Моя гонорея

Борис Родоман

МОЯ ГОНОРЕЯ

        Говорят и пишут, что обычный мужчина подцепит триппер хотя бы раз в жизни, а то и два. К счастью, болезнь эта хорошо лечится и плохой след оставляет не всегда.
        Я подхватил гонорею в субботу 28 августа 1965 г., приблизительно  в 23:45, от машинистки из нашего издательства «Мысль» Гали И. Через три дня я перешёл на службу в стены родного Геофака МГУ. Незабываемый подарок я унёс с собой на важнейшем переломе моей карьеры.
        Оказавшаяся злосчастной моя встреча с Галей была уже второй. При первой, предыдущей встрече 8 августа я хорошо воспользовался Галиной грудью, поэтому всё обошлось.
        Галя была тихой и ничем не примечательной девушкой, но она мне улыбалась, а главное – была заметно моложе меня: мне 34 года, а ей 25. Я тогда хотел  только молодых, не старше 28 лет. Ну что ещё надо сексуально озабоченному, вечному писдострадальцу?  К тому же Галя стала ходить в походы выходного дня с моей компанией, а для меня любые отношения с девушками неполноценны без туризма и вне ландшафта. 
        Моя половая жизнь была в общем  не стандартной, хотя и ничем особенно не примечательной. До 26 лет я был полным девственником. Только в этом возрасте я впервые стащил с девушки трусы, но… После убогого «конца» inter femora и без романтической любви (в данном случае) меня охватило разочарование… Но я и дальше многие годы занимался только петтингом с девственницами или с притворявшимися таковыми. Я сохранял сокровище для их женихов, а девушки уверены, что у них со мной ничего «такого» не было и быть не могло…
         Не только в детстве, но и во взрослом состоянии до 26 лет (!) я не занимался онанизмом (мастурбацией). Конечно, я, как и все мальчики, теребил свою письку, а будучи тинэйджером, любовался своей эрекцией, но не связывал это с возможностью эякуляции. Мой организм довольствовался поллюциями. Лишь после начала петтинга с тремя разными Галями я понял, что мои руки не хуже их(них) бёдер. С тех пор я занимался мастурбацией почти всю жизнь, до 2012 г., когда мне был 81 год (см. на «Проза.ру» мою повесть «Агонда, или Омут страстей»).
        На фоне множества безответных романтических любвей (см. сборник стихов «Далёкое и высокое» на «Стихи.ру») меня не покидала мечта завести постоянную любовницу, которая давала хотя бы раз в неделю. Тогда казалось, что надо чаще, раза два-три, но это несовместимо с моей работой и домашним бытом. Ведь я почти всю жизнь, не только в университете, но и в издательстве, занимался делами дома, как теперь называют, «на удалёнке». Так что совсем заменить мои «блудливые ручонки» настоящей женщиной не получится.
        Моя мечта отчасти и не надолго сбылась 1 февраля  1965 г., когда некая Люся, работавшая в одном сверхсекретном почтовом ящике вместе с моим другом Витей Мучниковым, отдалась мне по-настоящему и, вероятно, не без удовольствия, но и без всяких притязаний.  Влюблён в неё я не был, но в остальном она меня устраивала. Это был первый в моей жизни вагинальный коитус, только на 34-м году!
        Люся происходила из такой же бедной семьи, как и я. Она жила на роскошном и престижном Кутузовском проспекте, но в коммуналке, а до того, по возвращении из эвакуации, ютилась с родителями где-то в Подмосковье в землянке.
        Мою радость от приобретения новой подруги разделяла наша редакция в издательстве «Мысль». Особенно оживился член КПСС Роман Митин (о нём можно прочитать в моём рассказе «Покажи девушке футурум» на «Проза.ру»).
         – Ну, как там, Дебаркадий, твоя блондиночка?
         – Хорошо, хорошо! – отвечал я и уже клал глаз на новенькую, некую Катю, только что поступившую к нам из какого-то института.
        Обретя Люсю, я взыграл душой и телом, почувствовал себя даже чуть-чуть настоящим мужчиной и поспешил закрепить успех – завести сразу вторую любовницу, пока первая не убежала.
        – Боря, тебе не нужно отталкивать девушку, – говорил мой друг Алик Осетров. – Ты только обнажи перед ней свои подлинные качества.
        Я не люблю моногамию, не признаю  монополий. Я не очень уважаю семью, эту тоталитарную ячейку общества, якобы присягнувшего демократии; это гнездо безнаказанного насилия – для большинства людей. Мой идеал – промискуитет и матрица всеобщей любви, где каждый любит каждого, а на главной диагонали – самого себя. Но это пока невозможно – в нашей стране или во всём мире – из-за хамства мужчин.  Да и я как мужик – не бог знает что. Поэтому мои притязания скромны. Мне для счастья достаточно было двух девушек, но чтобы они были со мной одновременно и любили одна другую. У меня есть две руки, чтобы обнять двоих, и пара губ, чтобы три пары соединить в одном поцелуе (см. мой трактат «Идеальная девушка» на «Проза.ру»).
        Итак, я обрадовался, что машинистка Галя стала ходить в мои походы.
        – Не пойму я, кто любовница Родомана – ты или Галя, – спросил Люсю Витя Мучников.
        – Мы обе, – рассмеялась Люся. Витя решил, что она шутит; а это и была правда; чистая, голенькая правда.
        Один счастливый день подарили мне две девушки, вместе взятые. Я взял их вместе на свою «фирменную» прогулку с поездкой на экзотическом поезде между Софрино и Красноармейском – тепловоз с вагоном ходил там до электрификации. (Поезд этот упоминается в моём стихотворении «Первая прогулка», в сборнике «Далёкое и высокое», на «Стихи.ру»).
        Как  сейчас помню, мы стоим у окна в тесном вагоне (плацкартном по устройству), я обнимаю и целую двоих, они смеются. Я радовался, что они уже немного подружились. Мне было хорошо!
        Горькая ирония судьбы и дурацкий парадокс состоят в том, что я подцепил триппер от девушки, с которой в сущности не «трахался» (слово в этом значении тогда ещё не употреблялось). Я уединился с Галей во второй раз опять в её просторной комнате большой коммунальной квартиры, где присутствие соседей мало ощущалось, в хорошем  доме дореволюционной постройки, сначала четырёхэтажном, но надстроенном ещё двумя этажами в советское время, в начале Старомонетного переулка, на его углу с Кадашёвской набережной. В полукилометре отсюда, в двухэтажном здании бывшей богадельни гнездится «родной» для меня Институт географии, где я прошёл аспирантуру; в бесконечной Вселенной  единственное место, где мне следовало бы числиться в штате, но меня туда не взяли восемь раз! (См. на «Проза.ру» моё соч. «Сожаления и упрёки» в сборнике «Из воспоминаний»).
        Из Галиного окна (не ниже третьего этажа) открывался вид на кинотеатр «Ударник», на «Дом на набережной», на начало Большой Полянки. Милая старая Москва!
        Никто не мешал нам на кухне варить сгущёнку в банке, но оказавшись с Галей в постели во второй раз, я опять не мог понять, почему она так упорно не подпускает меня к своей pussy, хотя мои ласки ей явно приятны. Я всё же кончил во что-то отнюдь не сухое и вознаградил партнёршу серией искренних поцелуев.
        Через несколько дней, когда у меня обнаружились грозные симптомы, я понял: бедняжка знала или подозревала, что у неё там не ладно, но стыдливость мешала объяснить это мне. В ханжеском  патриархальном обществе традиционный стыд выше разума, а слова более запретны, чем обозначаемые ими дела.
        Я обратился по месту жительства в венерический диспансер на Второй Мещанской (ныне ул. Гиляровского). Гонорея у меня подтвердилась не сразу. Сначала отправили на консилиум куда-то в Сокольники. Одна из дам отстаивала версию, что венерического заболевания у меня нет. Она интересовалась моим пенисом, участливо спрашивала, как я совокупляюсь. Но ей было около сорока лет, а такие пожилые меня тогда не привлекали.
         Всё же гонорея подтвердилась. Лечение венерических болезней в СССР было обязательно-принудительным. Прежде всего, больной обязан назвать своего партнёра. За отказ это сделать и за уклонение от лечения можно было схлопотать тюрьму или выселение из Москвы. И я назвал двоих – Люсю и Галю.  Их вызвали в этот диспансер, и они встретились, сидя в коридоре. Смешно, что ни одна из девушек сразу не догадалась, почему и другая оказалась тут же, на это потребовалось несколько минут, в течение которых они ещё тепло приветствовали одна другую, но потом сообразили и ахнули…
        Когда обследовали Люсю, она объяснила, что последний половой акт со мной у неё был не вагинальным, и это её спасло; её отпустили как здоровую. Она не ругала меня, но заявила решительно: дружба у нас останется, но половой связи больше не будет.
        Мне половая жизнь была на время лечения запрещена, но я спросил, а можно ли целоваться?
        – Целоваться можно, но зачем зря возбуждаться.
        Ой, какие важные слова! Вся моя жизнь среди женщин и была сплошным «возбуждением зря»! Я спросил одного коллегу с Геофака, сколько процентов женщин, которых он целовал, ему отдавались. Он сказал, что 95%. Я подсчитал своих, и ужаснулся: у меня получалось ровно наоборот – пять процентов. Если отдаётся лишь одна из двадцати объектов любовного внимания, то я – полный неудачник?
        С другой стороны, если эти пять процентов – 50 девушек, которые со мной трахались (на самом деле таких было намного больше), то получается, что меня радовали, вдохновляли, держали в тонусе не менее тысячи девушек! Об этом свидетельствуют мои картотеки и адресные книжки, в которых содержатся данные о многих сотнях товарищей обоего пола, но Ж среди них преобладают.   
        Нет, возбуждался я не зря! Мои коллеги знают, и это описано в моих мемуарах: все важные концепции и модели связаны у меня с любовными стрессами. И с самыми важными в моей жизни девушками в ХХ веке сцеплены три вещи: 1) универсальная теория географической зональности (1952);  2) основные процессы пространственной дифференциации (1968); 3) поляризованная биосфера (1970) (см. в Интернете по моим ФИО и по этим ключевым словам).

Сушёным учёным я должен быть с виду,
Но роли такой не приемлет мой дух.
Наука моя – перегонка либидо,
Любовных терзаний побочный продукт.

        Нормальный русский мужик, узнав, что партнёрша заразила его венерической болезнью, должен её избить и при этом называть б***ью. А у меня и в мыслях не было хоть сколько-нибудь обвинять  Галю. И более того: я и после выявления болезни  четыре раза приглашал эту девушку к себе домой, где мы предавались ласкам, предохраняясь разными способами. 
        Гонорея у женщин обычно протекает тяжелее, чем у мужчин, а тут ещё явная запущенность была. Галю положили в известную больницу на улице Радио, и там я её навещал, приносил цветы.  Я был в этом не одинок. На той же лестничной клетке другие юноши тоже целовались со своими больными девушками. Я чувствовал себя сыном народа и частью молодёжи… В разные годы я навещал девушек в больницах венерических, психиатрических и туберкулёзных.
        В диспансере больные резко делились на две категории – гонорейцы и сифилитики. Первые яростно презирали вторых, третировали их, считая себя высшим классом.
         Моё лечение шло по плану и уместилось в положенное число месяцев. В нашем кабинете работали по очереди две медсестры – добрая и злая. Добрая сестра, лет сорока, была для нас как мать родная, заботливая, её все любили. Злая медсестра – высокая девушка двадцати с чем то лет, больных ненавидела и постоянно на них кричала. Её особенно возмущали «неприличные» позы и повороты мужчин, стоявших перед ней с обнажёнными гениталиями. Пациенты толпились в большой комнате. В  малую комнату их приглашали по одному.
        В связи с разными процедурами мужчины то и дело мочились в умывальники. Писсуаров и унитазов в этом помещении  не было. Я много лет потом вспоминал данную ситуацию в советских гостиницах, где в номерах нередко встречались умывальники, но унитазы и писсуары имелись только в общественных уборных в конце коридора. Персонального санузла (ПСУ) и размещения single простому советскому человеку категорически не полагалось. Туалет  – ахиллесова пята российской цивилизации.
        Однажды в малый кабинет, где меня обрабатывали, вошла стая шестнадцатилетних девушек. Это были учащиеся медицинского училища. Они смотрели на мой пенис:
         – А ему не больно?
         – Не больно,  – ответила врачиха.
        От того, что было бы страшно и больно, я отказался, о чём дал расписку. Это означало, что от способности заражать партнёров врачи меня избавили, но отсутствие осложнений не гарантировали.
          – Вы думаете, я ещё раз приду к вам когда-нибудь?
          – Не придёте, а приползёте!
          Я не приполз, но меня привезли, однако не вскоре, а только через 47 лет, на 82-м году жизни, в 2012 г. Почти полстолетия после свидания с Венерой судьба или бог подарили мне для полноценной половой жизни. Парадокс в том, что только после Галиного подарка у меня настала эпоха Сунь Вынь со всеми  её ужасами (аборты, браки, разводы, алименты, переселения и т.п.), но сохранился и восхитительный петтинг даже с любимыми, к телам которых мне изредка удавалось прорваться. В последней трети ХХ века у меня были три большие безответные романтические любви, одна из которых длилась 22 года; десятки объектов для трепетного обожания и/или нежной дружбы, для писем, стихов и песен; многие десятки «интимных партнёрш», но кратковременных и нередко одноразовых. Я в возрасте 43 лет ночами висел на пожарной лестнице перед окном любимой, которое она не занавешивала, а земля и барак содрогались от проходящих товарных поездов. На таком фоне были написаны  мои научные работы и прочие сочинения, защищались диссертации. Но любовь без секса и секс без любви оставались моими главными проклятиями в ХХ календарном столетии.
        Впрочем, вернёмся к незабываемым шестидесятым. 29 мая 1966 г., когда мне, уже перешедшему в МГУ, исполнилось 35 лет, вышеупомянутая машинистка Галя И. подарила мне синие шерстяные плавки. Это была первая в моей жизни трикотажная вещь. Трикотажные тренировочные штаны и  рубашку я впервые увидел в дни Всемирного фестиваля молодёжи и студентов в 1957 г. на моей подруге Гале Ф., но у меня даже такое х.-б. изделие  появилось лишь много лет спустя. В 1966 г. у меня ещё не было ни шерстяного свитера, ни шерстяного одеяла. Моё тело согревали вата и ватин. Моя одежда не прилегала к телу, а висела на мне, как тряпки на пугале.

Я пугалом плыву сквозь коридор,
Усмешки сея и гася улыбки.
Лишь ты решила соблазнить на спор,
Чтоб посмеяться над моей ошибкой.

*  *  *
        Я стоял на пешеходном Патриаршем мосту через Москву-реку. За спиной у меня торчало не разрушенное террористами церетельное чучело  царя Петра – великого ненавистника Москвы. Слева громоздился Храм Христа Спасителя, недавно отстроенный при участии моего друга, архитектора Вадима Докторовича. (Я был в гостях у него на стройке). (Каганович разрушил, Докторович восстановил). Тонул в сумерках канонический пейзаж Кремля, встречавшийся на денежных купюрах. Мрачнел изнанкой знаменитый Дом на набережной, в котором и я бывал в гостях у его обитателей. Без привычных шоколадных ветров лежала фабрика «Красный Октябрь», сдававшая свои помещения под выставки и ещё под чёрт знает что. За «Ударником» простиралась Болотная площадь – кладбище постсоветской демократии. Милая старая Москва, не до конца разрушенная пчеловодами и оленеводами…
        Правее Канавы виднелся знакомый дом. Весь ли он теперь занят ресторанами и офисами?
        – Смотри, – сказал я своей спутнице. – Там светится окно комнаты, где полвека назад бедная советская девушка одарила меня триппером.
       
Вот опять небес темнеет высь,
Вот и окна в сумраке зажглись.
Он мне дорог с давних лет,
И его яснее нет –
Московских окон негасимый свет.

(Михаил Матусовский)

Написано для «Проза.ру» 21 – 23 августа 2020 г.