19. Ко Дню рождения А. Ахматовой. Анонс-ДР

Благодарю за прекрасный отклик.
В нём упомянуты несколько "знаковых" имён, поэтому хочется высказать свою позицию. Как говорится, "не полемики ради и дополнения для".

1. А.НАЙМАН. Из гнезда Ахматовой. Последние годы был её секретарём. Важно, что он ОЧЕВИДЕЦ описываемых событий, а не "ПЕРЕПЕВЩИК" (это отдельная тема, которая выходит за рамки данного разговора, но, с удовольствием, коснулся бы и её).
1.1 У меня несколько книг Наймана с его воспоминаниями. Помнится, что читал их с интересом и нигде не "спотыкался")).
1.2 Есть и сборник его стихов "Львы и гимнасты". Ничего "шедеврального" в них не отметил.

2. Н.МАНДЕЛЬШТАМ. Безуслвно, её "Вторая книга", наряду с воспоминаниями Ходасевича, Белого, Берберовой – лучшее из мемуарной литературы по Сер.веку.

3. Э,ГЕРШТЕЙН. Мемуары объёмные, читаются легко, с интересом. Вот, что отмечено на стр.309 книги по Серебряному веку (http://proza.ru/2013/08/28/2084):

*Герштейн Эмма Григорьевна приобрела известность только благодаря своей близости к семье Мандельштамов. Складывается впечатление, что после ссоры с Н.Я. Мандельштам, она задалась целью опорочить, очернить эту семью. Даже позитивные мнения А.А.Ахматовой о семье Мандельштамов, она целенаправленно опровергает. Возникает закономерный вопрос: "Если Мандельштамы действительно были такими нехорошими людьми, то для чего было столько времени проводить с ними и у них в гостях?"

Кроме этого значительный объем мемуаров Э.Г.Герштейн посвящен ее собственной жизни, что не представляет никакого литературоведческого интереса. Следует также отметить, что ее "Мемуары" плохо структурированы – не выдержана хронологическая последовательность событий, что затрудняет чтение и восприятие книги (примеч. автора).

Книга издана в 2013 г. и с тех пор моё мнение об этих мемуарах не изменилось.

4. Л.ЧУКОВКАЯ. прославилась своей книгой «Дом поэта», в которой "камня на камне" не оставила от Н.Мандельштам и её воспоминаний.

Пару абзацев из этой книги:
"Сплетни бьют из книги фонтаном.
Сплетнями кишит каждая страница.
Сплетничание характеризует главным образом зрение самого сплетника – ведь оно есть средство унизить человека: чем ниже, тем сплетнику доступнее, роднее. Способность объяснять всякое человеческое действие мотивами низменными сплетник принимает за особую свою проницательность.

Столько сплетен, и всё по большей части о знаменитостях! Ее книга всем по плечу, она до краев переполнена клеветами и сплетнями; из нее выходишь на свежий воздух, словно из ресторана ЦДЛ.

Даже похороны Анны Ахматовой Надежда Яковлевна озирает оком опытной сплетницы. Никакого чувства братства, общности, единения в горе с людьми, пришедшими, как и она, поклониться Ахматовой. Одни пересуды. Ни единой мысли о покойнице, если не считать сплетнического сообщения, будто Ахматовой под старость "мерещилось, что все в нее влюблены".

"Сплетня и Надежда Яковлевна неразлучимы, самая смерть Ахматовой не заставляет ее ни на минуту уняться…."

Надо было разбираться, определяться, что я и сделал. Своё мнение изложил в специальной статье (http://www.proza.ru/2018/01/18/410).

Я целиком и полностью на стороне Н.Я.МАНДЕЛЬШТАМ, и в этой статье постарался обосновать, что так может говорить только глубоко обиженный человек.
Интересна ваша позиция на сей счёт.

С уважением и благодарностью за отклик, который вызвал к памяти столько эмоций, -

Евгений Говсиевич   05.07.2020 06:57   Заявить о нарушении

Не ожидал получить такой развернутый ответ. Надо подумать, поскольку просто отписаться теперь уже не получается :)
Спасибо, Евгений, за внимательное прочтение - это всегда редкость и всегда радует.

Семен Сухолуцкий   05.07.2020 08:07   Заявить о нарушении

Очень рад такому "аккуратному" ответу и знакомству.
С уважением, -

Евгений Говсиевич   05.07.2020 08:17   Заявить о нарушении

Евгений, читаю рекомендованные Вами Ваши работы. Материала много. Уже сейчас я понимаю, что, к счастью или к сожалению, дискуссии у нас не получится: по принципиальным вопросам наши взгляды совпадают, а по мелочам спорить не хочется, поскольку в этой теме я не специалист. Кроме того, я уже не раз высказывался по этой теме на прозе.ру в рецензиях и отзывах, так что нет желания повторяться, Вы уж простите.

Самое для меня главное в Ваших текстах - это дух, то, что читается между строк - очень близки мне. Да и со многими Вашими оценками мемуаров и их авторов я тоже согласен, хотя какое это имеет значение?

Кое какие мысли обо всем этом я высказал в связи с книгой о русской лит. эмиграции А.Ваксберга и Р.Герра "Семь дней в марте". Если Вам интересно, я могу переслать мой текст в виде файла. В частности, там я представил мой список мемуаров, рекомендуемых с литературной и фактической точки зрения (во многом повторяет Ваш, не правда ли?):
Ходасевич - Некрополь. Воспоминания
Бахрах - Бунин в халате
Кузнецова - Грасский дневник
Бунин - Воспоминания. Дневники
Берберова - Курсив мой
Вот НЕ рекомендуемые авторы, как фактически нечестные: Н.Чуковский, Оцуп, С.Маковский, Г.Иванов и И.Одоевцева. Воспоминания эти следовало бы назвать анекдотами, шаржами, а всего вернее - сплетнями.

Позвольте процитировать еще кусочек из моей записной книжки (http://proza.ru/2014/11/14/474) на эту же тему.
***
Только Ахматова пишет о Мандельштаме с любовью, все остальные лишь эксплуатируют его имя.
***
Мемуары В.Прохоровой - чрезвычайно субъективная книга, в ней не мало противоречий. Но насколько же ее воспоминания отличаются от Одоевцевой - как плач от хихиканья.
***
Две величайшие женщины в русской литературе и обе - Анны: Анна Андреевна и Анна Аркадьевна, из-за плеча которой выглядывает со своим шпицем Анна Сергеевна.

Перечитал написанное и остался не вполне доволен. Хотелось бы больше написать о главном: о стиле и о масштабе - то, что прекрасно сознавали и Надежда Яковлевна, и Анна Андреевна, и Герштейн, и Чуковская, и то, как понимание своего места в этом ряду влияло на их мемуаристку.

С уважением.

Семен Сухолуцкий   05.07.2020 18:51   Заявить о нарушении

1. Рад единомыслию по принципиальным вопросам.

2. Вашу позицию о нежелательных мемуаристах поддерживает Н.Я.Мандельштам http://proza.ru/2016/10/19/1495.

3. Важная тема, которая осталась за скобками: Мемуары «очевидцев» и «перепевщиков», которые я тоже не рекомендую к чтению. Об этом немного сказано здесь http://proza.ru/2015/07/11/560.
Вместе с тем, нельзя не отметить блистательные эссе об О.Мандельштаме Кушнера и Нагибина. Но это, скорее, то самое исключение, которое подтверждает правило.

Спасибо за содержательный ответ и всего вам самого доброго, -

Евгений Говсиевич   05.07.2020 19:11   Заявить о нарушении

Вот-те на! Я не читал эссе Кушнера и Нагибина о О.Мандельштаме. Непременно попытаюсь прочесть не вопреки моему неприязненному отношению к Нагибину, а именно поэтому (в продолжение темы о связи биографий художников и их произведений).

Семен Сухолуцкий   05.07.2020 19:54   Заявить о нарушении

1. Извлечение из Нагибина о Мандельштаме есть в моём "Литературном дневнике":

11.2 Ю. Нагибин о Мандельштаме, Галиче, Зощенко
Евгений Говсиевич: литературный дневник
ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ ИСТОЧНИКИ:

1. Ю.НАГИБИН об О.МАНДЕЛЬШТАМЕ (Извлечение из «Голгофа Мандельштама»)
2. Ю.НАГИБИН об А.ГАЛИЧЕ (Извлечение из «О Галиче – что помнится»)
3. Ю.НАГИБИН о М.ЗОЩЕНКО (Извлечение из «По пути в бессмертие. Воспоминания»)

2. В прекрасной книге Кушнера "По эту сторону таинственной черты" есть раздел "Из книги "Аполлон в траве", в котором содержатся его эссе об:
- Анне Андреевне и Анне Аркадьевне;
- Анненском;
- Бродском;
- Герштейн;
- Пастернаке и
- "Замысловатый Мандельштам"...

Всё это читается с большим интересом.

Будет время...
С уважением, -


Евгений Говсиевич   05.07.2020 20:25   Заявить о нарушении

Книгу Кушнера постараюсь почитать. Спасибо за наводку.
Нагибина о Мандельштаме начал читать. Кое-где не плохо. Правда, не думаю, что дочитаю до конца: не захватывает, написано как-то однообразно и серовато. Возможно, сказывается мое отношение к его "Дневникам". Вот, кстати, что я в свое время об этом думал (не стал бы приводить нижеследующий текст здесь, если бы не Ваше упоминание о Нагибине в связи с Галичем).

Сделал попытку прочесть "Дневники" Юрия Нагибина.
Хочется сказать словами героя Э.Рязанова (которого, походя, в своей обычной манере обоср-л Ю.Н.): "Какая гадость ваша заливная рыба!" В записях 40-50-х годов еще попадаются художественные находки, яркое сравнение, иногда, пусть и показная, попытка мыслить. Начиная с конца 60-х - полное разложение: брюзжание, зависть, мелочность и злоба на все человечество. Доброе, искреннее слово он находит только для своих собак. В какой-то момент понимаешь, что трагедия Нагибина на самом деле сродни душевным мукам то ли Васисуалия Лоханкина, то ли "голубого воришки" Альхена.
Да, Нагибин выворачивает себя наизнанку. Меня тоже выворачивало, когда я читал его "Дневник". Так и не дочитал, захлопнул книгу на мерзком пассаже о гибели А.Галича. Дурак был Нагибин, карлик злобный и серый - ничего-то он не понял (и не только в Галиче).

Семен Сухолуцкий   05.07.2020 20:51   Заявить о нарушении

По поводу "Дневника" спорить не буду, ибо большинство плюётся.
Но написано искренне, как настоящие мемуары. В основном, все приукрашивают, выгораживают, представляются..Здесь похоже на исповедь.
Многое написано неплохо, в т.ч. О Мандельштаме, о чём мы и начинали разговор.
Но это сугубо моё личное мнение, которое я никому не навязываю.
С УВАЖЕНИЕМ, -

Евгений Говсиевич   05.07.2020 21:15   Заявить о нарушении

Спасибо за быстрый ответ!
Вы упомянули - "исповедь". Исповедь предполагает искренность, самоотрешение. Не увидел я этого в "Дневниках". Однако, в связи с "исповедью" вспомнил я "Эпилог" Каверина. Возможно, Вам будет интересно мое прочтение этой книги, тем более, что, являясь современником Надежды Яковлевны, Каверин вписывается в наш разговор об этом времени.
Привожу мой текст полностью и прошу прощения за то, что мой ответ перерастает рамки простого обмена мнений. Текст был создан лет 5 назад.

Эпилог Вениамина Каверина
Несколько лет назад прочел книгу Вениамина Каверина "Эпилог". Сделал кое-какие записи и забыл. А совсем недавно пытался читать "Дневник" Юрия Нагибина и в связи с этим вспомнил о своих "каверинских" записях. Какие разные были эти люди и как много общего в их воспоминаниях.

Думаю, о Каверине, как о феномене эпохи, еще не сказано последнего слова. Мало о нем писали современники, скупо, стеснялись, что ли, или нечего было сказать. О подлых людях написано гораздо больше.

Ни в коем случае не умаляю поступков, которые Каверин сделал или еще больше не сделал. Это только его заслуга, что, кормясь у административного корыта, он не стал предателем, стукачом, хулителем, как большинство или почти все из того стада. Я пишу о его книге.

Последняя книга Каверина "Эпилог" - не дневник, не подведение итогов. Она, очевидно, планировалась стать покаянием. На самом же деле, это - акт эксгибиционизма. В.К. кается и гордится этим. Пишет с наслаждением, как роман. Раскаяния нет, как нет и полной правды: уже в Предисловии – почти в каждой фразe - ложь. В.К. ищет оправдания своим поступкам, но только своим. Остальные - подонки, и в их ситуацию вникать не стоит. Все или почти все, о ком пишет В.К., перешагнули через себя, подписали, проголосовали или выступили. Других литераторов в книге нет. Отчего? "В течении моей жизни я не встречал литератора, который не отступил бы, не поддался бы обещаниям или угрозам." Что это? Уступка себе? Слепота? Отчего В.К. не пишет об Ахматовой, Мандельштаме? Они ведь в чем-то тоже поддались угрозам. Да только они никогда не были по одну сторону с В.К., вот в чем дело. Не был В.К. страстнотерпцем, не был никогда страдальцем, как он это пытается представить в своей книге.

Пожалуй, единственный по-каверински честный писатель - Солженицын. Но кажется, что В.К. пишет о нем лишь с целью автоцитирования. Многочисленные автоцитаты (какая пошлость!) - другая характерная особенность книги. О Синявском и Даниэле В.К. упоминает исключительно в связи с письмом в их защиту, которое он имел мужество подписать. В.К. написал Федину "сугубо личное письмо" о разрыве их отношений, которое быстро разошлось по стране. Интересно, как оно разошлось? Неужели, Федин сам распространял его?

В.К. упоминает о борьбе с космополитизмом. Но так получается по тексту, что упоминание это связано с тем, что события отразились на судьбе его книги. Что же, смерть еврейских писателей мало волнует В.К., тем более, что, как он пишет, евреи не имели отношения к еврейству. А кто же тогда имел отношение? Тов. Жданов?!

В каждой строчке В.К. не кается, а оправдывается. Вероятно, из многих советских литераторов, ему-то как раз меньше всего нужно было оправдываться. Даже у Н.Мандельштам не нашлось плохих слов о нем, а это уже кое-что значит. И тем не менее, он оправдывается, потому что хорошо знает, каким путем ему удавалось сохранить статус-кво. Вот самое искреннее признание в книге: автору хотелось поблагодарить следователя за то, что его отпускают.

"Марксизм развивается на западе". "Устаревшая речь Жданова". "Фадеев был введен в заблуждение". Мне трудно представить, что В.К. был дурак, но кем же надо быть, чтобы написать такое на старости лет, когда, если не природный ум, то хотя бы многоопытная мудрость подсказывают обратное?

Ложь В.К. - не в самих фактах, a в отношении его к ним. Покаяния не состоялось. Каверин и его "Эпилог" - это вывернутые наизнанку Нагибин с "Дневниками".

Семен Сухолуцкий   05.07.2020 23:50   Заявить о нарушении

Уважаемый Семен, я уже писал, что мне интересно с вами переписываться. Почему?
- мы читали одни и те же книжки и не просто читали, а "штудировали" их;
- по основным принципиальным позициям наши мнения совпадают.
*****
Теперь комментарий к вашему письму, которое прочитал с большим интересом и одобрением.

1. Исповедь ли «Дневник»? Конечно, нет. Я употребил это слово в данном нарративе в широком смысле, бытовом значении.
В ремарке к Рейтингу лучших исповедей (http://proza.ru/2016/10/20/459) приводятся слова:
К исповедям не отнесены некоторые биографические произведения:

МЮССЕ «Исповедь сына века»,
МОНТЕНЯ «Опыты»,
РОМЕНА ГАРИ «Обещание на рассвете»,
НАГИБИНА «Дневник»,
ЗОЩЕНКО «Перед восходом солнца»,
ОЛЕШИ «Книга прощания» и др.

В "Признаниях" Гейне писал: "Составление собственной характеристики было бы работой не только неудобной, но попросту невозможной при всем желании быть искренним, ни один человек не может сказать правду о самом себе. Я был бы пошлым фатом, если бы стал грубо выставлять здесь всё, что мог бы сказать о себе хорошего, и был бы большим дураком, если бы начал перебирать перед целым светом недостатки, которые надо полагать, тоже мне известны. И затем, при всём желании быть искренним, ни один человек не может сказать правду о самом себе. Да это и не удавалось до сих пор никому – ни блаженному Августину, ни женевцу Жан Жаку Руссо, - и менее всего последнему, именовавшему себя человеком природы и правды, в то время как по существу он был много лживее и неестественнее, чем его современники. Мы всегда хотим казаться в глазах света не тем, что мы есть на самом деле».
*****
2. В вашем письме появилось ещё одно культовое имя «КАВЕРИН». С вашим оценками я вполне согласен. Более того, думаю, что можно отнести Каверина к нравственным авторитетам. Что мешает? То, что в споре двух женщин Л.Чуковской и Н.Мандельштам (о чём мы говорили вчера), он выступил на стороне первой. Думаю, что только за одни эти слова, обращённые к Н.Мандельштам: «Тень, знай свое место», горячий Осип Эмильевич, «боготворящий свою Наденьку» вызвал бы Каверина на дуэль.
*****
3. Вы упомянули «Эпилог». Книга замечательная. Тут и о Серапионах, и о Пастернаке, и о Зощенко, и Твардовском с Солженицыным…. Венчающие книгу XXI Приложение имеют самостоятельное значение и читаются с большим интересом….

Вы спрашиваете, «Отчего В.К. не пишет об Ахматовой, Мандельштаме?» Думаю, что он писал только о тех, с кем его пути реально пересекались, с кем он было связан по работе, творчеству.
*****
4. Если позволите, кое-что из моего Архива из этой книги

- Бедный Миша (Зощенко)! Ахматова называла его Мишенькой. Бедный Мишенька, никого никогда не обидевший, всем желавший добра, вспомнивший, что он в детстве обидел сестру, и поехавший к ней через тридцать лет, чтобы хоть чем-нибудь, хоть мусором денег загладить вину.

- Ахматова думала, что он погиб, потому что, когда в Ленинград приехали английские студенты и было приказано показать им раскаявшихся, смирившихся писателей, она сказала, что совершенно согласна с постановлением ЦК, а Зощенко ответил, что «согласен не полностью и, написав письмо Сталину, не получил ответа». Права ли Анна Андреевна? Нет. Он погиб, потому что не мог ответить иначе.

- Четвертый съезд советских писателей газета «Унита», орган Итальянской коммунистической партии, назвала «съездом мертвых душ». Первый съезд, разительно не похожий на все последующие, можно смело назвать «съездом обманутых надежд». Я был членом ленинградской делегации, возглавляемой Тихоновым. Что заставило Тихонова так торжествовать, называя членов почетного президиума? «Молотов, — говорил он, окидывая зал радостно-удовлетворенным взглядом, — и после небольшой, но значительной паузы: — Каганович!..» Был ли он искренен? Думаю, что да. Делегаты должны были испытывать счастливое чувство, зная, что в президиуме состоит сам Сталин, и Тихонов от имени съезда с гордостью демонстрировал это чувство. Шкловский, стоявший за моей спиной, — мы чуть-чуть опоздали, — сказал пророчески: «Жить он будет, но петь — никогда»

- На втором собрании центральной фигурой был А.Н.Толстой — его привезли из Москвы с целью утихомирить взволнованное общественное мнение. Он не выдвигал идеологических обвинений — речь была построена тонко. Он не воспользовался, как это сделал Берковский, близорукостью подростка, героя «Города Эн», чтобы обвинить сорокалетнего инженера-экономиста и писателя в политической близорукости. Он держался снисходительно, доброжелательно и даже пожалел Добычина как человека старого, отжившего, мертвого мира. — В лице Добычина озлобленный, беспомощный завистник жадными, но пустыми глазами следит за расцветающей жизнью, за полетом молодости, и эта слепая зависть мстит ему, убивает его, — говорил он <или что-то в этом роде). Но «завистник» был одновременно безобидным мечтателем, которого преследовали призраки несбывшегося счастья, — вот здесь мельком было сказано о его загадочном исчезновении. И — уже не мельком — о том, что ничего не произошло: к критике надо относиться терпимо. Знал ли Толстой, что его роль гастролера — позорна? Без сомнения. Но он шагал и не через такое. Федина не было на собрании. Он тогда уже переехал в Москву. Но была его жена, Дора Сергеевна. В перерыве я подошел и поздоровался с ней. — Каков подлец! — громко сказала она о Толстом, не обращая внимания на присутствующих. (Это было в переполненном коридоре.) — Вы его еще не знаете! Такой может ночью подкрасться на цыпочках, задушить подушкой, а потом сказать, что так и было. Иуда!.

- О ФЕДИНЕ. «Мы знакомы 48 лет, Костя. В молодости мы были друзьями». Мне нелегко было написать это письмо, после которого наши отношения должны были рухнуть — и рухнули навсегда, бесповоротно. Легко ссориться в молодости, когда впереди — годы перемен и мерещится среди них трудная или легкая возможность примирения. Тяжко ссориться в старости, когда грубо, непоправимо, точно взмахом колуна, отсекается то, что некогда согревало душу. Нужна какая-то каменистая, ободранная всеми ветрами вершина, чтобы, спотыкаясь, цепляясь за колючий кустарник, с трудом взобраться на нее и, прикрыв ладонью глаза, вглядеться в прошлое. По мере того как он становился влиятельным деятелем Союза писателей, административное начало, вторгшееся в литературу, создало особый, взаимосвязанный мир обусловленности, который медленно, но верно становился его миром. Без сомнения, это не произошло бы, если бы у него был талант, в существе которого лежит стремление, почти бессознательное, сказать новое слово в литературе. Но у него был талант воспроизведения, повторения, а не созидания. В лучших вещах («Трансвааль») ему удавалось схватить и удачно изобразить явление. Но писать запоминающиеся характеры он не умел, а что стоит без этого умения прочно заземленная психологическая проза? В двадцатых годах слово, хотя и не без труда, складывалось со словом. Пот был виден, но еще было что сказать, и, несмотря на неуклюжую композицию, на стилистическую бедность (а подчас и корявость, на которую однажды в письме ко мне обратил внимание Горький), «Города и годы» и «Братья» были ощутимо нацелены на жанр романа. Замысел выполнялся, натяжки прощались, все здание еще можно было охватить одним взглядом: элементы его, хотя и кое-как, были соотнесены. Но начиная с «Похищения Европы» его книги уже не писались, а составлялись, и составлялись холодно, без полета, без ощущения власти слова, ведущего за собой другое слово, без той «зацепленности», которая заставляет перелистывать страницы, без той поэзии, которую так же надо тащить в прозу, как прозу — в поэзию. Потом, должно быть в пятидесятых годах, кончилось и это. Гуляя со мной однажды по Переделкину, он пожаловался, что совершенно не в силах писать. «Ты не поверишь, слово, как детский кубик, приставляю к слову». Для любого подлинного художника это было бы трагедией. Для него — не более чем серьезным огорчением, потому что давным-давно он не то что не мог писать, но мог и не писать.

- Вагинов был последователем Мандельштама, Тихонов – Гумилёва и Брюсова.
*****
Материал о Юбилее Паустовского размещён в Литературном дневнике
02.06.2020. 15.3 На юбилее К. Паустовского
15.3 НА ЮБИЛЕЕ К.ПАУСТОВСКОГО (извлечение из «ЭПИЛОГА» В.КАВЕРИНА)
*****
В заключение, позвольте привести интересные наблюдения о КАВЕРИНЕ и ТЫНЯНОВЕ:

- Они были женаты на сестрах друг друга – Каверин на сестре Тынянова Лидии Николаевне, а Тынянов на сестре Каверина Елене Александровне, – и дети их были двойными двоюродными. Каверин и Тынянов жили настолько близко, что, в сущности, составляли одну семью и очень дружили, но в дружбе их не было равенства.
Настоящим писателем в этой семье считался только Тынянов, «дядя Юша», как его называли, а к Каверину относились как к начинающему, из которого неизвестно что выйдет.

Любопытно, что сам Каверин безропотно подчинялся этому мнению семьи, вполне разделял его и относился к Тынянову с почтительным благоговением. Это казалось странным, т.к. Каверин был человеком, уверенным в себе, высоко ценящим свой труд, неуступчивым, иногда даже заносчивым.

Да и литературная известность пришла к Каверину лет на пять раньше, чем к Тынянову, и к тому времени, как вышел тыняновский «Кюхля», Каверин, серапионов брат, был уже автором широко читаемой повести «Конец хазы».
*****
С уважением и наилучшими пожеланиями,
Извините, что так много получилось – писал на одном дыхании))). И оно ещё не закончилось)).

Евгений Говсиевич   06.07.2020 06:17   Заявить о нарушении

Это я хотел извиниться: сел на своего любимого конька первой половины ХХ века, а его понесло так, что наша беседа превратилась в мои монологи. Но нет, "на одном дыхании" Вы вернули моего конька к диалогу.
Вот ведь какой парадокс получается: некоторые художники второго ряда, мыслящие и не потерявшие еще человеческого лица, в отличие от их глупых и наглых, но оттого и счастливых собратьев, страдают именно от сознания своей вторичности, от безысходности своего положения. Но об этом я уже, кажется, сказал в связи с Найманом, Герштейн и Чуковской. Их беда в том, что все они - литераторы. Наталья Штемпель, не являясь литератором и не претендуя, оставила замечательные воспоминания, не смотря на то, что она прекрасно знала, как ревнива была Н.Я. при жизни мужа, а еще более в своих оценках - после его смерти.

Замечательная у нас получилась беседа. Какая редкость и какая удача! Спасибо Вам.

Семен Сухолуцкий   06.07.2020 07:50   Заявить о нарушении

За мной еще должок: ответ на Ваш отзыв к "Ни о чем".

Семен Сухолуцкий   06.07.2020 08:31   Заявить о нарушении

УВАЖАЕМЫЙ Семен, смотрите как ваши "5 копеек о Наймане и Ахматовой" трансформировались в полноценный и твёрдый рубль))).

1. Не думаю, что диалог в нашей неспешной беседе прерывался. Просто что-то «цепляло» больше, что-то меньше, поэтому и комменты были разного размера)).

2. Вы пишете о писателях «второго ряда», но в своей нише, в своё время они были в числе первых.

3. Как не отреагировать на ваше мнение о книге воспоминаний Натальи Штемпель.
Открыл книгу «Ясная Наташа» (Осип Мандельштам и Наталья Штемпель), изданную «Мандельштамовским обществом в 2008 г.. Вся исчерчена карандашными подчёркиваниями)). Может быть, придёт время и извлечения из неё опубликую в Лит. дневнике.

Недаром Н.Я.Мандельштам пишет: «Наташа Штемпель – единственный близкий нам человек и достоверный свидетель. К несчастью, она ленится записать то, что помнит. Ей следует доверять больше, чем кому-либо. Ее показания драгоценны».

3. А в 2012 г. «Мандельштамовское общество» издаёт книгу воспоминаний о Мандельштаме Ольги Ваксель, адресату 4 мандельштамовских стихотворений. Книга позволяет посмотреть на некоторые эпизоды жизни О.М. с другой стороны.

4. В заключение разрешите привести кое-что из Кушнера

А. КУШНЕР: «У большинства поэтов замечательные стихи «разбавлены» немалым количеством слабых стихов (Фет, Анненский, Бальмонт, Сологуб, Есенин, Блок, Белый, Гумилёв, Ахматова, Цветаева, Бродский…..). Такого балласта, может быть, нет, только у Пушкина и Мандельштама».

А. Кушнер о стихотворении Мандельштама Сталину «Число зверя»
(из статьи «Это не литературный факт, а самоубийство»)

1. Это стихотворение и сегодня производит ошеломительное впечатление. Сколько опубликовано статей и книг с документальными, мемуарными и прочими свидетельствами сталинских злодеяний, а стихотворение все равно не потускнело, — страшное, бескомпромиссное, исполненное отвращения к вождю. Убийственное и самоубийственное. Мандельштам, конечно, знал, что делает, когда его писал, тем более — когда читал близким и чужим людям.

Человек, решивший свести счеты с жизнью, обретает неслыханную, головокружительную свободу, дышит ее высокогорным, разреженным воздухом перед смертью. Такую свободу ощутил Мандельштам, она проявляется в его поведении после написания этих стихов, в том числе — и в самом факте чтения их разным людям: разумеется, жене Надежде Яковлевне, но также и ее брату Евгению Хазину, своему брату Александру, Б.Кузину, Э.Герштейн, В.Нарбуту, Ахматовой, ее сыну Льву Гумилеву, Пастернаку, В.Шкловскому, С.Липкину, Нине Грин, Г.Шенгели, С.Клычкову, Н.Харджиеву, А.Тышлеру, А.Осмеркину, М.Петровых.

Здесь перечислены 18 человек, среди них замечательные поэты, художники, любимые нами, ученые, писатели, вообще люди искусства, в том числе совсем молодые. Читал им — значит, был уверен в сочувствии и понимании, — и оно, наверняка, было.

Искать среди них доносчика не хочется и не следует: любая тайна, ставшая достоянием такого количества людей, перестает быть тайной: запоминаются хотя бы несколько строк и под страшным секретом передаются друзьям и знакомым. А кроме того, наверное, Мандельштам читал эти стихи еще кому-то, кто здесь не назван.

Счастливое головокружение, овладевшее им, проявилось и в том, что он, как человек, уже решившийся на самоубийство, в апреле 1934 года, по приезде из Москвы в Ленинград, в «Издательстве писателей» дал пощечину Алексею Толстому: «Вот вам за ваш товарищеский суд» (суд состоялся в сентябре 1932 года). Ахматова вспоминала, что в феврале 1934 года в Москве, на прогулке, он ей сказал: «Я к смерти готов». Тогда же он обзавелся лезвием безопасной бритвы, засунув ее в каблук своего ботинка, — через несколько месяцев попробует им воспользоваться на Лубянке.

2. Хочется понять другое: как и зачем Мандельштам написал эти стихи?
Самый простой ответ: написал из ненависти к Сталину и советской действительности 1933 года. Но такой ответ представляется слишком общим. Не один Мандельштам, многие его современники, и писатели в том числе, испытывали к вождю и происходящему в стране примерно те же чувства, достаточно назвать Б.Пильняка, Е.Замятина, А.Ахматову, М.Булгакова, Б.Пастернака, К.Чуковского, Андрея Белого, М. Кузмина, Ю.Тынянова, Б.Эйхенбаума и т.д. Недаром в стихотворении сказано: «Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны…»
(Но та же Ахматова, написав «Реквием», засекретила его, читала лишь нескольким проверенным друзьям, с величайшими предосторожностями, так, чтобы стихи до «всеслышащих ушей» не дошли).

3. Разумеется, гнетущее впечатление на всех в начале тридцатых произвела сталинская коллективизация. Мандельтштам, объясняя следователю причину своего гибельного поступка, говорил: «К 1930 году в моем политическом сознании и социальном самочувствии наступает большая депрессия. Социальной подоплекой этой депрессии является ликвидация кулачества как класса. Но то же самое увидели и поняли многие не хуже и даже раньше Мандельштама.

Например, Н.Клюев, П.Васильев, С.Клычков… А Пастернак, например, включенный в писательскую бригаду, побывал в 1930 году в деревне и потом рассказывал: «То, что я там увидел, нельзя выразить несколькими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел».

4. Требовалось объяснить причины, побудившие написать антисталинское стихотворение, и Мандельштам, возможно, по подсказке следователя, назвал наиболее понятную. А в 1935-37 годах он во многих стихах будет писать о «великих переменах» в народной жизни к лучшему, и конъюнктурными эти стихи никак не назовешь — слишком они мандельштамовские, слишком горячие.

5. Репрессии, разворачивавшиеся с начала тридцатых, но еще в 33-м не достигшие своего пика, пришедшегося на конец 1934-го (после убийства Кирова) — 38-й год, также не кажутся мне главным импульсом, толкнувшим на написание страшного стихотворения. Людям, пережившим расстрелы и кровавые бесчинства новой власти, начиная с 1917 года (достаточно вспомнить хотя бы Кронштадтский мятеж, расстрел Гумилева, подавление крестьянских восстаний в центральных губерниях) — к репрессиям было не привыкать.

6. Мало того, именно 1933 год отличался некоторым «потеплением»; прошел слух: смерть жены (1932) изменила Сталина, он стал мягче. Процессы прекращаются, был получен первый большой колхозный урожай, «Сталин победил», — таково общее мнение. В июне 1933 года в Москве состоялся грандиозный физкультурный парад. «Мягко (высылкой) закончился процесс молодых партийцев — последователей М. Рютина, первого руководителя не вымышленного, а достоверного антисталинского заговора (убит он будет лишь через несколько лет).Зиновьев и Каменев покаялись и выпущены на свободу.

Сталин лично «хлопотал» за Зиновьева перед Центральной Контрольной комиссией — и Зиновьев был принят на работу в журнал «Большевик», где стал прославлять вождя. Каменев решил не возвращаться в большую политику (хотя ему было предложено возглавить отдел в «Правде») и скромно работает в Институте мировой литературы. Даже Радек, бывший друг и единомышленник Троцкого, прощен и славит Сталина.

7. Я ищу другую, интимную и потому, может быть, решающую причину, заставившую Мандельштама пойти на самоубийственный акт — и вижу ее в литературных отношениях, в профессиональной уязвленности поэта. Он потерял читателя: его читатель, петербуржец десятых годов, оказался отменен революцией, погиб или оказался в эмиграции. «В Петербурге жить — словно спать в гробу», — скажет он в стихах этих лет.

В Ленинграде жили Ахматова, Кузмин, Вагинов – и никому не были нужны. Слава переехала в Москву, там теперь создавались и раздувались поэтические репутации В Москве жили Маяковский, Есенин, Асеев, Пастернак, Сельвинский, Кирсанов, Д.Бедный, Светлов, Безыменский, Уткин и проч. Даже Багрицкий из Одессы перебрался в столицу. Кто в моде в 1927 году? «А в походной сумке — спички да табак. Тихонов, Сельвинский, Пастернак».

8. Его темы не созвучны эпохе. Критика им не интересовалась или называла «насквозь буржуазным поэтом», а Маяковский, например, по свидетельству Алексея Крученых, в 1929 году сказал: «Жаров наиболее печальное явление в современной поэзии. Он даже хуже, чем Мандельштам».

9. Ко всему этому добавлялось неумение налаживать литературные отношения, заносчивость и неуступчивость изгоя. В 1928 году прогремело дело о плагиате: в результате завязалась долгая и оскорбительная склока и выяснение отношений с переводчиками А.Горнфельдом и В.Карякиным. «А ведь пальто-то краденое!» — совершенно по-гоголевски писал пострадавший Горнфельд в «Красной газете». А в 1932 году сосед Мандельштама по Дому Герцена молодой «национальный» поэт А.Саргиджан занял у Мандельштама 75 рублей (и сумма-то не бог весть какая!), но вместо того, чтобы отдать их, полез в драку. Разразился очередной скандал, состоялся товарищеский суд под председательством А.Толстого.

10. Мандельштама вообще раздражали писатели, в том числе — соседи до Дому Герцена. По свидетельству Э.Герштейн, «он становился у открытого окна своей комнаты, руки в карманах, и кричал вслед кому-нибудь из них: “Вот идет подлец NN”. Он знал себе цену, знал, что равного ему нет («И меня только равный убьет»).

Единственным достойным соперником считал Пастернака. Пастернак, по-видимому, догадывался об этом, хотя для него-то куда более притягательной силой был Маяковский. Впрочем, и Асеев, и Сельвинский, и Тихонов, тем более — Цветаева, в меньшей мере — Ахматова.

Евгений Говсиевич   06.07.2020 10:39   Заявить о нарушении

Полный текст не проходит. Продолжение следует.

Евгений Говсиевич   06.07.2020 10:39   Заявить о нарушении

11. Тем не менее, Евгений Борисович Пастернак, рассказывая в книге «Жизнь Бориса Пастернака» о телефонном разговоре Сталина с Пастернаком, прозорливо замечает: «…Пастернак постарался четко определить ту долю ревнивого соперничества, которая окрашивала их дружбу с Мандельштамом». Лидия Гинзбург в 1932 году в записных книжках отметила характерное высказывание Мандельштама: «Я не могу иметь ничего общего с Борисом Леонидовичем — у него профбилет в кармане».

12. В октябре 1933 года Мандельштам получил в Москве двухкомнатную квартиру в писательском кооперативном доме (к этому он и Надежда Яковлевна так стремились!) — и испытал, как пишет автор биографической книги о нем О.Лекманов, «… тяжкое чувство жгучего стыда и раскаянья. Чуть ли не впервые в жизни Мандельштам ощутил себя приспособленцем и предателем: не только по отношению к своим исстрадавшимся, недоедающим читателям, но и по отношению к бездомным и голодным крестьянам». Но «недоедавшие читатели» и «голодные крестьяне» в России были всегда: и при Державине, и при Достоевском.

Ощутить же себя приспособленцем (предатель — слишком сильное слово) он, как едва ли не каждый советский человек (вспомним рассказы Зощенко) мог и по любым другим поводам. Здесь можно упомянуть и жизнь в домах отдыха в Армении, в Гаспре, в Коктебеле, в Болшеве, и даже на правительственной даче в Сухуми в 1930-м, и паек второй категории, получаемый им в 1922 году («Хлебников был голодный, а мы со своим пайком второй категории чувствовали себя богачами» — вспоминала во «Второй книге» Н.Я.Мандельштам), и комнату во флигеле Дома Герцена в Москве, полученную ими в 1932 году, вскоре обмененную на более солнечную.

13. А сколько раз помогал Мандельштаму Бухарин: это и три книги, вышедшие у Мандельштама в 1928-м, и поездки в Сухуми, Ялту в 1927-м, в Грузию и в Армению в 1930-м, и пожизненная персональная ежемесячная пенсия, которую он получал с 1932 года до окончания ссылки в 1937 году…

14. И все-таки новая квартира, к которой так стремились, действительно внушила чувство стыда, но произошло это совершенно неожиданно и по совершенно случайному поводу: Мандельштама посетил Пастернак, в это время по причине семейных неурядиц переживавший «жилищные проблемы». («Зимой мы расширим жилплощадь, Я комнату брата займу»).

В том же Доме Герцена он получил маленькую квартиру на первом этаже, в которой поселилась бывшая его жена Евгения Владимировна с сыном. Уходя от Мандельштамов, он сказал: «Ну вот, теперь и квартира есть — можно писать стихи». Эта фраза, по свидетельству Надежды Яковлевны, привела Мандельштама «в ярость»: «Ты слышала, что он сказал?»

15. Пастернак — совсем другое дело: он в центре внимания, его еще в 1922 году для беседы вызывал к себе Троцкий — и поэта, на следующий день уезжавшего за границу (в Германию), привезли к нему. Думаю, что для Пастернака интерес к нему Троцкого, Бухарина, а затем и Сталина был тоже важен.

В 1936 году, как пишет Е.Б.Пастернак, — «готовилась разгромная статья против ”строптивого” поэта, но, как выяснилось недавно, она была остановлена самим Сталиным, который был недоволен авторами статей, превысившими “свои полномочия”». Итак, Пастернак, занявший в сознании общественности, после смерти Маяковского, «вакансию поэта», прославленный, любимый многими, вписавшийся в советскую жизнь.

Ему подражают молодые поэты, его стихи и поэмы выходят большими тиражами. В 1932 году он пишет, отдельно от других писателей, личную записку Сталину в связи со смертью Надежды Аллилуевой. На грядущем писательском съезде он будет сидеть в президиуме рядом с Горьким, станет членом правления Союза писателей).

16. И вот это заслуженный Пастернак не имеет квартиры, а он, Мандельштам, никому не нужный, забытый, списанный в архив, ни в какие писательские поездки не приглашаемый, не входящий ни в какие «обоймы» — получил квартиру. На что ему теперь жаловаться? И зачем было писать «Четвертую прозу» с ее отвращением к «писательскому званию»? Теперь и он «писатель».

Получалось так: свою отверженность, свое изгойство, которыми тоже можно гордиться, будучи замечательным поэтом, противопоставляя их советскому признанию, компенсируя ими обиду, он променял на квартиру в писательском доме, уподобился тем, кого презирал. Требовалось срочно заявить о себе, нужен был неслыханный поступок, самоубийственный акт.

17. Сделаю краткое отступление. Известны горячие письменные отклики Пастернака на стихи Мандельштама (но ни одного — в печати). Мандельштам же приветствовал поэзию Пастернака во всеуслышанье (в статье 1923 года: «Стихи Пастернака прочитать — горло прочистить, дыхание укрепить, обновить легкие…»).

Вообще поразительна постоянная оглядка Мандельштама на Пастернака: и в 1933, и в 35-37 годах! Пастернак же на Мандельштама не оглядывается, как будто действительно «не прочел ни одной его строчки». Мандельштам по-человечески устроен иначе, чем Пастернак, и стихи его в этом смысле куда более сложны, противоречивы, многослойны, многосоставны. Но все равно в момент создания стихов, даже самых трагических, он бывал абсолютно счастлив — и это счастье передается нам, вызывая восхищение.

18. Лекманов в своей книге приводит характерное свидетельство С.Липкина: «Не могу поклясться, охотно допускаю, что ошибаюсь, но у меня возникло впечатление, что к нему был холоден Пастернак, они, по-моему, редко встречались, хотя одно время были соседями по Дому Герцена. Однажды я застал Мандельштама в дурном настроении.
Постепенно выяснилось, что то был день рождения Пастернака, но Мандельштамы не были приглашены».

19. Со слов Ахматовой известно, что Мандельштам говорил о Пастернаке: «Я так много думал о нем, что даже устал, и я уверен, что он не прочел ни одной моей строчки». (Но и в 1956 году, в своей автобиографической прозе, о ком только не рассказывает Пастернак: о Маяковском, Блоке, Цветаевой, Рильке, грузинских поэтах, которым посвящает отдельные главы, но также много и подробно — об Андрее Белом, Есенине, Асееве… Мандельштама упоминает лишь один раз, в беглом перечне, признаваясь в том, что по-разному недооценил многих: Багрицкого, Хлебникова, Мандельштама, Гумилева. Больше всего огорчает место, на которое поставлен в этом перечне Мандельштам).

20. Вообще мало что так волнует и задевает поэта, как наличие рядом другого большого поэта, к которому он испытывает ревнивую любовь. Так было в отношениях Баратынского к Пушкину, в отношениях Пастернака к Маяковскому (Пастернак «так много думал» о Маяковском; а сколько им написано о нем — и в стихах, и в прозе!), в отношениях Фета и Некрасова, Цветаевой и Ахматовой, Георгия Иванова и Ходасевича — в эмиграции, Гете и Шиллера…

21. А теперь вернусь к основной теме. Обид и душемутительных причин, в том числе не литературного, а социально-общественного и даже всенародного, гражданского свойства, может быть очень много (и в ноябре 1933 года их было ничуть не больше, чем, скажем, в 1929-м или 1932-м), но перевешивает чашу какая-то одна, самая нестерпимая и чаще всего глубоко личная. Увы, такой обидой и стала, судя по всему, невинная реплика Пастернака. Реплика невинная, но ведь всегда важно, как и кем произнесена!

22. Скажу еще раз: нужен был неслыханный поступок, способный вернуть ему самоуважение и привлечь всеобщее внимание, из «обоза», из «архива», из акмеистической лавки древностей вырваться «на передовую линию огня» — произнести самое актуальное слово, сказать в стихах то, о чем все думают, но не смеют заявить вслух — и сгореть в этом огне.

23. Догадывался ли Пастернак о своей несчастной роли в этом ужасном событии — появлении стихов о «кремлевском горце»? Конечно, нет. Счастливые свойства его характера, приветливого и расположенного к людям, благополучное, в отличие от Мандельштама, социальное происхождение, семейные традиции (отец Мандельштама — торговец кожами, переехавший в Петербург из Варшавы и прогоревший в столице со своим торговым делом — и отец Пастернака — известный художник, в гости к которому приходили и Толстой, и Н. Ге, и Скрябин…), наконец, замечательный ум, не только поэтический, не только философский (учился у Марбурге у Когена), но и практический, житейский — помогли Пастернаку справляться с требованиями новой эпохи и выручали там, где Мандельштам, еще до революции не умевший себя поставить и за себя постоять — объект насмешек не только в символистском, но и в дружеском, акмеистическом кругу («златозуб», «мраморная муха»), «терял лицо», оказывался втянут в товарищеские суды и склоки, срывался, вызывал раздражение не только врагов, но и друзей.

24. Выслушав антисталинское стихотворение, Пастернак сказал: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому». Согласиться с Пастернаком, что эти стихи не имеют отношения к литературе, — можно; согласиться, что не имеют отношения к поэзии — нельзя.

Разумеется, это не литература, это — великие стихи.

25. Положить бы в стол, а еще лучше — запомнить наизусть (Надежда Яковлевна обладала надежной памятью) — и не записывать. Тогда и не пришлось бы потом воспроизводить их для следователя НКВД, называть имена слушателей. Мандельштам назвал своего брата и брата Надежды Яковлевны, Э. Герштейн, Ахматову, Льва Гумилева, переводчика Д. Бродского, Бориса Кузина — своего лучшего друга. Никакие стихи, даже эти, не стоят чужой жизни (своей жизнью ты в праве распоряжаться, как хочешь).

Евгений Говсиевич   06.07.2020 10:41   Заявить о нарушении

26. И вот что еще волнует в этой страшной истории: Пастернака Мандельштам не назвал! (мне обидно за Ахматову: она-то была ему верным другом, приезжала к нему в Москву, а потом и в Воронеж, по-настоящему ценила его стихи, знала их наизусть). Значит, запомнил предупреждение Бориса Леонидовича: «Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал».

Возможно, был уверен в том, что Пастернак, если даже спросят его об этих стихах, ничего не скажет, будет отрицать знакомство с ними. В отношении других такой уверенности, по-видимому, не было. Кто знает: вдруг их арестовали и у них об этих стихах спросили? Или он называл имена друзей в полной прострации, спасая себя — и больше ни о чем не думая? И там же, на Лубянке, почувствовал свою вину перед страной и вождем и раскаяние, которое через некоторое время будет высказано в покаянных стихах.

27. Как бы то ни было, остается восхищаться умом и дальновидностью Пастернака. В футуристическом кругу, в кругу опоязовцев ум Пастернака подвергался сомнению: перебои смысла в его речи, петли и отступления в сторону от прямого высказывания, метафоричность и «парение в облаках», странность его заявлений, например, о том, что главное в революции — это освобождение женщины от мужских посягательств (о том же и в стихах: «И так как с малых детских лет Я ранен женской долей… То весь я рад сойти на нет В революцьонной воле») — всё это представлялось им если не глупостью, то поэтическим заскоком. Помню разговоры на эту тему с Лидией Гинзбург: при всей ее любви к стихам Пастернака, она, передавая мне нелестное мнение Бриков о его уме, готова была согласиться с ними: стихи — да, прекрасные, но, кажется, он был не слишком умен.

28. Пастернак был пощажен, в отличие от Мандельштама, потому что в «неслыханной простоте», на которую оказался способен Мандельштам в стихотворении о Сталине, сказать можно только страшную правду. Думаю, что «сложностью» Пастернака Сталин и был заворожён в тридцатые годы. В сороковые, когда поэт «впал в неслыханную простоту», Сталин утратил к нему интерес — и Пастернак был отодвинут на задворки.
Теперь он был заслонен Твардовским, Симоновым, Исаковским, Сурковым…

29. Большая литература существует только в сотрудничестве с большим читателем. Мандельштам был лишен читателя уже в начале тридцатых.
А в 1934 году Пастернаку пришлось «отдуваться» за мандельштамовские стихи в телефонном разговоре со Сталиным, а перед этим — обращаться к Бухарину с просьбой заступиться за Мандельштама. Вождь как будто чуял своим звериным чутьем, кому надо позвонить.

Впрочем, в приписке к своему письму Сталину Бухарин указал: «О Мандельштаме пишу еще и потому, что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама — и никто ничего не знает». Значит, не только «чуял», но и знал, кому позвонить. И в поэтической табели о рангах в это время Пастернак для Сталина стоял на первом месте.

30. Так переплетены и сцеплены наши слова и поступки с чужими словами и поступками, так возвращается к нам в страшном обличии необдуманное слово, в пастернаковском случае — слово о новой квартире.

31. Конечно же, в разговоре со Сталиным Пастернак должен был перевести разговор в общий план («о жизни и смерти»), сбить зверя со следа, отвести от себя вопрос: известны ли ему, Пастернаку, страшные стихи Мандельштама? Надежда Яковлевна и Ахматова считали, что Пастернак мог более толково объяснить Сталину значение Мандельштама, на вопрос «но он мастер, мастер?» не говорить: «Не в этом дело». Кажется, разговор с вождем они оценили на пять с минусом, или на четверку? От некоторых строгих судей приходилось слышать и более жесткие суждения. Е.Б.Пастернак в связи с этим недавно в застольной беседе вспомнил остроумное и неопровержимое высказывание отца: «Да откуда бы они вообще узнали о разговоре?
Всё, что им известно, — известно им от меня».

32. А не напиши Мандельштам этих стихов, нет, скажем иначе: не читай он их кому попало, — и не было бы в его судьбе ни Чердыни, ни Воронежа, не было бы и тех «просталинских» стихов, которые потом пришлось написать, в том числе грандиозной и жуткой «Оды». Не напиши он в 33-м «Что ни казнь у него — то малина», не пришлось бы в 37-м писать: «Необходимо сердцу биться: входить в поля, врастать в леса. Вот «Правды» первая страница, вот с приговором полоса», и в том же стихотворении: «Дорога к Сталину — не сказка, но только жизнь — без укоризн…» и т.п.

33. Что это, только лесть? Только стремление выжить? Или только свидетельство советизации сознания («Я должен жить, дыша и большевея?») Нет, это еще и желание отблагодарить Сталина за неслыханно мягкий приговор: «Изолировать, но сохранить».

Другие получали высшую меру за одно неосторожное слово, за случайную обмолвку, вообще ни за что, а тут «тараканьи усища», «широкая грудь осетина», «он играет услугами полулюдей», «его толстые пальцы, как черви, жирны» — и всего лишь Чердынь, вскоре замененная вполне «приличным» и «сносным» Воронежем.

34. Почему Сталин не отдал Мандельштама на растерзание? Существует множество версий; среди них наиболее верной представляется мне необходимость для него
(после самоубийства Маяковского) показать благодушное и дружелюбное отношение к поэтам, особенно в преддверии задуманного писательского съезда, да еще при вернувшемся в СССР Горьком.

Кроме того, Сталин с его эпилептоидным психическим складом любил неожиданные, вызывающие изумление поступки: вы ждете расправы? Тем большее впечатление произведет помилование. Наконец, не исключено, что он хотел замять это дело, не привлекать к грозным стихам лишнего внимания.

35. О.Лекманов высказывает соображение: «Может быть, Сталину польстило, что в мандельштамовской эпиграмме он предстал могучей, хотя и страшной фигурой, особенно — на фоне жалких «тонкошеих вождей». Впрочем, и сам биограф называет эту мысль «фантастической версией». Этой же версии придерживалась Э.Герштейн: весь 1934 год Сталин был озабочен подготовкой расправы с Кировым и 17 партсъездом — «…и на этом фоне, — пишет она, — одна строфа из крамольного стихотворения Мандельштама должна была ласкать слух затаившего злобу Сталина». Приведем эту строфу:

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей,
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.

Евгений Говсиевич   06.07.2020 10:42   Заявить о нарушении

36. Нет, извините, ласкать слух вождя тут ничто не могло: «играет услугами полулюдей», «бабачит и тычет» — всё это неслыханное оскорбление! В стихотворении нет ни одного слова, которое могло бы понравиться Сталину.

Но есть и еще одно предположение: может быть, ему не были показаны стихи? Может быть, ему сообщили о неблагонадежности Мандельштама в общих чертах, не вдаваясь в подробности? Трудно представить, чтобы кто-нибудь решился положить такой текст ему на стол, — не сносить бы смельчаку головы.

А дальше, после «кировского дела», расправы над 17 партсъездом, разгрома «левого» и «правого уклона» и т.д., когда заработала кровавая мясорубка, Сталин, возможно, и вовсе забыл о Мандельштаме. Он не слышал о нем до 34 года и потом тоже вряд ли когда-нибудь читал его стихи.

37. Повторно арестован Мандельштам был лишь в мае 1938-го — стараниями братьев-писателей В.Ставского и П.Павленко. Ставский, первый секретарь Союза писателей, специально обратился с письменной просьбой к Ежову «помочь решить вопрос об О.Мандельштаме» — и помощь была оказана. И срок, кстати сказать, был небольшим: пять лет исправительно-трудовых лагерей (ему хватило и восьми месяцев пребывания в застенке, тюремном поезде и пересыльном лагере). Но то страшное стихотворение здесь явно ни при чем: за него-то мог быть только расстрел.

38. Вот что писала Надежда Яковлевна: «Страдания не обогатили, а только уничтожили его… Голос пробивался не благодаря удушью, а вопреки ему… Освободившись на миг от насильственных тем, куда я отношу и «кремлевского горца», он написал восьмистишия. В них, я думаю, тот поэт, которому не дали осуществиться». И еще: «Судя по динамической силе, которая была заложена в Мандельштаме, он не нуждался в тюрьмах, ссылках и лагерях, чтобы заработать себе биографию. Она могла оказаться гораздо более содержательной, чем та, которой его удостоили, и при этом совершенно благополучной, во всяком случае — внешне».

39. Лет пятнадцать, с начала сороковых, Пастернак жил с ощущением своей выключенности из жизни и литературного процесса. Свою жизнь этих лет он называл жалкой: оригинальные стихи перестали появляться в печати, переводы отнимали большую часть времени и сил. Угроза ареста постоянно висела над головой, ждал ареста со дня на день. В 1945-м в письме к Надежде Яковлевне Мандельштам он писал: «… от моего былого миролюбия и компанейства ничего не осталось. Не только никаких Тихоновых и большинства Союза нет для меня и я их отрицаю, но я не упускаю случая открыто и публично об этом заявить…

Конечно, это соотношение сил неравное, но судьба моя определилась, у меня нет выбора». В 1946 году он был выведен из правления Союза писателей, в «Правде» его объявляют «безыдейным, далеким от действительности автором»

40. Ему казалось, что в стихах он потерпел поражение, что они теперь не нужны и забыты. Выход видел для себя в прозе, надеялся: в ней он сможет высказаться в полную силу и догнать время. «В области слова я более всего люблю прозу, а вот писал больше всего стихи. Стихотворение относительно прозы — это то же, что этюд относительно картины. Поэзия мне представляется большим литературным этюдником».
Невозможно согласиться с таким утверждением любимого поэта, автора «Сестры моей — жизни», «стихов из романа» — никакая проза не сравнится с этими стихами.

41. Можно сказать, что роман «Доктор Живаго» в какой-то степени оказался для Пастернака тем, чем были для Мандепльштама стихи 34-го года о Сталине. Результат, хотя время изменилось и вождя, апокалипсического зверя, сменили свиноподобные рожи, — нетрудно было предугадать.

42. Говоря о Мандельштаме и Пастернаке — любимых поэтах — проще всего впасть в ошибку и считать их достоинством сопротивление власти, а виной — прославление ее.
Есть еще один аспект у этой трагической темы. Если бы только страх заставлял писать хвалебные стихи! Или если бы речь шла только о гипнозе власти — самом сильном из всех видов гипноза. О том, как заворожённо смотрели на Сталина Пастернак и К.Чуковский, можно судить по кадрам кинохроники, где они сняты 22 апреля 1936 года на съезде комсомола.

В своем дневнике Чуковский в тот же день записал: «Видеть его, просто видеть — для всех нас было счастьем… Каждый жест его воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства… Пастернак шептал мне все время восторженные слова… Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью».

43. Самый сильный гипноз? Нет, есть еще один его вид — и противостоять ему было воистину невозможно (те, кому все-таки это удалось, уехали из советской России еще в ленинскую пору): не устояли ни Блок, ни Андрей Белый, ни Хлебников, ни Маяковский, ни Бабель, ни Зощенко, ни Тынянов, ни Шкловский… Я говорю о гипнозе революции, революционных идей, завороживших русское общество еще с радищевских времен. И конечно же, мы ничего не поймем, если мерками сегодняшнего дня станем измерять первую половину ХХ века.

44. В заключение сделаем вывод о том, что только благодаря заступничеству Пастернака Мандельштам погиб не в 1934, а в 1938 году, а в 1935 были выпущены на свободу после первого ареста Н.Пунин и Л.Гумилев. Может быть, перечислить тех, кому он писал в лагеря и кому помогал деньгами? Это и А.Эфрон, дочь Цветаевой, и Анастасия Цветаева, и переписка с женами Паоло Яшвили и Тициана Табидзе, и О.Ивинская, и помощь Ахматовой, Н.Я.Мандельштам…

45. У Шаламова есть замечательный рассказ о том, каким счастьем было для него в ссылке получить письмо от Пастернака. А вот еще одна удивительная подробность: на банкете в Минске в феврале 1936 года, венчавшем писательский пленум, Пастернак провозгласил тост за Мандельштама, находившегося в воронежской ссылке!

46. А не напиши он «известинских стихов», не сделай соответствующих переводов с грузинского — его бы точно уничтожили в 37-м году, уничтожили хотя бы за дружбу с Бухариным, назвавшим его лучшим поэтом в своем докладе на писательском съезде. Но ведь вы любите «Август» Пастернака, «Зимнюю ночь», «Гамлета», «Гефсиманский сад», «Ночь», «В больнице» — ничего этого бы не было.

47. Статья уже была написана, когда до меня дошли слухи о готовящихся памятниках вождю. В это трудно поверить, но говорят, Зураб Церетели, осчастлививший нас железным памятником Петру, возвышающимся над Москвой-рекой, как обгоревшая ель, уже изготовил к юбилейным победным торжествам памятник, посвященный Ялтинской конференции, — изваял руководящую тройку «союзников»: Сталина, Рузвельта и Черчилля. Если это так, не подкинуть ли ему еще одну идею: усадить на одной скамье, на манер незабвенной парочки в Горках, — Сталина и Мандельштама?

Евгений Говсиевич   06.07.2020 10:43   Заявить о нарушении

1. Не буду комментировать Кушнера - сначала прочту его книгу, потом вернусь сюда.

2. Отношусь очень бережно к знакам препинания, как к разметке на дороге во время езды или при переходе улицы. Поэтому писатели второго ряда у меня без кавычек. Не то, чтобы они были, по моему мнению, второразрядные. Просто на общем снимке русских писателей они стоят во втором ряду. Возможно, как Вы говорите, на своем семейном снимке они впереди, но от этого их место в целом не меняется. А главное, что они сами это с ужасом понимают.

3. Я был уверен, что упоминание имени Н.Ш. Вас зацепит. Всего лишь несколько лет назад после долгих поисков сумел достать книгу "Ясная Наташа" (я уже много лет не живу в России). Вся история эта, и романтичная, и обреченная, для меня лично сегодня становится еще более грустной, поскольку, живя не очень продолжительное время в Воронеже в 80-х, я вполне мог бы с ней познакомиться: круг моего университетского общения в какой-то степени позволял такую возможность, если бы я хоть знал тогда о ее существовании...

С уважением.

Семен Сухолуцкий   06.07.2020 17:40   Заявить о нарушении

Про кавычки второго ряда - я не имел ввиду исправить Вашу пунктуацию, конечно. Я просто хотел сказать, что это их реальное место, не метафора.
Спасибо за понимание.

Семен Сухолуцкий   06.07.2020 17:43   Заявить о нарушении

Читаю по Вашей наводке из Кушнера. Только что прочел "ЗАБОЛОЦКИЙ И ПАСТЕРНАК". Не припомню такого сдержанного, но в то же время тонко чувствующего и ясного рассказа о литераторах и творчестве. Надо бы перечитать Заболоцкого. Я, кроме некоторых "Столбцов", его не воспринял в свое время.
Перешел к "ПОЧЕМУ ОНИ НЕ ЛЮБИЛИ ЧЕХОВА?"...Прочел. Отлично! Как у Кушнера совмещается ирония и такт! Мне нравится, что он не столько отвечает, сколько задает вопросы, размышляет. Это дает возможность читателю поработать мозгами, что не часто случается.
Вот прочел и "ЭТО НЕ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФАКТ, А САМОУБИЙСТВО". Замечательная смесь спорности, теплоты и "предвзятости" Кушнера. Впрочем это относится и ко всему сказанному выше.
Еще раз спасибо!

Семен Сухолуцкий   13.07.2020 01:25   Заявить о нарушении

Очень приятно, что заметки Кушнера нравятся.
Не могу не отметить, что ваша оценка точна, глубока, поэтична и корреспондируется с самим текстом.
С уважением, -

Евгений Говсиевич   13.07.2020 06:13   Заявить о нарушении