Фома и Шекспир. Быть или не быть

 Отношение к Шекспиру у Фoмы Фомича  было сложное. То-есть до некоторого момента никакое. В школе его упомянули, потом прошли, почти не заметив. Правда, сказали, что гений.
Читать этого автора, его пьесы и сонеты, вместо Жюль Верна, Майн Рида, Конан Дойля, Трёх Мушкетеров  и полузапрещённого Золотого Телёнка - такая мысль, естественно, не возникала и к ней никто не подталкивал.  Изучали с чётким классовым подходом Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Тургенева. Склоняли весьма чувствительно  к Чернышевскому и Горькому,  Павке Корчагину, к Поднятой Целине, к Железному Потоку и Молодой Гвардии. И особенно к Маяковскому, который себя под Лениным чистил.
        Почти бесповоротно добились того, что приучили читать творения инженеров человеческих душ и, не сильно царапающую душу,   русскую классику, а автор Гамлета  и Достоевский, конечно, были не инженерами душ, а их потрошителями.
Очень давно это было. С той поры традиционных  авторов, адептов соцреализма,  историки и литературоведы расставили по ранжиру, появлялись новые. В том числе   иногда в разряде ширпотреба. Ни типы характеров, ни типы темпераментов существенно не изменились, так что ничего нового в человековедении писатели не обнаружили и сюжеты тоже им трудно варьировать, от вечных оторваться.  "Ничто не ново под луной". 
          Фома в ряды самой читающей публики никогда не входил. А в перезрелом возрасте  на проза.ру сосредоточился . Здесь искренности больше, и мастерство  не редкость. Дополнял  её  примесью новостной перекрёстной многоканальной "непечатной" информации, матери интуиции.
По ходу жизни , несмотря ни на что, какие-то сведения о Шекспире в голове оседали. Радио, потом телевидение, обрывки разговоров. Ромео и Джульета, Гамлет, Отелло. Обшие расхожие  суждения об этих персонажах и их коллизиях. Быстро и навсегда закрепилась в памяти весёленькая констатация того , что "Отелло рассвирепело и задушило Дездемону".
Со временем вдоволь наслушался радиоспектаклей, насмотрелся киновоплощений. На концертах смеялся репризам конферансье, в которых абитуриент соискатель демонстрирует свой талант  в экзаменационной комиссии в театральном училище, оглашая монолог Гамлета так, что этот  вопль  истерзанной души  напоминал парафраз из нетрезвого  толковища на тему "ты меня уважaешь".
Сонеты некоторые прочитал. Мерехлюндии предавался.
 Пришёл срок и захотелось поближе ознакомиться с шедеврами английского гения из Стафорда на Абоне, который, уж не нарочно ли, родился и умер в один и тот же день с интервалом 52 года.
Особенно с Гамлетом.
 Всего творческого наследства английского гения Фома не осилил. Переживал. Только благоговейно коснулся. Оправдывался тем, что и среди своих знакомых,  умеющих толково и безошибочно пользоваться ложкой и вилкой, уступающих место женщинам и маленьким детям, способных достойно поддержать беседу на любую тему, имеющих разнообразные дипломы, степени и поощрения, такого книголюба не встретил. Не повезло с друзьями, по-видимому. Правда, одна такая знакомая женщина была. Искусствовед. Но и она душой кривила. При ближайшем рассмотрении оказывалось, что она не сами бессмертные тексты освоила, а лекции и статьи критиков-шекспироведов с узкой специализацией по памяти с апломбом цитировала.
 Ободряло то, что и  среди многочисленных английских знакомых, рядовых книголюбов, такая же статистика. И это не удивляло. Среди испанских  знакомых тоже лишь один полностью Дон Кихотом овладел.   Так что в среде  самой читающей нации Фома не выглядел отщепенцем.
 Время от времени  пытался  английским шекспировским юмором, весельем и трагизмом пропитаться, к творениям бесчисленных шекспироведов профессионалов и любителей за разъяснениями обращался, даже по гендерному вопросу, но времени не хватало и, к тому же, понял,  что вхождение в этот  своеобразный эмоциональный и интеллектуальный англосаксонский, почти средневековый,  мир 400 -летней давности   полезно, но это  не совсем “наше всё”.
 Однако Гамлет это особый случай.  Быть или не быть. Запоминается.    Xочешь-не хочешь, сосредоточишься. Можно даже о Гамлете ничего не знать.
Сколько раз эта суровая формула переводилась на русский. Иногда по разному. И в конце концов стала почти канонической, едва ли не расхожей фразой или пословицей. Студент на экзамен идёт, может процитировать. Муж к жене в роддом направился, тоже  этой цитатой не побрезгует ожидание скоротать. Спортсмен на старте вместо того , чтобы перекреститься, про себя её произнесёт. Многозначительный и торжественный этот сакраментальный риторический вопрос  почти в присказку превратилася. Что-то вроде, была не была, или пан или пропал. Русскому миропониманию он  особенно близок.
  Быть или не быть. В трагедии эта дилемма не затёртая присловица.  Она несёт философскую нагрузку и выполняет роль морального ориентира , созвучного глубокой религиозности персонажей трагедии.  Гамлет был мстителем, но стремился не просто убить Клавдия, замочить его в сортире, а заставить его выдать себя и раскаяться.  Гамлет и Клавдий размышляли не о смерти, то-есть не о простом "не быть", а о жизни в небытии. И Клавдий боялся не умереть,  а испытывать “там” невыносимые нравственные страдания за братоубийство.
    У трагедии безусловный детективный привкус. Но детективщина примитивная. Легко расшифровывается.  Яд точно не указан. Сейчас бы сразу определили. Одно точно можно сказать это не полоний был. Тогда его ещё мамаша Кюри не открыла и именем своей родины не наградила. И не новичок. И не цианистый калий. Восточное зелье.
  Количество смертей в трагедии не пугало. Убийства  никогда не были редкостью. И яд не вышел из моды, но яды стали другие, более утончённые и работоспособные.  Покаяние убийцы тоже не удивило,  об этом и после Шекспира писали в некоторых  исторических романах.  В новое время  о чём-то похожем иногда сообщают, но это называется сотрудничеством со следствием. Понятно, что во времена Гамлета религия каяться заставляла.
Было очевидно, что спектакль  имел в шестнадцатом веке такой успех, который сейчас невозможен. Ведь ни радио , ни газет, не говоря уж об интернете. Да и грамотность не у всех. А тут живые артисты-лицедеи, так похоже гнусного отравителя представляют, до такого перевоплощения в роль входят , что  после спектакля никто им  во временную реинкарнацию не верит . Дьявол в артиста вселился и уже никогда не улетучится. На кладбище такому не место. Только за оградой. Король,  гнусным братоубийцей, отравителем оказывается и лицедеи эту пьесу  без вымарок , что ни на есть исконному народу показывают.
Неужели тогда цензуры не было, и если  приближённые ко двору  радовались спектаклю, то ведь это гласность невероятная. В шестнадцатом веке верховного правителя ядом замочили.  И, по-видимому, никаких запретов. И автор, без всякого страха, сам призрака играл и умер на свободе в своей постели.
   Представил себе Фома, как бы он в молодые годы текстик для скетча написал, в котором первому секретарю высокой партийной инстанции второй секретарь в ухо яд  вливает. Сколько бы представлений такой спектакль в самом затрапезном клубе в репертуаре продержался. Кто на этот вопрос правильно ответит.  А  в театре "Глобус" на пьесу "Гамлет"   аншлаг на каждое представление и у входа никто не задерживает. Об одной причине такого свободомыслия Фома догадывался.
Ясно, что дело не в цензурном недосмотре, цензура тогда существовала и не шуточная, а в том что король-то датский был. А Англия и Дания друзьями тогда ещё не были, в европейский союз не входили. У недругов, по современному, пиндосов, король преступник, чего ещё желать. Обычная художественная пропаганда.
   Удивляло то, что Гамлет, хотя и не сомневался в том, кто его отца отравил , не просто отомстить и лишить убийцу жизни хотел, а добивался покаяния убийцы и добился этого. Когда наш российский гений через две сотни лет тоже вероломному убийству историческую драму посвятил,  то с не меньшей определённостью  неотвратимость  покаяния убийцы высветил.
  Для неявного признания убийцей вины и появления невыносимых нравственных мук раскаяния Гамлету не потребовалось ни пытать, ни допрашивать  Клавдия. Хватило силы  искусства лицедеев, напомнивших в художественной форме   обстоятельства убийства. В случае Бориса Годунова для невыносимых мук раскаяния и  появления кровавых мальчиков в глазах тоже оказалось достаточным лишь упоминания деталей преступления. Религиозная духовность их совесть разбудила.
  После бесчисленных войн и религиозных разборок, вероломных нарушений клятв и договоров, совесть, эта эмоциональная отрыжка, эманация здравого смысла, почти полностью  вышла из употребления. Прояснился и парадокс совести. Или она есть, или её нет,  в редких непредсказуемых случаях передаётся пo наследству. С каждым поколением, по-видимому, её меньше остаётся.  Поделиться ей при всём желании никак невозможно. Даже принудительно не получается.
      В то далёкое время каяться убийц не химера , как совесть бандиты называют, а вера, страх наказания божьего,  заставляла. С того времени  революции всякого рода веру с опиумом уравняли.  Стало не до покаяний. Простая и прямолинейная идеология дала индульгенцию на убийство. Если идеологический враг не сдаётся - его уничтожают. Проще простого ясного.
   Какой тут божий суд, когда и на обычный человеческий времени не остаётся. Вперёд, заре навстречу. Но   o  раскаянии или  покаянии мало подтверждённых свидетельств. Особенно в новейшей истории. К тому же убиенным зачастую и каяться было не в чем. A те , которые их под монастырь подвели, и потом сами  к безжалостному фанатичному молоху попали, жизнь  сохранить униженно просили. В верности вождю-тирану и утопической идее в предсмертную минуту клялись.
         Но о раскаянии в том, что ошиблись, человеческую жизнь ни в грошь не ставили и сами себе трагическую участь подготовили подтверждённых свидетельств   мало сохранилось. То-есть, что-то похожее наблюдалось. Следователи, выбивавшие показания, и судьи, выносившие приговор на основе этих показаний, об этом сообщали. Но называлось это проще - сотрудничеством со следствием, моральных терзаний кроме утробного страха  под молох попавшие при этом не испытывали.
Клавдий с Борисом Годуновым о чём беспокоятся. О наказании божьем  о мукаx загробных, скорее всего, о седьмом и пятом кругах ада.
   Рассказывая о Гамлете, Шекспир, возможно, и нашего злодея сыноубийцу  Ивана Грозного, вспоминал, который    к английской королеве сватался, и мог бы  с ней иноверкой как и с другими жёнами расправиться, отправить в монастырь и потом, по своему обычаю, исступлённо грехи замаливать.   
  Ключевой монолог Gamleta Фома слышал в разном исполнении и возвращался к нему  неоднократно. Этот вопль души психологически исчерпанного героя, который дал начало лаконичной словесной языковой формуле,   вошедшей в разговорный язык образованного пласта миронаселения, Фома  запомнил и применял при удобном случае.
Но сильного воздействия на психику не оказывал. На голову вставать от этих рефлексий, как это  некоторые артисты своим примером рекомендовали, не тянуло. Однако возраст на уровне  понимания этой дилеммы начал сказываться. 
    Рефлексии проклюнулись, когда старость постепенно, но бесповоротно здоровье и оптимизм стала теснить. Раньше хорошо жил, течение времени только событиями измерял, не замечал интервалов между ними. А теперь одни интервалы. И лезет в голову всякая чушь. Быть или не быть. Вопрос слишком круто поставлен. Задумаешься, так может крыша поехать.
   И понимание секретов жизни высветилось. Она проще, чем её кандидаты в мудрецы  зашифровывают. Редко, кто эту простоту от ежедневной хмари отцеживает. Умеет видеть сегодня , а не светлое будущее.
От глубокой самокопательной философии и мечтах о потусторонних возможностях для души уберегли Фому прагматизм и привитый с детства атеизм. А от слишком возвышенного понимания, ставшей расхожей притчей, дилеммы, быть или не быть,  его навсегда  освободила случайная встреча.
 Одно время жил он на самом краю города, рядом с кольцевой, опоясывающей город дорогой. Сразу за шоссе находилось большое кладбище. По утрам Фома , тогда ещё молодой был, в любую погоду и время года совершал пробежку. Бежал обычно рядом с кладбищем, туда не забегал, не кощунствовал. Лишь изредка, когда из-за осенней слякоти только по асфальту можно было бежaть, приходилось с угрызениями совести и на территорию кладбища внедряться. Один из таких дней запомнил, по-видимому, навсегда. Побежал по одной из аллей и, когда неожиданно увидел впереди двух рабочих у вчерне подготовленной могилы, хотел повернуть назад, но только замедлил бег.   
  И  раскрытая в мокрой глине, постепенно заполнявшаяся водой , вымеренная по длине усопшего, яма. И два копателя в перепачканых землёй, видавшей  виды россйской ватной спецодежде, и низкое свинцовое небо, моросящий дождь, всё это уже  вызывало тоскливое чувство. А тут ещё кресты, памятники с не соответствующими скорбной дате фотографиями посмертных владельцев небольшого, но частного участка земли , иногда со столиком для поминальной закуски и выпивки. 
 Xотелось быстрее, ощущая силу в пока ещё бодрых ногах , не глядя особенно по сторонам и не задерживаясь, выбежать снова за границы этой зоны последней прописки, которую традиционно по-русски с глубоким подтекстом  называют погостом. Но мужики-могильщики, у которых был, по-видимому, не первый  перерыв, сидевшие на каких-то ящиках, уже не в начальной степени опьянения , закусывали хлебом и колбасой, лежащими на газете рядом с недопитой поллитровкой, и скучали , нуждались во внешнем раздражителе.
  Один из  могильщиков, увидя промокшего, с голыми ногами, нежданного бегуна, покачиваясь, с трудом встал, не выпуская из рук бутылки, остановил Фому стандартным милицейским жестом и не громко , без злобы, наоборот, с каким-то сочувствием, с трудом произнёс –“Зачем прибежал, сидел бы дома . Когда надо, мы сами за тобой приедем”.- Другой могилокопатель процедил сквозь зубы –“третьим будешь”- и добавил –“в яме”. Фоме стало ясно, что такой беседы, которая состоялась на кладбище в Эльсиноре здесь не предвидится. Черeп Иорика тут не покажут. Вместо того чтобы остановиться, он продолжил свою оздоровительную пробежку.
    Подумал.  Ясно, что приедут, не они , так другие. Вот как буднично и затрапезно рубеж между быть и не быть оформляется, также или очень похоже и моё быть в не быть превратится. Понял Фома , что не только он, а всё население  ответ на навязанный Шекспиром вопрос уже нашло. Оно уверенно голосует за быть и отвергает не быть. Другой вопрос на очереди стоит: "забыть или не забыть". 
Забыть злодеяния того и тех, кто массовый самоистязательный  эксперимент задумал и осуществил,  простить их , грехи отпустить и в иконы превратить. Или не забыть и, имён не скрывая,   напоминать неустанно , как и куда может привести дорога, вымощенная  благими намерениями.