Омут
Моросящий дождь прибивал к земле опавший тополиный пух. У ограды монастыря, под большим раскидистым клёном сохранялся островок сухого асфальта. На этом участке суши, под кроной дерева, куда не попадали капли мелкого дождя, прижимаясь к чугунной ограде, к её кирпичному основанию сидела на дощатом ящике, поставив перед собой небольшую картонную коробку для подати, нетрезвая женщина. На ней была темная куртка и того же цвета длинная юбка из ткани с рисунком крупных цветов по подолу.
Она сидела на деревянном ящике, обняв руками колени, и смотрела на что-то впереди себя безучастным взглядом. Для того чтобы её не принимали за уставшую паломницу, присевшую отдохнуть, женщина негромко произносила по два – три слова, «Христа ради» или «Храни вас Господь!», и тихо ждала потом реакции от проходивших мимо посетителей монастыря. Когда люди шли мимо неё, не останавливаясь и не бросая монеты в картонную коробку, она смотрела им вслед и для себя говорила, что- то вроде: «Правильно, нечего поощрять», – и вновь опускала взгляд перед собой. Тем же, кто, проходя мимо, подавал ей мелочь, она кивала головой и шептала: – Храни вас Господь! Жалкий вид попрошайки, искренний и задушевный тон её слов вызывали у людей жалость и сострадание к ней, что гарантировало милость сердобольных. Прихожане монастыря, подавая ей мелкие деньги, приговаривали: «За здоровье детей, родителей, или за покойного мужа», – и в зависимости от этого пожелания женщина отвечала подающим ей прохожим: – Дай Бог им здоровья, а если померли, то упокой, Господи, их душу в царствии твоём.
Тем она и жила. Существовать так было совсем не комфортно, ей тоже хотелось, как и всем, жить в чистоте и есть досыта, однако была у этой женщины одна страсть, которая всему мешала, желание выпить. Смысл жизни и мерзость всей её судьбы заключались в этом пагубном стремлении. Казалось, не будь этой страсти, всё бы для неё потеряло смысл, так как ничего другого, что можно было бы противопоставить желанию захмелеть, она не обрела. Оно, одно из первых, захватило её душу, вытеснив всё другое способное увлечь человека и оградить его от губительной зависимости.
Не так давно стала приходить эта странная женщина к монастырской ограде, но постоянно и в любую погоду. Будь то в дождь, или когда холодно, её всегда видели верующие у монастырских ворот. Обращали на неё внимание. Меняя место в зависимости от условий погоды, она то – укрывается от дождя под кронами деревьев, то сидит ближе к выходу из ограды. Там людей проходит вдвое больше, пока они не разделятся на два потока по направлению налево и направо. Вот на отрезке до этой развилки и видят её сидящей на своём дощатом ящике, невосприимчивой к окружающему, перед своей коробкой.
Не всякий так способен отрешиться от правды жизни, каковой бы она ни была, а правда её жизни заключалась в том, что не было у неё ничего. Ни в душе, ни за душой. Ничего не нажито, только прожито, ничего не осталось у этой несчастной женщины, всё прошло мимо. Теряла она всё на своем пути не сразу, не разом, а с течением времени, упуская что-то главное в своей жизни.
Сидит она, жалкий человек, выставив перед собой коробку для подати, и оправдывает себя тем, что не просит ни у кого, ни к кому не пристаёт, не цепляется: подадут – хорошо, не подадут – не обидится. Если кто и остановится перед ней с укором, мол, как тебе подавать, ты же пропьёшь, она тихо попросит:
– Проходите, оправдываться не буду. Идите. Посмеётесь вы над моими оправданиями. Вам тоже, небось, хочется, чтобы на вас просто счастье свалилось? А так, чтобы силы к этому прикладывать, так это для вас уже и несчастье. Проходите, от вас мне ничего не надо. Вы думаете как? Раз подали, значит, одолжение сделали. Если вы даёте и осуждаете, мне ничего от вас не надо. Идите. Говоря это, она даже не снисходила до того, чтобы поднять глаза и посмотреть в лицо стоявшим перед ней, произнося, она продолжала смотреть им под ноги, как будто разговаривала с их обувью.
Изумлённые и обескураженные прохожие пожимали плечами, махали на женщину рукой и проходили мимо. Беда попрошайки, получалось, заключалась в том, что она мнение о себе сохраняла, понимала что-то, может, что-то и не понимать бы ей надо было. Возможно, и падения такого не случилось бы, или можно было его избежать вовсе. Наверное, сначала и у неё в жизни всё складывалось, как принято, как у всех. Когда всё пошло не так как надо, когда с ней стало твориться что-то неладное, всё как-то наперекосяк, она и сама не заметила. Возможно, слишком доверчивая была, доверяла всем очень, наивная была. Подкосило что-то её на жизненном пути, выбило основу. Разочаровалась крепко, в чём-то важном для себя, не нашла больше сил бороться, опустилась.
Когда она напивалась, то начинала разговаривать с собой, мир вокруг казался ей враждебным, женщина защищалась от него, обвиняя всё вокруг. Оправдывая себя, она пыталась нащупать в своём подсознании ту неуловимую причину, что привела её к этой чугунной монастырской ограде, и дать определение этому происшествию. Она ворошила в памяти роковые моменты своей жизни, которые оставили болезненные следы в её душе. Следы от той социальной среды, в которой когда - то находилась, и следы от нынешнего непосредственного окружения, в котором она оказалась сейчас. Об её истинных чувствах можно было судить либо по выражению лица, которое ничего не выражало, либо по потухшему взгляду или вздоху, вырвавшемуся невольно. Она вздыхала после того, как вдруг в мыслях своих осознавала, что жизнь-то, оказывается, далеко не безобидная и безоблачная, как она воспринимала её, когда была молодой и наивной.
Находясь в этом пьяном тумане, речь её мысленная и оправдательная, текла, плавно переливаясь от предложения к предложению, без пауз и остановок превращаясь в монотонность. Ей важно было выговориться, и если получится, оправдаться перед собой, и самой в это поверить. Она в своих мыслях высказывала всё, что годами пряталось и хранилось в уголках её сознания потому, что не было возможности, видимо, высказать это кому-то еще, одинокая, должно быть была, а тут шутливая судьба такую возможность ей предоставила, что и не наговориться. Всё так совпало: и повод, и собеседник в её лице, и слушатель из него заинтересованный получился, вот и текла оправдывающая её речь. И шел этот монолог, разговор самой с собой, пока женщина не приходила в себя. А как придёт в себя, очнётся, встряхнёт головой, поймёт, что сама с собой разговаривает, и вокруг никого нет, снова её сознание замолчит до следующего раза, когда опять в пьяный омут опустится и забудется там. Вслух же, негромко, по привычке, она снова произнесёт два – три слова: «Христа ради» и «Храни вас Господь», – просто в пустоту и опять погрузится в ожидание, подадут – не подадут.
Наберётся денег в лежащей перед ней картонной коробке – хорошо, поест и выпьет, выпьет обязательно, это уже не вопрос, а зависимость, в том числе и от удачного дня. Сколько не соберёт денег, мало или много, все равно напьется, не остановится, а как напьётся, подумает, осмелев о жизни своей и осмелев в мыслях, выглянет из омута, в котором она находится, посмотрит на себя со стороны, ужаснётся и от безысходности опять выпьет. Нет сейчас у неё основы и опоры, лишилась она её, даже сама не заметив этого. Случилось так, что ничем другим промышлять, судя по всему, эта женщина не умела, а жажда и потребность выпить была у неё уже нестерпимой. И хоть как-то занять себя, как-то отвлечься от непреодолимого желания затуманить голову, пришла она этим утром к монастырским воротам ни свет, ни заря, явно ни на что, не рассчитывая, людей в столь ранний час у монастыря ещё не было. Женщина всего лишь всеми силами пыталась удержать себя от неодолимой страсти.
Пришла она необычно рано, чтобы сесть на своё место и привычно ждать, когда пойдут прихожане, и её картонная коробочка будет наполняться монетами. И как только дно будет ими закрываться, она тотчас начнёт ссыпать мелочь поглубже в карман, зная уже по опыту приблизительную сумму брошенных ей денег, даже не считая их, это если день будет проходить как обычно, но, как и во всём, и здесь бывали свои исключения.
Как-то проходила мимо группа людей, не то какой-то предприниматель и его окружение, не то важный чиновник со свитою. Видят, хмельная женщина сидит, молча, ни на кого не смотрит, ничего не просит, самой плохо, хуже некуда. Остановились, постояли, посмотрели на неё, и тот, которого окружали остальные, проявил к этой женщине свой респект, положил перед ней пять тысяч рублей одной бумажкой. Увидев перед собой эту новую, немятую купюру, лежавшую на небольшой кучке рублёвых монеток, женщина подняла глаза на щедрого человека, возвышавшегося над её мелочью, и проговорила спокойным голосом, давая понять, что в ноги падать и руки целовать не будет:
–Жесты любишь, впечатление производишь, а в душе-то жаль, небось, этой бумажки, или грехи твои больше, чем мои? Но не сбила она с толку своего благодетеля, грустно как-то усмехнулся он на её слова и сказал:
– Грехи, убогая, у нас разные, ты бери, не гордись, не в том ты положении, – и добавил: – Не дай Бог какой-либо страсти такую власть над человеком иметь. И пошел, сокрушенно качая головой. Возможно, он сам не был доволен своей жизнью этот меценат, хоть и выглядел холёным. Должно быть, что-то тоже привело его в монастырь, видимо, был и у него какой-то грех на душе, свой омут. В этом монастыре была церковь, где есть чудотворная икона «Утоли мои печали», к ней-то он и направился. Обращая внимание на чужие пороки, и порицая их, люди чаще всего на этом фоне оправдывают свои. После этого случая женщину несколько дней не видели у стен монастыря, потому как ясно, что не вера её туда приводила, а нужда, милостыню просить, не скрывая пьяного состояния своего, не стыдясь на суд людской появляться, слабость воли своей демонстрировать, осуждая себя за это. Других сил не находила она, чтобы выбраться из своего запойного омута, только порицала себя, чудо ждала, волю послать ей Бога просила, сама уже не знала, как ей быть, на краю была. Всё искала, как избавиться от той силы, которая словно сковывает её, давит и мешает жить. Угасал порог её чувствительности к утрате человеческого достоинства, боялась она совсем облик людской потерять. Дарованные деньги быстро заканчивались, не меняя смысла её никчёмной жизни, и даже такие «нескромные» подношения, что были редким исключением, скорее говорили лишь только о том, что суть жизни в чём-то другом, чего она не понимала и была измучена этим. Одинокая фигура, сидевшая у дороги в столь ранний час, не могла не привлечь внимание батюшки, шедшего на утреннюю службу. Поравнявшись с ней, он остановился, и какое-то время смотрел на согнувшуюся, насколько только это было возможно и погруженную в мысль попрошайку. Женщину не то трясло от похмельной ломки, не то знобило от утренней прохлады. Сжавшись в комок, по привычке обхватив руками колени, она раскачивалась из стороны в сторону и, почти не мигая, смотрела на что-то впереди себя.
Ты православная? – спросил он.
То как батюшка откашливался, прежде чем начать с ней разговор, его манера держаться и даже запах его одежды вызвали у попрошайки доверие к нему.
– Православная, – женщина подняла на него полные слез и отчаяния глаза.
– Стало быть, крещёная?
– Нет, не знаю, родители не успели рассказать, рано сгинули, детдомовская я. От участливого взгляда и заинтересованности её судьбой в душе женщины произошли перемены. С появлением священника в ней ожили простые, но забытые было уже чувства и желания. Надежда на то, что может быть, не утратила она еще человеческий облик, что может быть, и достоинство людское вернуть можно. Проснулась в ней вера в то, что поднимется она и выйдет из этого помутнённого состояния, забудет она про этот омут, жить начнёт по-другому и блаженная улыбка появилась на её лице. Батюшка, видя в несчастной, уставшей и незнающей, как ей жить дальше женщине заблудшую душу, проявил милость.
– Пойдем со мной, душу твою спасать будем. И, не оборачиваясь на растерянную попрошайку, направился в сторону монастыря.
Женщина какое-то время смотрела вслед удаляющемуся священнику, потом, словно опомнившись, скорее по привычке, зачем-то подхватила свой ящик и торопливо засеменила за батюшкой. Румянец утренней зари уже ложился на дорогу.
Июль 2019
Свидетельство о публикации №220052602096