Античные мифы и мифы об античности

Когда пару лет назад мой старший сын поступил на факультет журналистики СПбГУ, я с грустью узнал, что из программы изъят курс античной литературы. Можно не сомневаться, что эта мера сильно понизит общий уровень развития нашей журналистской братии, который — что греха таить! — и без того не слишком высок. Между тем, кто из нас, образованных русских людей, в детстве не зачитывался «Легендами и мифами Древней Греции» в изложении Куна! Кто не прохаживался среди чудесных статуй в Летнем саду и пригородных дворцовых парках! Кто не восхищался полотнами на греко-римские сюжеты в Эрмитаже и Русском музее! Кто не уснащал своей речи крылатыми выражениями, связанными с агтичностью — такими, как авгиевы конюшни, сизифов труд, танталовы муки, прокрустово ложе, гомерический смех!

Сегодня, однако, хочется побеседовать о другом: о застарелых заблуждениях — назовем их мифами, — которые поныне засоряют нам сознание, искажая понимание античной истории и культуры. Они оказались гораздо более живучими, чем можно было предположить.

Миф первый: античность — счастливое и прекрасное детство человечества.

Во-первых, человечества ли?

Нет: только Европы (а также выходцев из нее, заселивших другие континенты). Европа — еще не всё человечество. Ни на Восток, ни на доколумбов Новый Свет античность никак не повлияла. Да и не на всю Европу оказала влияние античная культура. Она оказалась органичной прежде всего для романских народов — прямых наследников римской античности, и в меньшей мере — для германских, у которых контакты с античным миром были весьма поверхностными. Потому-то в Италии, Франции, Испании и Португалии культура Возрождения, ориентированная на античность, приняла общенародный размах, в Германии образовались только кружки гуманистов, осознававших себя в меньшинстве и в оппозиции, в Англии возник театр Шекспира, который лишь частично усвоил возрожденческую эстетику (за что его и бранили Вольтер и прочие просветители), а в скандинавских странах Возрождения как такового и не было: там нечему было

возрождаться. Наследницей же греческой античности была Византийская империя, и когда в XIV в. она начала разваливаться, ученые греки, осевшие в Италии, познакомили западных европейцев с античной культурой в гораздо большем объеме, чем это было доступно в Средние Века. Это и послужило причиной возникновения возрожденческой эстетики (а не «зарождение капиталистических отношений» и не «период первоначального накопления», на чем настаивают марксисты).

Во-вторых, детство ли?

Тоже нет. Если уподобить различные исторические эпохи разным возрастам человека (чего, кстати, терпеть не мог академик Александр Веселовский), то получится, что античность имела свое детство, свою юность, свою зрелость и свою старость. Иными словами, античность — это завершенный цивилизационно-культурный цикл, на смену которому пришел новый, начавшийся в Средние Века и продолжающийся поныне. Среди приверженцев этой теории — знаменитый немецкий историк Теодор Моммзен, удостоенный в 1902 г. Нобелевской премии по литературе за блистательную «Историю Рима». Теория цикличности представляется нам значительно более правдоподобной, нежели смена рабовладельческой, феодальной и капиталистической формаций, выведенная марксистами на основе упрощенного понимания гегелевской социологии.

В-третьих, насколько античность «счастлива» и «прекрасна»?

Экономической и политической основой античного мира было рабовладение. О бесправном положении рабов и о бесчеловечном отношении к ним написано столько, что вряд ли стоит об этом распространяться. Для оправдания такого порядка вещей греки ввели в принцип оголтелый шовинизм: есть, мол, эллины — раса господ или избранный народ, — и есть варвары, т. е. все остальные народы. По мысли Аристотеля, эллины свободны уже по своей природе и живут в свободных государствах, тогда как варвары — это рабы и у себя на родине, где правят деспоты, так отчего им не быть рабами и у греков? К слову сказать, сам Аристотель не был греком по крови. Выходец из Македонии, он жил в Афинах на правах метека, положение которых было аналогично ситуации, в которой оказались русские люди в отделившейся Прибалтике: жители, но не граждане. Презрительное отношение к инородцам восприняли от греков и римляне.

Античность была эпохой постоянных, кровопролитных и опустошительных войн. Греческие полисы (города-государства) без

конца враждовали между собою. С образованием империй (Александра Македонского, затем Римской) сопряжены завоевательные войны, не щадившие и мирного населения. Римскую республику долгое время сотрясали гражданские войны, приведшие к диктатуре Суллы, затем к принципату Августа, который уже упоминавшийся Моммзен считал политическим лицемерием, возведенным в принцип, и, наконец, к власти «солдатских императоров», облик большинства из которых просто карикатурен. А чего стоит деспотизм Калигулы, Нерона, Гелиогабала и многих других!

В античную эпоху широко применялись жесточайшие пытки и мучительные казни, в том числе распятие — чисто римское изобретение. Достаточно вспомнить, что, подавив восстание Спартака, римляне установили кресты с распятыми повстанцами вдоль всей дороги, ведущей из Рима в Капую.

Все слои римского общества — от императора и консулов до последнего пролетария — отличались пристрастием к гладиаторским боям и другим кровавым цирковым представлениям. Эти жестокие зрелища, по сравнению с которыми меркнет даже испанский бой быков (corrida de toros), были заимствованы у этрусков и предназначены, как показывает Гегель в своей «Философии религии», для того, для того, чтобы смерть казалась явлением повседневным, обычным и потому не столь страшным. Но неужели это достойный способ избавить людей от страха смерти? Да и действенный ли?

Резюмируя сказанное, мы можем с полным основанием утверждать, что признать античную эпоху «счастливой» и «прекрасной» никак нельзя. Но одно дело — жизнь, а другое — искусство, которое действительно достигло в ту пору необыкновенных высот. Впрочем, с точки зрения Канта, назначение искусства в том и состоит, чтобы дарить людям то прекрасное, которого им недостает в жизни. К тому же самые ароматные цветы и самые сладкие плоды произрастают, как известно, на хорошо унавоженной почве…

Перейдем теперь от греко-римской истории к античной культуре.

Как известно, важнейшей частью духовной культуры или даже ее основой является религия. Здесь мы постараемся разоблачить другой миф — о «светлом» и «радостном» язычестве и «темном» и «мрачном» христианстве. Зародившись во Франции в XVIII столетии, эта нелепая выдумка всячески муссировалась в

Советском Союзе, когда «научный» атеизм сделался важнейшей частью официальной идеологии, а гонения на Церковь — неотъемлемой частью официальной политики.

Религиозные верования древних греков и римлян сводились к признанию высших, блаженных и бессмертных существ — богов и богинь, во власти которых находятся люди и всё сущее. Ничего даже отдаленно похожего на Единого, Всеблагого, Милостивого и Человеколюбивого Бога, Которого исповедует христианство и Который «есть Любовь» (I Иоан. IV, 8), язычество не знало. Боги, как полагали древние, могли поступать со «смертными» по своему усмотрению, по собственным прихотям и капризам, часто проявляя злобу, зависть и мстительность. вспомним знакомые с детства мифы об Аполлоне и Марсии, об Афине и Арахне, об Артемиде и Актеоне, о детях Ниобеи, об Ипполите и Федре… Чтобы задобрить богов и богинь, им приносили кровавые жертвы — сначала человеческие, потом животные. По-видимому, несостоявшееся жертвоприношение Ифигении — это образ перехода от человечесских жертвоприношений к животным, аналогичный ветхозаветному жертвоприношению Исаака. Так что полы великолепных античных храмов по праздникам были густо заляпаны кровью…

С верой в богов язычество сочетало веру в рок — иррациональную, враждебную человеку силу, символически представленную тремя богинями — мойрами. Мрачный фиванский цикл мифов об Эдипе свидетельствует, что, по представлениям греков, от того, что человеку предначертано изначально, не уйдешь, как ни старайся. Перед роком оказываются бессильны не только люди, но и боги, в том числе «всемогущий» Зевс. Это нелепое противоречие осмеивает Лукиан в одном из сатирических диалогов.

Представления греков о загробной жизни тоже не отличаются оптимизмом: душа или тень покойника поселяется в населенном чудовищами, ненавистном людям царстве Аида. Несмотря на смутные представления о посмертном воздаянии (суд Миноса, Эака и Радаманфа) древние считали, что попасть на Елисейские поля (аналог библейского рая) реальной возможности нет. Даже Энгельс отмечал, что идея вечной жизни обернулась для греков подлинным несчастьем.

Не следует смешивать такие понятия, как религия и миф (в переводе — басня), а также основанные на мифологии поэзия и драматургия. В некоторых комедиях Аристофана боги выведены в

уродливо-карикатурном виде. На вопрос, как это мог допустить человек, упрекавший Сократа в непочитании богов (комедия «Облака»), что, как известно, стоило гениальному философу жизни, ответим цитатой из классика португальской литературы Эсы де Кейр;ша, считавшего главным в религии не богов, а ритуал: «Если бы Вы жили в Риме и в блистательных сатирах высмеивали богов, Вы были бы, возможно, великим и любимым комическим поэтом; но если бы Вы вздумали <…> высмеивать литургию и церемониал, то стали бы врагом общества, изменником родины и были бы брошены в Туллианскую тюрьму».

Пытаясь избавить своих последователей от страха перед богами и перед смертью, Эпикур утверждал, что у богов нет повода вмешиваться в людские дела, а душу покойника загробные муки не ждут, ибо она лишена бессмертия. Парадоксально, но смертность души — это п;гало для современных атеистов и маловеров — воспринималось эпикурейцами как утешение…

«Теперь, — пишет Ницше в своей первой монографии “Рождение трагедии из духа музыки”, — перед нами как бы расступается олимпийская волшебная гора и показывает нам свои корни. Грек знал и ощущал страхи и ужасы существования: чтобы иметь вообще возможность жить, он вынужден был заслонить себя от них блестящим порождением грез — олимпийцами. Необычайное недоверие к титаническим силам природы, безжалостно царящая над всем познанным Мойра, коршун великого друга людей — Прометея, ужасающая судьба мудрого Эдипа, проклятие, тяготевшее над родом Атридов и принудившее Ореста к матереубийству, короче — вся эта философия лесного бога, со всеми ее мифическими примерами, от которой погибли меланхолические этруски, — непрестанно все снова и снова преодолевалась греками при посредстве того художественного междумирия олимпийцев или во всяком случае прикрывалась им и скрывалась от взоров. Чтобы иметь возможность жить, греки должны были, по глубочайшей необходимости, создать этих богов».

Скажу прямо: мне, как православному христианину, ницшеанство, разумеется, чуждо. Но не могу не признать, что его догадка о двух началах в античной культуре — аполлонического и дионисического — поистине гениальна. Эллинский пессимизм, страх перед жизнью и бессиилие перед роком — всё это как нельзя лучше отразилось в аттической трагедии, например, «Эдип-царь» Софокла. Это же насторпение необыкновенно точно передано в

картине Бакста “Terror antiquus” («Античный ужас»). Это и есть дионисическое начало в античной культуре. Чтобы преодолеть этот «античный ужас», понадобился противовес — другое начало в художественном творчестве, которое Ницше назвал аполлоническим. Ужасу и хаосу оно противопоставляет либо красоту, гармонию и спокойную ясность духа, либо призыв к радости и веселью.

Но вернемся к аттической трагедии. Ни один трагик не вызвал столько ложных и предвзятых толкований, как Эсхил. По поводу его трилогии «Орестея» Энгельс в своей бредовой книжонке «Происхождение семьи, частной собственности и государства», ссылаясь на некоего Бахофена, утверждает, будто речь у Эсхила идет не о конфликте семейного и государственного права, а о борьбе патриархата с матриархатом. С нелепым мифом о матриархате, проливавшим бальзам на раны женщинам с несложившейся личной жизнью (вспомним хотя бы эпизод из фильма «Девчата»), в советское время полемизировать по понятным причинам было небезопасно, да и теперь не все на это решаются: слишком уж глубоко пустил корни этот предрассудок. Между тем, на сходный сюжет написан шекспировский «Гамлет» — там что, тоже дело в борьбе материнского и отцовского права? И даже если бы пресловутый матриархат коогда-то и существовал, — что, повторяем, более чем спорно, — то это должно было быть за много веков до Эсхила, чьи трагедии всегда остросовременны. Греческие трагики занимались не простой инсценировкой мифов, а их актуализацией — подобно тому, как Евг. Шварц осовременил «Золушку» и «Снежную Королеву».

Немало таинственного и в самой известной трагедии Эсхила «Прикованный Прометей» — о титане, которого его двоюродный брат Зевс приковал к скале в Кавказских горах за то, что украл с Олимпа огонь и дал его людям. Вторая и третья части трилогии утрачены. То, что Прометей прикован именно к горам Кавказа, свидетельствует о кавказском происхождении мифа. Действительно, существует анонимная грузинская эпическая поэма «Амираниани», герой которой Амирани полностью аналогичен Прометею. О контактах греков с древней Грузией (Колхидой) свидетельствует миф об аргонавтах, изложенный в поэме Аполлония Родосского «Аргонавтика».

В последующие времена многие литераторы — Гёте, Шелли и др. — видели в герое трагедии свободолюбца, человеколюбца, тираноборца и богоборца, которому противостоит жестокий,

трусливый и мстительный Зевс. «Сохранившаяся трагедия, — констатирует филолог-классик Наталья Александровна Чистякова, читавшая нам на первом курсе лекции по античной литературе, — многим кажется странной. Особенно загадочным считали образ Зевса, который в других драмах Эсхила выступал как воплощение миропорядка и справедливости. Возможно, разгадка была в несохранившихся частях трилогии, завершавшейся примирением Прометея с Зевсом. <…> Он мог изобразить юного Зевса, согласно мифу насильственно захватившего власть, а затем дать этот образ в развитии и показать, как Зевс ценой страданий Прометея перестает быть насильником и тираном. В подтверждение этой гипотезы следует сослаться на эвоюцию Эринний в трилогии “Орестея”». Загадочен, впрочем, и образ самого Прометея. И как знать, не аналогичен ли он ветхозаветному змию-искусителю, несущему прародителям запретное знание?

От аттической драмы перейдем к афинской демократии. Ее исстари принято идеализировать, но и это — миф. Золотым веком Афин стала эпоха правления Перикла, одного из величайших государственных деятелей Эллады. В отличие, скажем, от олигархической Спарты, Афины управлялись демократически — народным собранием, куда приглашалось всё взрослое мужское свободное и полноправное население. Этот орган был аналогичен новгородскому вечу или современной парламентской республике. Однако ни одного сколько-нибудь выдающегося государственного деятеля, кроме Перикла, афинская демократия не выдвинула; кроме того, она приговорила к смертной казни гениального философа Сократа по обвинению в «богохульстве». Это показывает, что и у демократии весьма ограниченные возможности, в чем убедился уже Аристофан, который беспощадно высмеивает послеперикловскую, пришедшую в упадок афинскую демократию. В комедии «Всадники» афинский народ — Демос — изображен в виде выжившего из ума старика, которого бессовестно обманывают несбыточными обещаниями рвущиеся к власти политические авантюристы. Слово демагог (народный вождь) в этот период навсегда приобрело значение краснобая, извращающего факты в корыстных целях.

Перейдем от драматургии к греческой философии, история которой тоже густо обросла мифами.

Марксисты делили всех философов на две большие группы — идеалистов и материалистов, в зависимости от их ответа на основной вопрос философии — об отношении бытия к сознанию.

Однако существует и альтернативная дихотомия — деление философских учений на догматизм и критицизм. Кроме того, основной вопрос философии в том виде, в котором он приведен выше, впервые был сформулирован только Гегелем. Греческих философов периода архаики интересовало другое: что лежит в основе всех вещей — вода (Фалес), воздух (Анаксимен) или апейрон — бескачественная материя (Анаксимандр)? Марксистская попытка выдать этих мыслителей за материалистов и противопоставить им «идеалиста» Пифагора, полагавшего в основу всего сущего число — явное насилие над фактами.

Марксистская доктрина соединяет в себе материализм, атеизм, гедонизм, коммунизм и призыв к революционной борьбе. Своими античными предшественниками марксисты считают прежде всего материалистов Демокрита и Эпикура. Но в том-то и дело, что Демокрит проповедовал социальный квиетизм, а Эпикур — полный отказ от какой бы то ни было общественной деятельности («живи незаметно»). И Демокрит, и Эпикур отрицали бессмертие души (хотя первый допускал, душа может на какое-то время пережить тело), но не отрицали существования богов. Самыми «злостными» атеистами в пору поздней античности считались христиане, не признавашие ни одного из языческих божеств (это одна из причин столь ожесточенных гонений на них). Не был Эпикур и гедонистом: напротив, он утверждал строжайший аскетизм (вегетарианство, трезвость, безбрачие) на том основании, что чем меньше у человека желаний, тем меньше он страдает.

Что касается коммунистической утопии, то впервые она была изложена в платоновском диалоге «Государство» и осмеяна Аристофаном в комедии «Женщины в народном собрании». Коммунисты же — по крайней мере, до последнего времени — категорически отрицали свою преемственность по отношению к Платону. Это и понятно: Платон ведь был отцом идеализма, который Ленин называл дор;гой к поповщине, т. е. к тому, что «вождь мирового пролетариата» ненавидел до поросячьего визга.

И в заключение разоблачим еще один миф, касающийся двух инцидентов в Александрии уже в раннехристианскую эпоху.

Общеизвестно, что в эллинистический период в Александрии находилась богатейшая в античном мире библиотека. В советское время в целях дискредитации Церкви однозначно утверждалось, что она была сожжена христианами. Это наглая ложь — вернее, подмена. В действительности библиотека претерпела несколько пожаров, после которых частично восстанавливалась и, по

наиболее достоверным данным, была окончательно уничтожена в VII в. при нашествии арабов. Если в чем и можно упрекнуть александрийских христиан, то в уничтожении другой библиотеки, гораздо меньших размеров, при храме Сераписа, который они, возмущенные мерзкими языческими жертвоприношениями, уничтожили с разрешения патриарха Феофила и императора Феодосия I. Однако современные объективные историки выражают сомнение, были ли там вообще книги на момент разрушения. «Трудно, — читаем в Википедии, — приписать утрату библиотеки какому-то одному событию или же обвинить в ней однозначно язычников, христиан или мусульман. Единого мнения на этот счет нет».

Другой, не менее печальный случай — это гибель Ипатии Александрийской, подаваемый богоборцами всех мастей как доказательство фанатизма и мракобесия христиан, проявлявшихся будто бы во все времена. Причем обвиняют в этом Св. Кирилла, епископа Александрийского — того самого, который сочинил молитву «Богородице Дево, радуйся» — хотя богословы и историки Церкви хорошо знают, насколько облыжно это обвинение. Нельзя снимать ответственности за это злодеяние с причетника Петра и шедшей за ним толпы — в семье, как говорится, не без урода. Но нельзя и обвинять всю Церковь за грехи отдельных ее членов, как это с завидным упорством и поразительным единодушием стремились делать безбожники различных толков. Важно подчеркнуть и то, что мучеников язычества, к которым относится и Ипатия, можно пересчитать по пальцам, а сколько христиан запечатлело свою верность Христу мученической кончиной — как в давнем, так и в недавнем прошлом!..

Думается, что античная история, освобожденная от мифов, вызовет еще больший интерес у современных людей, а античная культура и литература приведет их в еще большее восхищение.

Да будет так!

Опубл.: Сфинкс, вып. 25, 2010