Печь - Печки-лавочки

   Он затопил печь и, пока она разгоралась, призадумался. Которая же по счёту? Он их специально не считал, но по всему выходило, что около двухсот сложил. Внушительная цифра!

   Вячеслав Валентинович был печник на всю округу известный. Мастер. Не всякую печь брался класть, вернее, не всякому. Нужно было, чтоб человек ему понравился. Если человек был симпатичен, Вячеслав Валентинович ехал на место, подробно выслушивал, что хозяева хотят, а потом неспешно, спокойно предлагал свой вариант и прибавлял, радуясь и как бы уже видя её воочию: «Славная у вас будет печка!»

   Это его радостное «славная» сразу подкупало людей, и они соглашались с его решением, потому что опыт у него был громадный, и чувствовалось, что дело своё он знает и, что важнее, любит.
   А видов печей он сложил великое множество: голландки, шведки, русские, небольшие для баньки с котлом и без котла. Каждый раз Вячеслав Валентинович думал, как ловчее и лучше сложить очередную печь, чтоб грела хорошо, не коптила, не дымила, чтоб сажи было поменьше, а лучистого печного тепла побольше. От этого все печки у него получались разные, с придумками: где карнизик пустит, где сушилочку выложит. Но все одинаково «славные». Может, и нарекли его когда-то мать с отцом Славою, чтоб он складывал эти славные печки. Назвали сына, ничего не загадывая наперёд, а судьбу напророчили. Слава об его печках впереди него бежала.

   Повзрослел Слава рано, аккурат в тот день, когда матери лишился. Говорят же, нельзя работать в праздники, а мать в самый Ильин день подхватилась и побежала в сельпо за солью — для засолки огурцов. Тут её в аккурат и сшибла ошалевшая кормовозка, покатившаяся прочь с дороги прямо на Нюру и вставшая, как вкопанная, в десяти метрах посреди придорожного сухого бурьяна.
   На крики из сельпо выскочил побелевший от ужаса Гришка, шофёр кормовозки, неполных двадцати лет отроду, именно он забыл поставить на ручник машину.
Матери скрестили на груди натруженные хлопотливые руки, и она упокоилась на Сергиевском погосте. А было Нюрушке всего-навсего пятьдесят четыре года. Жить бы да жить. Да, видно от судьбы не уйдёшь.
   Муж, Валентин, запил. Он и всегда не дурак был выпить, но сейчас у него был основательный повод. И он заливал горе всем, чем придётся: и водочкой, и самогоночкой, и аптечной настойкой, а мог и денатуратом.

   Раньше Славик с матерью и сестрой ещё как-то сдерживали отца. Но теперь сестра Татьяна вышла замуж и ушла к мужу. Мать отдыхала на том свете. А на этом Славику некому было помочь. Поэтому он даже с каким-то облегчением пошел служить в ряды Вооруженных Сил, это давало ему передышку на два года.
   После дембеля Славик приехал было домой. Но увидел постаревшего, опустившегося отца, с пьяными слезами пытавшегося обнимать его и сбивчиво шепчущего:
   — Сейчас обмоем, сынок! Это дело всенепременно обмыть надо. У меня шкалик припасён. Сейчас, сейчас, всё будет, — говорил отец и трясущимися руками шарил в буфете.
   Славик подумал, подумал и устроился работать проводником на железную дорогу, поехал от отцовского бедлама, куда глаза глядят, вернее, куда пошлют.

   Ездил он лет десять. За это время изъездил всю огромную страну вдоль и поперёк. И по Транс-Сибирской магистрали прокатился, и до Мурманска доехал, и Среднюю Азию посмотрел. Сколько станций и полустанков он изучил, сколько городов пересмотрел, со скольким народом перезнакомился, передружился. С некоторыми и бартер наладил. Ты ребятам: макароны, тушёнку, сгущёнку, мануфактуру, а они тебе: рыбки хорошей, икорку, дыни, арбузы.
   В общем, не зря поездил Слава — есть ему, что вспомнить.
   А потом в одночасье как отрезало — потянуло домой в родные места. И вернулся Славик в родовое гнездо.
   Для умелых мужских рук нет ничего невозможного. Как ни была запущена у отца изба, а привёл её Слава за месяц в божеский вид. Отмыл засиженные мухами подслеповатые окна, отскоблил и покрасил полы, переклеил обои. И сам засмеялся, как приветливо стал выглядеть родимый дом, куда раньше и ноги не шли. Всё он может. Всё ему по плечу. Его черёд жить и хозяйствовать!

   Он уже и хозяйку приглядел. Сильная красивая Антонина сразу приглянулась ему. Раньше он на неё и не смотрел, пятнадцатилетняя девчонка — не его компания. А за эти десять лет она превратилась в стройную темноволосую красавицу, к тому же успела закончить медучилище. Разве плохо в дому собственный медик? Очень даже хорошо!
   Отец признал Славкину силу, присмирел, как встарь не куражился — ослаб, и только приговаривал:
   — Я ничего, сынок, я — так, старый стал, — он даже начинал подхныкивать, жалеть себя. — Ты хозяйствуй, хозяйствуй!..
   Свадьбу сыграли по осени, а зимой отец умер.
   Слава устроился в городские бани банщиком, освоил массаж, заинтересовался лечебными свойствами трав и стал составлять целебные отвары. В свободное время клал печи.
   Тоня работала медсестрой в больнице. Одна за другой родились две дочки. Мальца Бог не дал. Но Слава не огорчался — девчонки были его сердцу милее. Подросли доченьки и пошли в медучилище — по материнской линии.
Жили хорошо, особо не шиковали, но достаток был.

   Слава по природе был молчун, любил делать что-нибудь по хозяйству руками. Руки у него были золотые: сильные, сноровистые, ловкие, умелые. Со временем провели в дом газ с отоплением. Баньку сам соорудил — любо-дорого глядеть. Некоторые клиенты приезжали к нему париться. Уж больно невесомым становилось тело после его мытья и массажа. А после еженедельного трудового гнёта кому ж не хочется воспарить?!

   Но изредка попадались и такие, что и в бане не могли расслабиться. «Нет пророка в своём отечестве» — Антонина была из их числа, ворчала:
   — Баб своих охаживаешь, оглаживаешь. А у меня то спина болит, то колено ломит.
   — Ты расслабься, что такая зажатая…
   — Не могу, болит.
   — Сходи к Захаровне, пусть заговорит.
   — Пробовала. Через какое-то время опять болит.

   Что с ней делать? Слава жену жалел. Он вообще женский пол жалел. И хоть мужики трунили над его работой, он женщин и охаживал, и оглаживал, и отварами целебными растирал, и разминал, чтоб они тоже хоть на время воспарили. Женщины чувствовали его бережное отношение и лёгкость во всём теле. Поэтому ничего не было удивительного в том, что к другим банщикам было свободно, а к нему ходили по записи.

   Слава был настолько незлобив, что поругаться с ним не было никакой возможности. Когда Тоня начинала сердиться, он сначала уходил в баньку, а потом стал садиться на зелёный мопед и уезжать на рыбалку. Поэтому, как сгущались в доме грозовые тучи, предупреждал:
   — Будешь ругаться — уеду на рыбалку!
   — Не буду — не уезжай, — сдавалась жена.
   А однажды попросилась:
   — Возьми меня!..
   Он усмехнулся бабьей глупости, но взял. А ей понравилось! И стали частенько ездить на рыбалку вдвоём. Что ни говори, хорошую он выбрал себе жену!

   Как-то Слава надумал пристройку к дому сделать, тесновато стало. И обратился за разрешением к сестре. Дом принадлежал им на паях.
   — Не дам, не позволю, — вдруг упёрлась сестра.
   — Ты что? Всё равно живёшь в квартире, — удивился Слава.
   — Не дам и всё! Не хочу, чтобы ты жил в хоромах! — упрямо твердила сестра и глядела на него отцовскими куражистыми глазами.
   Сестра пошла характером в отца, убеждать её было бесполезно. А он в мать. И отступился.

   Зря! Потому что сестра Татьяна покуражиться-то покуражилась, а по-женски младшего брата пожалела — один он у неё от той детской семьи остался — и разрешение через месяц дала.
   Два года Слава перестраивал отцовский дом. И дом у него получился тоже на славу! Просторный, удобный, тёплый!

   Весело потрескивают дрова в печи, разливается по нашему дому блаженное лучистое тепло — и всякий раз добрым словом мы вспоминаем печника Славу и его золотые руки.