Rip current. Кольцо Саладина. 11

«Очередь 142, абонент не отвечает» - прокурлыкал с небес переговорного пункта невнятный женский голос и резко заткнулся.
Мы с Таткой посмотрели друг на друга, я – обречённо. Это был мой номер.
- Что будем делать? - спросила Татка, не теряя деловитости. - Ещё ждать?
Мы уже ждали. Я уже поговорила с родителями, предупредила, что не приеду на выходные. И потом мы ещё ждали. И ещё. Сколько можно.
Я молча покачала головой и пошла к окошку отменять заказ.
На улице ветрено, я зябко кутаюсь в шарф, Татка понимающе молчит, слушает тяжёлые мои вздохи.
- Сколько времени прошло? – спрашивает она наконец.
- Много, – говорю я подавленно. - Месяц.
Я только сейчас это осознаю. Месяц! И я ничего не знаю о человеке, при том, что оставила его в больнице! Да за это время могло случиться, что угодно! И вот теперь уже который раз его телефон не отвечает…
Он встаёт передо мной таким, каким я видела его в последний раз - бледное, спокойное, далёкое лицо. Боже мой, как я могла! Уехала, встала в позу, дура, дура последняя…
Я мучительно кусаю губы, Татка косится на меня и тоже вздыхает.
- Знаешь, не могу тебе ничего советовать, потому что мало что знаю, – говорит она после тягостного молчания.
Это правда. С тех пор, как я вернулась из Крыма и погрязла в суете столичной жизни и новой работы, мы не поговорили откровенно. Да и невозможно это было.
Первое время я ютилась у Борьки на Сретенке, в бывшей бабушкиной, битком набитой старой мебелью однушке, где кое-как перебилась несколько ночей на старом диване.
Через неделю с курсов вернулась Татка, активно взялась за устройство моей жизни. Понеслась новая суета - заселение, прописка, оформление пропусков – опять куча времени и сил. Мы перетащили вещи от Борьки, но скитания всё продолжались, раза два я ночевала на пустых койках в общежитии, раза два – у Таткиной тётушки под нескончаемые рассказы о двух пережитых войнах. Наконец, когда я была уже окончательно вымотана – всё утряслось. Мы с Таткой были вместе, у меня была своя кровать, своя тумбочка, целых две полки на книжном стеллаже, половина платяного шкафа и даже свой личный письменный стол – абсолютно не положенный по разнарядке. Стол в нашей комнате должен быть один, но Таткины знакомые мальчики приволокли мне персональный – мы так и не выяснили откуда. Нам легкомысленно посоветовали не париться по этому поводу, и именно поэтому я несколько дней с тревогой ждала, что за ним придут – а заодно и за мной. «Тебе сказали не париться, - утихомиривала меня Татка, - здесь все всё друг у друга тырят, такой стиль». И на самом деле, так никто не хватился, а мы составили столы рядом, и вышла обширная удобная столешница под окном. И я наконец распихала свои вещи и книги, и можно было нормально жить.
Но момента для откровений так у нас и не нашлось: то я уезжала домой, то Татка, то заваливали гости по-соседски…
- Ничего, мы что-нибудь придумаем, - оптимистично обещала подруга, отпирая нашу келью. -  Сейчас поужинаем тётушкиными гостинцами – и обязательно придумаем...

Сумку с гостинцами, долженствующими помочь нам разрешить все тяготы земные, мы волокли от метро вдвоём. Мария Емельяновна – на самом деле не тётушка, а двоюродная бабушка, аристократка дворянских кровей - существенно облегчала нашу продовольственную озабоченность: одной только готовой снеди нам с Таткой хватало на полнедели. Так было и на этот раз.
Из недр сумки на стол явились остатки пирогов, а следом - двухлитровая банка кислой капусты, которую мастерски квасила сама тётушка. К капусте прилагалась партия почти совсем похожих на мясные геркулесовых котлет.
- Нужны бульонные кубики, - оживлённо трещала Татка, извлекая свёртки и свёрточки и явно стараясь отвлечь меня от горьких дум. – Геркулес замешивается на кубике, забалтывается яйцо, получается замазка, туда мелко-мелко крошится лук и чеснок. И всё это потом жаришь, как котлеты. Короче, мы с тобой перебьёмся. Утром чай и по пирогу, - оперативно распоряжалась она. - Днём обедаем в столовой, на ужин котлеты с капустой и чай с вареньем, - Татка бабахнула на стол тяжёлую банку тёмно-золотого цвета.
Банка была закрыта бумажной крышечкой и подстрижена оборочками. На крышке было написано твёрдым почерком человека, знающего, как жить на свете: «Крыжовник Лёля. 1989». В прошлый раз была «Вишня Тася.1990». Это подружки, выжившие в горниле двадцатых и сороковых, обзаведясь дачами в Подмосковье, слали ежегодно летние урожаи. А тётушка всё препровождала Таточке, обожаемой единственной внучатой племяннице, потому что своих детей бог так и не дал…
- Потом на завтрак будут яйца, – Татка аккуратно выложила коробочку с шестью яйцами – каждое было завёрнуто в тетрадный листок. - Тётка весь десяток всовывала, но у меня ж совесть есть, поделили по-братски. Булку ещё купим, нажарим на подсолнечном масле.
Татка показала бутылку, запелёнатую в газету, потом в целлофановый пакет и аккуратно закрученную тесёмочками. Тесёмочки были завязаны на бантик – чтобы удобнее развязывать.
- Ну, и традиционно - сахар. На, пересыпай в банку! «Вам с Вероничкой страшно повезло, что у меня диабет», - процитировала Татка, и я усмехнулась – это была знакомая фраза, я тоже её не раз слышала.
- Там ещё лук и три морковки, - кивнула она на опустошённую сумку. - Суп сварим. Перебьёмся до следующей субботы. А потом поедешь домой и что-нибудь тоже обретёшь от родительских щедрот.
Мы поставили разогревать псевдокотлеты на плитку, Татка отведала капусту, долила в банку масла и потрясла восторженно большим пальцем. Тётушкина капуста «провансаль» наряду с пирогами тоже была фирменной, и в соответствии со своим дворянским прошлым, называлась у нас «Белой гвардией».
- Ну, не умирай, не умирай, - тормошила меня Татка, неся к столу горячую сковороду, - давай тащи свой эликсир, будем отмечать Валентинов день.
Я вынула из тумбочки початую бутылку «Красного камня». Одну такую мы распили в моей «домашней» компании друзей, эту я привезла Татке – чтобы посекретничать с ней тихо-мирно.
- Закусывать капустой? – я обвела глазами скромный стол.
- Ой! Забыла! – Татка кинулась к сумке, вымахнула что-то и покрутила перед моим носом плоским блинчиком, похожим на блюдечко. – Помнишь?
Конечно, я помнила - ещё со студенческих лет. Это и было блюдечко. В него выливалось уваренное с сахаром молоко, потом оно застывало, соскакивало с блюдца, его ломали на аппетитные кусочки, сливочно пахнущие, с застывшей поверху тёмного центра кремовой пенкой… Почему-то это называлось «тянучка», хотя ни разу не тянулось, а наоборот, грызлось.
Я ломаю и нюхаю молочную лепёшечку, она пахнет детством, а Татка разливает вино.
- Ну что подруга, за день любви?
Даже в наших рабоче-крестьянских стаканах вино благородно и густо светится тёмным горячим рубином. В нём всё солнце, весь зной той земли, где я ещё недавно была долгожданной гостей. Целых десять счастливых дней… В глазах у меня тоже начинает горячеть и алеть. Я залпом выпиваю вино, и даже не закусываю вообще ничем - опускаю лицо на руки и неудержимо всхлипываю.
- Ой-ой, - Татка кидается ко мне. – Ой, прямо всё так плохо? А ты с утра такая весёлая пришла, я думала, ты его нашла. Или он тебя нашёл.
Да, с утра всё было не так. Было легко, было волшебно…
- Ничего я не нашла, - всхлипываю я. – Ничего не нашла… Только всё потеря... все потеря…
- Подожди-подожди, - не соглашается Татка. – Тихо-тихо. Ты просто голодная. Ну-ка котлеток быстро, пока горячие, давай-давай-давай, смотри какие красивые…
Мне не до еды, но я послушно сквозь слёзы жую, шмыгая носом и не особенно замечая вкуса.
- Ещё двадцать капель! – с энтузиазмом провозглашает Татка, занося бутылку над стаканами.
Божественный мускат тепло проникает в душу. А я думаю, что уже не в первый раз меня поят спиртными напитками, чтобы разобраться в жизни. С Норой было так же. Может, они правы? Напиться хорошенько, уснуть, не думать? Умереть, уснуть…увидеть сны, быть может… Я вспоминаю последний сон в автобусе – наша белоснежная свадьба… Свадьба, которой никогда не будет, потому что её не может быть…
Я допиваю вино и лезу за сигаретами. Татка садится на свою постель и выжидающе кивает мне.
Татка знает мою летнюю историю. Но не знает зимнюю. Знает только, что встретились - и всё было хорошо, а потом расстались - и всё стало плохо.  А всего-то моих историй и есть пять дней летом и десять зимой…
- Ну, - говорит Татка, - я вся внимание.

К полуночи я рассказала о нас с князем практически всё. С самого начала. Как мы не узнали друг друга на вокзале, как он разделся на набережной, как я вошла в его квартиру с закрытыми глазами. Рассказала, как мы разбирались с его снами, искали календарь восемьдесят восьмого года. Рассказала про туфли для танго, про Нору и про Веронику. Про то, как мы встречали наш Новый год, как ссорились и мирились. И, совсем уже заливаясь слезами – как была разбита розовая раковина, которая снилась мне во сне… Розовая раковина моей мечты…
Татка умеет не только трещать Она умеет слушать. Она уже два раза вставала подогревать чайник, молча хмурясь. И только иногда спрашивала: «А дальше?», «А потом»»
- А потом его все искали и не нашли.
Я тяжело вздыхаю и быстро дорассказываю про Раю, про Керчь и про возвращение.
- Так где же он всё-таки был? - спрашивает Татка, когда я замолкаю. – Ты так и не знаешь?
Я молча качаю головой.
- Загадочная история, - говорит Татка. – Я бы только из одного интереса обрывала телефон. Почему ты не обрывала?
- Я звонила один раз…
- Один раз – это не обрывать телефон. Тебе что-то мешало?
- Понимаешь, я вдруг увидела… что я там не нужна, - упавшим голосом проговорила я.
- Но почему?
У Татки недоумевающие глаза, и я тоже думаю: почему?
- Он не разу не назвал моё имя, - говорю я чистую правду.
- А надо было называть?
- Он называл другие имена.
- Прямо именно женские?
- Именно женские. А одно совсем незнакомое. Не русское.
- Не русское? Какое? Запомнила?
- Да. Юстина. И произнёс как-то не по-русски… с таким твёрдым произношением, я ещё удивилась: «Юстына»…
- Интересно… - Татка смотрит на меня не мигая. – Юстина – это Устинья.
- Да? – удивляюсь я. – Но это же очень редкое имя.
- Это Устинья редкое, - говорит Татка. - А Юстина, если это польское имя – вполне себе употребительное.
- Польское? – я замолкаю, глядя в никуда.
Что же это такое? Что-то опять нечисто. Польская Юстына? Привиделась? Приснилась? Пригрезилась? Что же за тайны тебя окружают, мой князь? Мой потерянный, найденный и опять потерянный…
- Странно всё, - говорит Татка. - Слушай, мне уже интересно с ним познакомиться. Давай быстрее его найдём.
Ну вот, уже и Татка заинтересовалась моим князем. А я завтра иду в театр с совсем другим человеком. Не с тобой, мой князь. А должна бы с тобой…
- Вот что. Сейчас уже поздно, - говорит Татка, - а завтра прямо с работы будем звонить этой твоей Норе. Всё узнаем, и всё будет хорошо. Ну, тебе хоть полегче стало?
Я киваю. Мне правда, легче. Хорошо, что я всё рассказала Татке.
Хотя самого главного я, всё-таки, ей не сказала.
И никому я не могу сказать, как мне пусто без тебя, мой князь. Как я хочу видеть тебя и чувствовать. Как хочу спать с тобой рядом, засыпать на твоём плече, забывшись в кольце твоих рук. Хочу просыпаться на твоём плече. Хочу наблюдать, как сон отпускает тебя, чувствовать твои первые после сна, ещё оцепеневшие движения, видеть, как глаза твои, едва размежив загнутые ресницы, начинают светиться нежностью, чувствовать, как объятия твои оживают и наполняются силой, потому что ты видишь меня, меня… меня…
И никому я этого не могу сказать, ни Татке, ни Милке. Даже себе. Только тебе я это могу сказать, и, может быть, когда-нибудь скажу… может быть… может быть…

продолжение следует. http://proza.ru/2020/08/19/811