Две козы

Нинку на Павловской слободе все звали Гегемоншей, и лишь один Пашка Ковыля - Коханочкой.
Он обычно подкрадывался к ней сзади, брал её за круглый локоток и овечьим тенорком вытягивал:
- Коха-а-а-ночка! Сла-а-а-денька!
Нинка покрывалась рваным несимметричным румянцем - каждый раз больше то с левой стороны щеки, то с правой, и неизменно фыркала:
- Вот ещё, сладенька! Небось, всем бабам такое талдычишь!
А самой нравилось. Выпячивала гордо нижнюю губу, щедро крашенную оранжевой помадой, и нарочито безразлично отворачивалась: мол, что с тобой, Ковыля, поделаешь, не виновата я, что богиня.
Нинка была большая, белая той сдобной здоровой белизной, какая бывает у южнорусских дородных хозяек. Росту в ней помещалось два с половиной аршина - до самой верхней жерди курятника, и столько же гонору. Выдающимся в Нинке было всё: руки, ноги, нос, и особенно грудь. Такого бюста среди местных баб не водилось испокон веку - старики, во всяком случае, не припомнили. Торпедный, туго обтянутый ситцевой материей, он плыл впереди Нинки гордым крейсером, а на нём, как пароходная труба, розовела мощная Нинкина шея, которая одна уже сводила бедного Ковылю с ума - столько в ней таилось бабской загадочной бесовщины. Голос у Нинки был зычен и мясист, и даже когда она пыталась говорить шёпотом в поле, рядом с диким криком взлетала какая-нибудь до смерти перепуганная птаха. Кулак у Нинки был покруче, чем у иного мужика, и чуть что Нинке не по нутру - кулак этот тяжелел, наливался пудовым свинцом, и не дай бог кто подвернётся под Нинкину ручищу в этот момент - не дай бог, не дай бог.
Одним словом, Нинка была невозможная красавица.

Ковыля же уродился полной её комической противоположностью: щуплый, невысокого роста, с острой хитрецой в лукавых глазах, худосочной грудью, какую обычно Кукрыниксы рисовали у Геббельса, и тонкими розоватыми ушами, чуть оттопыренными и придававшими его лицу сходство с какой-то заморской насекомоядной фауной со сложным варварским названием.
Самое лучшее во внешности Ковыли была шевелюра - роскошные кудри цвета мокрого речного песка, крепкие, как пружина, густые, вьющиеся непослушной стружкой в разные стороны - вечная слободская бабья зависть. Из-за этой-то копны Нинка и терпела Ковылю. Бывало, приложится он тонкими губами к её ладони - обязательно с тыльной стороны, как гусар, а, может, из гигиенических соображений, - а Нинка хвать его за кудрявые космы и шевелит в них пальцами, а Ковыля млеет, даже звуки из глотки подаёт. Нинка такое халявное счастье обычно не терпела и частенько дёргала его за локоны так, что звуки в Ковыле резко менялись на визг.
За Ковылей водилась одна неискоренимая странность: любил он передразнивать всю слободскую живность, от коров до мелких пичуг. Сядет, бывало, за ящики возле гумна и ну кукарекать. Да так похоже, что куры вытягивали шеи и водили по сторонам круглыми любопытным глазами – что, мол, за новый кавалер объявился - и, поговаривают, неслись с удвоенным энтузиазмом. Местный председатель даже хотел Ковылины таланты применить по назначению - в птичнике - но Ковыля отказался: больно уж петухи на него смотрели лихо и недобро.

Схожего же у Нинки с Ковылей было вот что. Козы местной шерстяной породы, треугольные в туловище, округлые животом, с выпуклыми рыжими глазами и мягкой шкурой - белой с пегими пятнышками. Нинкину козу звали Наташкой, Ковылину - Клюквой. Нинка Наташку обожала, Ковыля Клюкву чуть не боготворил: холил, лелеял и на уговоры продать складывал из пальца дулю. Иным словом, любил не меньше, чем Нинку.

С Нинкой у Ковыли что-то не выходило, не шло дальше зазывных комплиментов. То ли невнятен он был со своею любовью, то ли сам боялся собственной смелости, а то ли кто дурной ему подсказал, что, мол, ласковым словом любую бабу на абордаж взять - раз плюнуть. Любую - оно и может быть, но не Нинку. Нинка - натура страстная, ей хотелось, чтобы, ух, кавалер схватил её и, стиснув покрепче, прижал к плетню, да так, чтобы тот хрустнул (плетень, разумеется, не кавалер). А с Ковылей-то не больно о том помечтаешь: где Ковыля, а где «стиснуть», да ещё «покрепче»! Тут уж точно по хрусту он перегонит плетень, поди собирай его потом по косточкам! Поэтому Нинка вздыхала, глядючи на Ковылю, и, привычно подняв к небу печальные глаза, мечтала о Жан¬¬ Клоде Ван Дамме. Уж тот, не сомневайтесь, перебрал бы ручищами все Нинкины рёбрышки, перемесил бы её, как пекарь вызревшее тесто, - ах, ах, даже думалось ей об этом с таким топким жаром, что ещё с большей нежностью она шебуршила пальцами в Ковылиных космах и поила его травяным настоем от всякой хвори. При этом не забывала хлопать его со всего маху по рукам, если ей вдруг казалось, что он эти самые руки распускает. У Ковыли потом на ладонях долго розовели Нинкины «оплеухи», но он даже пестовал их, сам себя утешая, что, мол, тернисты пути любви. Нинка хмыкала и на вопросы досужих кумушек, когда, мол, дело до свадьбы дойдёт, зевая отвечала:
- А никогда. Не Ван Дамм. Пусть с Клюквой милуется.

Каждую субботу, с позднего утреца, Ковыля ходил с мужиками в баню. И так его, видимо, там пропаривали, так отхлёстывали берёзовым веником, что до самого вечера он был уже не собеседник: отлёживался на кровати, полыхая распаренной физиономией на белой наволочке, пил простоквашу и врал всем, что дурно ему от водки. Слободские делали вид, что верили.
Нинка субботы любила. С утра она наряжалась, красила помадой губы, подводила чёрным карандашом брови - чтобы были похожи на скобки - и отправлялась на базар. Если и были в Нинке другие таланты, помимо крейсерных манёвров роскошной стати, то самое яркое дарование открывалось именно среди рыночных лотков. Посмотреть, как Нинка торгуется, прибегал весь охочий до зрелищ слободской люд. Нинка обычно минут пятнадцать фланировала между торговыми рядами, сметая на пути мелких хозяек с болоньевыми сумками и кидая в рот для пробы всё, что попадалось на её пути - от черешни до лука-севка. Потом она усаживалась на край какого-нибудь прилавка, выуживала из недр богатого бюста носовой платок поросячьего цвета (подарок Ковыли), вытирала им крупный бисерный пот на лбу и, обмахиваясь веничком зонтичной зеленухи для засола, басовито спрашивала:
- Ну, что Нинель хочет?
Это был сигнал к началу представления. Затихали говорливые собаки, затыкались рыночные торговки, давилось на полу-карке плутоватое откормленное вороньё, и начинал перекатываться над овощными рядами зычный Нинкин тромбон:
- А не хочет ли Нинель гурчика?
И белопопый пупырчатый огурец, предварительно потёртый о крутое бедро, отправлялся Нинке в пасть.
- А не желает ли моя ненаглядная дорчика?
И тут же услужливая рука протягивала Нинке крепкий алый помидор.
- А, может, быть, Нинель отведает сливунчика?
И в её растопыренную пятерню цветными пасхальными яйцами укладывались жёлтые, бурые, фиолетовые, красные сливы.
Растревожив желудок овощами-фруктами, Нинка перемещала тело на мясные ряды, и со всех концов рынка доносилось:
- А вот ветчинки не желает ли моя красавица?
За ветчинкой шли творожок, за творожком - малосольная рыбонька, за ней изюмчик и орешки. И как только Нинкин лущёный желудок умудрялся всё это разом переварить, не доводя Нинку до колик, было не понятно.
К слову, отоваривалась Нинка тоже талантливо - сколько могла унести в обеих руках, сторговав до усохшей цены всё, на что падал глаз.

...И вот однажды, когда в воздухе парил невозможный зной, и даже кузнечикам было лениво пошевелить коленками, на рынок вместе с клубами пыли вкатилась незнакомая женщина. Местные замерли и повернули к ней головы. Была она монументальна лицом, а фигурой огромна. Яркие маки на её ситцевом платье оттягивали взор от урожайных пирамидок с жёлто-красным перцем и томатами всех мастей, а высокая причёска дыбилась сдобой попышнее булок с калачного ряда. Над головой её зелёной кляксой был раскрыт складной зонтик – от бесстыжего солнца - и тень от него, смешиваясь на её щеках с алым румянцем, давала, вопреки законам цветового спектра, пунцово-фиолетовые блики. Женщина томно поскребла взглядам по прилавкам и величаво поплыла вдоль рядов, покачивая богатым корпусом. Бабы ехидно поджали губы, мужики же захлюпали масляными от жары глазами. Незнакомка не обращала на них ровно никакого внимания, продолжая шествовать по рынку, чуть повернув голову к выложенному на  прилавках товару. Иногда она останавливалась и кидала в рот семечки и прочую базарную мелочь. Навязчивые предложения торговок что-нибудь прикупить отметала сразу – властным жестом полной руки и кислой физиономией – и, постояв возле груды какой-нибудь снеди, не проронив ни слова, направлялась дальше. Одуревшие от погоды базарные воробьи, не переставая трескотню, выдавали хором какие-то одинаковые высокопарные эпитеты, и в их однонотном чириканье отчётливо слышалось: «Чур моя!» Мужики кивали воробьям и провожали незнакомое явление осовевшими взглядами, не решаясь высказать восхищение даже привычным матерком. Дама не оборачивалась, хотя прекрасно понимала, что её изучают на самом клеточном уровне, и, лишь загадочно улыбаясь, отгораживалась от особо любопытных зонтиком. Бабы хранили заговорщицкое молчание.
- А не хочет ли Нинель пряничка? - донеслось тут из дальнего угла.
Женщина остановилась и повела носом, как крольчиха. Нюх явно подсказал ей направление, где угнездилась, заняв собой половину прилавка, не ожидавшая никакого подвоха Нинка. Постояв с полминуты, явно размышляя над услышанным, незнакомка двинулась на Нинкин голос. Лицо её сменило устойчивое брезгливое выражение на любопытство: у человека явно появилась цель.
- Может быть, Нинель хочет бубличка?
Незнакомка вырулила из-за высокой стойки, заваленной банками с мёдом, и направилась к Нинке.
- А может быть Нинель хо… - Нинка оборвала песнь на полуслове.
Женщина подошла к ней вплотную, провела свободной от зонтика ладонью под мощной грудью и села рядом с Нинкой на прилавок. Тот жалобно хрюкнул и прогнулся от удвоенной ноши.
Нинка надкусила сушку. Женщина протянула пятерню, тоже схватила сушку и тоже хрустнула ей.
- Ты хто? – наконец подала голос Нинка.
- Маня, - жуя, ответила ей как равной «пришелица».
Рыночные свидетели замерли от такой двойной красоты: на калачной стойке восседали две богини.
- А ты? – Маня отправила в рот горсть поданных кем-то сладких орешков.
- Нина.
Помолчали. Похрустели. Кружок любопытных вокруг них увеличивался с геометрической прогрессией.
- Ты откель? – Нинка лизнула янтарно-жёлтого петушка на палочке.
- А тебе по что? - Маня разинула ротище и ткнула в него такого же петушка, только красного.
- Ненашенская ты.
- А-а, - понимающе кивнула Маня. – С соседнего района я. Из Стёшино. Оседать у вас собираюсь.
Народ переглянулся и одобряюще зашелестел.
- А фамилиё? – не унималась Нинка.
- Покамест Сидорова. А скоро сменяю. Ковыля будет фамилия.
Нинка подавилась.
В воздухе повисла пудовая тишина. Где-то вдали забрехала, но тут же заткнулась сиповатая собака.
Манька спрыгнула с прилавка и повернулась к Нинке.
- Я это. Вот чего. Ну ты меня поняла, если что. Я за тем сюда и припёрлася. К тебе. Чтобы поняла.
Маня сплюнула сладкую шелуху и, занавесив себя от Нинкиного пунцовеющего лица зонтиком, царственно и неторопливо зашагала к базарному выходу, разрезая толпу зевак, как ледокол торосы. Вслед ей летело запоздалое Нинкино речитативное многоэтажье.

За те два часа, пока ошеломлённая Нинка приходила в себя, сидючи на веранде в окружении слободских подружаек и бетонируя алычовой наливкой стресс, нанесённый понаехавшей хамкой, злое сладкоголосое бабьё доложило ей всё, что успело разузнать:
1. Манька Сидорова приехала погостить к двоюродной тётке, Агафье Сидоровой, и заняла у той пол-избы.
2. Манька Сидорова познакомилась с Пашкой Ковылей, когда тот по доброте душевной подвёз её со станции на тракторе.
3. Манька Сидорова на самом деле Мария Ивановна Сидорова, зоотехник, и уже успела справиться у председателя насчёт работы, и даже получить от него немедленное «конечно, требуется!»
4. Манька Сидорова не только положила глаз на Ковылю, но и пригрозила прибить любую конкурентку, потому что, видишь ли, она, мол, привыкла добываться того, чего хочет. А в настоящий момент она хочет Ковылю.
5. Манька Сидорова и в подмётки не годится Ниночке (все подружайки тут были единогласны, кивали носами и подбородками).
Закончились посиделки за полночь. Бабьи выводы были категоричны: на кой козлоподобный Ковыля, вообще, сдался такой королеве, как Ниночка, пускай катится, обалдуй, мы гордые, он-то, Ковыля, потом, конечно, всё осознает и застрелится, ну и пущай, поделом ему.
Нинка осоловело кивала подругам, соглашалась, а когда те ушли, сложила из пальцев кукиш, потрясла им в воздухе и решила Ковылю от Маньки отодрать. А хоть бы и с мясом.
Жан-Клод Ван Дамм одобрительно подмигнул ей с настенного календаря.
Мнение же Ковыли по этому поводу никто спрашивать и не собирался.

* * *
Минула неделя. Перемены, произошедшие с Ковылей были видны за версту. Он приосанился, зачем-то начистил сапоги и ходил по слободе гоголем. Петухов же по давней привычке своей он теперь передразнивал особенно талантливо, и соседки, держащие во дворах птицу, не переставали ругать его за то, что доводит кур до истерики.
Ковылин приятель, Стёпка Осоловейчик, регулярно приносил ему вести с фронтов. Стёпка присаживался на ступеньку крыльца, неспешно доставал папироску, с остервенением дул в неё, потом так же не торопясь закуривал, маринуя Ковылино любопытство, и начинал как будто издалека - про коров, про пьяницу-агронома, про сельпо. Ковыля смуро кивал, сам же изводился весь от нетерпения, но Стёпку не перебивал, ждал, пока тот натешит язык. Осоловейчик не спешил, тянул, сколько хватало фантазии, и вдруг внезапно переходил к самой сути.
А Маня, мол, переехала к родне со всеми пожитками и в открытую заявляет, что теперь из Павловской слободы ни ногой.
А Нинка прилюдно обещала оттаскать Маню за космы.
А Маня назвала Нинку гусеницей. И перед словом «гусеница» было ещё семнадцать очень точных характеристик, какая именно гусеница.
А Нинка ущипнула Маню.
А Маня вылила на Нинку скисшее пиво.
А Нинка…
А Маня…
Ковыля плавился от еле сдерживаемой улыбки. Жестом покровителя он останавливал Осоловейчика в тот самый момент, когда новости у того уже заканчивались, то есть на пятой по счёту папиросе, и подобно вельможному барину произносил нарастяг:
- Ну, буде, буде. Что мы, в самом деле, как бабы, сплетни полоскаем да на верёвке вешаем.
Но тут же переспрашивал:
- А что ты там сказал, Нинка…
И сосед запускал свой патефон по новой.
Сколько было правды в его рассказах, неведомо, но тешил Осоловейчик своими байками про Нинку-Маню не один двор, и уже начал брать за представление мзду, как гастролирующий эстрадник: там ему блинов вынесут, здесь медовуху. Стёпка и рад-радёшенек. И где ему больше подносили, - там и история плелась интересней, с яркими подробностями, всегда почему-то разными.
Сельчане же с нетерпением ждали очередных новостей. В общем, ох как нескучно стало!
...На разных концах Павловской слободы любили до озверения невзрачного хилого Ковылю две большие женщины...

* * *
Нинка, до появления Мани воспринимавшая своего кавалера как нечто неотъемлемое от сельского пейзажа, теперь взглянула на него под другим углом. Раньше ей казалось, что обожание Ковыли будет вечно, как может быть вечно, к примеру, пьянство совхозного агронома или лужи возле коровника. Теперь же уверенность в том, что Ковыля никуда не денется, резко пошатнулась. Да и сам Ковыля, ещё недавно не дотягивающий до Ван Дамма ни по каким параметрам, вдруг стал дотягивать, и Нинка, к удивлению своему, обнаружила в нём (в Ковыле, не Ван Дамме) очень интересные детали, какие не замечала раньше. Глаза, например. Очень красивые глаза. Как у телёночка, с прямыми длинным ресницами и трогательной поволокой во взгляде. И руки. Рабочие, тёмные от загара, пахнущие чем-то вроде Родины - хлебом, что ли, или квасом. И ещё, конечно, кучерявые волосы - те и раньше были ей любы, но теперь же, в свете открывшихся обстоятельств (наличием Маньки, то есть) превратились в некий навязчивый образ. Ковылины космы виделись Нинке в выжженной солнцем траве, в россыпи овса в скотских яслях, в вениках, в кроватных пружинах и даже в коробке с «рожками» из сельской бакалеи. Нинка вздыхала, печалилась и ещё пуще грозилась выгнать Сидорову кОзу туда, откуда та заявилась.
Сидорова же кОза Маня была танком. Чем уж там Ковыля смог так зацепить её за полчаса тряской поездки в кашляющем совхозном тракторе, истории неведомо, только к цели Маня шла напролом. В этом «напроломе» отсутствовало лишь то, что в силу неудобных бабских стереотипов матримониальное предложение Ковыле Маня сама сделать не могла. Но всячески пыталась подтолкнуть к решительным действиям самого Ковылю. В её тактике военной осады объекта были неоспоримые преимущества. Например, оладушки из кабачков. Или борщец с сальцом. Или малосольные огурчики.
Нинка, до вторжения врага на свою территорию, готовить не умела вовсе и теперь наскоро, с помощью соседских баб, осваивала кулинарные азы.
Ковыля с радостью подчивался из обеих кормушек и даже как-то округлился.
Еще Маня повадилась караулить Ковылю у калитки, когда тот выходил поутру на работу (как бы случайно ей, по пути), и провожала его до самого трактора. Нинка бесилась, встречала Ковылю после работы, у того же трактора, и эскортировала до дома. Ковыля деловито поддерживал разговоры ни о чём, у своей калитки же раскланивался с Нинкой и загадочно удалялся в хату, не приглашая ту зайти.
Нинка выбешивалась до белизны калёного железа и гордо удалялась восвояси, съедаемая муками догадок и щелочной ревности.

Как-то так вроде неожиданно случилось, что из-за любовной этой истории, женское слободское племя по-особому взглянуло на Ковылю. То никому тот был не нужен, а то сразу что ни девка попадись ему на дороге, то обязательно вздыбит грудь, подымит хитрые наглые глазюки и так коварно-приторно спросит:
- А что, Павлуша, вишь, день-то какой задался! Не пойдёшь ли с нами на речку купаться?
И Ковыля охотно шёл, плескался с девками в речке, сох потом на бережку, басом подхихикивая на шутки, развлекал публику артистичным пересвистом козодоя, и всё больше укреплялся в своей мужицкой привлекательности.
Бабы тоже не упускали случая перекинуться с Ковылей другой-третьей кокетлиой фразой:
- А что, Пал Никифорыч, не придёшь ли подсобить с сарайкой? Мой-то один не сдюжит.
И Ковыля шёл, подсоблял, чувствуя себя богатырём, принимал из рук хозяйки крынку с водой, позволял утереть себе лоб полотенцем, не боясь хозяинового недоброго глаза - какой недобрый глаз, помилуйте, без меня сарайку бы не поставили!
В мужиках же раздражение хоть и плескалась, но побеждало простое любопытство: что, ну скажите бога ради, что девки с бабами в нём нашли?
«Что-то, значит, нашли», - говорил немой прищуренный взгляд Ковыли.
Мужики в подражание ему так же начистили до блеска сапоги, так же рассекали гоголями в базарный день и так же что-то пытались недосказывать. Даже подражать петухам пробовали, правда, бесталанно. И всё без толку. В чём была Ковылина загадка, им так и не открылось. А бабы партизанничали, не выдавая тайну.

Нинка же с Маней повышенного внимания к Ковыле со стороны баб и девок особо не замечали, сосредоточившись исключительно друг на друге. Их день начинался с того, что какая-нибудь слободская кумушка доносила коварные сплетни об очередной выходке врагини, и заканчивался тем, чтобы удостовериться, что сопернице передали об определённых знаках внимания, оказанных сегодня Ковылей «именно мне, а не тебе, кошка ты драная». В промежутке между утром и вечером был либо рабочий будень, либо выходной - но одинаково заполненные Ковылей, хоть в мыслях, хоть наяву.

* * *
Наступил день, когда Нинка извелась окончательно и решила Маню по-настоящему побить. Взяла прабабкин чугунный утюг, положила в авоську, прикрыла бумажным кульком - чтоб никто не догадался - и направилась на Сидоров двор. Пока шла, задумывала кровавые сцены, да такие, что Шекспир бы обзавидовался. Правда, для красочности мизансцены не хватало какого-нибудь инкрустированного меча или кинжала (на худой конец, топора - шут с ним, с Шекспиром), но и утюг был весьма увесистым аргументом.
Дойдя до нужного дома, Нинка закусила нижнюю губу и уверенно толкнула ногой калитку.
- Гляньте-ка, Гегемонша в гости пожаловала! - прыснула старая Агафья Сидорова, но тяжеловесный Нинкин взгляд из-под бровей разом её заткнул. Она подоткнула передник, поставила руки в боки и заявила: - Уехала Маня. К сябе, в Стёшино. Козу свою навестить. Тама и ищи её, коль не терпится.
Нинке не терпелось. Постояв у Сидоровой калитки и покачав авоську с утюгом, она решительно повернула к автобусной остановке. Гнев клокотал в ней настолько зримо, что даже слободские, ожидавшие автобуса, невольно ёжились и не рисковали даже пошептаться меж собой.
Выйдя в Стёшино, Нинка протопала пешком километров пять до Маниного дома (благо, Агафья точный адрес указала). Остановившись у крепенького заборчика, она подумала было, не вытащить ли ей ещё и жердь потолще: утюга может статься будет маловато для такой кобылы, как Маня. Думала минут пять, пока не услышала нежное «мееее» из огорода. Нинка дёрнулась, как на знакомый голос.
- Меееее, - повторилось из-за куста жимолости.
И было в этом меканье что-то такое до боли знакомое, что Нинкино сердце застрекотало. Она приподнялась на цыпочки и заглянула в Манин огород. Там, поставив копытца на поленницу и задрав бородатую башку, нагло обжёвывала хозяйскую яблоньку шелковистая коза Клюква.
Нинка замерла, утюг выпал из рук. Клюква! Ковылина любимая скотинка! Нинка не верила своим глазам. Это означало - всё. Всё. Всё. Всё!!!
Выходит, Ковыля подарил самое дорогое своё сокровище Мане!? Верить не хотелось, но как не поверишь собственным глазам? Нинка стояла, хлопала ресницами и очень-очень туго соображала. Мысли были сумбурными, кислыми, и единственной разумной среди них была такова: мутузить Маню имело смысл раньше, пока Ковыля не «определился». Наличие же козы Клюквы во вражеском дворе явно говорило о том, что Ковыля «определился». Причём окончательно и бесповоротно. С козой Клюквой не сопоставимо было ничто: даже если бы у Мани вдруг обнаружился беременный живот, на Нинку это не возымело бы такого сильного действия. Коза- это безоговорочная Ковылина капитуляция. Такой подарок можно сделать только по большой светлой любви. И спору нет. Точка.

Не помня себя, Нинка как-то доковыляла до автобуса, а добравшись до дому, обняла собственную козу Наташку, обрыладась на её тёплой шее, потом зашла в хату, легла на оттоманку и занемогла.
Когда она не появилась наутро на работе, бригадир послал местного мальчугана разведать, что с нею. Тот прибежал назад в испуге: Нинка, мол, стонет-помирает, врача до себя не подпускает, бабы ей отвары в пасть льют, а ей всё неможется. А Ковыля ходит мытарем вдоль забора, скулит, а на порог ему ступать тоже не велено.
Три дня слободские соседки выхаживали Нинку. На четвёртый появилась Маня, прогнала баб и заявила, что знает, как Нинку на ноги поднять.
Войдя в дом, Маня огляделась: было темно и очень натоплено. Откуда-то из глубины комнаты раздавалось оханье. Маня пошла на звук, включила лампу. Нинка лежала на боку, прикрывшись стёганым одеялом по самые уши, и постанывала. Лоб её был бледен, а нос, наоборот, красноват от печного жара.
- Уф! Натоплено-то! В августе! Смотри, не расплавься! - фыркнула Маня.
- Пришла? - зыркнула на неё Нинка и поморщилась, будто собиралась чихнуть. - Смертушку мою посмотреть-потешится, изуверье рыльце...
Маня молча села рядом. Нинка продолжала причитать, перебирая все возможные и невозможные названия Мани, пока той это не надоело, и она с силой не хлопнула ладонью по столешнице. Стол аж подпрыгнул. Нинка заткнулась.
- Дура ты, - резюмировала Маня.
Нинка не спорила, только бранным уничижающим взглядом потребовала раскрыть понятие.
- Тебя он любит, - продолжала Маня.
- Козу свою тебе подарил! - выла Нинка, закрывшись одеялом с головой. - Клююююквуууу!
- Уговор у нас. Сделка, - Маня встала, по-хозяйски подошла к буфету, достала припрятанную Нинкой за чашками алычовую наливочку, будто сама её туда ставила, налила в пузатую стопочку янтарную жидкость. Затаившаяся Нинка наблюдала за ней в одеяльную щёлку. - Через тётку мою, Агафью, зазнакомились, - Маня залпом опустошила стопочку. - Ну, он и предложил. А коза у него знатная, шелковистая такая, и молоко ейное вкусное, жирное.
- Чо предложил-то? - Нинка попыталась вернуть Маню на суть дела.
- Ой, грит, не заладится что-то у меня с Коханочкой. С тобой то есть, - хмыкнула Маня и налила себе вторую стопочку. - Давай, мол, ты, Мария, явися и ревность в ей пробуди.
Маня погремела посудой в буфете и взяла из стеклянной вазочки курабье.
- Ну? - нетерпеливо донеслось из-под одеяла.
- Гну. Коза, говорю, у тебя, Павло, больно хороша. А он, де, отдам козу. - Маня пошарила в буфете и отыскала завалявшуюся конфету «Белочка». - Я и приехала. Благо отпуск у меня, да и тётке у вас, в Павловской, с хозяйством подсобить требовалось. А мне чего? Жалко, что ль, для хорошего-то человека?
Нинке вдруг стало душно. Она откинула одеяло и села на кровати, хлопая ресницами.
- Так я не пОняла... Он что, тебя нанял?
- На-нял... Говорю, же дура ты. И Ковыля твой дурак. Сменил одну козу на другую.
- Так он не нужОн тебе?
- Не капелюшечки. У меня Колька-механизатор есть. На следующей неделе возвращается с Киеву, с заработков. Так что водевилю эту всяко прекращать придётся. А ты давай, восставай с одра. Хватит. Мужик твой извёлся весь.
Маня зевнула и пошла к двери.
- Только, слышь, Нин, ты никому не проболтайся. Особливо Пашке. Тайна это. Я ведь чего рассказала-то. Чтобы ты, часом, и правда, коней не двинула, Коханочка.
Дверь за Маней закрылась. Нинка посидела немного, соображая, что к чему, потом встала и как есть, в шерстяных носках и ночнушке, набросив только длиннющую шаль, пошла к Ковыле.
Дома его не оказалось. Нинка достала из-под половичка ключ, отперла дверь, вошла и села на табурет посередине комнаты.
Ковыля явился часа через два, а Нинка всё так же сидела, положив руки на колени.
- Сладенька? - удивился Ковыля, не веря своим глазам.
- Она, - кивнула Нинка.
Ковыля осторожно, на цыпочках, чтобы не спугнуть, подошёл и сел рядом на краешек лавки.
- Ты поправилась ли?
- Поправилась.
- Не болит ли чего?
- Не болит.
Ковыля почесал шевелюру.
- И... И что?
- Что, что, - выдохнула Нинка. - Замуж зови давай, коли не передумал.
Ковыля свистнул и бухнулся на колени - да так, что чуть не расшибся. Нинка запустила пятерню в его пшеничные космы и вздохнула, закатив глаза. И впервые в этом Ковылином чёсе ей не привиделся Ван Дамм.

* * *

Через пару дней коза Наташка переехала от Нинки к Мане. Везла её Нинка на автобусе, чтобы не просить местных водил. Хотя, конечно, видели их с козой и сплетничали потом. Нинка отбрехивалась, мол, к козлу её возила на знакомство, местные кавалеры Наташке, де, не по нутру.
Маня удивилась, но взятку приняла. За Наташку же обещала «кровь из носу» ни одной душе не проболтаться о «той истории». Манин рот же, хотя и так был заткнут Клюквой, но Наташкой запечатался уже намертво. Нинке так спокойней было.

В Павловской слободе ещё долго судачили о том, как до смерти любили Пашку Ковылю две королевы, но выбрал он «нашинскую». И правильно, правильно сделал. «Ненашинская» же с горя уехала восвояси, и там, восвоясях, наскоро вышла замуж за какого-то киевского механизатора. С горя, с горя, конечно. Не иначе, назло Пашеньке.
До Мани в Стёшино слухи те, конечно, долетали. Она никак не реагировала, лишь тихонечко улыбалась да гладила по мягкой шерсти двух своих коз.