Годы войны. Воспоминания фронтовика

ГОДЫ ВОЙНЫ. ВОСПОМИНАНИЯ ФРОНТОВИКА. К 75-летнему юбилею Великой Победы

ПОСЛЕДНИЙ МИРНЫЙ ДЕНЬ
21 июня по всей стране в школах проводились выпускные вечера. Не стала исключением и школа в селе Сафакулево Курганской области. Удивительно, но меня, имеющего лишь восьмиклассное образование, тоже пригласили на этот вечер. Недолго я пребывал в недоумении, потому что сказали, что я нужен как пианист.

К тому времени я научился исполнять мелодии фокстротов, вальсов, цыганской венгерки и много разных песен. Было приятно получить подарок наравне с выпускниками.

Веселились долго, почти всю ночь. Потом мы узнали, что когда расходились по домам, немцы уже бомбили Киев и другие города…

ВОЕННОЕ ВРЕМЯ
Мы договорились под утро, что в 10 утра соберёмся на известной нам лесной полянке. Часа через два, после того, как мы собрались и продолжали веселиться, прибежала сестрёнка Яхина и крикнула, что началась война. Это нас потрясло, и сразу стало не до веселья.

Мирная жизнь кончилась. Начались трагические дни нашего народа, страдания, смерть, кровь, холод и голод.

Через день провожали первую партию мобилизованных на фронт. Тысячи людей рёвом ревели, плач жён и матерей слышался по всему селу, по всей стране. Эту трагедию описать невозможно, она описанию не поддаётся. Это надо только видеть своими глазами, слышать своими ушами. Трагедия народа продолжалась долгие военные, а потом и послевоенные годы.

В начале июля райком комсомола направил меня на сельхозработы в деревню Карасёво.
С сентября работал в колхозе «Активист» уполномоченным по определению урожайности зерновых.

В начале ноября нас, комсомольцев допризывного возраста (пять девушек и десять парней), мобилизовали на заготовку дров и вывоз соломы с полей в отделение совхоза. Поселили в холодный необитаемый дом, где не было ни мебели, ни посуды. Мы насыпали на полу толстый слой соломы, на которой и спали одетыми все вместе. Старую печь топили всю ночь по очереди, чтобы она не остыла.
Девушки были заняты стогованием сена и укладыванием его в скирды, а также готовили пищу для всех. Парни на быках с помощью волокуш собирали и возили солому, заготавливали дрова на лесоразработках.

Кормили нас скудно, а работали мы много. К вечеру с ног валились от усталости. Едва переступали порог своей хижины, валились на пол, на холодную солому. Спасибо девчатам: они на второй или третий день раздобыли у местного населения старые одеяла, половики, какие-то лоскуты ткани, чтобы хоть чем-то укрываться. Ничего, выжили.

В конце декабря нас, 17-летних, мобилизовали в школу ФЗО в Копейск. В Щучье приехали вечером, и всю ночь сидели на полу в зале ожидания станции Чумляк. На весь зал горела лишь одна 7-линейная лампа. И вот при таком скудном освещении я три раза нарисовал Ольгу Турчанинову с разного ракурса. Она не сопротивлялась, когда я просил её поворачиваться. У меня в сумке была какая-то книга с хорошей картонной обложкой, а в ней несколько листов ватмана. Нож, резинка, карандаши всегда при мне. Не помню, где Ольга работала, но в Сафакулево я видел её много раз, но разговаривать не приходилось. А тут случайно встретились и всю ночь проговорили.

Когда приехали в Копейск, нас распределили по комнатам, и я впервые в жизни спал на мягкой койке с ромбической сеткой.

1942 год
Школа ФЗО

Меня определили в группу токарей школы ФЗО №30. (ФЗО – это система фабрично-заводского обучения, действовавшая по всей стране много лет. – Прим. ред.).
Примерно через месяц обучения меня избрали комсоргом группы. Начиная с марта, мы уже работали самостоятельно.

К празднику 1 Мая художественная самодеятельность школы готовила концерт. Мы выступали в радиоузле Копейска. Наш секретарь комсомольской организации пел песню «Надина косынка», которую я переписал и до сих пор помню, а одна из девушек пела песню «Саша».

Токарь Нина Зверева

Наступило лето. В один из жарких дней мы с ребятами пошли купаться в сторону станции Потанино. Заметив лодку с девушкой, решил подшутить: нырнул незаметно среди ребят, а вынырнул рядом с лодкой. Девушка от неожиданности вскрикнула и стала меня ругать: хулиган, чармаш, откуда ты взялся, я тебя боюсь!.. Схватила вёсла и поплыла прочь, я увязался за ней, но вскоре стал отставать, надолго скрываться под водой, имитировать тонущего… Стал кричать: «Девушка, я тону, возьми меня в лодку!» Она пожалела меня, остановила лодку, помогла забраться в неё. Так я познакомился со Зверевой Ниной, которая, оказывается, тоже училась в нашей школе. Прежде всего, я извинился за то, что притворился тонущим, а иначе как попасть в лодку. Мы поплыли к берегу, и я пошёл к ребятам.

Через 3-4 дня после этого я с Андреем Романенко сидел во дворе, играл на мандолине. Недалеко проходила Нина, узнала меня и подошла. Постояла, послушала и села рядом. Я учил Андрея играть на мандолине, и Нина попросила меня, чтобы я её научил играть. Так познакомились ближе, стали встречаться, дружить.

Как-то раз напомнил ей, что она меня назвала чармашом. В то время это слово было распространённым ругательством. Она в ответ извинилась, но сказала, что я действительно её сильно испугал: «Вы купались далеко, я не видела никого вокруг, и вдруг неожиданно ты появляешься рядом с лодкой. Тут, наверное, любой испугается. Как ты можешь так долго и далеко плыть под водой?»

Она работала токарем в нашем цехе. На заточку резцов ходили вместе. Для интереса в заточке целовались. Когда Нина шла в заточку, то, проходя мимо, если я не замечал её, кричала: «Лёша, я пошла!». Я брал запасной резец и шёл в заточку. Электронаждаки стояли в заточке рядом возле дверей, а там дальше была маленькая комната, где нет наждаков, и куда никто не заходит. Там и целовались. Желудки пустые, охота жрать, а целоваться тоже хочется. А вообще-то Нина меня частенько подкармливала, потому что на карточки давали всего 800 г хлеба, чёрного, плотного, с отрубями. Один раз только баланду дали.

Работали мы по 12 часов. Я на карусельном станке растачивал отверстие для стабилизатора на корпусе морской мины. Вес корпуса 50 кг. За смену ставил и снимал со станка по 20-25 шт. Возле станка образовывались горы чугунной стружки. Мы в ней пекли картошку.
Около месяца так прожил, и на этом жизнь моя в Копейске закончилась.

КУРСАНТ ПУЛЕМЁТНОГО УЧИЛИЩА

Меня мобилизовали в РККА, отправили в Сибирь. Там я стал курсантом 2-го Тюменского пехотного пулемётного училища. Поселили нас в бывшей конюшне. Нары в три яруса. Подушки и матрацы набиты гнилой соломой. Сушить её некогда, да и заменить труху нечем. Зимой в казарме собачий холод, несмотря на пару железных печек. В умывальнике вода постоянно замерзала. Дрова возили на себе за 30 км.

Зима 42-го года, как и 41-го, выдалась очень холодной, постоянно минус 35-40 градусов. Это же Сибирь, а не Сочи. Утром выводили умываться на мороз в нательных рубашках. Умывались снегом. Многие отмораживали уши, щёки.

Обучаться ратному делу ходили в сапогах и отмораживали ноги... В санчасти дадут какую-нибудь мазь, этим и спасались от тяжёлых последствий.

Однажды на полевых занятиях я потерял затвор от самозарядной винтовки СВТ. С трудом нашёл, ребята помогли в поисках. Струхнул изрядно. Если бы не нашёл, то по закону военного времени попал бы под трибунал, а там пощады не жди…

Дружил я с одним казахом. Он очень хорошо рисовал, был исключительно талантлив. Меня рисовал с натуры. Мне очень понравился этот портрет, и я его отправил домой. До сих пор цел. Я его тоже нарисовал, но ему не понравилась моя работа, он сказал, что мне надо много рисовать, чтобы повысить уровень мастерства.

Холод, голод, суровая жизнь делали людей отвратительными в общении. В училище услышал впервые такие слова: холуй, хамило, хапуга, хлюст, жополиз… Что под этим понимать, долго объяснять не надо.

В столовой за длинные столы садились на скамейки по 20 человек. Один из нас делил хлеб на равные 20 частей, остальные голодными глазами смотрели на этот процесс, высматривая кусок побольше. У меня на всю жизнь остались в памяти глаза истощённых людей. По команде хлебореза ребята с жадностью хватали выбранные куски. Я всегда брал хлеб в числе последних. Среди нас таких выдержанных было человека 2-3. Мы не набрасывались на хлеб как коршуны. Запомнил только одного из таких нежадных как я. Звали его Андрей Парфёнов, родом из Ялуторовска.

Нам казалась невыносимой такая жизнь в училище, мы даже как-то написали рапорт на имя начальника училища полковника Симонова с просьбой отправить нас на фронт, но получили отказ.

Был среди нас курсант со странной фамилией Бандитов. Естественно, все звали его «бандит». Он много знал, к тому же был хорошим говоруном, и когда возле него собиралось несколько человек послушать его рассказы, старшина роты, заметив эту группу, издалека кричал: «Эй, вы! Опять занимаетесь «бандитизмом»?..». Однажды Бандитов написал рапорт на имя начальника училища примерно такого содержания: «Прошу Вас переименовать мою фамилию на любую другую, так как я не соответствую своей фамилии». Мы узнали об этом и, хотя были голодными, но не лишёнными чувства юмора, то смеялись над ним до последних дней нашей учёбы в Тюмени.

ДОРОГА НА ФРОНТ

В последних числах февраля 1943 год нас среди ночи подняли по тревоге. Пошли на станцию, там загрузились в пульмановские вагоны по 80 человек и поехали на фронт.
Ехали долго. Запомнилась Пенза, имеющая четыре станции: Пенза-1, Пенза-2 и т.д. Эти станции узловые, там проходит много эшелонов. Наш эшелон подолгу стоял на каждой из них. Пути были настолько обгажены, что ступить некуда, а на остановках нельзя далеко отходить от поезда: в любую минуту состав мог тронуться. Поэтому люди, спрыгнув со ступенек, тут же пристраивались отправлять естественные надобности… Попытаешься отойти дальше – рискуешь опоздать к отправлению. Патруль поймает и за дезертирство – под суд военного трибунала. А там попробуй объяснить, что отошёл в туалет по нужде.

ЛЕДЫШКА

К концу марта мы, наконец, приехали на ст. Лиски под Сталинградом. Оттуда походным маршем пошли в сторону Воронежа. Выдали нам оружие, начались полевые занятия. В один из дней пошёл небольшой дождь, но мы так устали, что не обратили на него особого внимания. С моим другом Колей Миняевым я всегда был неразлучен, и на первом же привале, укрывшись двумя шинелями, заснули рядом мёртвым сном. А к утру неожиданно подморозило, и мы вместе с шинелями превратились в одну ледышку, встать не можем – окоченели. Лейтенант нас еле растолкал и поднял, но идти мы не могли: ноги не шевелились. Тогда ребята волоком подтащили нас к костру, с трудом поставили на ноги и поддерживали, чтобы мы не упали в огонь. Когда ледовая корка растаяла и от нас пошёл пар, мы смогли кое-как двигать руками-ногами, а до этого даже говорить не получалось: так сильно челюсти свело от холода. Наши организмы были просто на грани замерзания...

До сих пор вспоминая этот случай, не могу понять, почему не заболели, даже не чихнули ни разу. Потом читал, что на фронте боец постоянно пребывает в состоянии стресса, и организм настолько мобилизуется, что никакие «мирные» болезни попросту не пристают к нему.

УЧАСТИЕ В БОЯХ
В начале мая случились небольшие стычки, даже бои местного значения с группами противника, прорвавшегося в наш тыл предположительно с целью разведки боем. Их интересовало, видимо, насколько укреплённым являлось расположение наших войск. Одновременно прошёл слух, что немцы готовятся к наступлению.

Так и случилось: крупное наступление началось 5 июня на Курско-Орловской дуге. Газета «Окопная правда» сообщала тогда, что на некоторых участках немцы, прорвав нашу оборону, углубились на 15-20 км.

КОНТУЗИЯ

На нашем участке прорыва не было, но фашисты наступали, давили на нас крепко. Потерь с нашей стороны было много, особенно доставалось от «Ванюши» – так мы называли немецкий шестиствольный миномёт, бивший по нашим позициям навесным огнём. Спасения от него в траншеях и окопах нет, только в блиндажах.

Мы с Миняевым соорудили перед собой хороший бруствер, он и спас однажды от гибели. Когда впереди нас разорвался крупный снаряд, то взрывная волна разворотила бруствер, отбросила пулемёт, а меня завалила землёй. Коля был правее, и его не задело. Меня быстро откопали, но в результате контузии я несколько дней заикался, а в левом глазу на всю жизнь осталась какая-то чёрная точка. К счастью, эта отметина не отразилась на зрении.

ПУЛЕМЁТНЫЙ РАСЧЁТ

Боевые действия происходили с переменным успехом. То мы отступаем, сдаём позиции, то на следующий день или позже, получив подкрепление, отвоёвываем потерянное.
Однажды мы и ещё один расчёт получили приказ под покровом ночи пробраться к немецкому дзоту с левой стороны. Ползли медленно и тихо. При вспышках осветительных ракет направление не потеряли, хотя приходилось огибать какие-то препятствия. Залегли. Стали ждать утра. Дремали по очереди, чтобы не проспать рассвет. И вот утром, когда немцы, погрузив оружие и технику, стали отступать, мы с нашей, как оказалось, удобной огневой позиции начали их косить. Не один десяток фрицев уложили. Они даже не огрызались тогда, спешили побыстрее убежать. Когда мы вернулись на свои позиции, командир нас похвалил.

Как-то раз мы обедали, сидя рядом с пулемётом на краю ржаного поля. До немецких окопов было далеко, поэтому немного расслабились и чуть за это не поплатились. Всего в 3-5 см от моей головы просвистела пуля снайпера и пробила кожух пулемёта.
Увидев вытекающую из кожуха воду, я, спрятавшись за щиток, немедленно подставил под струю котелок, несмотря на то, что в нём оставалось ещё много недоеденной каши со свининой. Вода в те дни была дороже золота, и нельзя её понапрасну терять, потому что пулемёт «максим» без водяного охлаждения быстро выходил из строя.

На смену позиции мы, как правило, шли колонной. Стояла невыносимая жара. Солнце светило с зенита. Сильно хотелось пить. На наше счастье недавно прошёл небольшой дождик, и поэтому кое-где в углублениях мелькала зеленоватая вода. По ходу марша мы по одному подбегали к ямкам с водой, разгребали с поверхности зелёный налёт, и, закрыв рот марлей, чтобы не наглотаться букашек и растений, пили горячую от солнца мутную воду.

До сих пор удивляюсь, как и в случае с «ледышкой», почему никто из нас не заболел ни простудой, ни каким-то кишечным расстройством. Возможно, потому, что на войне просто некогда болеть: слишком много тяжёлой работы, организм работает на износ, напрягая все силы. И расслабляться нельзя даже на привале: снайперы начеку.

СМЕРТЬ ДРУГА

На новом участке фронта, не успев, как следует окопаться, мы приняли бой. Артиллерия и авиация немцев обработали снарядами и бомбами наш передний край, а потом пехотинцы пошли в атаку. Наш пулемёт работал безотказно и непрерывно разил наступающих, потому что они, будучи в подпитии и что-то горланя, шли в полный рост…

Вдруг Коля свалился на моё правое плечо: пуля его сразила наповал, он даже ничего не успел произнести. Я сразу сообразил, что где-то недалеко немецкий снайпер. Они усердно охотились за расчётами наших станковых пулемётов. Быстро подозвал на помощь ближайшего подносчика патронов и продолжал вести огонь, стараясь не слишком высовываться для осмотра территории. Моего мёртвого друга и напарника подобрали подползшие к нам санитары.

За два дня до гибели Коля говорил мне, что во сне видел наши фамилии в списке представленных к награде за тот бой, когда мы немецкую колонну обстреляли. Только он не запомнил, к какой награде представили.

До ужаса жалко друга. О нём можно очень много рассказывать. Как он с упоением читал Некрасова! Наизусть знал поэмы «Кому на Руси жить хорошо» и «Железная дорога». Коля вырос в учительской семье, и среди нас был самым начитанным и культурным.

Перед началом боёв на «дуге» я сказал лейтенанту, что надо бы Миняева поставить первым номером, а не меня, ибо он более грамотный. В ответ комвзвода возразил: «Нет, Мингазов, я тебя ставлю первым номером, потому что ты лучше стреляешь. У тебя глаза узкие, их даже прищуривать не надо. А у Миняева большие глаза, и пока он их прищурит, ты уже успеешь выстрелить!».

Шутил, конечно, офицер, но всё же в принципе был прав, потому что на стрельбищах я в одиночных выстрелах и в стрельбе очередями, короткими и длинными, получал больше очков, чем мой друг. Поэтому меня поставили первым номером, а его вторым. В результате я был защищён щитком, и фашистский снайпер выбрал его, беззащитного, в качестве мишени…

Уже в конце войны до меня дошла та награда, которая приснилась моему дорогому и незабвенному другу, равного которому мне уже не довелось обрести. За ту бойню, которую мы с Колей устроили немцам, нас, оказывается, действительно занесли в список награждённых медалями «За Отвагу».

А через много лет мне вручили орден «Отечественная война» сразу I степени, потому что ранее был удостоен боевой награды.

РАНЕНИЕ

21-го июля при наступлении меня тяжело ранило осколком мины: не оберёгся от «Ванюши». Принесли меня сначала в санитарную роту, потом в санбат, полевой госпиталь. Оттуда перевезли в Тамбов, там хотели отнять ногу, чтобы не мучился, но я не согласился. Наложили шину и отправили в уфимский тыловой госпиталь. Лечился долго. Признан негодным к строевой службе, и больше мне не довелось стрелять по врагу из знаменитого пулемёта «Максим».

Инвалидом войны меня признали через много лет, хотя я и не настаивал, потому что по молодости стеснялся, да и не так сильно нога беспокоила. Потом уже, после выхода на пенсию, я не стал сопротивляться…

В шкафу у меня сохранился гвардейский знак, полученный на фронте в 1943 году. Он такой же побитый, как и его хозяин. Потом, в военкомате выдали новенький знак, но фронтовой оставили мне на память.

ЖИЗНЬ В ТЫЛУ

Госпиталь. Мне опять повезло: я попал в руки замечательного хирурга Бориса Ароновича. Фамилию, к сожалению, не запомнил. Он сказал: «Хорошо, что ты не дал ампутировать ногу, мы её вылечим». И вылечил! Три операции мне пришлось перенести, нога долго находилась в гипсе.

В конце августа во дворе госпиталя показывали кино, натянув полотнище между деревьями. Я обратил внимание на одну миловидную девушку, сидящую прямо на земле недалеко от экрана. Подсел к ней, познакомились. Она назвала себя: Зина Денисова. Тоже в левую ногу ранена, и рядом с ней два костыля, как и у меня. С того вечера стали дружить. Ходил к ней в другое здание госпиталя. Нашлась мандолина, я играл, а Зина с удовольствием пела «Коробочку», «Андрюшу» и другие популярные песни.

Когда песни кончались, и раненные уходили кто куда, мы ещё долго сидели рядом и секретничали. Она интересно говорила: «Алёша, мне хочется с тобой целоваться». Я опять, как раньше, удивлялся, почему девушкам так нравится целоваться?.. Зина подарила мне фотку и думочку (небольшую подушечку) с надписями, из которых я запомнил только «Приятного сна».

Дружил я ещё с дежурной медсестрой нашей палаты. Забыл, как её звали. Она достала мне всё для рисования. И я рисовал её и брата портреты. Её брат работал на заводе, там сделал мне хороший перочинный нож. А медсестра иногда под строгим секретом угощала меня спиртом.

Был у нас в палате один шут. Он частенько кричал: «Се;стра, а се;стра, дай мне утку, судно и попить!».

Недалеко от меня лежали два узбека. Сало из пайка не ели, а отдавали мне взамен за полпайка сахара. Это меня устраивало, и я стал потихоньку поправляться.

В начале ноября в госпитале я нарисовал портрет Сталина. Видя мои успехи, директор клуба, женщина по фамилии Заец уговаривала меня, чтобы я остался в госпитале после лечения. Обещала договориться с начальником госпиталя, чтобы устроить меня кладовщиком продовольственного или вещевого склада. Я не согласился: хотел вернуться домой.
В конце ноября меня выписали с последующим продолжением лечения в эвакогоспитале 3121. Он находился на моей родине в санатории «Озеро Горькое».

ДОМА

Встретили меня с радостью, что жив. Рассматривая подарок – думку и читая надписи, отец спрашивал меня, что они означают? Мне было смешно над его удивлением. Он ещё меня предупреждал, как бы мне не повредили эти надписи. Потом до меня дошло, что он ни о чём таком не слышал и не видел, поэтому опасался любой непонятной новинки.

Домой я вернулся с палочкой, сразу же поступил на работу в пожарную часть, а через месяц меня перевели библиотекарем в госпитальный клуб, потому что я любил читать, хорошо говорил по-русски.

Дней через 10 после того, как вернулся домой к родителям, со мной произошёл такой случай. Далее со слов матери.

Ночью я кричал. Сполз с кровати и заполз под неё. Мать услышала шум, подошла ко мне, растормошила, привела в чувство и спросила удивлённо: ты зачем полез под кровать? Тут я окончательно проснулся, и мне стало стыдно, что я полез под кровать. Я снова лёг на кровать, а мать сказала, что я громко кричал, слов не разобрала, но крик был сильный.

Всё это следствие моего участия в боях. В памяти отложились страшные минуты бомбёжки, артобстрелов, когда приходилось врассыпную бегать в поисках хоть какого-то укрытия, спасения жизни.

Подобных случаев в те военные и первые послевоенные годы было много: войну невозможно стереть из памяти. Только время приглушает боль и страх.

1944 год

С начала года раза три ездили в деревню Карасёво. В мае меня стали уговаривать, чтобы я стал экспедитором по обеспечению вещами и продуктами из Кургана. Не дал согласия. В июле меня уволили, уехал в деревню Карасёво, там женился.

Где-то в середине августа мы переехали в Сафакулево, поступил работать в райфо участковым налоговым инспектором. Поездил по деревням, видел, в каких тяжёлых условиях люди жили. Голодные, холодные, оборванные. В основном живут старики и старухи. Даже молодых женщин мало. Дети истощены до невозможности. Нигде не видно собак и кошек: их давно съели. Военный налог забирал у людей до последнего зёрнышка. От голода многие пухли и умирали. Зайдёшь к кому-нибудь домой, а там сидят дети на топчанах, грязные, оборванные, тощие, голодные и холодные. От их вида кровь стыла в жилах. Только руки протягивают за подаянием, а сказать – уже нет сил. Обречены на смерть.

1945 год

В феврале меня мобилизовали на нестроевую службу. Привезли в Чебаркуль. Стал служить артиллеристом в 3-м ЗАПе. (ЗАП – запасной артиллерийский полк). В конной артиллерии: а/п 33193. Впервые поездил на осёдланном коне. Хорошо и удобно сидеть в седле. С ребятами ездили лошадей поить на озера Чебаркуль и Мисяш. Скакали во всю прыть.

Жили в землянках, кормили клопов, а нас кормили баландой. Слабосильная команда. Все были истощены. Поили жидкими дрожжами. Почему именно дрожжами, мне до сих пор непонятно. Жалко было смотреть на эту слабосильную команду. Еле ноги передвигали, согнулись, состарились.

На Урале Чебаркульские, Яланские и Бершетские военные лагеря фактически были концлагерями. От такой голодной жизни многие рвались на фронт.

Первые дни, когда нас привезли в Чебаркуль, я видел, слушал одного молодого паренька, талантливо исполнявшего народные военные песни своим красивым голосом. Возле него всегда собирался народ, слушали его с удовольствием, вызывали на бис, кричали: молодец!

Он мне напомнил моего незабвенного друга Колю Миняева. А запомнилась песня с такими словами:

Где же нашему знакомству
Продолжиться суждено?
Или в Омске, или в Томске,
Или в Туле – всё равно!

ПОБЕДА!

И вот пришла Победа. Какое было ликование, описать невозможно. Дали всем по чарке. Офицеры обнимали и целовали солдат, отдавая им должное: именно на их плечи легла основная тяжесть войны. Солдат приглашали в свою офицерскую столовую, угощали водкой и хорошими закусками.

Анас МИНГАЗОВ.

Воспоминания отца, написанные им собственноручно незадолго до ухода на тот свет в декабре 1997 года, перепечатал Геннадий Анасович Мингазов, родившийся в Чебаркуле 4 августа 1947 году.