Пёс по имени Барсик

                1

     При каких условиях и почему я назвал чёрного щенка Барсиком – сказать не берусь. Если взять раскалённую кочергу и приложить к моим пяткам, я может и скажу "почему", придумаю историю на месте, а то и вспомню что: какие только чудеса не проделывает наша память. Но, если положить руку на сердце, то правда - не помню.

     Я и не знал тогда, десятилетним мальчишкой, что где-то на свете живут пятнистые большие кошки – снежные барсы. Скорее всего, просто понравилось само имя – Барсик. Звучное, простое, чуть ласковое. Услышал где-нибудь, как старушка зовёт своего кота пить тёплое молоко, услышал краем уха, не включаясь, а сознание уже записало на свой витиеватый диск новое слово.

     Увидел бегущий на меня чёрный комок, лохматый и радостный, и с губ сорвалось: «Барсик!» Не я его выбрал, а он меня. Подбежал к моим тощим кривым ногам в коротких шортах и сел, уставившись в глаза. Чёрные бусины блеснули немым вопросом: «С худом ты или с добром пришёл, человек?» А я ему – Барсик!
     Впервые его кто-то назвал по имени. Пёс, мне показалось, посмотрел на меня с удивлением: не глумлюсь ли над ним. И тявкнул. Коротко так, словно спросил: «Ты уверен? Я ведь пёс!» А я продолжал звать его: «Барсик! Барсик! Барсик!»
     Наклонился и поднял щенка на руки.

     Весь чёрный, морда как у ризеншнауцера. Я и сейчас едва выговариваю это слово, а тогда? Если даже о барсах ничего не знал?

     Бегал у нас по посёлку огромный чёрный пёс. Сам по себе, без поводка и хозяев. Иногда, конечно, шёл рядом со своим хозяином, но чаще – сам по себе. Все шарахались от него, хоть и не нападал ни на кого. Но всё же предпочитали обойти этого Мефистофеля стороной. И, похоже, что этот Мефистофель, звали-то его, наверное, всё-таки как-то иначе, может – Джан, а может и Кайзер, но для меня это был просто лохматый чёрт, страшный и злой. Хотя зла-то никакого он никому никогда и не сделал. Похоже, что этот чёрт оприходовал дворнягу моего друга.

     Но – странное дело! То ли не один он участвовал в создании незапланированного потомства, то ли гены дворняги оказались сильней его, ризеншнауцеровских, но все остальные щенки родились обычными дворняжками. Только один – в отца. Но даже этот факт не повлиял на Мефистофеля, хоть и смотрел на щенка как в зеркало. Это когда я уже нёс Барсика на руках, ризеншнауцер с интересом подбежал ко мне и понюхал чёрный комок, недоверчиво его разглядывая. Барсик звонко тявкнул, словно сказал: «Пошёл к чёрту, чёрт!», в чреве Мефистофеля отзвуком что-то пробурчало, внутри у меня похолодело как зимой, когда наешься снега. Но, вероятно, услышав, что его зовут, пёс потерял к нам интерес и бросился в сторону. Барсик послал ему вслед звонкое «Пошёл к чёрту, чёрт!» и посмотрел на меня своими бусинками. Я сильней прижал его к груди и внутри заметно потеплело.

                2

     Шестнадцать лет прожил с нами Барсик, коротких и долгих шестнадцать лет. Это с какой колокольни рассматривать. Для уличного пса – нормальная жизнь, для человека – короткая. Нам бы никогда не хотелось отпускать от себя  своих любимых, но разве с природой поспоришь? Хоть и пыжимся изо всех сил!

     Барсик умер от старости, под конец ослепнув и почти перестав слышать. Всю свою жизнь он провёл на улице, в конуре под домом. Только считанные дни пережидал он сильный мороз в хлеву со свиньями. Мы пытались затащить его домой, но он так упирался всеми лапами, что в конце концов сдались и отвели в хлев. На улице температура опустилась ниже сорока, морда у Барсика поседела от инея, от мороза на бороде повисли сосульки. Сосулька была даже на конце. Зайдя в хлев, он сразу успокоился, устроившись на соломе. Привычные запахи и звуки, а дома - орёт телевизор, до блеска вымытый пол, да и просто страшно. Если человек тащит собаку к себе в дом, значит – всё, кранты, пиши «пропало», надвигается самое страшное, какое только может придумать себе пёс. Но когда человек одумывается и отводит собаку в хлев, значит – ещё не вечер, господа, мы ещё повоюем!

     В хлеву висит обогреватель – не хватает тепла от взрослых свиней. Рядом, через дощатую перегородку, носятся поросята – новая смена взамен выросших и ожидавших своей печальной участи. Над участью своей они, конечно же, вряд ли задумывались. Человек приносит их в свой дом в льняном мешке. На своих плечах, маленьких, копошащихся, повизгивающих. Если поросёнок совсем маленький, то – в дом, в тепло и под постоянный надзор. А чуть окрепнет – сразу в хлев. Дважды в день их кормят, стелют соломки, выкидывают дерьмо. Кажется, так будет всегда. Но в одно прекрасное утро появляется хозяин со странным выражением лица, сосредоточенный и хмурый, от чего душа холодеет и хочется спрятаться.

     Но он неумолимо вытаскивает упирающегося порося за пределы их дома, ещё пару минут слышен пронзительный визг, а потом всё стихает. Оставшиеся, взрослые и малыши, пугливо вслушиваются в звенящую тишину. Доносятся лишь резкие деловые приказы того, кто их кормит. Куда уводят их сестёр и братьев, за что? За какую такую провинность? Вроде вместе ели-пили, вместе спали и росли, ни в чём таком замечены не были и – на тебе! Пинком под зад и поминай как звали! Но память об этом быстро выветривается и возвращается только тогда, когда наступает очередь следующего. Что-то блеснёт в свете тусклой лампочки и болезненной занозой войдёт в шею. Страшно от страшных глаз, боль передаётся в ноги, но они крепко связаны человеком, далеко не убежишь. Постепенно желание бежать исчезает, уступая место безразличию. Хочется только спать. Веки тяжелеют и наступает тьма.

     Барсик вместе со всеми ненадолго притихнет, но вскоре аромат тёплых потрохов сводит с ума, запах крови дурманит и тревожит. Хозяин приносит миску вязкой крови, ещё не остывшей, сладкой как сама жизнь. Раздаётся голодное чавканье, и пугливые свиные глаза уже с интересом и нескрываемой завистью смотрят на него сквозь дощатые щели. А потом появляются потроха.

     Мы когда-то пытались самостоятельно делать колбасу, нашпиговывая её в тщательно вымытые кишки, но потом отец бросил это дело. Слишком уж хлопотное оно. Проще заморозить в морозилке мясо. Но, видимо, дефицит всего временно сказался на его интересах. А может, просто кто-то разрекламировал доморощенную колбасу, расхвалил её невероятные вкусовые свойства. Но – не задержалась она у нас. Гораздо вкуснее и сытнее, когда кладёшь мясо в суп, или делаешь жаркое, пельмени, рожки с фаршем… Столько разнообразных блюд из простого мяса! Никакая колбаса тут не сравнится.

     Но это – редко, раз или два в год. Для собаки – домашние свиньи. Но если уж наступает этот день, то он по праву зовётся «праздник живота». От свиной крови чёрная морда Барсика становится ещё темней, борода красными сосульками стекает на солому.

     Когда у нас появился большой морозильник, забивать свиней отец стал и летом. Удобней работать в тепле, когда у тебя пальцы не деревенеют от холода. У меня на всю жизнь на ноге осталось тёмное пятно от пролитого на неё ведра кипятка.

     Поскользнулся на льду и опрокинул на себя ведро. Благо, что был в тёплых брюках, избежал большого ожога. А если б летом, то кожа с полноги бы точно сошла. Но летом – если только за что запнёшься: за цепь, например, волнующегося пса, или за кошку, всегда кидающуюся под ноги в самом узком месте в самый неожиданный момент или… Да за что угодно, даже на ровном месте. Но, слава Богу, больше я кипятком не обливался.

     Летом в крови не только наши руки и морда Барсика, но и кошки и даже куриц. Кошка как клоун бегает по двору с красной жирной улыбкой во всю довольную харю. Курицы – как в самом страшном кино. К тому моменту я уже много чего повидал, меня такими страшилками не удивишь. Но безумные куриные глаза на кровавых головах, словно ожившие трупы, носившиеся с криком друг за другом, надолго засели в моей памяти.
     Но это, повторюсь – раз или два в год. Остальное время – трудовые будни: варёная картошка, запаренный комбикорм, иногда хлеб с молоком. Когда мама работала на свинарнике, украдкой от начальства приносила мертворождённых поросят. Положишь их Барсику – не станет есть, пока не отрубишь им голову. Может, думал, что они живы, просто спят? И ждал, пока проснутся и оживут. А когда отрубишь голову, то сразу ест. Тело без головы – обычная еда. Не обычная, в том смысле, что привычная, обыденная, а – нормальная еда, которая не встанет и не убежит.

     Я часто помогал своей маме на свинарнике, но оглядываясь сейчас назад, понимаю, что это «часто» просто смешно. Но тогда казалось это подвигом. Среди друзей и сверстников приходилось об этом молчать – запозорят: занимаешься, мол, бабским делом. И когда я «помогал» своей маме, то, бывало, на багажнике велосипеда, завёрнутых в пакет, привозил Барсику пару-тройку свиных тушек. А бывало, что и отец привозил на тракторе с бойни целого телёнка, тоже, вероятно, мертворождённого, а может и просто от чего сдохшего. Этой туши псу хватало надолго. Кто только не лакомился им, как бы Барсик его не сторожил. Курицы неослабно стерегли его бдительность, и чуть только он отвлекался или засыпал – рвали и метали телёнка. Как и кошки, свои и чужие. Приходилось ему чуть ли спать прямо на костях, а когда я разрубал тушу на части, то хоронил у себя в конуре. Конура не простая, не какой-нибудь жалкий квадрат, а на целых полдома.

     Полдома я, конечно, махнул: у дома была крытая пристройка – веранда и сени, метров на двадцать. Вот на этих подпольных двадцати метрах и хоронил про запас Барсик свою еду. Куры и кошки тщетно внутри искали, пока в жаркий летний день пёс сыто дремал, но иногда кое-что находили.

     Я удивлялся, когда кто-то из них или сам пёс вытаскивал какой-нибудь древний кусок. Чей он, какой природы и года, наверное, не вспомнил бы и сам Барсик, но курицы и кошки были все на месте. В этом он на руку был чист, или на лапу – как там правильно? Ни разу не замечен в исчезновении домашних питомцев, хоть и недолюбливал их. А может, просто держал в страхе, чтобы сильно не наглели? Ведь как только ослабишь вожжи, так все норовят влезть на шею, даже тебя самого готовы сожрать. Как глупые куры. Или не глупые, а просто так мстили ему: клюнут его и ноги в руки.

                3

     Был у Барсика особый любимец – рыжий кот Васька. Коты и кошки у нас часто менялись: деревня, одним словом. Лечить их никто не лечил, все жили сами по себе, уходили из дома когда и куда хотели. Поймают отравленную крысу и уйдут куда-нибудь умирать. А то и собаки загрызут. Или отец – головой об угол дома, когда перегнут палку. Мой отец человек добрый, но положил в помойную яму не одну кошку. Терпит-терпит кошачьи пакости, уступая мольбам моей матери, а потом схватит за задние лапы и со всей дури головой об угол. Но это – край, редкий случай. Очень уж он не любил, когда кошки по столу ползают или на палас гадят. Не поддававшихся воспитанию пускал в расход. В доме должен быть порядок, иначе – анархия, бардак. Я не такой, я слишком мягкосердечный, жалко мне всех. Один раз забил петуха, отрубил топором ему голову, так после этого долго не мог прийти в себя, душа несколько дней была не на месте. Я не выжил бы в деревне, потому оттуда уехал. Или выжил? Нужда намучит, нужда научит?

     У Барсика появился друг – рыжий котёнок Васька. Что он с ним только не делал, как не мутызил – тот всё терпел, сам приходил к нему. Немного подразнит, пошипит для приличия, лапами по носу норовя достать, но это так, не взаправду. Я не раз замечал, как пёс хватал зубами голову Васьки. Рыжая тушка покорно свисает из пасти, Барсик деловито идёт, словно поймал его на охоте, кладёт перед собой и смотрит. Кот лежит неподвижно как труп, а потом вдруг даёт дёру. Похоже, что коту тоже нравилась такая игра, повторяясь из раза в раз.

     Барсик иногда позволял ему есть своё мясо. Своё – в смысле принесённую нами еду. Но это так, пока никто не видит, но как только на горизонте появляются куры, пёс начинает рычать. И на кота и на кур. Потом они с Васькой спали: в тени или на солнце, в зависимости от погоды. Васька лежит рядышком на скамейке, а Барсик – под, тихо и мирно посапывая. Ни с кем из кошек он так не дружил, как с рыжим Васькой.

                4

     Барсик жил под домом на улице, вернее – во дворе. Все шестнадцать лет он неусыпно нёс службу сторожевого пса, охраняя дом от непрошеных гостей. Все или почти все боялись его, его грозного лая, его чёрной мохнатой морды. Он не дотянул до размеров своего отца, вероятно, сказались материнские гены, но грозный вид, мощные лапы, да и ростом он был крупней деревенских дворняг – опять же отцовский вклад, приводили в замешательство и ужас всех приходящих. Или почти всех.

     Барсик был сильным. Когда посадили его щенком на цепь, а цепь отец прицепил мощную, тяжёлую, такой только танки из болот вытаскивать, но, видимо, другой тогда не оказалось. Барсик сначала не понял, что произошло, зачем его приковали как Прометея, еле таскал за собой неподъёмные кандалы, но вскоре пообвыкся, притёрся, цепь уже не волочилась уныло, а резко взлетала на воздух, когда он бросался вперёд на стук калитки или собачий лай.

     Несколько раз он вырывал цепь из дома. Гвозди, толщиной в палец, разгибались от его рывков. Или не выдерживали кольца, крепившиеся к ошейнику. Или рвался сам ошейник. И тогда он сбегал. Недалеко и ненадолго, дня на два на три, большее – на неделю и всегда возвращался. Прибежит иной раз, похлебает из чугунка воды, поест, что найдёт и снова исчезнет. И так несколько раз.

     Он очень любил свободу. Нет, это не значит, что он чувствовал себя несчастным, сидя на цепи. Но свобода особо сладка, когда ты прикован цепью.

     Как он бежал, когда срывался! Один раз к нам зашла женщина, чтобы застраховать наше убогое имущество, так пёс так орал и рвался к ней, что порвал ошейник. А ошейник такой же, как и цепь, не железный, конечно, но всё же. Просто лопнул как нитка. Спасибо, что полдома не разворотил. Ремень лопнул, Барсик по инерции пролетел немного вперёд, секунду-другую оценивая, что произошло, и как рванёт к страховщице. У неё чуть инфаркт не случился, побелела вся, заикаться начала. Но пёс, не обращая ни на кого внимания, сиганул что было сил, только его и видели. Сколько он тогда выдал с места километров в час? Пятьдесят, сто? Чёрной пулей исчез за поворотом, только пыль как след от самолёта тропинкой зависла в воздухе, постепенно оседая вниз.

     Я часто брал его с собой в лес по грибы. Со мной, конечно, ему было скучно, я не мог так бегать, как он, хоть иногда и пытался. Когда я сел на мотоцикл, тогда мы сравнялись. Нет, сотню он всё-таки не брал, спидометр не врал, когда я отрывался от него, уносясь в далёкие дали. Один, или с другом, или с какой зазнобой за спиной. Шестьдесят – ещё куда не шло, но на восьмидесяти отставал заметно. И всегда находил меня, куда бы я ни уехал, за несколько километров, в полях и лесах. Вот что значит – собачий нюх! Но это было потом, на пороге моего тринадцатилетия. А сначала – всё на ногах. Или на велосипеде.

     На велике по грибы не пойдёшь. По ягоды – ладно, можно, да и то как-то запарно: надо постоянно бдить, где оставил, не потерять из виду. А грибы? Тут же полмира надо исколесить, чтобы собрать ведро подосиновиков, красноголовиков или белых. Поблизости все леса старухами исхожены, всё дочиста выбрано. И приходилось углубляться, рискуя заблудиться в незнакомых местах. Только раз я заблудился, да и пёс куда-то назло пропал. Долго я блуждал, до сумерек, пока не услышал шум проезжающих вдалеке машин. Пошёл на него и выбрался на знакомую дорогу. Километров на восемь-десять забрёл тогда в лес. Это вглубь, а когда прочёсываешь его, так все двадцать наматываешь.

     Барсик любил гулять. Глаза прямо светились от счастья, когда я выходил на крыльцо. Он каким-то чутьём угадывал, куда я иду. Лаял, прыгал, крутился. Докрутится до того, что упадёт, запутавшись в цепи. Вскочит, как ни в чём не бывало и бежит ко мне, подставляя шею, чтобы отцепил. Когда я на велике – счастье вдвойне: посоревноваться со мной, кто быстрее. Соседские шавки брасаются на колёса, норовя укусить их, или мою ногу, или Барсика, а тот даже ухом не ведёт. Рыкнет для приличия и несётся за мной или впереди. Потом, конечно, исчезнет на несколько дней, пойдёт искать тех, кто голос неосторожно поднял, или новых друзей, а то и новую зазнобу. Родители ругали меня, что отпускал его, не сажал обратно на цепь, но попробуй, угонись за ним.

                5

     Он любил плавать. Бросится в пруд за утками или гусями и нарезает за ними круги. Не ради дармового куска мяса, а так, поддержать форму: не сдержать в себе инстинкт охотника. Но никогда никого не загрыз. Вроде как.

     Как только вода малость степлеет, обычно к концу мая, так ребятишки уже делают первые шаги в пруды. А прудов внутри и около – пруд пруди! Маленькие ручейки, бьющие из-под земли, впадающие потом всё в большие речки, завершают свой путь в Каспийском море. Но в самом начале, запруженные бобрами или людьми, они создают маленькие и большие оазисы счастья.

     Барсик, как только завидит где воду, бросался в неё, особенно летом. Чёрная шерсть от солнца сильно нагревалась, так, что дотронуться до него иной раз было просто невозможно. А может он просто любил плавать, если даже не в солнечный и не в жаркий день всё же лез в воду? В любом случае, вода была его стихией. С первого мгновения, как он оказался в воде. Я побежал купаться, а Барсик, ещё щенок, восторженно носился по берегу, заливаясь лаем. В какой-то момент, когда я в очередной раз скрылся под водой, играя с друзьями в догонялки, он не вытерпел и бросился то ли спасать меня, то ли включиться в игру. Бросился в воду и тут же поплыл, без всякой физической и псих подготовки, как будто делал уже до этого не одну сотню раз.

     Уплыть от него – то же, что и убежать в лесу от комаров: тщетное дело. Плавал он всегда быстрее меня, если только я был не в лодке. А так – нет, бесполезно, как ни старайся. Догонит, сделает пару кругов рядом, и поплывёт дальше, к другому берегу, а потом назад, когда увидит, что я опять удаляюсь. Он как машина мог плавать часами, впрочем, как и я. Перевернёшься на спину после очередного с ним марафона, дашь отдых рукам и ногам, а Барсик уже наметил себе новую цель – беспечно плавающих гусей или уток. Они для него – не то, что я, достойные соперники. Втопят лапками свои птичьи «узлы» - поди догони их! Вот он и каждый раз, как завидит их, так и преследует, пока не надоест или не закончатся силы. Чихнёт в их сторону, что-то при этом ворча, и повернёт к берегу, где я загораю. Выберется к нам, отряхнётся, не обращая на визг и ругань, и уже что-то высматривает-вынюхивает, навострив уши. Если не успеешь схватить его в этот момент за ошейник – жди несколько дней, пока не насытится свободой.

     Когда с пацанами воровали чужие лодки, чтобы покататься наперегонки или понырять с середины пруда, Барсик стоял на шухере, пока мы возились с замками. К шестнадцати у меня накопилась увесистая связка ключей чуть ли от всех замков на свете, а поначалу – сбивали молотком или палкой. Сладкий момент – украсть чужую лодку! Сердце колотится, словно совершаешь какую диверсию. Раз или два попадались, но всё обходилось: рыбаки хоть и старались выглядеть грозно, но были добрейшими людьми. Некоторые так и говорили, что «верните только на место, а так – катайтесь, сколько влезет, главное не утопите». И мы катались.
    
     Стоит Барсик на носу лодки, тёплый ветерок треплет его лохматую бороду – картина маслом, как Флинт на своём «Морже». Гордо стоит, не шелохнувшись, думая свои думы. Это когда мы плавали вдоль пруда. Один пруд был вытянут в длину на несколько километров, справа и слева – лес, да и в самом пруду тоже лес, приходилось умело лавировать сквозь высохшие скалы-деревья и подводные коряги-рифы, чтобы не пробить дно или борт лодки. Иной раз случайно наткнёшься на чью-то сеть, вытащишь из неё рыбину – Барсик ляжет, зажав её между лап и смакует, медленно жуя. А когда мы ныряли, добравшись до центра пруда, там, где до дна не достать, как ни пытайся, Барсик прыгал вместе с нами. Когда он подрос, то, бывало, прыгнув в воду, опрокидывал с нами лодку. Это когда сидишь вдвоём или втроём на одном краю и достаточно опуститься комару, чтобы показалось дно лодки. Прыгнет – и давай наворачивать круги, или с нами наперегонки, или к берегу, увидев кого для себя интересного. А потом все мы, счастливые и утомлённые, валялись на берегу. Барсик всегда рядом, до самого конца, проводит меня до дому и даст стрекача к своим друзьям и зазнобам.

                6

     В детстве я ходил на секцию вольной борьбы, а после отрабатывал приёмы на Барсике. Любопытные куриные взгляды испуганно следили за нашей вознёй, как взлетали и шлёпались на землю поочерёдно то пёс, то человек. Барсик был серьёзным противником, быстро осваивал все мои приёмы. Но не в том смысле, что повторял их на мне, а не давал себя положить на лопатки. Сидя на цепи, не зная, куда применить свои силы, он всегда с большой радостью включался в эту «мужскую» игру.

     Войдёт в раж, пулей летает из конуры в конуру, нарежет как на ипподроме несколько кругов, насколько цепь позволяет, запутает мои ноги так, что повалит на землю, и встанет на мне победителем, зализывая моё лицо. Если я по неосторожности делал ему больно, он давал понять слабым укусом в руку или ногу, с каждым разом сильнее, если не понимал его. До того заведёмся, что искусаем друг друга. Боль останавливала, тормозила наш вспыхнувший гнев. Успокоившись, мы ласкались и молча просили прощения, виновато глядя в глаза.

     Но это только со мной он мог позволить себе немного отпустить себя. С другими всегда был осторожен и бережен, особенно с девочками. Он по-особенному любил девочек. Именно – любил, иначе это не назовёшь. Чувствовал в них какую-то тайну. И всегда безошибочно определял, в чём бы они ни были одеты. Может, ему передавалось моё к ним отношение, некая робость, преклонение перед таинством будущего материнства? Особенно внимателен и ласков был к тем, кого я любил. У него прямо менялся взгляд, когда он смотрел на них, словно хотел сказать за меня самые главные слова.

                7

     Он внимательно всегда следил за всем, что вокруг происходило: кто куда шёл, что делал или только ещё намеревался. Когда в огород забредали чужие куры, овцы или телята, Барсик заливался лаем, посылал нам сигналы «сос». Когда свои куры туда проникали, перепахивая грядки в поисках сокровищ, он и глазом не моргнёт: лежит себе, меланхолично о чём-нибудь размышляя. Но когда прокрадётся чужак, даже если он не видит его, то явно чует, как тот пересёк границу, мгновенно вскакивает, сбрасывая лень, рвёт на себе цепь как тельняшку, блатуя и вопя на всю округу. Поднимет на уши несколько дворов, взбудоражит всех соседских собак, какое бы время суток ни было, пока мы не выйдем и не прогоним пришельца.

     Несколько раз пришлось жёстко отчитать его: никто в преступлении замечен не был. Но может быть проблема не в нём, а в нас? Может это мы чего-то не замечали или просто не успевали застать непрошеного гостя? В любом случае деревенская сигнализация безотказно работала, предупреждая желающих кормиться дармовщинкой, что с нами такое не пройдёт: или клыки в ляжке или пуля в жопе. Пуля – из пневматического ружья, мелкашки, как мы его называли, но, всё равно, приятного мало.

     Пёс исправно нёс свою службу, честно отрабатывая каждый кусок хлеба. Дождь, холод, зной – двадцать четыре дробь семь, дробь триста шестьдесят пять. Без выходных и право на отпуск, только если сам себе не устроит забег на несколько дней. С собакой, конечно, жить хлопотнее, шумнее, но зато безопасней. А если собака ещё и твой друг, то о чём тут можно говорить?!

                8

     У нас с ним была одна странная игра. Я смотрю на него из окна своего дома, он – внимательно на меня. Короткий предупредительный лай. Я делаю удивлённое лицо, он – прыжок назад и два коротких лая. Я – ещё более выкатываю глаза, повернув набок голову, пёс – прыжок назад и три коротких лая. И так далее: я делаю всё более удивлённые и смешные рожицы, пропадая и появляясь справа, слева, из-под стола, а Барсик – прыгает и лает чётко по нарастающей. Дойдёт до края границ цепи и всё сначала.

     А иногда мы выли. Начнёт он, откуда-то снизу, из самой утробы, долго, протяжно, «о всех погибших в чужом краю», я подхвачу следом, стараясь в точности имитировать его. Или наоборот, сначала я, а он на подхвате. Так увлечёмся, что иной раз половина посёлка подвывала нам. Я про собак, конечно, не про людей. Люди, наверное, тоже хотели присоединиться к нам повыть о своём, но, видимо, стеснялись друг друга, боялись, кто что скажет.

     А один раз Барсик запел. Мы с друзьями решили создать музыкальную группу: один колотил палкой по железной трубе, служившей мне турником, другой трубил в пионерский горн, украденный из школьного музея, я отчаянно бренчал на гитаре. В нужный момент, когда вступление закончилось, Барсик вдруг завыл, стараясь попасть в ритм и ноты. Мы играли тогда какой-то хит из начала девяностых, вероятно, хорошо ему знакомый. Может, «Крошка моя, я по тебе скучаю» или какую другую дурь, но пёс заблажил на славу. Жаль, что наши первые шаги в мир шоу бизнеса отпечатались только на траве моего двора и моей памяти. Какой бы поворот судьбы ожидал нас, повнимательнее отнесись мы к столь экстраординарному вокалисту?! Не только русской, но и мировой звездой засиял бы наш Барсик, если б мы не были так беспечны и глупы. Но кто об этом думает, когда тебе тринадцать или, самое большее, пятнадцать лет? Есть только здесь и сейчас, а всё остальное – неважно. И мы отрывались как могли. И Барсик вместе с нами, радуясь, как мы смеёмся над ним, пуская от колик в штаны горячие струйки.

                9

     Сосед держал пчёл, прямо у нас под носом. Не где-то в поле, а прямо в огороде, рядом с домом. Начнёт качать мёд – вали куда хочешь. Беги, купайся на пруд или сиди дома, ковыряясь в носу. А Барсик-то на улице, особо не спрячешься. Если успевал его взять с собой, то убегали на пруд, возвращаясь только когда стемнеет. Тучи разъярённых пчёл кружились над нами, сколько бы ни говорил соседу мой отец. Бить его не бил, но как-то пригрозил спалить все улья. После этого сосед стал осторожнее, выстроил высокий забор, старался предупредить нас заранее. Но пчёлы всё равно искали своих жертв, и псу и курицам изрядно доставалось. Барсик рычал на них, пытался поймать зубами. От укусов нос у него распухал как у клоуна в цирке. И язык, когда ловил их. Сколько ему тогда досталось, не могу представить. Если после трёх жал я умирал, а – он? Говорят, что это полезно для здоровья. Может быть это, конечно, и так, но как-то не хочется этого удовольствия больше ни себе, ни своим близким.

                10

     Наша связь с ним была так крепка, что родители долго боялись сказать, что его не стало. Сколько бы ни было твоим любимым, всё равно хочется, чтобы годик-другой ещё пожили с нами.

     Я постепенно отрывался от своего дома, сначала приезжая из областного города, где учился, на выходные раз в две недели, потом – раз в месяц. А когда перебрался в Питер, то и того реже. Пёс грустил без меня, скучал по нашим забавам и приключениям. Где мы с ним только не были, куда нас чёрт не заводил?! Проще сказать – где нас не было.

     Когда я приезжал домой, сколько оттенков счастья и радости видел в его глазах, его движениях, лае. Сейчас думаешь: вернуться бы в те года, прижать его к себе крепко-крепко, пока не захрустят косточки, но – нельзя. Пока – нельзя.

     Я почти что уверен, что они никуда не деваются, раз так устойчиво живут в наших сердцах. Они ждут нас за порогом знакомой нам жизни. Ждут так, как только умеют животные ждать: терпеливо, неустанно и преданно. Ждут, пока мы не выпьем свою чашу до дна, чтобы вновь сойтись с нами и больше не разлучаться.

     В моей жизни было несколько кошек и собак, да и сейчас рядом на диване спит, свернувшись клубочком, курильский бобтейл, а за окном жалобно выпрашивает еду Мартин, большая полярная чайка, чайка-бургомистр. Удивительно: насколько необъятны наши сердца, что вмещают в себя столько любви. А казалось бы – просто собака, просто кот, просто чайка. Открыв однажды свою душу, впускаешь их туда навсегда, какие бы расстояния и времена не разлучали нас.

     Терять их – тяжёлое испытание. Но ещё тяжелей – никогда не иметь их. Они как маяки во тьме, островки спокойствия и счастья в буре повседневных хлопот. Они нужны нам. Нужны даже больше, чем мы им. Через них мы постигаем науку любви. Они учат нас бескорыстию и чистоте, верности и терпению, нежности и беспредельной любви.