Апдейт Тургенева

   
      Посвящаю Ольге Васильевне Мишаковой (Короленко), Заслуженному Учителю России

   

   Актера Виктора Дремова выгнали из театра за цирк, который он устроил из спектакля по рассказу Тургенева. А все началось таким образом.   
   В театральное училище Виктор поступал трижды и взял членов вступительной комиссии измором, замучив их исполнением басни "Лиса и виноград". Окончив училище, Дремов получил назначение в провинциальный театр в "медвежьем углу".   
   Однажды при распределении ролей в спектакле "Муму" Дремову поручили играть глухонемого крепостного дворника Герасима. Несмотря на то, что Герасим являлся главным героем спектакля, актер остался недоволен ролью и завидовал коллегам. Например, роль "местной Салтычихи", как называли барыню, дали Наталье Семенихиной. "Конечно, и дураку понятно, почему дали роль этой Семенихиной! Все в театре знают! - завидовал Дремов. - Спит она просто с главным режиссером, вот и все дела.  А кого же поставит Анатолий Ефремович на такую роль, как не свою любовницу? И что мне теперь делать? Ходи, понимаешь, по сцене, мычи, как остолоп, и вращай зеркалами души".
   Дремов не выдержал несправедливости, подошел к Квиткину и спросил:
   - Анатолий Ефремович! Почему вы мне дали роль Герасима? У меня же в ней нет никаких реплик. Что я буду делать на сцене? Топтаться на месте или ходить из угла в угол, как придурок? Не могли бы вы дать мне что-нибудь другое?
   Режиссер  ответил:
   - Виктор Семенович! Милый вы мой! Какие могут быть реплики у немого Герасима? Окститесь! А чем вам, собственно, не нравится роль Герасима? Роль, во-первых, одна из самых важных. Вспомните, много ли вы главных ролей сыграли? То-то же. Я считаю, голубчик, что вам еще крупно повезло. А во-вторых, понимаете, вы просто по комплекции подходите. Вы - мужчина с габаритами, под метр девяносто, кажется. Кого же мне, батенька вы мой, изволите ставить? Евгения Сулькина? Так у него роста того, ха-ха-ха, - вообще метр с кепкой. Василия Ванькина? У него средний рост, метр шестьдесят пять, - Герасим из него, согласитесь, получится тоже не натуральный. Олега Степушкина? Так он на больничном сейчас. Тоже отпадает. Так что, Виктор Семенович, милейший вы мой человек, отсылаю вас к великому писателю земли русской. Предъявляйте свои претензии Ивану Сергеевичу. Я тут ни при чем.
   Дремов не желал сдаваться и продолжил атаку на Квиткина:
   - Да Степушкин не просыхает уже неделю, вот и весь его больничный! Будто вы, Анатолий Ефремович, не в курсе? Да ладно, не в этом суть. Разве дело в росте Герасима? Главное, - не в сходстве физическом. Главное, чтобы зрители поверили, какой Герасим, несмотря на свой недуг, нежный, любящий, ранимый и страдающий человек!
   Квиткина порадовало такое возражение, и он парировал:
   - Вот-вот! Вы правы, Виктор Семенович. Как раз вы и покажете, какой Герасим нежный, любящий, и какая у него тонкая душевная организация! Вам и карты в руки, Виктор Семенович! Все! Ступайте к себе, не мешайте мне, не мешайте.
   "Кажется, я что-то не то ляпнул, - подумал Дремов и, раздосадованный, побрел в свою гримерку. - Хорошо, Анатолий Ефремович, погодите! Я вам еще покажу, какая у Герасима тонкая душевная организация. Вы у меня еще попляшете".
   Далее, подбирая грим, строя различные рожицы в поисках удачной мимики лица, присущего по мнению Дремова крепостному молчуну, и прикидывая, как играть роль Герасима, актер вдруг рассмеялся от одной забавной мысли.
   "А что? Так и сыграю, ей-богу! Так и сыграю! Будет вам и нежность, будет вам и тонкая душевная организация! И вы, господин режиссер, у меня еще катар сердца получите. А тогда уж делайте со мной, что хотите. Плевать!" 
   
   Месяц прошел в репетициях, которые проходили, как обычно - по планам и указаниям режиссера Квиткина.
   За день до премьеры Дремову приснилось, что он затащил в реку лодку и прыгнул в нее на ходу. Отплыв от берега на середину реки, он заметил на дне лодки лежавшую ладную собачку, спаниеля, - с длинными ушами, пушистым хвостом в виде трубы и большими выразительными глазами. Собачка неожиданно заговорила:
   - Ну что, Виктор Семенович, делай свое черное дело: вяжи кирпичи на бедную собачью шею, бросай меня в темные воды. И пусть сомкнутся навеки они над моей несчастной головушкой. Ты мне, Виктор Семенович, хотя бы щец дал испробовать напоследок.
   - Каких щец? И причем здесь кирпичи на шею? А? - спрашивал актер растерянно. Но тут же его осенило, что снится ему одна из заключительных сцен предстоящего спектакля.
   - Каких, каких... С мясом и хлебом, вот каких! - сказала Муму и завиляла хвостиком. - А ты что, в школе не учился? В пятом классе вроде “Муму” проходят.
   - Да учился я, учился, - раздраженно отвечал Дремов. - Но щей у меня для тебя нет - ни с мясом, ни с хлебом.
   - А как же ты топить меня собрался, Виктор Семенович? Ведь согласно автору ты накормить обязан сначала.
   В этом интересном месте Дремов проснулся.
   Наступил день премьеры. Зал был почти заполнен. Занавес со скрежетом раздвинулся, зрители прекратили кашлять, чихать и сморкаться, и спектакль начался. Все, вплоть до последнего действия шло нормально. В последнем акте зрительный зал увидел на сцене деревянную конструкцию, изображавшую лодку, в которой сидел  богатырь Герасим и привязывал два кирпича к собачьей шее. Собачку изображала из себя не какая-нибудь бутафорская кукла, а самое настоящее живое существо породы спаниель. Чтобы Муму лежала в лодке смирно и не убежала прочь со сцены, перед спектаклем ей дали проглотить кусочек говяжьего огузка с таблеткой слабого снотворного. 
   Далее зрителей ожидало нечто неожиданное. Вместо того, чтобы накормить Муму, изобразить на лице трагическую мину, сделать горестную паузу, во время которой  резко повышался адреналин у зрителей, ожидавших печальной концовки, а затем попрощаться с четвероногим другом и выкинуть Муму за борт, - Герасим поднялся в лодке в свой полный могучий рост, повернулся к зрительному залу, широко раскинул руки и... возопил:
    - А-а-а! Люди! Не могу молчать! Нету мочи больше молчать! И так уже полтора столетия молчу по воле Ивана Сергеевича. Ну уж дудки! Пора уж настала сказать мне слово, накипевшее в моем сердце. Боже мой! Боже мой! Как же мне надоела эта маниакальная садистка барыня со сладкой улыбкой на сморщенных губах. Она для меня - это олицетворение затхлого, удушливого крепостного права по всей Руси. А эта милая подружка Муму, эта чудная собачонка - это же просвет в моей одинокой и забитой жизни. И вся моя несчастная судьба - это следствие гнета помещиков и царского самодержавия над бедным классом крестьян, закрепощенных вековым бесправием и рабством. А я не хочу такой жизни, я стремлюсь к лучшему, высокому, чистому; я стремлюсь к яркому свету, вот к чему душа моя устремлена! Не будет по воле господской, не буду я топить самое сокровенное, самое любимое чадо Муму в речной пучине. Я возьму ее на руки, и уйдем мы с ней по пыльным дорогам в мою деревню, освещаемые добрым ласковым солнцем!
   Дремов при этом закатил глаза, а от лица его исходила счастливая аура.
   Из-за кулис выглянул Квиткин, обалдевший и взбешенный от незапланированного изменения сценария. Революция, происходящая в последнем акте, повергла его в шок. Анатолий Ефремович стал делать быстрые знаки Дремову, крутя пальцем у виска. Дескать, ты что, брат, творишь, совсем с ума сошел?
   Затем Квиткин, пошатываясь, добрался до своего кабинета и принял сердечный порошок. Когда сердце его несколько отпустило и темнота в глазах прошла, он подумал: "Так... Меня теперь точно уволят. А может, обойдется? А Дремова, этого ничтожного клоуна, вон из театра! Немедленно, вон! Сегодня же!"
   А в зрительном зале возникло оживление. Кто-то смеялся, были и возмущенные голоса, но весь шум покрывала буря зрительского восторга. Никто не ожидал такой новации. Единственный местный театральный критик, сидя в ложе, говорил на ухо соседу:
   - Вот не ожидал от Квиткина такого понимания Тургенева. Оригинально!  Оригинально! Полный сюрреализм! Новое слово в театральном искусстве!
   А между тем на сцене Герасим вынул нож из кармана, после чего в зале воцарилось тревожное затишье. Затем обретший дар речи дворник разрезал веревки на шее Муму и выкинул из лодки злосчастные кирпичи. Взял собачку на руки, поднял ее высоко над собою и с гордо поднятой головою решительно ушел со сцены.
   В зале долго не смолкали бурные рукоплескания.