре, жутко треща, дымя, и качаясь,  как  пароход  на  волнах, приполз гусеничный  трактор.
     Стин  включил  фары, с сожалением  посмотрел  на  свои  новые  ботинки и выпрыгнул  в размазанную колею.  Тракторист  Метельков,  в  фуфайке подпоясанной  ремнем, протянул Стину металлический  трос с петлей, и тот стал  цеплять  его  к  бамперу.  Свет от  фар УАЗика  выгрыз  белый  квадрат  из черноты леса.  И  всё  стало  похоже  на  кино.
     Медленно  падали  красные  листья.  Возле  фар суетилась  мошкара.  Стин  что-то живо обсуждал  с  Метельковым,  наклонившись  к  капоту машины.  Видимо, Стину  мешал  капюшон.  Он  откинул  его  назад  и  теперь часто  поправлял  мокрые  волосы, падающие на глаза. Ника не могла оторвать  восхищенного  взгляда  от  Стина.  Тот  был  деловит, сосредоточен и особенно  красив.
     Нику захлестнуло  неожиданное  чувство  сумасшедшей  нежности  к нему.  Она  быстро  придвинулась  вперед, чтобы  голова  Деда  была  совсем рядом, и горячим  шепотом  попросила:
     —  Дед, ты, когда  меня  не  будет  рядом, скажи  еще  раз  Стину, чтобы он на мне женился.
     Дед  неожиданно нахмурился, сомнительно  качнул  головой.  Его  крупное лицо на  мгновение  осветилось  огнями трактора  и  снова  погрузилось  в  тень.
     — Ты уверена, пигалица?
     Ника очнулась,  пристыженно  опустила  глаза  и вздохнула.  Она  вспомнила, что она некрасивая.  Не  может  она  быть  парой  красавчику  Стину.  Да  и Юрка  Беляев  на  днях намекнул ей, что-то  там  про  Осипову  и  Стина.
     Дед  тоже  вздохнул.  В  его  кармане  уже  несколько  дней  лежало письмо от  матери Ники.  Но он не  решался  сказать  ей об этом.
В письме мама Ники писала, что она год, как овдовела.  Потеряла  ребенка. И теперь болеет.  Врачи  разводят руками, не зная, что с ней. Еще мама писала, что ей тяжело,  что нужна помощь Ники, но главное,  что у Ники – светлая голова  и ей обязательно  надо  учиться.  Ведь она может остаться  сиротой, а хорошее  образование  поставит  её  на  ноги. Поэтому,  она  отнесла документы Ники в профтехучилище, и Нику  взяли, несмотря  на то, что занятия  в  группах  уже  начались.

                ~~~


     Дед  ничего  не  сказал  Нике.
На следующий день он  отослал  Стина  на  железнодорожный  вокзал  за билетом.  Стин  тоже  ничего  не  сказал  Нике  про билет.
Вечером  Ника  привычно  стояла  у  окна  в  партере  театрального  зала  и смотрела,  как  струйки  дождя,  молодыми змейками, сбегают по стеклу.  Стин  тихо  подошел  к  ней, нежно  обнял  за  плечи  и  сказал: «Ребёнок»
В  голосе  Стина  звучали  нежность  и  грусть.  И  Нике тоже  стало  грустно.
     —  Ребенок, –  повторил  Стин, теперь  уже  с сожалением. —  Жаль, что ты  ребенок,  а  я  уже  взрослый.
     Ника  вздрогнула  и  похолодела.  Какая-то  скрытая  угроза  была  в словах  Стина.  «Взрослый», -  мысленно  повторила  она.  Ей  почему-то  не  понравилось  это обычное  слово.  Оно  ужалило  ее  тревожным, непонятным смыслом.
     Ника  всё  знала  про  слово  ребенок.  Это  –  и беззаботное,  веселое детство,  и  теплые  руки  мамы, и вкусное  мороженое.  А что  значит слово взрослый?  Оно  звучало  как  угроза.  Ника  раньше  не  думала  над  этим словом.
     Ника  прислонила  лицо  к  стеклу, чтобы  не  было  видно, что  она плачет.
     — Ты  – славный  ребенок,  а  я  –  уже  взрослый, -  продолжил  Стин. — Поэтому,  послушай  меня.  Сейчас  тебе,  наверно,  страшно  думать  об  этом, но когда-нибудь  ты  поймешь, что  самое  большое  счастье  во  взрослой жизни – это  быть  рядом  с тем, кого  любишь.  Засыпать  и  просыпаться  рядом  с ним.
     Ника  невольно  закрыла  глаза и сжалась, словно  перед  прыжком  в  пропасть.  Она  ждала, что  сейчас  Стин  резко, даже грубо  повернет  её  к  себе  и начнёт  целовать  неистово  и  жадно.  И  она  ответит  ему  лаской  и покорностью,  которые  росли  с неумолимой неизбежностью  всё  это  время  в ней.
    Но Стин лишь  нежно  сжал  её  плечи, погладил  волосы  и убежал,  не оглядываясь.  А  Ника  почувствовала  невыносимую  боль  и какую-то  новую тоску, и даже обиду от  того,  что  в  жизни Стина, взрослой  и  такой непонятной для  Ники, было  счастье, незнакомое, недоступное  для  Ники. Счастье, подаренное  Стину другой  женщиной.  И оно, может  быть,  даже больше  того  счастья,  что  грезилось  в  неясных  мечтах  Нике.  И  всё. «Всё!», - прошептала  Ника, как  когда-то  в  поезде.  Но  теперь  это  слово было  не  радужным  и  звенящим, а черным, как  ночное  небо  за  окном…

      На  следующий  день  Дед  заглянул  в  кабинет  Ники  перед  обедом.  Он был  смущен  и  суетлив  в  движениях.  Ника  как  раз  убирала  лишние бумаги  в  шкаф.
      Дед  вошел  без  стука  и  начал  смущенно  кашлять  в  кулак  прямо  от двери.  Обычно  он  быстрым  шагом  преодолевал  пустое  пространство  до стола,  и  начинал  перебирать  папки, сложенные  в  стопки  по  краям столешницы.  Выбирал  одну, опускался  на  стул.  Водружал  на  крупный нос очки  в  тонкой  оправе  и  слушал  отчет  Ники, одновременно перелистывая  страницы.
     Теперь же он  подошел  к столу  с каким-то  отрешенным  видом, вздохнул,  пригладил  седые  волосы  на  затылке  и  положил  на  стол  билет  на  поезд.
     —  Завтра  едешь  домой, –  сказал  Дед, старательно  глядя  в  окно.  И постучал  кончиками  пальцев  по  столу.
     —  Не  поеду,  –  насупилась  Ника с отвращением глядя на цветной кусочек картона. —  У  меня  еще  месяц  по  договору.
     —  Поедешь, – с  нажимом  в голосе  повторил  Дед. —  Маленькая  еще, чтобы перечить  взрослым.  У  тебя  светлая  голова.  Тебе  учиться  надо.  И мама  болеет.
     У  Ники  потемнело  в  глазах.  Так  больно  ей еще  никогда не было.  Еще утром  она  думала,  что  будет  целый  месяц  рядом  со  Стином, а оказалось,  что  только  один день.
     —  Не поеду, –  закричала  Ника  срывающимся  голосом. —  Не поеду.
     —  Поедешь.
     —  Дмитрий Илларионович, –  прошептала  Ника, кусая губы.  —  Зачем вы  это  сделали?  Вы  же  мне  были  как  отец.
     — Как  отец  и сделал, –  с прежней  категоричностью  сказал  Дед. —  Из-за  него  не  хочешь  уезжать?
     Ника  быстро  кивнула.  Оба  понимали - о ком  идет  речь.
     —  Пигалица.  Поверь  мне,  как  старому  человеку,  как  человеку, прожившему жизнь, - Дед  впервые  поднял  на  Нику светлые, тронутые седой  мудростью,  глаза. —  Если  это  твой  человек, то  вы  будете  вместе. И никакая  сила  не сможет  вас  разлучить.  На свадьбу хоть пригласишь?
     Эти простые  слова  Деда  успокоили  Нику.  Она  даже  нашла  в  себе силы  улыбнуться.
     —  Хорошо, – сказала  Ника. —  Но  мне  надо проститься  со  Стином.  Где он?
     —  Не знаю, –  пожал  плечами  Дед  и  тяжелым шагом  пошел  к  выходу. —  Я  дал  ему  сегодня  отгул.
     Вечером,  сдав  дела и получив  расчет,  Ника  привычно  заглянула  в зрительный зал  Дворца  культуры.  В  пустом зале  был  золотистый полумрак.  Освещалась  только  галёрка  несколькими  бра,  висевшими  на  стенах,  и  гипсовая  голова  Ленина  в  глубине  темной  сцены  выглядела,  как привидение.
     За  левой  кулисой, на  привычном  месте  стояла  раскладушка  Стина, заправленная  по-армейски.  На  раскладушке  лежала  гитара, но  самого Стина  нигде  не  было.  Ника  села  на  краешек  постели  и  стала  ждать его.  Воздух  сцены  был тяжелый, как  в  спортивном  зале, после изнурительной тренировки  десятка  человек.  В  темноте  мелькали чьи-то тени.  Словно  люди  ушли, а  их тени запутались  в  кулисах.  Или  это  ветер за окном  качал  понурые  головы  фонарей.
     Часа  через  два  тревожного  ожидания  Ника  подумала,  что  Стин, наверно,  ждет её  в общежитии.  Да, конечно, там.  Ведь  ей надо собрать вещи.  Ника  побежала  к себе, в  маленькую  милую  комнату  на  втором этаже,  но и там никого  не  было.
     « Ах, я  глупая, –  разозлилась на  себя  Ника. — Зачем я убежала? Христиан  пошел  к себе.  Конечно, он уже у себя.  Увидел, что меня  нет в комнате, и ушел к себе.  Чего  ему  сидеть  в  моей  комнате?»
     Уже  небо  начало  едва  розоветь,  словно  оттаивало  от  стужи  ночи, а Ника  все  бегала  и  бегала  от  дома  к  дому,  пугая  редких  прохожих белым, как  мел,  лицом  и затравленным  видом.  Скоро  силы  оставили  её. Измученная, раздавленная, ничего не понимающая, она  упала  на  кровать.  Стиснула зубами трухлявую, зыбкую  плоть  подушки  и  плакала  одними глазами так  безутешно,  словно  у  неё  разом  умерла  вся  родня,  даже, которая  еще  не  родилась…

     Утром  за  ней пришел  молоденький  водитель  автобуса, тот, что  вез  вольнонаёмных  со  станции на объект.  Он  был  в  той  же  рабочей спецовке, только  поверх  неё  накинул  потрепанный  ватник.
Водитель  взял  вещи  Ники  и  молча  отнес  их  в  автобус.  Ника  шла  за ним, отрешенная  и  тихая,  ничего  не  видя  перед  собой.  Она  до последнего  ждала,  что  Стин:  вот-вот  прибежит  расстроенный,  запыхавшийся  к  автобусу.  Потом  верила,  что  он  на  УАЗике  обязательно прилетит к  поезду.
     Даже  когда  раздался  протяжный  гудок тепловоза,  и  поезд  медленно тронулся,  вздрогнув  всем  составом, Ника  искала  глазами  знакомую  ладную  фигуру  Стина.  Она  стояла  на  краю  откидного  фартука, готовая  в  любую  секунду  спрыгнуть  на  землю,  а  пожилая  проводница  в синем пиджаке,  раскинув  руки,  спиной  выдавливала  её  в  тамбур  и  кричала:     «Гражданка!  Пройдите  в  вагон.  Здесь  стоять  не  положено»
     Поезд  набирал  ход.  Серое, седое  небо  упало  на  землю, пришитое нитями дождя.  Ветер  больно  хлестал  Нику  по  ввалившимся  за  ночь щекам.  Ника  с ненавистью  смотрела  на  широкую  спину проводницы  и шептала, будто  молилась: «Найди меня, Христиан!  Найди»




                ~ ~ ~   



       В производственной  мастерской  стоял ровный  гул  работающих станков.  Кисло  пахло  жжёной  стружкой, выползавшей  из-под  резцов, багрово-синими  спиралями.  Надрывный  скрежет  множества  резцов  не  вывел  Нику из  глубокой  задумчивости.  Ника  думала  о  Стине.  Она  и представить  себе  не  могла, как  ей  будет тяжело  без  него.  В  сутках  не осталось  ни  минуты,  чтобы  Ника не  думала  о  Стине.
     Ника зажала  ключом  заготовку  в  патроне  и  включила  токарный станок.  В  ту же  секунду  мимо  её  виска,  увесистой  пулей,  просвистел  ключ, забытый  в  патроне, и ударился  в  стену  за  её  спиной.
     —  Тебе чего,  –  обернулась  к  ней Райка  Третьякова, — жить  надоело?
    Она  увидела  белый  шрам вмятины  в  стене  и  покачала  головой.
     Ника  растерянно улыбнулась,  подобрала  ключ  с  пола  и  подумала,  что было бы, наверно, славно умереть с именем любимого на губах.
     Вернувшись  домой  в  середине  октября,  Ника  каждый  день отправлялась  в училище  металлистов.
     Училище  находилось  в  получасе  езды на автобусе,  за  вокзалом.  От остановки  идти  надо  было  по узкой  улице,  придавленной  большими домами.  Через  два  квартала  начинался  глухой забор, за  которым  зазывно  кричал  и гремел  колесами  тележек  большой  городской  рынок.
На  следующем  углу  была  почта.  За  ней надо было  повернуть  направо. Пройти вдоль тонких черных прутьев  ограды  училища  и нырнуть  в  узкую калитку,  мимо  стайки  мальчишек,  которые  торопливо  курили, поворачиваясь  спиной  к  ветру.
     Занятия  в  училище  шли  уже  третью  неделю.  Свободных  мест:  в группе,  готовящей  «радио-электронщиков»,  уже  не  было,  и  Нику  определили  в  девчачью  группу  будущих  контролеров ОТК.  Впрочем, Нику это  совершенно  не  волновало.  Её  ничто  не  волновало,  что  не  было  связано  со  Стином.  Даже  сладковато-терпкий  запах  горячей  канифоли, доносящийся  из  соседних  классов,  не  вызывал  в  ней прежние  эмоции. Словно  всё,  что  было  раньше,  было  в  другой  жизни.  Скучной  и однообразной.  Если  бы  кто-нибудь  еще  полгода  назад сказал  Нике, что такое  возможно,  она бы ни за что  не поверила.
     Ника  быстро  догнала  группу  в успеваемости.  Это  было  несложно, потому что  в  ней  учились  девочки  в основном  из  неблагополучных семей,  закончившие  восемь  классов.
     Огорчал  Нику  только  учитель  черчения  Виктор  Зурьян.  Это  был холостой  мужчина  лет пятидесяти,  отталкивающей  внешности.  Какой-то весь  несуразный,  вечно  согнутый  куда-то  вперед  и  вбок  одновременно. Он  всегда  был  небритым  и  неряшливо одетым.  Зурьян  подходил  к  Нике на уроке  черчения  и  клал  свою  волосатую  руку  ей  на  спину.  Нику передергивало  от  ярости  и брезгливости.  Для  неё  всё  давно  было решено.  Никто, кроме  Христиана, не  имеет  права  дотрагиваться  до  неё. Никто.  Даже  учитель.
     Подруга  Райка  Третьякова,  что  сидела  с  Никой  за  одной  партой, сказала,  что  Зурьян  на  первом  занятии, прежде  чем  дать  всем задание, сказал,  что  его  друг  говорит,  что  жену  надо  выбирать, только посмотрев,  как  она  чертит.  И  вся  группа  на  первом  занятии  получила двойки  и  тройки.  А у Ники  –  сплошные  пятерки  по  черчению.
     Впрочем,  в  группе контролеров  ОТК,  черчение было не основным предметом.  Куда с большей охотой Ника училась работать на токарном станке.  Задняя бабка, передняя бабка, станина, суппорт.  Когда  ключ  от патрона  ударил  в  стену,  и  в  месте  удара  образовалась  вмятина, похожая  на  след  от  пули,  Ника  посмотрела  на неё  с  запоздалым  испугом  и  подумала: «А славно, наверно,  умереть  с  именем  любимого  человека  на  губах»  На  самом  деле Ника  и  не  думала  умирать.  Она думала, что  будет  жить  со  Стином  долго  и  счастливо.  Осталось  всего несколько  месяцев  до  её  совершеннолетия.  И  она  будет  взрослая.  Потом  Ника  думала,  а  надо ли  ждать  эти  несколько  месяцев?  Что такое несколько  месяцев  в  сравнении  с  долгой, счастливой  жизнью?  И  тут  же Ника  осаждала  свои  тайные  фантазии, понимая  с  грустью,  что  всё  будет так, как  скажет  ей  Стин…

     Стин появился  неожиданно,  в начале  ноября.
Ника  вернулась из аптеки,  куда ходила  за лекарствами  для  матери.
     — Тебе звонил какой-то молодой человек, - сказала  мама, когда Ника вошла  в её комнату.  В  её  слабом  голосе  звучали  удивление  и  легкая тревога.
     Ника  мгновенно  зарделась  и схватилась рукой за дверной косяк.
     —  Что он сказал? – спросила  она, пытаясь унять  дрожь в голосе.
     —  Сказал, что еще позвонит.
     Ника  положила лекарства  на  стул  рядом  с кроватью  матери, поправила съехавшую  подушку.
     —  Если  он  еще  раз  позвонит, а  меня не  будет  дома, –  строгим голосом  сказала  Ника, — обязательно узнай  номер  его  телефона.  Мне  это  важно.
     Ника  подумала, что  может  надо  сказать  маме,  что  она  любит этого человека.  Но  у  мамы  был  слишком  болезненный  вид, она  исхудала  и поседела  за  несколько  месяцев.  И  Ника  промолчала, чтобы  излишне  её не  волновать.
     Прошло  несколько  дней  в  мучительном  ожидании.  Ника  пулей  летела из  училища  домой, садилась  на  свой  любимый диван  и  смотрела  на  телефон немигающим взглядом, как факир на корзинку со змеей.
      Христиан  позвонил  тогда, когда  Ника, буквально  на  пять минут, выскочила  в  аптеку  за  жаропонижающими  таблетками.
      —  Я забыла  спросить  его  телефон, – виновато  сказала  мама. — Прости.
     Ника  закусила  губу, побежала  в  ванную  комнату. И проплакала там весь вечер.  С того  дня  Нике  было  стыдно  признаться самой  себе, что  она не  хочет  ходить  даже  в  аптеку,  боясь  пропустить  звонок  Стина.
Ника  посылала  в  аптеку  соседа  Вовку.  Когда  он  возвращался  оттуда  с лекарствами,  Ника  давала  Вовке  один  рубль:  маленькую  металлическую шайбу с  Лениным  на  реверсе.  Вовка  кривлялся, бузил,  подкидывал  в руке  рубль, словно  он  был  горячим,  а  потом  ребром  кидал  на  ступеньки  лестницы.  Рубль  прыгал  со  звоном через  ступеньки.  И Вовка прыгал за  ним через  ступеньки.
     «Малолетка», –  с грустью  думала  Ника,  хотя  Вовка  был  моложе  её  на год.  Себя  она  считала  взрослой, потому что ждала  звонка  от  молодого  человека.  Умного  и  серьезного.  С  ним считался  даже такой  большой  человек, как  Дед,  начальник  объекта.
      Но  Стин  больше  не  звонил.
Ника  сидела  возле  телефона  все  вечера  напролет  и  скоро  начала  его ненавидеть.  И  чем  больше  проходило  дней,  тем  больше  мрачнела  и замыкалась  в  себе  Ника.
     — Ты  какая-то  не  такая  вернулась, –  сказала  однажды  мама,  и попыталась  встать  с  кровати. —  Может, ты  курить начала?  Скажи.  Если все  деньги на лекарства  уходят, я  могу  потерпеть.
     Из тех  денег, что  Ника  заработала  на  стройке,  она  взяла  себе  малую часть.  Купила  себе  красивый  светлый  болоньевый  плащ  с поясом  и накладными  погонами  на  плечах.  Остальные  деньги  она  отдала  маме.
     —  Не выдумывай, –  сердито  сказала  Ника. —  Без  лекарств  ты  не поправишься.
     И  снова  убежала  плакать  в  ванную  комнату.  Она  бросала  в  лицо холодные  пригоршни  воды  и  шептала: «Почему он  не звонит? Почему?»
     Её жизнь стала беспросветно серой.  Ника  каждый  день  продолжала  ходить  в  училище, но учеба  была  ей  в  тягость.  Учитель  Зурьян  становился  все  более  несдержанным.  На каждое  занятие он приносил  картинки  военных самолетов, вырезанные  из  журналов, и  заставлял  Нику  перерисовывать  их на  большие  листы  для  черчения.  Он  говорил, что  Ника  не  только красиво  чертит,  но  и  у  неё  прекрасное  чувство  пропорции. Все  это время  он низко  висел над  Никой  и  открыто  гладил  её  по  спине жесткими пальцами.  На  переменах  Ника  плакала,  положив  голову  на парту, а Райка Третьякова  держала  её  за  руку  и говорила: «Козёл», думая,  что  Ника  плачет из-за учителя  черчения  Зурьяна.
     Когда  тоска  стала  совсем  невыносимой, Ника  надела  новый  плащ, хотя  было  уже  холодно,  и пошла  к  дому  Стина.
Во  дворе  скупо светили  фонари, похожие  на лимоны, а скамейки  у подъездов дома  были усыпаны  мозаикой  из  опавших  листьев.
Ника  медленно  бродила  от  подъезда  к  подъезду, оборачиваясь  на каждый  стук  парадных  дверей,  в  надежде  встретить  Стина, а увидела Ленку Изгорскую, свою  бывшую  одноклассницу.
     На  вопрос  Ники, знает ли она  Стина, Ленка  грубо  рассмеялась,  кто  же его  не знает. Все знают.  Он  каждый  вечер  гуляет  по  двору  под  ручку  с двумя  девицами.  И скоро, наверно, женится, потому что  одна ждёт  от  него ребенка.  Ленка  уверенно  показала  Нике  окна  квартиры  Стина  на седьмом этаже и ушла, с завистью  поглядев на новый плащ Ники.
     С этого дня Ника  потеряла  способность  чувствовать  хоть  что-то, кроме боли  в груди. Ей казалось, что  большая  змея  заползла к ней  в душу  и холодными  безжалостными  кольцами  сжимает  её  сердце.  Ника  каждый  вечер  бродила  под окнами Стина.  Их  было  три.  И  они загорались по очереди, как  светофор.  Дольше  всего  горело  окно на  кухне.  Оно  было очень  высоко.  С улицы  можно было  разглядеть только потолок, небольшую люстру и часть занавески.  Иногда  мелькала  чья-то  голова.  Появлялась  и исчезала  на  мгновение, которое  невозможно  осознать.
      Однажды  Ника  увидела  детские  пеленки  и  ползунки, висящие  на веревках  под  потолком.  У  неё  потемнело  в  глазах.
«Ненавижу!», –  подумала  Ника.  Она  не  заметила,  как  пальцы  сами сжались  в  кулаки,  а  к  горлу  подступил  липкий  ком  тошноты.  Она  упала  на  колени  в грязь газона  и  долго  харкала  кровью, пытаясь вырвать,  выкашлять  из  себя  кусок  боли, называемый  сердцем.
В тот  день  она  умерла.  Так  она  стала  думать.  Она  возненавидела  весь мир, потому что  ей  пришлось умереть  молодой.  Больше всего  Ника ненавидела  влюбленных, сидевших  в  обнимку на лавочках.  А  еще  учителя  черчения  Зурьяна:  за  дурацкие  самолетики  и  сладострастные поглаживания  корявыми  пальцами  её спины.  Однажды  она  не  выдержала и нагрубила  ему  дерзко  и  зло, назвав  его  недоучителем  и  старым башмаком.
     Зурьян побледнел,  выпрямился, став  неестественно  прямым, скомкал рисунки Ники, швырнул  на  пол  и  потребовал,  чтобы  Ника  покинула класс.  Немедленно.  Навсегда.
Ника  равнодушно пожала  плечами  и стала  собирать вещи  в сумку.  Но тут вскочила Райка Третьякова  со  своего  места.  Большая, неуклюжая, конопатая.  Райка  замахала  руками,  как  ветряная  мельница,  закричала тонким  от  волнения  голосом, что  Нику  выгоняют  несправедливо.  Что, если Ника уйдет, то  мы тоже  все уйдем,  и  решительным  шагом направилась  к  двери.  За  ней  потянулась  вся  группа,  пенящейся, похохатывающей  гурьбой,  в  пустой,  безмолвный  коридор  училища.
     Последним  из  класса  выбежал  учитель  Зурьян.  Злой, красный, мокрый.  Длинные, немного  вьющиеся  волосы, большей  частью седые, прилипли к  его мокрому лбу.  Втянув  голову  в  плечи, прихрамывая, он побежал  к  директору  училища  жаловаться.
     В  конце  учебного  дня  Нику  и Райку Третьякову  вызвал  к  себе  в кабинет  заместитель  директора:  Леонид  Михайлович.
Когда  Ника робко вошла  в  кабинет, он  нервно  ходил  туда-сюда, заложив руки за спину, и  беззвучно  шевелил  губами.  Леонид  Михайлович  годился  Нике  в  отцы.  Он  носил строгий  костюм  темно-серого  цвета.  Двубортный  пиджак  с  широкими лацканами  и  блестящими пуговицами  напоминал офицерский китель  и  как бы расправлял  его  плечи и спину.
Таким  взбешенным  Ника никогда  его  не  видела.  Он  был  всегда подчеркнуто  вежливым, спокойным  и  уравновешенным  человеком.  Говорил  тихо, но в голосе  чувствовалась  сила  внутренней  убежденности  в собственной  правоте.  Или  правоте  дела,  которому  он  служил.
     Сейчас,  едва  Ника  вошла,  а за неё –  испуганная Райка Третьякова, Леонид Михайлович  грозно рявкнул:
     —  Садитесь!
     Подруги,  дрожа  от  страха, сели  на  самые  краешки  стульев  у  двери. Рябое  лицо у Райки  было таким, словно она  сейчас  упадет  в  обморок  или убежит.
      Ника  вздохнула  и  опустила  голову.
      —  Как  вам  не  стыдно, –  уже  не  так  громко  воскликнул  Леонид Михайлович  и  сел, громыхнув  стулом.  На  его  письменном  столе  лежали папки  с личными  делами Ники  и Райки Третьяковой. —  Человек  жизнь  был  готов  отдать  за  вашу  счастливую  жизнь  сегодня, а  вы  оскорбили его  до глубины души.
     Ника  снова  виновато  вздохнула.  Райка  стала  разглаживать  руками юбку на  коленях.  Леонид  Михайлович  сделал  паузу, словно  собирал слова  в  одну  весомую  пощечину:
     —  Человек  в  семнадцать  лет  ушел  на  фронт.  После  летного училища.  Был  сбит  над  Германией.  Чудом  выжил.  Долго  лежал  в госпиталях.  Но  так  и  не  восстановил  полностью  здоровье.  Он  не  может ездить в транспорте, теряет  сознание.  И  он  каждый  день  идет пешком на работу несколько часов.
     Леонид  Михайлович  перестал  говорить  и  постучал  авторучкой  по «Личному делу» Ники, лежавшему  сверху.
      —  Простите, –  тихо сказала  Ника. —  Мы же не знали, что он герой.
      —  Мы  больше не будем, – заверила Райка Третьякова.

      Через  несколько  дней  Ника  решила  бросить  училище.
Она  купила  бутылку  армянского  коньяка, немного  вареной  колбасы,  четверть  буханки  черного  хлеба  и  отправилась  просить  прощения  у  учителя черчения  Зурьяна.  После  того  случая  Леонид  Михайлович оформил  его  на  пол  ставки  ночным  сторожем  и  выделил  ему небольшую комнату на первом  этаже,  рядом  с  производственными  мастерскими. Теперь  учитель  Зурьян  не  ходил  каждый  день  пешком  домой, а  ночевал  в  служебной  комнате.
     Они пили  коньяк  и плакали.  Каждый  о  своём.  Напившись,  Зурьян начал  целовать  Нику:  неумело  и  жадно, как  целует  старый  девственник молодую грешницу.  Потом  он  уснул  в  одежде,  свернувшись  калачиком  на  узком  диване.
     Ника  погасила  свет  и  тихо выскользнула  из  комнаты.  У  двери  стояла Райка Третьякова.  Некрасивое,  конопатое  лицо  её  было, как  у  горячей стружки  под  резцом  -  багрово-синее, и  дергалось  в  конвульсиях.
     «Ненавижу!», –  спокойно подумала Ника, поняв, что у неё больше нет подруги. 



                ~ ~ ~ 



     Ника стояла  на  улице  и зачарованно смотрела  в  небо.  Небо  было  умиротворенным  и чистым, а редкие облака  в нём были прозрачные, как  весенние льдинки. Изредка  в небе появлялись черные точки голубей.  «А голубка  долетит до твоего города?» –  вспомнила  Ника  слова  Юрки Беляева.  Этот полузабытый наивный  вопрос  погрузил  Нику в  бездну воспоминаний, в которых горечи и радости было поровну.  «Именно поровну, – решила Ника. –  Иначе, жизнь бы её  не остановилась.  А  двигалась  бы  к какому-то  берегу.  Ничего  сверхъестественного.  Элементарная  физика.  Статика и динамика»…
     Из состояния  глубокой  задумчивости  Нику  вывел резкий, неприятный звук милицейского свистка.
     —  Поняла? Когда  видишь, что люди хулиганят  или, боже  упаси, дерутся  - свисти сильнее.
     Небритое, помятое лицо, с глазами кающегося  плута, проявилось перед глазами Ники словно  из тумана. «Кто это? – растерянно  подумала  она. — Ах, да. Это – Марсианов»
     Маленький, чернявый, как  чертенок, Марсианов  числился  дворником  в ЖЭКе. У него было  мало  зубов  во  рту. Но один – золотой. Когда Марсианов улыбался,  золотой  зуб  сверкал  словно, застрявшее  во  рту  обручальное кольцо. Поэтому,  у него  была  шутливая  кличка: «Жених».  На  работе  Марсианов  был везде, где  требовалась  неквалифицированная  мужская сила.  Естественно,  среди  женщин  Марсианов  был  нарасхват.  А  посему, любил  покрасоваться  и  подмигивать  всем  беспричинно. Веселый маленький  татарин.
     Вот и сейчас Марсианов  убрал  свисток  в  карман  фартука, взял в руки метлу и стал  кружиться  с ней, словно танцуя.  «Смешно,  –  подумала  Ника. —  Марсианов  чуть  выше  метлы.  У метлы  – жесткая  юбочка  из  сухих прутиков».
     —  Все  поняла?
     Марсианов  с некоторым  сожалением  вручил  фартук  и  метлу  Нике.  Она  поспешно  кивнула.
     — Тогда  я пошел.
     Марсианов  последний  раз  подмигнул  Нике и убежал, быстро  перебирая короткими  ногами  в  старых  солдатских  сапогах…

     Бросив училище, Ника устроилась  работать дворником  на  участок, что был рядом с домом Стина.
Начальница ЖЭКа, пожилая полная женщина, с выбеленными и взбитыми, как густые  сливки, волосами,  долго смотрела  на Нику в полном замешательстве.  Она  чувствовала  в  Нике  какой-то  мутный  подвох  и кидала  по столу,  словно  игральные  карты,  документы  Ники: паспорт  и аттестат о среднем  образовании.
     —  Послушайте.  Я не уйду, – сказала  Ника твердым  голосом  и сложила руки на груди. —  По закону  –  вы не имеете права не брать  меня  на  работу…

      Рабочим  местом  Ники стал  двор  большого  сталинского дома, сложенный  по периметру  буквой «С»
С фасада  дома, выходившего  на  широкую  улицу, на  первом  этаже  был расположен  магазин «Гастроном»  и  какие-то  тихие  конторы  без  вывесок.
Во  дворе  был  разбит ухоженный сквер, почти правильный квадрат, который пересекали  две  диагональные  дорожки с низкими кустами акации по бокам.
В точке  их  пересечения  была  разбита  трех  ярусная  клумба:  пестрая, постоянно меняющаяся,  как  детский  калейдоскоп.
Виолы, петунии, настурции.  Они были точно такие же, как и возле памятника  Ленину  в маленьком сибирском городке.  Их надо было  поливать каждое утро.  И Ника делала это с особой радостью.  Была  середина  мая, и цветы только  высадили  в  открытый  грунт.
     Самым тяжелым  испытанием  для  Ники было вставать  в пять утра.
Она  выходила  на  улицу,  когда  уже  было  светло, но еще тихо.  Город  еще  спал.  Не  рассыпались  по маршрутам  автобусы,  не  выходили  из подъездов заспанные люди.  Даже ранние птахи  –  воробьи,  еще  молчали.
В  это  время  во  двор  дома  въезжал  неброский  грузовичок, от  которого пахло горячим  ржаным  хлебом.  Со  стороны  двора,  в  цоколе  дома  были металлические  створки,  ведущие  в  подвал  «Гастронома»,  которые  со скрипом  открывались  грузчиками  изнутри,  и  шофер  осторожно  спускал по металлическому  скату  деревянные  поддоны  с  белым  и  черным  хлебом.
     Шоферу  было  лет  шестьдесят.  Это  был  крупный  мужчина  с широким лицом и суровым  взглядом.  Он  был  похож на Деда.   Однажды,  заметив  Нику, он спросил:
     —  Сирота?
     Ника  была  одета  в  резиновые сапоги  не по размеру, длинную черную  юбку и мужской  пиджак  из  крепа.  Поверх  пиджака  был  повязан  замызганный  фартук.  На  голове  был  повязан пестрый  платок, край  которого  был  опущен  до  самых  глаз.
     —  Угу, –  пробормотала  Ника  сомкнутыми  губами  и  еще  ниже опустила  голову.
     Шофер  достал  из  кабины и протянул Нике горячий, душистый  батон белого  хлеба.  Ника  покраснела  и  попятилась.
     —  Бери, –  приказал  шофер тоном, не терпящим  возражений. — Это мой хлеб.
     И добавил:
     —  Тебе, малявка,  есть  надо.  Одни  глаза  из-под  платка  видно.
     Ника  села  на  скамейку возле клумбы  и стала есть хлеб, отламывая большие куски.  Крупные  крошки, как  хлопья, падали на землю.  Невесть откуда  слетелись  воробьи.  Они  подскакивали  бочком, жадно  хватали  крошки  и улетали.
     Потом Ника убрала остатки  батона  в  карман и стала  поливать  клумбу.
Брызги из шланга, вопреки законам природы, не хотели падать на землю, а висели в воздухе легкой взвесью, переливаясь  всеми  цветами  радуги.
После Ника мела тротуар и дорожки сквера, чистила урны, стригла  акации. В полдень Ника уходила  в крошечную, полуподвальную  дворницкую  каморку, в этом же доме, где хранились лопаты для снега, ведра  и метлы.
     В каморке  было  тихо.  Слышно было только, как царапает стекло  аквариума  большая черепаха.  Брошенное  кем-то  животное,  Ника  нашла  во дворе и принесла  в  дворницкую.  Теперь черепаха  жила  в  аквариуме, ела  капустные  листья  и  молодую  морковь,  медленно  открывая квадратную  пасть.  Ника  смотрела  на  черепаху.  Ей  нравилось, что она куда-то  постоянно ползет, нравился  её  узорчатый  панцирь. «Надо быть жестким,  как  черепаха, –  думала  Ника. —  Сколько  надо  пережить  боли  и страха, чтобы  обрасти  таким  панцирем?»
    Потом  Ника  пила чай  и ложилась  на раскладушку,  придвинутую  к окну. Единственное  окно в каморке  было  проделано в стене, примерно, на  полметра  выше  уровня  земли  и  выходило  на  левое  крыло  дома,  в котором  жил  Стин.  Два  дома  разделял  лишь  узкий  проезд, где с трудом разъезжались  две  машины.
     С первой получки  Ника  купила маленькую раскладушку и поставила  ее под окном. Лежа  на ней, она  видела  часть  высокой  кирпичной стены  соседнего дома.  Но, стоило  прижать голову  к  стене,  то  можно было увидеть узкую  полосу  неба  над  багровым  лоскутом  кровельной крыши.  А если  встать  на  колени  на  раскладушке  и  положить  голову  на холодный  серый  гранитный  подоконник,  то  можно  было  увидеть  чьи-то  ноги, которые,  как ножки  циркуля, стремительно  пересекали  пространство, зажатое в оконной раме.  Мельком  разглядывая  чужие  ноги, Ника  гадала, сможет  ли  она узнать, среди множества  других, быструю, легкую  походку Христиана?
     Христиан.  Слово, вокруг  которого, сжалась  до  точки  вся  жизнь Ники.
«Если я  встречу Христиана, –  думала  Ника, глядя  немигающим  взором  в пустоту, —  я  спрошу его, почему  он меня бросил. Почему он так быстро забыл меня?  И почему я так долго не могу забыть его?»
     Пухлые  губы  Ники  начинали  дергаться, прыгать  на  лице  в  какой-то жуткой, нелепой пляске.  И тогда Ника падала лицом на раскладушку, чтобы никто не слышал  её  стоны.
     Память безжалостно и упрямо возвращала её  в ту ночь, когда  она растерянная  и  смертельно  испуганная  металась  по  городу  в  поисках  Христиана.  И ощущение большой  беды делало  её  ноги  ватными.
     «Наверно, это была  моя ошибка,  – думала Ника.  —  Надо было настоять на своем и остаться».  Теперь, по прошествии  времени,  она  корила  себя  за всё.  За холодность  и сдержанность, за робость  и страх.  А еще за слепую уверенность  в том, что они никогда  не  расстанутся.  Они будут  еще  вместе.  Еще будут.  Так  говорила  женщина  в  поезде.  Так  говорил  Дед.    Как наивна была Ника.  Теперь  она понимала, что люди говорят просто так, от нечего делать, когда это не касается  их  самих.  И никто ничего не  знает наперед, потому что все живут первый раз и каждый новый день  у них – всегда  первый.  Сколько бы им ни было лет.
      Запоздалое  прозрение  крутило  Нику на  раскладушке,  как  психа  на больничной  койке.  Ей даже иногда казалось, что лучше бы сойти с ума, чем изо дня в день думать об одном и том же.  Да.  Так гораздо лучше. Тихо свихнуться  и смотреть  на  мир ясными глазами трехлетнего  ребенка.
Ника  нащупывала  под  раскладушкой  тонкое  горлышко  початой  бутылки, не вставая,  только  приподняв  растрепанную  голову,  вталкивала  в  себя несколько  глотков  теплой,  мерзкой  водки.
     Водку  ей  приносил Иваныч, грузчик  из  «Гастронома», сорокалетний разведенный  мужик.  Денег  он  не  брал, просто гладил Нику по  спине, как когда-то  учитель  черчения  Зурьян.  Нике  казалось, что  это было так давно,  что она  больше  не  злилась  на  несчастного  учителя.
Потом  Ника  засыпала, словно  проваливалась  в  липкую  бездну.  Проспав часа  два,  она брала  в  руки  метлу и бесцельно  бродила  с ней по двору, пугая  своим  мрачным  видом, играющую  детвору.
     Однажды  Ника  увидела  Стина.  Она  часто  заходила  в  соседний  двор, часами  сидела  на  скамейке,  наблюдая,  как  играют  чужие  дети.
Было  утро.  Ясный  солнечный  день.  Массивная  дверь  второго  подъезда  внезапно открылась.  Стин  в  домашней  одежде  быстро  сбежал  по ступенькам,  неся  детскую  коляску.  За  ним  спустилась  красивая  молодая девушка  со  светлыми,  собранными  в  гладкий  пучок,  волосами.  Они перекинулись  парой слов,  и Стин скрылся  за  дверью, словно  куда-то спешил.
     Все  произошло так  быстро,  что Ника не успела  ни обрадоваться, ни огорчиться, увидев  его.  Она  только  удивилась,  что  не  заплакала, увидев ту, которая  отняла  у  неё  смысл жизни.
     «Она  красивая», –  с грустью  признала Ника,  как  и  то, что  Христиан  запросто мог в  неё  влюбиться.
     Она  вернулась  в  свою  каморку, чтобы  напиться  до  беспамятства, но, к своему удивлению, не смогла  сделать  ни одного глотка.
Тогда  она легла  на  раскладушку  и пролежала  три  дня, глядя  в  потолок пустыми  страшными  глазами.  К  концу  третьего  дня  в  дверь  решительно постучали.  На  пороге  стояла  злющая  начальница  ЖЭКа.  За ней маячил испуганный  Марсианов.  В  каморке  было  зловонно и грязно, как  на  улице.
      —  Что с тобой,  деточка?  Заболела? –  брезгливо  спросила  начальница,  когда Ника вернулась на раскладушку.  Женщина обвела  недовольным  взглядом  загаженную  каморку  и  покачала  головой, заметив  за  зимними лопатами  пустые  бутылки  из-под  водки. —  Жильцы  дома  жалуются,  что  контейнеры  для  мусора  переполнены,  а  ты  тут  пьянствуешь?
      —  Вам не понять, вы – не любили, – грубо  ответила  Ника  и повернулась к ней спиной.
     —  Вот что, деточка.  Завтра  жду тебя  в своём кабинете с заявлением об увольнении, –  поджала тонкие  ярко-красные  губы  начальница.
     —  Я не пьяная, – сказала  Ника, равнодушно  глядя,  как  шустрый паучок  бежит  по  шероховатой  стене. —  Завтра  выйду  на  участок…

     В жизни Ники остались только две  вещи.
Воспоминания о Христиане и нестерпимое  желание  видеть его.  Уединяясь вечерами  в каморке, она  чувствовала  себя  книгой, запертой  в  шкафу, которая  хранит  в  себе  полустертые  картинки  из  прошлого.
Сначала  Ника вспоминала прошлое сумбурно, словно  книгу памяти нарезали кусками  и перемешали.  Воспоминания быстро заканчивались, и Нике было нечем заняться.  Ника  стала  бояться,  что  воспоминания  слишком короткие,  и завтра они уже  не  будут такими яркими, как  сегодня.
Ника  решила  вспоминать  за  сутки  только  один день  из жизни, в  которой был  Христиан.  Медленно, шаг за шагом.
Она  вспоминала  поезд.  Христиан в клетчатой, бордово-бежевой ковбойке. Женщина  с  детьми.  Мальчишки-погодки,  светловолосые,  глаза  –  васильки.  Прыгают, ползают по мамке, как бельчата.
Христиан  садится  рядом, с легкой  усмешкой  глядит на неё  в упор.
«Всё!» Тогда  она  так  подумала.  Всё.  И  бежать  некуда  от  этой  беды.  Всё -  это  больше, чем  поезд,  больше, чем  город.  Больше, чем  жизнь.
Потом  Ника  начинала  вспоминать,  как  плакала  в  автобусе,  а  Христиан называл  её  ребенком,  прижимал к себе  и гладил  по  голове.  Потом  вспоминала, как  он за  руку  вел  её  в  общежитие.  Ах, если бы этот день можно было бы превратить в вечность.  Ника  была  готова  идти  за Христианом  без  сна  и отдыха.  Главное  –  чтобы  он не  отпускал  её  руку.
Потом  Ника  вспоминала,  как  зашла  в  комнату  Христиана  в  день зарплаты.  Дым,  безумные  глаза  поварихи, ночную, белую, как кисель,  реку.  Родинки  на теле Христиана.  Его  волнительные  слова: «Нарисуй мне созвездие  Любви»
     Иногда  Ника  вспоминала  Деда.  Его  внимательные, усталые  глаза.  Его вопрос: «На  свадьбу пригласишь?»
И только  последний  день Ника  хотела  вычеркнуть  из  памяти, но не могла. Тот  день, когда  предчувствие  большой  беды  холодным камнем легло  на её сердце.  Ника  ругала  себя за бесхребетность, забитость  и слабоволие. Надо было  порвать билет. Как можно было уехать, не увидев Стина, не поговорив с ним?
     «Дура! Какая же я дура!», – думала Ника, видя  всю  картину прошлого как  бы  со стороны.  Повернуть  бы ленту времени вспять, и она многое  бы сделала  по-другому.
Тяжело  вздыхая,  Ника  повязывала  несвежий  фартук, обувала  резиновые сапоги  и до поздней ночи мела  опустевший  двор.
     Бывали  дни, когда  разлучница, гуляя с ребенком, приходила  к  большой клумбе, что  поливала  Ника  по утрам.  Ника  видела  еще  издалека: горбатую  коляску  красного  цвета  и  уверенно  идущую  красивую женщину.
Она  останавливалась  метрах  в тридцати, опираясь  на  грубую, пружинящую  от  нажима, метлу  и с замиранием сердца  ждала  появления Христиана.  Но  приходил  какой-то  невзрачный  мужчина.  Взрослый, солидный,  в  дорогом  сером  плаще  и  шляпе.  Он  был  похож на  номенклатурного  работника  крупного  главка.
      «Её  отец», –  думала  Ника,  на  расстоянии  наблюдая  как  эти  двое сдержанно  и  тихо  о чем-то  говорят.  Она  хотела  подойти  поближе, подслушать.  Вдруг  они  обмолвятся,  хотя  бы  парой  слов,  о Христиане.
Смирившись с выбором Христиана, и даже признав  его  достойным, Ника думала  о том, что  она  будет  счастлива  просто  знать, что у него всё хорошо.  Она  хотела  быть  его  верным  ангелом-хранителем.  Единственное,  что  она  не  допускала  в  своих  мыслях,  это  чтобы  он  был счастлив  с  этой  женщиной. «Христиан  не  может  быть  счастлив  без  Ники, потому что  Ника  несчастна  без  него, –  думала  она,  словно  доказывала  это  кому-то, способному  повлиять  на  её  судьбу. —  И может когда-нибудь,  когда  Христиан  захочет  быть счастливым, он  вспомнит  о ней»
     Погруженная  в  свои  дерзкие  мысли, Ника  не замечала,  как  уходил мужчина.  В  его  уходе  была  какая-то  мистика.  Он  словно  растворялся, как  соль, в серых сумерках, в тени черных  от осенних дождей  деревьев...

     Перед  ноябрьскими  праздниками  на участок  Ники  снова  пришли  начальница ЖЭКа  и  Марсианов.
Марсианов  тащил  за  собой  тележку  с  красными  флагами.
     —  Ты  комсомолка? –  спросила  Нику  начальница, пока  Марсианов ловко, как обезьяна,  вскарабкался  на  столб и  втиснул  тёмные  древки  флагов  в специальные  металлические  крепления.
     —  Наверно, –  равнодушно  пожала  плечами  Ника.
     —  Без  всяких «наверно» пойдешь на демонстрацию  от  коллектива, – сказала  начальница. —  И оденься  соответственно  мероприятию.  У подружек  попроси, если  своего  нет…
     Сразу после праздников ночью выпал  первый снег.  Деревья  стояли красивые, как  невесты, а земля была похожа на торт, посыпанный сахарной пудрой. Ночи  стали  длинные.  А по утрам  было  особенно  зябко.
Но  Ника  радовалась тому, что  выпал  снег.  Убирать  его  было  тяжело.  Он был  пропитан  водой.  Ника  так  уставала, что  едва  добравшись  до домашней постели, мгновенно  засыпала.  Ей  перестали  сниться  красивые сны.  Она  просто  проваливалась в огромный черный  мешок,  в  котором было душно, тоскливо, но спокойно.  И  Ника  уже  не  хотела  других  снов…

     На  исходе  зимы, когда  небо  стало  снова  таким  ярко-синим,  что  в него невозможно было смотреть, не прищурив глаза, Ника  снова  неожиданно увидела  Христиана.
Он  шел  быстрым  шагом  к  «Гастроному», сунув  руки  в  карманы короткого  пальто.
Ника  выронила  лом,  которым  колола  толстый  лёд  на  тротуаре, сомнамбулой  пошла  за  Христианом.  Но, пройдя  несколько  шагов,  она очнулась.  Разве  узнает  Христиан  её  в этом  старушечьем  тряпье?  А узнав, не отвернется?  Дети  плачут, увидев  её  во  дворе, бродячие  собаки скалятся  и  заходятся  в  злобном  лае.  Ника  стояла, а  Христиан: молодой, красивый  – стремительно  отдалялся.  Он  почти бежал, ломая  ботинками, тонкий, прозрачный лёд  на первых  лужицах.  «Ненавижу», –  подумала  Ника с бессильной яростью и  тут же  испугалась, осознав, что  подумала  это о Христиане.



                ~ ~ ~



     Соседский  мальчишка  Вовка  незаметно  возмужал.  У  него  появилась первая  робкая  щетина  на  скулах, и  он с самодовольным  видом частенько курил на лестничной  клетке.  К  деревянным  перилам  он  приладил  свою  консервную  банку  из-под  тушенки  и  складывал  туда  дымящиеся  окурки.
     —  У вас гости, –  сказал  Вовка  низким  голосом  и  странно ухмыльнулся.
     Ника  открыла  дверь  и  увидела, что на  кухне  горит  свет.  Он  освещал  дальний  угол  коридора чётким прямоугольником, и с кухни слышались  приглушенные голоса.  Ника  удивилась.  Обычно  в это время  мама полулежала  в  постели, подложив  под  спину  две  подушки.  На стуле, поверх лекарств,  лежала  субботняя газета  «Вечёрка»  с  кроссвордом.
Мама  постепенно выздоравливала.  Днем  она  вставала  с  постели.  К ней приходили разные женщины.  Мама  делала  им  красивые  укладки  и маникюр. Теперь  в  доме  постоянно  пахло  лаком  для  волос  и  ацетоном.
Ника  разулась  в  прихожей  и  босиком  пошла  на  кухню.
      —  Не знаю, что с ней случилось, –  услышала  она,  как  жалуется  кому-то мама. —  Она  всегда  такая  послушная  была.  Любила  учиться.
      На  кухне,  за  накрытым  столом,  сидели  мама  и  Леонид  Михайлович. Знакомый  пиджак  с  блестящими  пуговицами  ровно  висел  на  спинке стула.  На  плите  стоял  расписной  эмалированный  чайник  и  бил в стену мощной струей  пара.
     —  Что ты с собой сделала,  девочка?  –  с ужасом спросил  Леонид Михайлович  и приложил правую ладонь к губам, боясь сказать  лишнее. — Тебе  нельзя  так с собой  поступать.  Ты  была  нашей  лучшей  ученицей. Нашей  гордостью.
     Ника  опустила  голову, чтобы  не  встречаться  пустыми глазами с замдиректора  училища.  Ей  было  все  равно.  Ей  было только  чуть-чуть неловко  от  того,  что  мама, того  гляди, заплачет.
     —  Ты должна  получить  диплом.
     —   Зачем?
     —  Чтобы продолжить учебу в институте, получить  престижную  работу  и уважение  людей.
     —  А любовь людей я получу,  когда  у  меня будет диплом? Не надо всех. Просто  одного  человека?
     —  Ах, вот оно что, –  помрачнел  Леонид  Михайлович  и встал  из-за стола. —  Значит так.  Я со  всеми  договорился.  Приходишь  в  понедельник. Сдаешь  все  экзамены.  Проходишь  практику  неделю  и  получаешь  диплом.  Красный. Спасибо  потом  скажешь, когда…  И, кстати, любви без  уважения  не  бывает.
     Леонид  Михайлович  расстроенно  махнул  рукой  и  ушел, забыв  шляпу на  вешалке.
     —  Мать, ты чего? Влюбилась? – спросила  Ника, когда  мама  вернулась на  кухню. —  Губы  накрасила.  Ну и правильно.  Леонид  Михайлович  –хороший человек.  Справедливый.  И  не  предаст  никогда…

     Прошло  время.  Жизнь  Ники  стала  возвращаться  в  привычное  русло.
Она  поступила  в  институт. Как  хотела, на  программиста.  Студенческая жизнь захлестнула, закрутила  её,  как  мощный  водоворот  щепку.  Лекции, коллоквиумы,  экзамены.  Ника  научилась  краситься, укладывать  волосы  и носить  высокие  каблуки.
     В неё  влюбился  старшекурсник.  Он  поджидал  её  после  лекций  у дверей  института  и  молча  шел  за  ней.  Ника  не знала  даже  его  имени. Он  ехал  с  ней  в  метро, провожал до подъезда.  И  долго  не  уходил.
     —  Красивый, –  сказала  мама, посмотрев  однажды   в окно.
     —  Не заметила, –  холодно  пожала  плечами  Ника.
    Была  осень.  Береза  за  окном  покрылась  золотом.  Воробьи  не  галдели.  Вернулся  Колька  из  армии.  Он  стал  мускулистым  мужиком,  со скуластым, жестким, неулыбчивым  лицом.
В  первый  же  день он  вызвал  Нику для  разговора  на  лестничную  клетку. Разговора  не  получилось.  Вскоре  Колька  женился  на  девушке  из соседнего  подъезда.  За  два  года,  что  Колька  был  в  армии, она  из подростка  превратилась  в  нежную,  русоволосую  красавицу.
      Зимой и Ника вышла замуж.  За  молчаливого  студента.  Свадьбу сыграли  скромную.  В октябре  Ника  родила  сына.  Сын  часто  болел, и Ника  взяла  академический  отпуск  в  институте…

     Они  встретились  случайно.  Ника  медленно  катила  детскую  коляску по седому от  утреннего  инея  асфальту.  Тонкая  кожица  льда  звонко лопалась  под  резиновыми  колесами  коляски.  Ребенок  спал.  Ника положила  поверх  одеяла  учебник  английского  языка.  «Импоссибл, им-пос-сибл», –  повторяла  она  красивое  печальное  слово.
     Вдруг она почувствовала страх и остановилась.  Подняла  голову.  Возле коляски  стоял  Христиан.  На нем была потертая кожаная куртка цвета старого сандала.  Из-под куртки выглядывала знакомая красная «ковбойка».
Христиан смотрел на Нику широко раскрытыми  глазами.  Он никогда так на неё не смотрел.  Когда-то очень давно, она на него так смотрела.  В поезде.
     Заметив  холодный,  колючий взгляд Ники, Христиан смутился  и наклонился  над  коляской.
     —  Сын? –  спросил  он тихо, чтобы не  разбудить  ребенка. —  Красивый.  На тебя  похож.
     И  губы  его  задрожали.
     —  А у тебя дочка.  Я видела, как ты  красную  коляску выносил, –  зачем-то  сказала  Ника.  И замолчала,  чтобы  Стин  не подумал,  что она  следит  за ним.
     Они пошли рядом, словно и не расставались никогда, сели  на уличную  скамейку  в  маленьком  скверике.  Вокруг скамейки  нависали  прозрачные деревья, а перед глазами был  большой  сталинский  дом  из  красного кирпича, с вычурной  лепниной и грубыми балконами.
     Первый  этаж  дома  был  очень  высокий, как  у Дворца  культуры.  С такими  же  арочными  окнами на уровне  второго  этажа.  Еще  выше  были раскиданы  большие  буквы,  складывающиеся в  слово: «Рыба».
Когда-то  в  торцевой  стене  магазина  было  неприметное  окошко.  В этом окне  продавали  только  воблу.  К  окошку  в  любую  погоду  выстраивалась длинная  очередь.  Воблу  покупала  и крестная  мама  Ники.  Это  была крупная, некрасивая  женщина, как  Райка  Третьякова.  Крестная  была  на  голову  выше  всей  толпы,  и  маленькая  Ника, сидя  на  этой  скамейке, по  её голове  следила  за тем, как  движется  очередь.
Окошко  давно  заложили  кирпичами. На  месте  окна  теперь  было пятно, не  совпадавшее  цветом  со  стеной.  Ника  вздохнула.  Как  быстро  летит время.
      —  Здесь  раньше  воблу  продавали?  Помнишь?  –  спросила  Ника.
      Она боялась смотреть на Христиана. И боялась, что он уйдет.
      —  Воблу помню. И Ленина в  вобле  помню.
      —  Глупый подарок, –  сказала  Ника. — Но от души.
      —  Ребенок.  Ты  меня любил, хоть немного? –  неожиданно спросил  Христиан.
      —  Я и сейчас  тебя люблю.
      Тысячи,  миллионы  раз Ника представляла, как скажет это главное слово, и небо упадет на землю, и последний протяжный звук утонет  в жадных, неистовых, горячих  поцелуях  Христиана, сладких,  как  мёд.  А  она, с доверчивой  нежностью, спрячет свое пылающее, заплаканное  лицо на  его  тёплой груди.
     —  Люблю, –  повторила  Ника  и почувствовала  горечь на губах.
     —  А почему  не сказала?
     —  Глупая  была.  Думала  –  всё  впереди.  Думала,  нет такой силы, способной  нас  разлучить.  Но, оказалось, такая  сила  есть. И эта сила – ты.
     —  А  мужа любишь?
     —  Нет.
     —  Почему?
     —  Не знаю. Все говорят, что он хороший, а мне надо такого, как ты. Чтобы  смотрела  и  дышать забывала.
     Ника  перевела  дух.  Она  почувствовала, как  холодный камень  упал  с её  души.  Но вмятина на сердце осталась.
     —  Прости, ребёнок, –  тихо сказал Христиан.
     —   За любовь не извиняются, –  остановила  его  Ника. –  Я благодарна тебе за тебя.  Что ты такой.  Из-за  кого  можно потерять голову  и  никогда  об этом не пожалеть.
     Ника  замолчала  и  стала  усердно  качать  коляску.  Вскоре  она продолжила:
     —  Рядом  с тобой я была безумно счастлива.  Я жила  в  каком-то волшебном, нереально  красивом  мире.  Знаешь, я поняла, что когда любишь, то видишь мир таким, каким  его  создал  Бог, а когда  не любишь, видишь мир, который  создал  человек.  Потому  что, когда  любишь, видят  не  глаза, а душа.  Душа  не  признает  границ  тела  и парит над  миром.  Душа больше тела.  А счастье  мое  было  больше  моей души. И счастье казалось  мне  безграничным, безмерным и казалось, что  весь  мир  создан для того, чтобы я  была  счастливой.  Тот, кто  хоть  раз  видел  мир  глазами любящей  души, тот  всегда  будет  тосковать  по тому  миру.
    Внезапно Ника замолчала.  Поправила  одеяло, укрывавшее  сына. Вздохнула.
Христиан достал  из  кармана  куртки  пачку сигарет и нервно закурил, пряча сигарету в кулаке.
Они сидели на скамейке, согнув спины, постоянно вздыхая, словно встретились два фронтовых друга  после госпиталя.
     —  Почему ты не пришел  проститься  в  последнюю ночь? Ведь, когда ты внезапно пропал, я ничего не понимала. Металась  по улицам  в страхе  и тоске, –  сказала  Ника. — И потом я жила…  Нет, я не жила.  Целый  год  мне казалось, что  мое  тело забыли в похоронном бюро. Меня  чужие  люди вытаскивали  из  этой беды.
      —  Напился я тогда.  Крепко, -  сказал  Христиан и постучал  ногтём  по сигарете,  сбивая  пепел.  У него  были  всё  те  же  длинные, изящные пальцы. — Понимаешь, хотел, чтоб ты была моя, как женщина,  как жена, и понимал, что нельзя. И вдруг  ты уезжаешь…
     Христиан опять надолго замолчал.
«Это всё  Дед, проклятый  Дед, - тягуче  заныло под  ложечкой  Ники. — Притворялся  отцом  родным, а  сам  –  сломал  мою  судьбу, не спросив меня»
      —  Я тебе цветов нарвал.  У памятника Ленину, –  продолжил говорить  Христиан. — Меня  дружинники  там  забрали. Сначала  отвели в отделение, а оттуда  в  вытрезвитель  повезли.  Я вырывался  изо  всех  сил.  Дежурный  врач  решил, что я буйный. Привязали меня.  Укололи  какой-то  дрянью.
     —  А потом?
     —  Потом  каждый  вечер  пил. Тосковал.  Сам  не  думал,  что так привяжусь  к тебе.  Хотел  всё  бросить  и  уехать.  А  эта,  как её, Осипова стала  меня  утешать.  Говорила, что ты не такая  уж недотрога.  По  ночам всё  какого-то  Кольку звала,  стонала  в  беспамятстве.  Разозлился  я тогда на Осипову.  В  глазах  потемнело.  Хотел  ударить  её.  А она стоит, красивая,  стерва.  Руки  не  поднимает, чтобы  лицо закрыть.  Я размахнулся, а ударить  не смог, повис на ней, как мешок, словно ноги отнялись.  Утром  проснулся, смотрю, она  рядом.  Твои  глаза  вспомнил.  Не простишь, подумал.  А потом подумал,  раз у тебя другой,  может, так оно и лучше.
     —   Не было никакого Кольки, понимаешь, не было,  – закричала Ника и тут же осеклась, поглядев на ребёнка.  —  Не звала я Кольку, а прогоняла.  Снился он мне.  Каждую ночь, как проклятие.
     Ника застонала, обхватила  руками  лицо и стала  раскачиваться телом, словно  убаюкивала  голову.  Увидев непонимание в глазах Стина, Ника бросилась  рассказывать ему, заикаясь, путаясь  в  словах, как Колька  перед армией захотел жениться  на ней. Как пьяный носил её  всю  ночь на руках по яблоневому  саду  у школы  и целовал, как сумасшедший.  Утром  она  от него сбежала, а  он крикнул  ей  вдогонку,  что  пришлет  сватов.  А  тут  мама заболела.  И  Ника  решила  поехать  за  неё.  Подальше  от  Кольки. Побежала  в  райком, а  на  неё  все  смотрели  с презрением и злостью, словно она  какая-то  блудница.  И даже не хотели пускать на стройку. И только дома она увидела, что  вся  её  шея,  до ключиц  и ниже,  была усыпана  багрово-синими  засосами,  похожими  на  пиявок.  И ей долго снились кошмары, как  она  бежит  по  белому,  от  распустившихся  цветов, яблоневому  саду, а Колька  бежит  за ней и вот-вот  догонит.
     Сын заплакал,  не  открывая  глаз.  Ника  дала  ему  соску  и  продолжила:
     —  Чем я только ни сводила  этих пиявок, –  продолжила  Ника. —  Ничего не  помогало.  Я ведь  в тебя  как  увидела, так сразу и влюбилась. И очень боялась, что ты увидишь  это безобразие и будешь  смотреть на меня с той же брезгливостью, что и люди на улицах.
     Христиан молчал.  Ника скосила на него глаза. Он сидел понурый, как когда-то  сидели  пьяные  мужики за столом  в общежитии.
     —  А еще Дед,  –  сказала Ника. —  Только  утром  захожу в  контору, а он, прямо с порога, талдычит,  как  пономарь: «Блюди себя.  Никому не верь. Кругом  одни  супостаты.  Обрюхатят  и  бросят».  На  следующий  день: «Супостаты.  Обрюхатят.  Бросят»
      —  Я дурак, - тихо сказал  Христиан.
      —  И я  –  идиотка, –  вздохнула Ника. —  Думала, что нашла любовь и всё.  Ничего делать не надо.  Любовь  сама  сделает  меня  счастливой.  А  оказывается,  любовь – это факел,  который  лишь  освещает  путь  к  счастью.  Но дорогу  надо  пройти  самому.  И хорошо бы понимать: куда  идешь. Знаешь,  у нас в училище  был учитель черчения.  Старый, некрасивый  мужчина.  И была Райка Третьякова. Моя  подруга.  Учитель  положил  на  меня  глаз, а я его ненавидела. Однажды я его сильно обидела, а потом узнала, что он – герой, мальчишкой ушел на фронт. Меня эта история не тронула, а Райка  в него влюбилась. Вцепилась в него мертвой хваткой. Мой. Не отдам никому.  Родила ему двойню мальчишек.  Оба  теперь  безумно счастливы.
     —  Ребенок, прости  меня, – повторил Христиан. —  Я совершил много непоправимых ошибок.
     —  Импоссибл, –  сказала  Ника  и с обидой посмотрела  на низкое, пасмурное  небо, завешенное  серыми облаками,  как  мокрыми  простынями.  —  Кто она?
    —  Так,  случайная связь.  Перед  отъездом.
    Христиан  загасил  окурок  ботинком  и продолжил:
    —  Мама  после твоего  отъезда  письмо прислала.  Приходила  девушка. Сказала, что  беременна.
     —  Всё в этом мире не случайно, –  возразила Ника. —  Я ни о чем не жалею.  Жалею только, что счастье  было безбрежным, но коротким.  Жалею, что не я нарисовала  тебе  созвездие  Любви.  Что ты не стал тем мужчиной, который явил меня миру уже не ребенком, а новой женщиной, готовой принести в этот мир новых  детей.  Наших  детей.
     —  Прости, – последний раз сказал Христиан и ушел сгорбившийся, как старик.  Ника  с тяжелым  сердцем  смотрела  на него, пока он не скрылся  за поворотом.  Ей было его жаль.

                ~ ~ ~

     Христиан  позвонил  через  полгода.
Снова  за  окном  кричали,  как  чиркали  спичками, сварливые  воробьи, снова  яблоневый  сад  за  школой  был  густо  покрыт  бело-розовыми  облаками.  А  ночи  были  теплыми  и  нежными,  как  поцелуи  влюбленных.
     Ника  уложила  ребенка  в кроватку  и  читала  книгу,  устроившись  на  диване.  Старый  диван  поскрипывал  под  ней,  как  холщовый  мешочек  с  крахмалом.
     —  Дед  звонил, –  сказал  Христиан  печальным голосом. —  Юрка Беляев упал  в  голубятне.  Не  спасли.  Жалко. Месяц, как  женился.
     —  Жалко, –  лихо сказала  Ника.
     —  Я уезжаю, –  после  тяжелой  паузы сказал  Христиан. —  К Деду. Он построил  объект. Зовет  нас к себе.
     В  мягком  голосе  Христиана  послышались нотки надежды.
     —  Представляешь,  он  не  поверил,  что  мы  не  вместе.
     —  А  как  же  твоя  семья?  Ребенок?
     —  Нет  у  меня  семьи. И  ребенка  нет.
     Христиан  заволновался  и  стал  говорить  быстро,  словно  боялся,  что  его не  дослушают.  Он  говорил  о том,  что  жена  ушла  к  другому  мужчине. Раньше  он  был  женат.  А  ребенок  его.  Та  жена  ушла.  А  его пришла.
     Нике  показалось,  что  Христиан  выпил. Мысли  его путались.
     —  Поедешь  со  мной? –  вдруг  спросил  он  с  заискивающими  нотками  в  голосе. —  Дед  обещал  дать  нам  квартиру.
    Ника  молчала.  Сердце  её  бешено  стучало  по  не зажившим тектоническим  сдвигам  ребер,  и  кровь  горячими  комками  летела  в горло.  Струйка  крови,  как  молодая  змейка,  бойко  потекла  из  носа, бурыми  жирными  пятнами  впечатывалась  в  пол.
    —  Да?
    —  Не… не знаю, –  с  трудом  выдавила  из  себя  Ника. — У  меня  сын, институт. Мама  выздоравливает.  Я  только  стала  думать, что  моя  жизнь выправляется,  возвращается  на  правильный  путь,  и  тут  опять  ты.  Чем  я  должна  теперь  пожертвовать  за  счастье  быть  с  тобой?  Семьей? Учебой?  Домом?  Чтобы  я  сейчас  ни  сделала,  всё  будет  плохо.
    —  Цугцванг?
    —  Да.  Наверно.
    —  А  любовь?  Тот  факел,  который  освещает  дорогу  к  счастью?
    —  Не знаю. Любит  тот,  кто  умеет  мечтать. Чтобы  мечтать, надо  чтобы душа  умела  летать.  А  в  моем  сердце  живет  зима.
    —  Я  буду  ждать  тебя, – сказал  Христиан. —  Найди  меня. Во чтобы то ни стало.  Ты  мне  нужна.  Мы  нужны  друг  другу.
    Ника  долго  не  вешала  трубку. Она  стояла, прижав  её  к сердцу, словно короткие  гудки  в  трубке  были  стуком  сердца  Христиана.

     А  ночью  ей  снова,  как  когда-то, снилось  высокое  необъятное, розовато-голубое  небо,  на  котором  робко, сквозь  тонкую  кожицу утреннего  тумана,  проступало  красивое  и  печальное  лицо Христиана. 











Примечание:               
               
1. «Эти глаза напротив…» -  исп. Валерий Ободзинский (муз. Д. Тухманов, сл. Т. Сашко).
2. «Если бы выставить в музее…» -  В. Маяковский, поэма «Владимир Ильич Ленин»
3. «Заметался пожар голубой…» -  С. Есенин, стихотворение






;