Роман Аккорд, рецензия

       Ниже приведена рецензия Дмитрия Якимчука на роман "Аккорд".


       Представляю вам любовный роман «Аккорд» Александра Солина.
       «Любовный роман? Что еще за анахронизм! Все знают, что сентиментальное многословие в прошлом!» – воскликнет искушенный читатель и будет прав. Тем более что автор романа с ним полностью согласен:
       «Скажем откровенно: время изящных сервизов, столового серебра и умных разговоров прошло. Наступила эпоха иллюстрированных журналов, одноразовой посуды и пошлых пародистов, - констатирует он. И тут же бросает вызов времени, себе и искушенным читателям: - Но что за дело порхающей над скошенным лугом бабочке до бескрылых энтомологов и их мнения о ней?»
       «К тому же любовный роман – женское дело!» - не сдается капризный читатель.
       В этом автор с ним не согласен:
       «Сказки о любви испокон веку придумывали мужчины. Женщины всегда знали, что размножаться можно и без любви» - утверждает он устами своей героини.
       «Ха! Да мужчина в принципе неспособен познать глубину женского своеобразия!» - вмешивается возмущенная феминистка от литературы.
       «Способен, причем многократно и весьма убедительно» - подам я голос в защиту автора.
       «Да что он может сообщить нам о любви такого, чего бы мы не знали?!» - воскликнут хором потерявшие терпение знатоки, и я им отвечу: до сих пор вы имели дело с анатомией любви – ну там, глазницы знакомства, проксимальные фаланги супружества, берцовые кости соития. Пришла пора познать ее плоть, кровь и иные выделения. То есть то, что имеет вкус, запах, фактуру и прочие признаки одушевленности. Например:
       «Для начала я пустился в ароматное путешествие по благоуханной, салфеточной мягкости и кремовой белизны коже, помеченной ничтожным количеством трогательных веснушек и робким, как заря загаром. В дополнение к терпкой парфюмерии подмышек, волос и паха оригинальные запахи обнаружились на ладошках, ступнях, в пупке, на бледных сосках,  между ослепительных грудей и ягодиц, на сгибах рук и ног, между лопатками и на пояснице. У этой позолоченной белокожести каждая п0ра источала соблазн…»
       Или вот еще:
       «У меня был звериный нюх, у нее ангельская аура - чистая, свежая и холодная. Мой вомер безошибочно фиксировал ее желание. Или нежелание. Бывали дни, когда меня влекло к ней прямо-таки невыносимо. В такие дни к ее привычному букету примешивался робкий запах цветущей рябины. Залегая в ее артезианских глубинах, этот гипнотический, поводково-ошейниковый запах ненавязчивыми, молекулярными дозами приковывал к себе и водил меня за нос. Так ловкий интриган тихим словом руководит интригой из своей норы. В дальнейшем я нашел место рябинового запаха в ее лунном календаре: это был запах ее плодородия…»    
       Да прилично ли это, и нужно ли об этом говорить? – возмутятся благонравные читатели. Автор считает, что прилично и нужно. Более того, в этом и состоит одна из главных задач его замысла. Недаром в предисловии к роману он пишет:
       «Внимание героя к интимным, пододеяльным, составляющим подводную часть любовного айсберга подробностям могло бы показаться болезненным, если бы не диктовалось желанием выразить свое чувство во всей его энциклопедической полноте»
       А внимание действительно пристальное. Оцените:
       «Вот вам постыдное свидетельство моего позора, который, надеюсь, не возбудит в вас брезгливости. Вообразите: сделав дело, я удалялся в ванную, где стянув презерватив, сначала обнюхивал его, а потом... слизывал пчелиные количества добытого из ее глубин нектара! Да, да, это отвратительно, это омерзительно, это прегадко, однако в словаре нелюбимого мужчины нет таких слов, зато есть слово "воровство". Вы только представьте, до чего она меня довела: мне приходилось воровать то, что принадлежало мне по семейному, гражданскому и всем прочим видам права! Большего унижения трудно себе представить!»
      Другой пример:
      «Я не торопился разнообразить позы, и первые дни мы соединялись плашмя, с той лишь разницей, что она оплетала меня руками и ногами, чего раньше не делала. Мы трудились в тесном самозабвении, и наши глаза не видели того что делали наши бедра. А между тем мне всегда хотелось это видеть. На четвертый день я усадил ее на себя и с жадным любопытством наблюдал, как она, закусив губу, насаживала свои распахнутые словно крылья бабочки бедра на мое животное, языческое корневище, как с болезненным, прикушенным усилием раздвигала им створки своего капкана. Несуразная несоразмерность! Ее медовый пушок не скрывал контуры створок, и хорошо был виден беловато-розовый распяленный ободок, который с тугим спазматическим усилием опоясывал мой багровый кол…» 
       Побагровевшему в свою очередь читателю скажу в духе автора: не лучше ли отнестись к описанному, как к реальности любовных отношений, которая имеет полное право занять надлежащее ей место в художественном языке? Да, здесь нужен особый язык – тот, что Джон Клеланд считал «золотой серединой между тошнотворной грубостью скабрезных, просторечных и непристойных выражений и смехотворной нелепостью жеманных метафор и пышных иносказаний". И таким языком автор владеет. Поистине способность его художественных средств облагородить самые интимные, неудобные проявления человеческой породы и узаконить самые, казалось бы, одиозные вещи просто поразительна! Налицо поэтическое осмысление коитальной, низменной, предосудительной стороны любви, отчего самые откровенные сцены романа не превосходят рамок эротики. Их описания образны и отличаются завидным разнообразием. Одно и то же действо автор способен живописать, не повторяясь. На ум приходит Клод Моне с его "Соборами в Руане". И это неспроста: текст романа пропитан эстетикой импрессионизма – из коротких нейтральных мазков вырастает багряное зарево страсти. Можно смело сказать, что общественная нравственность надежно защищена контрацептивом художественности. Вот одно из подтверждений тому:
       «То, к чему Ирен меня подтолкнула, стало для меня откровением. Впервые я всеми органами чувств коснулся этой таинственной и малоизведанной мною части женского материка. Даже не части, а могущественной метрополии, которой подчиняются остальные органы женского тела (и мужского, кстати, тоже). О ней нельзя говорить низкими и плоскими словами, и достойные ее гимны еще не написаны. В подтверждение того, что такие попытки время от времени предпринимаются на самом авторитетном уровне, сошлюсь на поэтические вольности Луи Арагона - поэта и романиста, члена Гонкуровской академии, лауреата Международной Ленинской премии, написавшего во времена своей молодости роман "Вагина Ирены" (это примечательное совпадение имен и обстоятельств обнаружилось мною много лет спустя). И лишь остатки приличия заставляют меня употребить здесь латинский термин "vagina" вместо того авторского, забористого словца, которое рифмуясь у нас со словом "звезда", является самой влиятельной черной дырой во вселенной русского языка. Слово, которое презрительная мужская неразборчивость записала при рождении в низшее сословие, и которое с тех пор не оставляет попыток снять с себя родовое проклятие. Возможно, поэтому поэт Арагон, минуя игривые эвфемизмы (а их по собственным подсчетам французов несколько тысяч), употребил его, словно желая сказать, что даже самое одиозное обозначение не в силах оскорбить эту волшебную женскую принадлежность. И вот что он пишет: "О, сладкая п**** Ирены! Такая крошечная и такая бесценная! Только здесь достойный тебя мужчина может наконец-то достичь исполнения всех своих желаний. Не бойся приблизить свое лицо и даже свой язык, болтливый, распущенный язык, к этому месту, к этому сладостному и тенистому местечку, внутреннему дворику страсти за перламутровой оградой, исполненному бесконечной грусти. О щель, влажная и нежная щель, манящая головокружительная бездна!"
       Так что, выражаясь словами самого автора, «напрочь раздраженному моими художествами читателю придется, наконец, признать, что я не пишу ничего такого, о чем бы уже не писали за сто с лишним лет до меня авторы похлеще моего. Еще раз мягко, но убедительно прошу не путать личное и уличное, Малларме с Барковым, а потерю девственности с первым причастием»
       И тут автор явно скромничает. На самом деле он пишет о том и так, о чем и как до него не писали даже авторы похлеще его. Говоря словами Сартра, «он понимает, что он - человек, впервые дающий имя тому, что еще не было  названо  или  не  осмеливалось  произнести  свое  имя». Но это о претензиях первичного, поверхностного, так сказать, порядка - тех, что смущают и мешают освоить глубокий и поучительный материал романа, к которому сам автор, как ни странно, относится иронически:
       «Всякая интимная любовная практика питает публичную любовную теорию, и среди ее методов язык (lingua) - самый распространенный, а любовный роман - один из самых ее спорных и неточных инструментов. И не потому что прикоснувшиеся к реальности слова разрушают ее, а потому что не существует любви, как таковой, но существуют ее бесчисленные воплощения, и любовный роман - их непозволительно вольный пересказ. Упаси вас бог изучать любовь по любовным романам!»
       Позволим же с ним не согласиться, иначе вся литература превращается в досужее занятие и становится в один ряд с шарадами и ребусами. 
       Итак, в центре повествования – генезис мужского начала героя, его жизнь от юных лет до возраста более чем зрелого. Вернее, та сторона его жизни, что связана с женщинами и будучи частью оказывается полнее целого. Отсюда вывод: сопереживать герою, сочувствовать ему могут только читательницы и небольшая часть мужчин, у которых чувствительность превосходит цинизм. Сам герой, приступая, как он вначале считает, к трактату о любви, предупреждает:
       «Никакого Хельсинского акта, ни мирового империализма, ни КПСС, ни КГБ, ни диссидентов, ни плодов их солидарных усилий - будущих гомункулов-олигархов. Любовь и только любовь: ничего кроме любви и ее перевоплощений! Иначе говоря, средой обитания в моем случае мог быть и бронзовый век, и Древний Рим, и средние века, и даже будущие столетия» 
       Налицо заявка на нечто вневременное и внеисторическое. И неважно, что разрываемый платоническими и животными побуждениями, трактат в какой-то момент превращается в исповедь. Важнее установка героя (читай – автора), которой он следует:
       «Итак, я продолжаю мою исповедь - подчеркнуто гладкую, внятную, связную, без всякой там модернистской, постмодернистской и постпостмодернистской трепанации читательского черепа. Напомню: я по-прежнему пытаюсь проникнуть в онтогенез Любви и если отвлекаюсь, то только затем, чтобы ввести в прицел моего трактата поправки на взросление»
       Демонстративному отмежеванию от модных литературных парадигм автор противопоставляет приверженность к психологизму и художественному реализму. И взрослеет его герой не через отчуждение возрастных дискурсов, не в трудах и битвах, а пережив очередной роман. Его романы и есть для него поля битвы, где женские измены – смертельней пуль. Герой (или все же автор?) утверждает:
       «Лучшие учителя мужчины - его женщины. Не было бы их - не было бы нас. Таково одно из моих упрямых заблуждений. Именно поэтому я выбираю из моего любовного архива только те эпизоды, где чувства с поучительной наглядностью переплавляются в опыт, а опыт становится наукой, которая, к сожалению, ничему не учит. Не потому ли мои рассуждения о любви - это по выражению Сартра "рассуждения, глотающие слезы"?»
       Кстати, ни одна из его женщин не похожа на другую и в то же время в них живет общее для них женское начало. Эту разницу между общим и индивидуальным автору удалось ухватить и передать. Полнокровные и живые, женщины героя любят и страдают в полную силу. Не удивлюсь, если через них та или иная читательница узнает о себе что-то новое. Но, конечно, главная из них – жена героя, Лина, роковая для него женщина, которую он описывает так:
       «Та, с которой были связаны самые светлые и самые темные проявления моей натуры. Та, что сначала делала, а потом думала. Та, что рожденная для поклонения обрекла себя на страдания. Та, которая несмотря на все невзгоды оставалась для меня редчайшим сплавом красоты, целомудрия и чувственности»
       И вот ее место среди других женщин героя:
       «Ах, мои великие и бессмертные женщины! Вы были со мной, вы есть и останетесь со мной навсегда! Я бесконечно виноват перед вами: увлеченный своей любовью, я отвергал вашу, потому что вы были лишь предтечей, предвестием непорочного и падшего божества. Вы были яркими сполохами моей главной и несчастной мечты, ибо только мое чувство к Лине и есть та самая священная любовь, о которой мечтает каждый смертный! Та, что либо убивает, либо делает бессмертным»
       Добавить мне к этому нечего, а вам остается только проследить за их романом, что называется, от и до. Уверяю вас – не пожалеете. Кстати, я не льщу автору и не набиваю ему цену: его достоинства ни в лести, ни в прибавочной стоимости не нуждаются: мастерство и уникальный стиль А.Солина несомненны и доказаны его предыдущими романами. 
       Роман «Аккорд», как впрочем, и другие – это не только сцена для его персонажей, но и трибуна самого автора. Текст романа полон умных и тонких наблюдений, парадоксальных суждений и неожиданных заключений. Они метафоричны и от этого афористичны. Вот одно из откровений героя:
       «"Да, я эстет!" - без ложной скромности заявляю я сегодня. Всегда им был и останусь. И вздорная жизнь, вместо того чтобы приучить меня к компромиссам, только обострила этот мой недостаток. Знакомство с женщиной я начинаю с лица, и если оно не заставляет звучать мое лирическое чувство, им же и заканчиваю. Только некий тайный знак его принадлежности к миру прекрасного открывает мое сердце. При этом женщина может быть глупа и кривонога, но красивое лицо искупает ее недостатки, также как прекрасное тело не в силах заставить меня полюбить некрасивое лицо. Что поделать: таково мое извращенное и одностороннее представление о предмете поклонения…»
       А вот рассуждения совсем на другую тему:
       "Вижу тех, кто уже зачислил мой стиль в разряд старомодных (верный признак графоманства, считают они). По их мнению, после Херби Хэнкока слушать Арта Тейтума - это, знаете ли, коробить слух. А между тем Арт Тейтум для джаза - то же самое что Набоков для литературы (музыкального слуха, увы, лишенный). Разве стили того и другого потеряли с тех пор свое поэтическое очарование? Да любой из нынешних подмастерьев был бы счастлив владеть хотя бы сотой их частью! Записав в 1942 свою версию знаменитой "Розетты", Джордж Ширинг забрался на самый пик рэгтайма, где и поставил на нем золотой крест. Внятная и точная, это была самая розетистая "Розетта" из всех наигранных и записанных. Выше, чем у великих Эрла Хайнса и Тэдди Уилсона. К этому времени Чарли Паркер уже нащупал новые принципы звукосложения. А потом были Телониус Монк, Диззи Гиллеспи и Бад Пауэлл. А потом из джаза мало-помалу стало исчезать чувство, пока он не обмелел до голой техники, до навязчивой стилизации, до бессовестного подражания, чтобы сегодня паразитировать на ритмичной, синусоидальной природе человеческого существа. Иными словами, не потому Чарли Паркер и компания стали первооткрывателями, что были талантливы, а потому что им было, что открывать. В отличие от ограниченного джазового (и литературного, кстати, тоже) пространства любовь неисчерпаема и открывается нами вновь и вновь. Вот вам и вся любовь" 
       Последняя выдержка – пример недюжинной эрудиции автора, делающего его тонким и умным собеседником. Проблема ведь не в том, чтобы сказать нечто умное, а чтобы сказать к месту.
       У меня нет намерения разбирать роман по косточкам, хотя он того и заслуживает. Замечу только что налицо близость художественных взглядов автора с взглядами В.Набокова, чьи тексты в своем эстетическом своеобразии продолжают сиять среди вершин русской словесности. Недаром автор несколько раз упоминает, как он выражается, «всуе» имя этого литературного олимпийца. Здесь нет подражательства, здесь есть текст той же породы, по-современному поджарой и деловитой. А потому если у кого-то возникнет вопрос, можно ли считать роман «Аккорд» чем-то большим, чем удачный образец современной эротической любовной прозы, я отвечу: несомненно. И считать так следует по той же причине, по какой «Лолита» Набокова, имея предметом исследования те же превратности любви, своей страстной отстраненностью и почти научной достоверностью исключает всякое сочувствие педофилии. Перед нами роман незаурядного художественного качества, к которому следует отнестись со всей филологической серьезностью. 


         Полный текст романа здесь: https://www.litres.ru/solin/