На сопках Манчжурии

«Соленый пот, и горечь доли
В степи смешались в сладкий хлеб…»   

     История Карасуского района начала прошлого века очень богата яркими событиями. Одно из них, переселение Ново-Черкасских казаков из Донской области. Они расселились почти по всем поселкам, основывали новые. Одно из них, было названо «Манчжуркой»: на берегу реки Карасу, между Карасулем и Черняевкой, остановились казаки, участники  русско-японской войны 1905 года, воевавшие на Дальнем Востоке, в Манчжурии.

Жили, пахали землю, растили детей. А далее, Первая мировая. И еще, и еще - снова – войны…

Если кто думает, что наши отдаленные степи миновало давнее лихолетье, то тот, сильно ошибется. Карасуская степь просторна и ровна, как стол. Но как причудливо и драматично изрезалась событиями эта земля: отголоски мировой войны, Октябрьская революция, все оставило свой след в родных степях, в судьбах наших прадедов, дедов и бабушек.

Особенно – Гражданская война: она ураганом пронеслась через Карасуль, Всесвятское  (Урицк), Святогорку, Черняевку, Кузубай, и многие другие, уже исчезнувшие и забытые аулы и села, оставляя разорение, голод, смерть и бесправие…
Некоторые – пропали без вести. 

Но это будет позже, а пока – 1905 год. Манчжурия.


На сопках  багульник растет тут и там
Багрянцем закат полыхает
Он алым  туманом  плывет по логам
И сон казаку  навевает
В далеких и вольных Черкасских степях
Где беркут над старым курганом
Парит высоко , высоко в небесах
Станица его вспоминает….

Там молится мать, за сынка казака
Молитвой безгрешной взывала
Чтоб Мать Пресвятая его берегла
От пуль и клинков закрывала…
Не спится казачке жене молодой
Склонилась над люлькою - зыбкой
И детские кудри ласкает рукой
С печалью и нежной улыбкой…

На сопках Манчжурских закончился день
Страшится от смертушки поле
Кто выжил сегодня, а кто – прах и тлен
Такая - военная доля…
Вернется не каждый, считай – сам второй
Счет  жизни - от боя до боя
Гуляй же казаче – где смерть, где герой
Багульник всё в память укроет…

На сопках Манчжурских багульник растет
Багряной зарей полыхает
Спит крепко казак, сон улыбкой цветет
Казачку во сне обнимает…
Вернется домой, потревожит судьбой
В далеких, казахских степях
Поднимется пласт целины вековой
В уставших  от шашки руках…

Возможно, так и было… В. Шеин.

Отрывок из «Озер»

…Анна, лишь к вечеру управилась по дворовым делам: хозяйство у Шумковых прибавлялось, требовало мужских рук и пригляда. Но, с детства приученная к труду, казачка не чуралась тяжкой работы. Крепкая, здоровая натура помогала ей переносить заботы по скотине, дому и огороду. Тем более, что в последние годы дела ее маленькой семьи шли на лад, и, наглядно видя результаты своего труда, Анна с мужем все больше вгрызались в работу, постепенно забывая о первых, нелегких шагах на новом месте.

Отужинавшая Настька угнездилась на голбчике* жарко протопленной печи, игралась со связанной из перевитой соломы куколкой, что-то напевала, примеряла на свою желтенькую подружку разноцветные лоскуты из берестяной коробочки – туеска.
Анна опустила на колени тонкое кольцо гнутого дерева, на котором было туго натянуто белое полотно с начатой вышивкой из сиреневых ниток: чтобы  хоть как то скоротать тягучее время, она решила вышить новые занавески на окна своей землянки. Но работа не спорилась. Наверное, оттого, что одолевало беспокойство за уехавшего мужа.

«…иногда,  Анна задумывалась, любит она своего мужа или это просто привычка, которая прочно соединила их обоих, особенно после того, как они покинули родной, Новочеркасский край. Сошлись они на удивление просто и как то буднично: Анна, из семьи небогатых казаков, по времени, давно уже засиделась в девках, в ту пору ей шел девятнадцатый год. И, дело было не в том, что на нее не заглядывались парни, а в ней самой. Характером Анна вылилась в отца: своенравного, буйного во хмелю, не знавшего страха, как в сабельной рубке, так и перед станичной старшиной, казака. В станице его побаивались многие, в том числе, тихая, затюканная детьми, нуждой и неласковым мужем, жена, мать Анны. Но Анна умела усмирять отца: как ни странно на первый взгляд, но он безропотно покорялся дочери, наверное, потому что видел в ней родственную душу, не сколько по крови, как по нраву. «Эх, Анна! Не родилась ты казаком, а напрасно!» - частенько жалковал подвыпивший отец, мрачно глядя на крепкую, властную в повадках, дочь.

Она хорошо помнила, как вернулся с японской войны Ларион. В ту пору, когда он вышел в молодого казака, она еще бегала босоногой девчушкой, на целых восемь лет младше его. Но уже тогда, Анна примечала его среди станичных забияк. В тот зимний вечер, Ларион зашел на посиделки в накуренную, заполненную смехом и запахом крепкого пота, от  разгоряченных парней и девок, избу. Под звуки, хрипло сосущей  потертыми мехами воздух, гармони, лихо отплясывал чубатый казачок: звонко отстукивал по полу коваными каблуками, бойко сеял вокруг себя рассыпчатую дробь немыслимых коленцев, озорно подмигивал, сбившимся в кучку, нарядным жалмеркам* и девчатам.

Ларион, тогда, встал прямо посреди избы, заложил пальцы за поясок  наборного серебра, да так и застыл. Гармонь умолкла, прервавшийся в плясе казачок, вперился в него недобрым взглядом. Но Ларион молчал, и только, когда стало совсем тихо, недобро растянул в усмешке тонкие губы, повернулся к гармонисту.
- А ну, выдай нашу, …манчжурскую!

Губастый парень, послушно повел входивший в моду, вальс: «На сопках Манчжурии» Плавно полилась величавая мелодия, взрывалась  водоворотом страстей и красоты.  Сильно побледневший Ларион покачивался на носках сапог, вытянулся в нервную струнку, слушал с закрытыми глазами. Вдруг, не дождавшись конца, резко встряхнулся: «Да что вы понимаете? Эх вы-ы!» - не сказал, тоскою выдохнул он, и, пошатнувшись, пошел прочь.

Анна и сама не поняла, как ухватила из вороха одежд свою шубейку, и выскочила ему вслед. Ларион стоял у плетня, жадно вдыхал морозный воздух. Услышав шаги, обернулся. Тяжело смотрел на замершую девушку, подошел к ней. Дохнул в лицо воньким самогонным перегаром, грубо прижал к себе, и больно, взасос, впился в ее мягкие губы. Жадными руками зашарил под  шубейкой, слушал ладонями бешеный стук девичьего сердечка. Анна стояла как полумертвая, понимая только одно: отпустит – упаду…

Ларион отстранился, долго и пристально смотрел в её широко раскрытые, растерянные и жалобные глаза. Взял холодными пальцами за дрожащий подбородок, приподнял бледное, высвеченное синью месяца, лицо.

- Помню, как - Анной звать? Завтра пришлю сватов! Жди!

Он легонько оттолкнул девушку от себя, и ушел, твердо впечатывая сапогами в хрусткий снег…А на другой день, в избу пришли сваты»

…Анна вздрогнула, прислушалась. Ей показалось, что во двор кто-то вошел или въехал. Она подхватилась, метнулась к завешенному белой шторочкой оконцу, всмотрелась. В месячном свете разглядела нескольких конных. Всадники слезали с седел, отряхивали от набившегося снега одежды. Один из них, большой и грузный, разматывал длинные хвосты башлыка,* выколачивал из него образовавшуюся от дыхания наледь, кашлял, туго и надсадно.

«Казаки!» - поняла Анна, и в ее, внезапно занывшей, груди, ворохнулся страх. Задернула занавеску, бессильно опустилась на лавку. В маленьком коридорчике уже топали, теснились люди. Настька, схватив свой коробок, проворно полезла на печь.