Дмитрий Тарасенко о Владимире Высоцком

К сожалению, публикую статью о Высоцком не ко дню его памяти (25 июля), а с небольшим опозданием. Надеюсь, простят читатели.

Большая ответственность ложится на всякого, кто берется рассказывать о жизни Владимира Семеновича Высоцкого (1938 — 1980). Ни ошибок, ни легкомысленной выдумки «для большего складу», ни душевного холодка читатели не простят. После стольких опубликованных в печати воспоминаний еще неизвестно, как будет принят даже самый искренний рассказ человека, который видел его только на экране.
В шестнадцать лет я мало интересовался поэзией. На свой магнитофон переписывал, в основном, музыку, притом только ту, что способна «проникать в суставы». Но однажды услышал «Песню о друге» — и, при своем изрядном росте, сам себе показался маленьким. А вот тот, который пел, — он был большой! Да, исполнитель песен из фильма «Вертикаль» (позже я узнал, что он же и автор) представлялся мне очень большим, сильным, благородным. По голосу, по интонации, по самим словам я почувствовал в нем человека с огромным опытом реальной, жестокой земной жизни — и все же окрыленного. Таким он для меня и остался. Позже ко мне попали записи из его раннего «блатного» репертуара: «Татуировка», «Рыжая шалава», «Свой первый срок я выдержать не смог…» и другие. По их безупречной поэтической форме, по грубоватой, но абсолютно верной душевной тональности было ясно, что это вовсе не лагерная лирика, что сам автор неизмеримо выше, что сочинял он «про то, что в жизни не видал» – от великого интереса и сочувствия к людям, прежде всего к тем, которые «идут по лезвию». Возможно — о друзьях и для друзей.
Ничто не могло вытеснить из моего сознания этот благородный образ. В институте я спорил со студентками, вызывал неудовольствие преподавателей, доказывая, что официально не рекомендованный Высоцкий никакой не блатарь и не грубиян, что он изобрел новый песенный жанр, где условно-блатная романтика выросла до истинной поэзии. А потом мы все услышали столько новых песен, совершенно друг на друга непохожих! Да, настал час, и лихой, не признающий жокеев «иноходец» обогнал всех.
Так и вошли в мою жизнь эти песни — небесным даром на могучей земной основе. Вместе с миллионами сограждан я ждал их, как в детстве ждут новых игрушек, спешил достать, переписать, расшифровать слова, непонятные из-за плохого качества пленки. Это были праздники! Хотя порой являлись такие песни, от которых у людей постарше и слеза наворачивалась. Отношение к их автору было для меня безупречным индикатором: я знал, что ни за что не смогу подружиться с человеком, который не любит Высоцкого. Когда ялтинский моряк Слава Худяков рассказывал, как они катали актеров на лоцманском боте «Пилот», я глядел с восхищением и завистью. А тот входил в раж, рисуясь перед доверчивыми слушателями: «Вовка Высоцкий ловил со мной рыбу. Я дал ему снасть и научил «цыпарить» ставриду без наживки…» Вот такая чепуха — но как запомнилось!
Не только через знакомых, не только через летние отпуска да прогулки был связан Владимир Семенович с Крымом. Здесь он снимался в четырех кинофильмах, из которых самый старый и малоизвестный — «Белый взрыв». Это трагическая военная картина о том, как солдаты-альпинисты спасали мирных жителей, обрушивая на врагов снежную лавину. Базировалась киногруппа в Алуште, а съемки проводили между Ангарским перевалом и Северной Демерджи. В этом фильме у Высоцкого была роль эпизодическая, ее предложил Станислав Говорухин, чтобы после разгромной статьи в 1968 году помочь опальному актеру как-то заработать.
В Севастополе молодой Высоцкий снимался в фильме «Увольнение на берег». Обычно операторы стараются избегать знакомых пейзажей, чтобы не отвлекать внимание зрителей, а здесь открыто показаны улицы и районы города-героя.
В Евпатории, в узких улочках бывшего Гезлёва, снимали художественный фильм «Плохой хороший человек» — по мотивам повести А. П. Чехова «Дуэль». Съемки проводили возле бывшего рыбозавода. В фильме участвовали знаменитые и многими любимые актеры: Олег Даль, Анатолий Папанов, Людмила Максакова. Роль Фон Корена играл Владимир Высоцкий. В те дни из всех окон выглядывали любопытные, а однажды вечером работники завода решились — поднесли ему в дар три ящика рыбы. И тут же ушли, не желая надоедать, даже автографа не попросили. Вот уж действительно — от души!
При въезде в Евпаторию, на берегу, Высоцкий увидел памятник десантникам 1941 года, тогда-то и зародилась песня «Черные бушлаты».
Почти двадцать лет страна жила песнями Владимира Семеновича; к удивлению, к раздражению правительства, голос его доносился едва ли не из каждого окна. Да и в самом правительстве не все же воспринимали только «идейность». Придя домой и сняв галстуки, начальство тоже включало магнитофоны.
Ученые и поэты, актеры и художники, рабочие и домохозяйки, солдаты и генералы — весь народ слушал Высоцкого, ибо невозможно было разделить эти песни на грубые и утонченные, на простые, доступные — и на избранные, для интеллектуальной элиты. Потому что сквозь бытовые, подларешные, спортивные, военные и лагерные сюжеты одинаково продиралась душа.
Когда Высоцкий после аварии попал в реанимацию, Андрей Вознесенский, тоже наслышанный его песнями «дворового романса», сказал с выражением:

О златоустом блатаре рыдай, Россия.
Какое время на дворе, таков мессия!

А меня, помню, резанул этот мастерски сформулированный афоризм, этот комплимент «с барского плеча» гениального поэта-жонглера в адрес настоящего всенародного любимца. Время шло препоганое, «застойное» (еще говорили — «застольное»), а Высоцкий — разве он был только "блатарем", пусть гениальным, в нашей сонной державе, "что раскисла, опухла от сна"? И какой это, к чертям, «дворовый романс»?

Я стою, как перед вечною загадкою,
Пред великою да сказочной страною,
Перед солоно - да горько-кисло-сладкою,
Голубою, родниковою, ржаною…

Кто постарше, тем можно не объяснять, почему в эпоху госцензуры над искусством поэтов называли выразителями совести народа. Они образно, точно, иносказательно выражали мысли, которые многих из нас мучили. Теперь отменили цензуру – отошла в тень и сама поэзия.
Я из повиновения вышел —
За флажки — жажда жизни сильней!
Только сзади я радостно слышал
Удивленные крики людей...

Все кажется простым, понятным. Мы сами так думали, а вот он — сказал. И в каждой шутке у него такое, что призадумаешься:

А в общем, Ваня-Ваня-Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны, как в бане пассатижи!

Теперь наберем побольше воздуха, чтобы произнести две строки «златоустого блатаря» и хохмача — вот он, настоящий русский поэт:
Купола в России кроют чистым золотом,
Чтобы чаще Господь замечал!

Настоящий он всюду, но вот фильм «Служили два товарища» оказался для главного актера самым горьким и, наверное, пророческим. Снимали картину возле крепости Арабат, что в начале Арабатской стрелки. Руины той турецкой крепости оказались удобнее для съемок и смотрелись эффектнее, потому ее и выбрали, но изображался там штурм Красной армией Перекопа. Высоцкий играл роль белогвардейского офицера Брусенцова.
В политизированном советском кинематографе практически не было фильмов, вызывающих сочувствие к белогвардейцам. Ну, разве что «Бег», «Белая гвардия»... Нечаянный оттенок крамолы проявился и в этом кино, только уже не по замаскированному замыслу автора, а благодаря исполнителю главной роли. И становилось ясно — как же должна была обеднеть страна, если покидали ее такие люди.
Малая часть фильма снималась в Ялте, на берегу моря. И вот, наконец, Севастополь. Для сцены массовой эвакуации арендовали в Одессе пароход. На съемках Высоцкий подружился с молодым моряком, будущим капитаном дальнего плаванья Александром Назаренко, который не только восхищался его песнями, но и больше многих сочувствовал автору, понимая, как необходим ему отдых. Александр Николаевич несколько раз приглашал актера вместе с Мариной Влади в круизы по Черному морю. Сначала на теплоходе «Аджария», затем на лайнере «Шота Руставели». Условие было простое: «чтобы никто не придирался, зачем он здесь», надо дважды за время круиза дать пассажирам концерт.
Но вернемся к фильму. В гражданской войне, по выражению Сенеки, «все отвратительно, но самое отвратительное в ней – это победа». Итак, год 1920-й. Толпа будущих эмигрантов несется на берег и в панике, с трудом протискивая узлы да чемоданы, загружается на корабль. Места хватит не всем, а Брусенцов заходит на палубу… вместе со своим конем. И пистолетом грозит: «Он со мной с шестнадцатого года!» Нет, не пустили. Конь прыгает в воду и плывет за кораблем. А дальше — почти по тексту Николая Туроверова, по его короткому, сжатому пружиной стихотворению:

Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня,

А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Все не веря, все не зная,
Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь плывет, теряя силы,
Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо,
Покраснела вдруг вода.
Уходящий берег Крыма
Я запомню навсегда.

Разница лишь в том, что Брусенцов-Высоцкий сразу стрельнул «не мимо» — сначала в коня, а потом, переваливаясь через борт, — в себя. Тяжко чувствовать, что предал друга, да и жить, оказывается, ни к чему, когда погибла Россия.
А ведь получилось так, что Владимир Семенович действительно принес себя в жертву. Живи он как все, размеренно и аккуратно, не будь таким неуемным — песни получились бы совсем другими. Или вовсе никакими. А так — стоят на моей книжной полке два DVD диска, на которых записано 2647 песен с вариантами — зарифмовано, кажется, все сущее в мире. Для нас это как сияние от погасшей звезды.
Мы пережили эпоху Высоцкого — поэта, композитора, актера, бойца. То была пора забавных и грустных, веселых и героических песен одного автора. Мы привыкли жить в одно время с Высоцким, мы радовались, что он есть, что еще молод, а значит, многое успеет. Вот и на пластинках появились его песни, среди них — печальная, глубокая, провидческая «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…» Не понимали мы, не хотели понять, оберегая душевный покой, что это — знак его беды.
И вдруг — всё. Осиротел театр на Таганке. С грустью смотрим в телевизор на «капитана Жеглова». А песни Высоцкого — долго ли будут слушать? — подумал я тогда.


Я, конечно, вернусь,
Не пройдет и полгода…

Увы. Не прошло и полгода, как по радио зазвучала новая «блатная лирика», уже истинно-блатная — пустая и низкопробная. Ее тоже слушали молодые, да и не очень молодые люди. Что, надеялись открыть еще одного Высоцкого? А может, просто обрадовались, что здесь нет поэзии, она ведь утомляет, потому что приходится думать и чувствовать. Нет, это я от досады на людей наговариваю: очень уж резкий контраст.
Конечно, мы слишком часто, слишком по многу раз слушали Высоцкого. Это тяжелое испытание для поэта. Наступил перерыв. Уместный, логически объяснимый, он вдруг затянулся на годы и совпал с началом общего крушения поэзии. Вернется ли Высоцкий, зазвучит ли, как когда-то, в каждом доме? Боюсь, что нет, прошло время бардов-классиков. Как при жизни не пропускала их на радио политическая цензура, так теперь лишь крайне редко может пропустить цензура экономическая.
Это приметил и выразил в стихах Александр Городницкий:

…Над крестами кружение галочье.
Я смотрю в магазине «Мелодия»
На портреты печальные Галича
И на снимки лихие Володины.

Там пылится, не зная вращения,
Их пластинок безмолвная груда.
Никому не дано возвращения,
Никому. Никуда. Ниоткуда.

Кто слушал Высоцкого и понимал, что он единственный, те, конечно, не забудут его, пока живы. В Крыму тоже проводятся вечера памятных дат, юбилеи. В Симферополе установлен памятник поэту с гитарой. Но мы сами, каждый из нас, поклонников и ценителей, можем не ждать эти эпохальные, уходящие в вечность «полгода», а возвратить любимые песни в свой дом, в свое настоящее — преподнести любимым, поделиться с прошедшими отбор друзьями, растолковать детям. Тогда, как сказал другой кумир прошлой эпохи, «новая душа будет у них и новая у тебя».

Севастополь- Симферополь
31.07.20