Пепел

ПЕПЕЛ

Параска Наполова отходила… Ещё позавчера она крутилась по дому, ворочала пудовые чугуны с картошкой, сваренной для свиней, а сегодня не встала к утренней дойке. Не смогла – умерли ноги.
Лежала она, обряженная в просторную полотняную рубаху, в чистой половине избы, куда её перенёс зять. Занавески из весёленького ситчика почти рассеивали солнечные лучи, и в комнате стоял полумрак. Нехитрое богатство, накопленное Параской за три четверти века, всё было здесь, под руками. Фикус, баян да ножная швейная машинка, купленная в кредит у разъездного агента в богатом тринадцатом году. Ой и радовалась Параска, когда началась та война с немцем. Зингер-то был из них, стало быть, и долг платить уже некому.
Выцветшие глаза скользнули привычно, по-хозяйски, от окна к окну, и взгляд зацепился за паутину над рамой с фотографиями. От этого непорядка, а больше от сознания своей немощности, стало Параске тоскливо и холодно.
Отходила она спокойно – без боли и суеты. Смерть виделась ей не старухой, худой и морщинистой, нет, с такой бы она поладила; скорее, конец свой Параска представляла в виде трясины с пузырями. Как та, что за панской пустошью, где исчезло бессчётно скота, а в последнюю войну утонул немецкий броневик с солдатами.
«Не вовремя, ох не вовремя помираю, – подумала старуха. – Вина-то какая – придавит камнем – и на страшный суд не поднимешься». Параска в Бога не верила, ей от него счастья не было, хотя и висела в красном углу материна икона. Мысли проскакивали, как шустрые зайчата, и всё о мелком, житейском, не касаясь того, самого больного, что червём съедало, почитай, с войны. Кругом, куда ни кинь, была она виновата. И перед покойницей дочкой, а больше – перед глухонемым внуком Толиком, к которому после того пожара была прилеплена кличка «Запалей».
Шёл четвёртый год от победного мая. Все, кто смог, давно вернулись, отгуляли, отплакали.  И пошла уже по селу поросль бесштанных, чёрных от пыли и солнца пацанов; в рубашонках из небелёного полотна, парашютного шёлка, на которых брякали отцовские медали за взятие далёких городов.                Но   больше было тех, кому судьба определила вечную память. Той памяти хватило бы на полсвета, а досталась почти на каждый двор.
В войну немцы Калиновку почти не трогали: далеко от центра, да и бездорожье изрядное. От новой власти правил староста с двумя полицаями. Спалили деревню уже перед самым отступлением. Влетел со стороны Либечан  бронетранспортёр и, не останавливаясь, проскочил по зимнику к панской пустоши, пока разобрались немцы – машина уже по крышу была в трясине, так все и пропали. Второй броневик чуть задержался у околицы, иначе тоже там был бы. От злости рубанули из пулемёта зажигательными по хатам. К утру только трубы исчернённые да сруб колодца отмечали место, где вчера ещё было людское жильё.
Параска тогда с дочкой в погребе пряталась, как подсказал кто-то. Так и фикус, и машину швейную сберегла. Кормила та машинка не хуже коровы. За пошив Параска брала недорого – салом, яйцами, пшеничкой. Тем войну и прожила.
Перед ноябрьскими сорок девятого отстроил колхоз на Новой улице пять домов. Стояли они на взгорке рядком и при закате ярко желтели крышами из свежей соломы.
К тому времени, как переехали в хату, Параскина семья разрослась. Бегал по смолистым половицам маленький Толик, а в горнице поселился зять Никанор с дочкой. Спали они с Лидой на никелированной кровати, которую Никанор привёз из города, продав в базарный день трёх поросят. Зять у Параски был хороший, всё – в дом. Не пил, в избе не матерился, но очень уж нервный был, находило иногда на него.
И опять Параскины мысли ушли в сторону от пекущей сердце раны. Прямо со стены смотрел на неё с плаката Семён Михайлович Будённый. Портрет этот Параска давно выпросила у заведующего клубом для украшения, и ещё, больно уж походил Будённый на её мужа Владимира, который ушёл в город перед войной и больше не объявлялся.
Занавеска на окне вздрогнула от мощного стука.
– Параска, Параска, – голосила почтарка Вера, – распишись за пенсию. Слышь, Параска!
– Вот кобылица невыезженная, зайти не может, ещё окно разобьёт.
  – Недосуг мне, помираю, – придушенно прохрипела Параска.
А Верка, видимо, не расслышала, стукнула ещё раз для порядка в окно и укатила на велосипеде.
Во дворе победно прокричал Козлихин рыжий петух. Ходил он к Параскиным курам нахально, унизив в драке этой весной хозяйского петуха, который от огорчения вскоре сдох. С тех пор будил её по утрам рыжий, а раньше свой кричал справно.
– Ой, больно! – вскрикнула Параска.
Боль стрельнула прямо под рёбра, а затем разлилась, расползлась по всему телу. Даже там, где не чувствовала она ног, кожа горела нестерпимо. «Вот он, конец мой, какой заслужила», – подумала она; а сил сдерживаться уже не стало. Мелькали безжалостные языки огня и, приближаясь, сдавливали грудь алым обручем.
В ту зиму Параске исполнилось пятьдесят два, была она чуть старше этого века. Зять Никанор привёз однажды из города большой свёрток. Хватит, говорит, танцевать у печи. Будешь, как в городе, готовить на этой штуковине – керогаз называется.
Приобретение было нужным – завтрак там сготовить или ужин, и быстро, и свежее. Хотя для обеда всё равно приходилось печь топить. Всё бы славно, но иногда занималась вдруг машина огнём, и тогда по всей избе плавали хлопья маркой сажи, а запах керосина стоял, как в потребительской лавке. Раза три так было, но она успевала и ручку прикрутить, и ряднину набросить.
В тот проклятый день поставила Параска на керогаз чугун с кукурузой, сама к Матрёне – за солью. А там примерка идёт – сын из Австрии платье прислал, заграничное. Ну как удержаться.
Платье красивое, из скользкого шёлка, только плечи очень здоровые, как у дюжего мужика. Соседка и пристала – помоги, мол, подправь платье. Пока меряли да обсуждали, прошло минут сорок. Глянула Параска в окно – от её хаты столб дыма в небо взвинчивается, и искорки, такие красивые, в разные стороны сыплются. Бежала к дому она под тревожный звон колокола, что у правления привешен. Когда домчалась, уже горело у соседей. А вода, которой люди обливали крышу, вроде ещё пуще огню силу прибавляла. Параска с ужасом смотрела на бешеный вихрь, ничего не понимая, размазывая по щекам набежавшие от сильного жара слёзы. И вдруг – точно током пронзило её – керогаз это, от него началось!
Все кричали что-то шумное, бестолковое, а громче всех выл откуда-то появившийся Параскин зять.
– Гроши мои, гроши, – голосил он, полосуя на себе рубаху.
Но от дома, куда он рвался, остался только огненный остов.
Подскочив к Параске, Никанор грубо схватил её за руку, привлёк к себе. В обожжённых веках страшно сверкнули белки.
– Убью суку, – захрипел он, – ты спалила?!
И Параска, уже без ума от страха, едва ворочая губами, прошептала:
– Не я, Толик, сын твой.
– А-а…
Никанор ринулся в толпу, выхватил мальчишку и потащил его к пожарищу.
– Гадёныш, уничтожил ведь нас, запалей проклятый!
Совсем худо стало Параске. Теряя сознание, опустилась она на колени и уже в полусне отметила равнодушно, как мужики повалили Никанора, а Толик тоненько кричал в руках у деда Чирвы, да на деревья невесомо ложился серый слоистый пепел. Будто платок пуховый кто набросил.

*  *  *
В кабинет к старшему врачу дома инвалидов зашла дежурная. Вместе с ней в дверь просочился неистребимый запах больничной кухни. Игорь Васильевич брезгливо передёрнул носом, закурил.
– Зачем пожаловали, Людмила Ивановна?
Ладненькая врачиха, влитая в халат, ответила неожиданно густым голосом:
– Игорь Васильевич, умерла больная Наполова из тридцатой палаты. Мне рапорт сейчас написать?
Старший врач глубоко затянулся, несколько манерно произнёс, поглаживая негустую бородку:
– Не будете ли Вы, голубушка, столь любезны принести историю болезни.
Он был молод, этот старший врач, и, имея определённые виды на фигуристую докторшу, старался произвести впечатление опытного земского доктора.
Дежурная вышла, но почти сейчас же вернулась, держа в руках пухлую пачку подшитых листов.
– Это последняя история, Игорь Васильевич, остальные в архиве, она ведь у нас с войны лежала.
– Садитесь, Людмила Ивановна, посмотрите пока папку новеньких, а я оформлю документы. Да, кстати, надо сообщить кому-нибудь из близких.
– У неё нет никого, там записано: не замужем, одинокая, жила с дальними родственниками, а потом опекал колхоз.
Игорь Васильевич погрузился в чтение, прерывая его лёгким похмыкиванием. Через полчаса переложил пачкой сигарет страницы истории и сказал, обращаясь вроде как к себе самому:
– Богатейшая продуктивная симптоматика. Судя по всему, больная считала, что у неё есть семья и даже внук.
И, уже повернувшись в сторону Людмилы Ивановны, продолжил:
– Удивительная штука – наш мозг. Четыре десятилетия женщина существовала в выдуманном мире. Жила иллюзиями. А мы так и не смогли пробиться к её сознанию.
Он помолчал и грустно добавил:
– А впрочем, ещё неизвестно, может быть там она была счастливее.