25. 08. 1921

3 августа 1921 года петроградскими чекистами арестован русский поэт Николай Гумилёв.
Участие Гумилева в заговоре строится лишь на двух упоминаниях – Одоевцевой* и Таганцева. Одоевцеву, впрочем, не допрашивали. А Таганцев в своих показаниях дважды говорит о близости Гумилева к советским идеям. И, тем не менее, следователь Якобсон записал: «Гражданин Гумилёв утверждал курьеру финской контрразведки, что он, Гумилёв, связан с группой интеллигентов, которой последний может распоряжаться и которая в случае выступления готова выйти на улицу для активной борьбы с большевиками, желал бы иметь в распоряжении некоторую сумму для технических надобностей».
 Никто не стал защищать Гумилева кроме Горького, у которого из этого ничего не вышло.

Из воспоминания «чекиста, свидетеля гибели Гумилёва» о последних минутах жизни поэта:

«Да... Этот ваш Гумилёв — нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докурил папиросу... Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из Особого отдела произвёл впечатление. Пустое молодечество, но всё-таки крепкий тип. Мало кто так умирает. Что ж, свалял дурака. Не лез бы в контру, шёл бы к нам, сделал бы большую карьеру. Нам такие люди нужны...»

В таких словах рассказал о конце жизни Гумилева в разговоре с М.Л. Лозинским поэт С.П. Бобров — «сноб, футурист и кокаинист, близкий к ВЧК и вряд ли не чекист сам», как характеризует его Г.В. Иванов, который и записал этот разговор 1921 года в своих «Петербургских зимах».

«В последний день (25.08. 1921 г.), когда было назначено исполнение приговора, — рассказывал в 1923 году Л.В. Горнунгу осведомленный В.А. Павлов, также привлекавшийся по «делу ПБО», — арестованных вывезли далеко за город. Поэты, близкие Гумилеву <...> разыскали какого-то садовника, жившего недалеко от места расстрела, предположив, что он мог что-то видеть, и уговорили его рассказать о случившемся. По его словам, всю партию поставили в один ряд. Многие мужчины и женщины плакали, падали на колени, умоляли пьяных солдат. Гумилев до последней минуты стоял неподвижно».

Чудом — иначе и сказать нельзя — спустя больше полувека после трагедии августа 1921 года нашелся свидетель, который побывал в камере №77 на Шпалерной уже после расстрела «таганцевцев» и навсегда запомнил, что было написано Гумилевым на этой страшной стене.

Звали его Георгий Андреевич Стратановский (1901—1986). Арестованный осенью 1921 года по делу, к которому не имел никакого отношения, он был освобожден и впоследствии занимался переводами, преподавал в Университете (был доцентом).

По вполне объяснимым причинам Г.А. Стратановский предпочитал не делать общественным достоянием свои тюремные воспоминания, хотя, конечно, ему было что рассказать и написать. Об этом знали только в его семье. Легализация имени Гумилева в СССР совпала со смертью Г.А. Стратановского, и ту тайну, которую он хранил в течение шестидесяти пяти лет, передал миру его сын.

Последними словами Гумилева, начертанными на стене, были:

«Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н. Гумилев».

Ниже привожу стихотворение на смерть поэта до Ахматовской любви Гумилёва

Памяти Анатолия Гранта**

**Один из псевдонимов Н.С. Гумилёва

Как-то странно во мне преломилась
пустота неоплаканных дней.
Пусть Господня последняя милость
над могилой пребудет твоей!

Всё что было холодного, злого,
это не было ликом твоим.
Я держу тебе данное слово
и тебя вспоминаю иным.

Помню вечер в холодном Париже,
Новый Мост, утонувший во мгле…
Двое русских, мы сделались ближе,
вспоминая о Царском Селе.

В Петербург мы вернулись — на север.
Снова встреча. Торжественный зал.
Черепаховый бабушкин твеер
ты, читая стихи мне, сломал.

После в» Башне» привычные встречи,
разговоры всегда о стихах,
неуступчивость вкратчевой речи
и змеиная цепкость в словах.

Строгих метров мы чтили законы
и смеялись над вольным стихом,
мы прилежно писали канцоны
и сонеты писали вдвоём.

Я ведь помню, как в первом сонете
ты нашёл разрешающий ключ…
Расходились мы лишь на рассвете,
солнце вяло вставало меж туч.

Как любили мы город наш серый,
как гордились мы русским стихом…
Так не будем обычною мерой
измерять необычный излом.

…………………………………

Разошлись… Не пришлось мне у гроба
помолиться о вечном пути,
но я верю — ни гордость, ни злоба
не мешали тебе отойти.

В землю тёмную брошены зёрна,
 в белых розах они расцветут…
Наклонившись над пропастью чёрной,
ты отвёл человеческий суд.

И откроются очи для света!
В небесах он совсем голубой.
И звезда твоя — имя поэта
неотступно и верно с тобой.

Елис. Васильева***1921

*** больше известная как Черубина де Габриак

*книга Ирины Одоевцевой "На берегах Невы". В этой книге Гумилёву посвещено много страниц, и в ней есть два стихотворения Одоевцевой, Написанных под впечатлением этой печальной даты.

 Мы прочли о смерти его.
Плакали горько другие.
Не сказала я ничего,
и глаза мои были сухие.

А ночью пришёл он во сне
из гроба и мира иного ко мне,
в чёрном  старом своём пиджаке,
с белой книгой в тонкой руке.

И сказал мне: плакать не надо,
хорошо, что не плакали вы.
В синем раю такая прохлада,
и воздух лёгкий такой,
и деревья шумят надо мной,
как деревья Летнего сада...

В книге описывается, как однажды Гумилёв поклялся Ирине, в случае его смерти  явиться к ней и всё рассказать.
 Он предчуствовал свою смерть и просил Ирину написать балладу о нём и его жизни.  Разговор состоялся в последнее прежизненное Рождество Гумилёва. Тогда Ирина отказалась это выполнить :"О героях баллады пишут не при жизни, а после смерти.. Вот когда вы через шестьдесят лет умрёте..."
В 1924 году, в Париже баллада была написана:

"На пустынной Преображенской снег кружился и ветер выл.
К Гумилёву я постучала, Гумилёв мне двери открыл.
В кабинете топилась печка, за окном становилось темней.
Он сказал:"Напишите балладу обо мне и жизни моей.
Это, право, прекрасная тема". Но, смеясь, я ответила:"Нет!
Как о вас писать балладу? Ведь вы не герой, а поэт?"
Он не спорил. Но огорченье промелькнуло в глазах его.
Это было в вечер морозный в Петербурге на Рождество..."

И последний отрывок из этой книги:

Однажды, читая мне какой-то рассказ- Теофиля Готье о молодом поэте, собравшемся топиться от несчастной любви и представляющем себе, насколько увеличится его посмертная слава от такого романтичноного конца. Гумилёв сказал, отложив книгу:
- Очень правильно. Смерть действительно играет огромную, даже иногда решающую роль в славе поэта. Героическая смерть может поставить поэта на пьедестал.
Он задумался и продолал:
- Я очень надеюсь, что Бог услышит мои молитвы и пошлёт мне достойную, героическую смерть.