Прожиточный минимум красоты. Глава 1

          
          
            Недавно в интернете меня отыскала Марина и без приветствий и предисловий спросила:
            - Угадай, кого я сегодня встретила?
            Мы с ней полжизни не виделись. И вот она звонит и говорит: «угадай»…
            - Марина, здравствуй! – отвечаю я растерянно. – Сколько зим, не говоря уж, сколько лет! Откуда ты свалилась?!
            - Алика, – говорит она.

            Когда-то я училась в институте. Был такой факт.
            Наш художественно-графический факультет находился отдельно от главного здания, даже на другой улице. Двухэтажный особняк со старинной белой лепниной прятался в густых зарослях лип и акаций. На первом этаже - уютный вестибюль с колоннами и очень длинной широкой скамьёй напротив входа. Эту скамью студенты обожали, она была безразмерной, так как вмещала всех желающих посидеть. Первокурсники собирались на ней как спрессованные воробьи на ветке, точно так же гомоня и чирикая. Если же новоприбывшему никак не удавалось втиснуться между ними, то он присаживался рядом на корточки. Скамья притягивала всех, как магнит. Она же являлась и общим хранилищем: вечно на ней лежали чьи-то вещи, сумки, папки, книги, зонты… И ничего не пропадало. Студенты старших курсов предпочитали стулья и кресла в широченном коридоре на втором этаже. Справа и слева наверх уходили деревянные лестницы с гладкими перилами и точёными балясинами. И кругом – гипсовые боги. У кабинетов, на лестничных площадках, между окон.
            Такой Эдем.
            Под одной из лестниц тоже был коридор, и там, в конце, стояла огромная белая голова Давида. Когда её освещали закатные лучи солнца, голова, казалось, оживала и вращала глазами.
            На её макушке, как на столе, студенты раскладывали свои тетради, конспекты и учебники. Писали шпаргалки и формулы. Голова, должно быть, набралась большого ума. За столько-то лет! Она давно там стояла.


            … Я всегда любила карточные пасьянсы. Особенно этот, мистический, – Марии Медичи. Ну, тот, что она раскладывала всю ночь перед казнью, но он так у неё и не сошёлся*. Он крайне редко сходится. А мне повезло несколько раз. Несколько раз за всю жизнь. Я должна была бы радоваться – надо же! Такой трудный пасьянс! А у меня, помню, когда он сошёлся впервые, это вызвало что-то похожее на ужас – что-то будет? Будто теперь – эшафот. А за что? А вот не надо испытывать судьбу…
            Ерунда какая-то – при чём тут институт и пасьянс? Да абсолютно ни при чём. Просто в любой карточной колоде мне больше всего нравились не короли и даже не дамы, а валеты. Особенно в моей колоде (эта колода, выцветшая и уставшая от многолетних предсказаний и тайн, хранится у меня до сих пор) – там будто вместо картинок напечатаны фотографии. И валеты как живые. Красавцы.
            И вот когда именно в нашу группу закинуло трёх самых красивых из всех поступивших парней, я сразу вспомнила про свои пасьянсные карты.
            В колоде, как известно, четыре валета. К нам закинуло троих: бубнового, червового и пикового. Трефовый валет «не выпал» ни нашей группе, ни всему курсу вообще.

            Алика Мамедова в первый раз я увидела на крыльце. Он стоял один и наблюдал, как я подхожу. Я не знала, ни кто он, ни с какого он курса, я ещё никого не знала. Я только почувствовала, что у меня есть сердце – оно подкатило к горлу. И поняла, что ноги мне заменяют протезы – неуклюжие, ватные, косолапые, которые с трудом подняли меня по ступенькам. В смятении я нащупала ручку и открыла входную дверь. И испытала облегчение в прохладе шумящего  многолюдного вестибюля.
            Есть красота, ласкающая взор. Глядел бы на неё и глядел, не отрываясь. Впитывал, любовался. И думал: надо же… Бывает же такое. Ведь по-настоящему красивых людей, совершенных, на самом деле очень мало. Всё зависит от Природы, от того, как скоро ей наскучит сидеть на конвейере, и она расшалится, подмигнёт сама себе и выдаст шедевр. Штучную работу. Что она пускает в ход для её создания – зарю, звезду, морскую волну или цветочный аромат? А может, самоцветы? Или пение птиц?
            Для Алика Мамедова Природа не ограничилась этим набором. Она достала какой-то свой заветный пузырёк и капнула одну волшебную каплю. Захлебнулась от восторга и пролила ещё несколько капель. Спохватилась, да поздно.
            Красота Алика получилась опасной. От неё кружилась голова…

            Наполовину русский, наполовину таджик, он при поступлении произвёл настоящий переполох. Он ещё не сдал ни одного экзамена, а его уже все знали. Новость о том, что на художественное отделение поступает неописуемый красавец, облетела весь институт в мгновение ока.
            Красавец был приезжий. Откуда-то узнали, что у него русская мать, голубоглазая  блондинка. В это было трудно поверить. Алик был черноволос, чернобров и черноглаз. На персиковом лице рдел смуглый румянец, прекрасного рисунка длинные яркие губы улыбались насмешливо.
            Конечно, он знал, что хорош необычайно. Никто, в том числе и сам Алик, не сомневался, что он поступит. Да, все считали, что он должен быть зачислен именно благодаря своей сногсшибательной внешности.
            Он поступил.
            Но не оправдал ничьих ожиданий. В группе Алик держался чуть отстранённо,  он вообще мало разговаривал. Хотя и замкнутым его никто бы не назвал. У него было два восточных приятеля со старшего курса – и всё. Никто не видел его с девушкой, за все годы учёбы ни с одной! Ах! Это было поразительно, необъяснимо.
            Почему он был свободен, как… как… неизвестно кто?
            А так как он всё-таки был свободен, это подогревало сумасшедшие надежды всех институтских красоток и не красоток тоже, хотя вот как раз у них-то никаких шансов уж точно не было.
            Месяц проходил за месяцем, а Алик был неприступен, как вулкан Попокатепетль.
            - Ура, - говорил Алик вместо приветствия, и это считалось ужасно оригинальным!
            - Ура-ура, - прощался Алик, и девичьи сердца млели и таяли ему вслед.
            Он был таинствен, как восточный принц. Калиф-аист.
            Где-то за пределами института у него вершилась недосягаемая жизнь - дворец, гарем, горностаевые меха…
            Меха Алик оставлял в укромном месте, потому что в институт приходил в спортивных туфлях, размочаленных внизу джинсах и чёрной водолазке. И выглядел потрясающе со своими обтянутыми чёрными плечами и свободной  походкой. Как-то он сменил водолазку на старый широкий свитер с растянутым воротом и смотрелся ещё лучше! Любой другой в этом одеянии походил бы на бродягу, но только не Алик Мамедов.
            Ему подкладывали письма – он их не читал, в гардеробе с его одежды стали исчезать пуговицы – он ходил без пуговиц…
            Хорошо, что никому не пришло в голову его отравить или покончить с собой!
            После первого курса Алика женили. Он приехал с каникул «женатым» человеком.
            После второго курса тоже. Алик «окольцовывался» каждый год. Девчонки так  боялись потерять холостого Алика, что выдумывали себе всякие ужасы, заранее умирая от горя.
            Но и холостой, и «женатый», Алик не поддавался ничьим чарам и, казалось, избегал женщин. Увы, даже самым предприимчивым и хищным институтским акулам оставалось  лишь любоваться им. С каким наслаждением они водрузили  бы нашего Алика на постамент, приковали его цепями рядом с Аполлоном Бельведерским и, хочет он того или не хочет, в любое время «лобзали» бы его страстно и беспрепятственно.

            Трёхметровый белый Аполлон стоял у нас на втором этаже, простирая вдаль руку с плащом. Во время сессий девчонки, зубря конспекты, по-свойски опирались на Бога красоты и обнимали его за гипсовую ногу…

            ***

            Наша Марина Удалова была, что называется, девушкой в теле. Высокая, пышная, краснощёкая. Густой каштановый хвост, завязанный косынкой на макушке, спускался по спине ниже лопаток. Марина по праву считалась главной институтской дивой. Она была из «акульего» племени. Смелая, улыбчивая, острая на язык, Марина прекрасно чувствовала себя в любой компании, преимущественно в мужской. Постоянно ходила под руку с каким-нибудь очередным кавалером и переговаривалась, смеясь, через коридор с кавалером потенциальным. Учиться ей было некогда, да она и не особенно старалась.
            И вот однажды на лекции ей вдруг стало плохо, она попросилась выйти в коридор и там хлопнулась в обморок.

            Мы с Аней Лёсиной сидели у самой двери и, услыхав шум, выскочили из аудитории. Марина уже сидела на стуле в окружении нескольких студентов. Из учительской бежала встревоженная секретарша Вера Ивановна. Добрейшая Вера Ивановна, вечно она кудахтала и хлопотала, к ней всегда можно было обратиться за помощью. Любого она выслушивала, успокаивала, в крайнем случае у неё можно было даже занять немного денег – и не почувствовать неловкости.
            - Идите, ребята, идите, спасибо, - шикнула она на студентов. – Что такое, девочки? Что случилось?
            Но мы и сами ничего не могли объяснить.
            Марина сидела бледная, с закрытыми глазами. Медпункта у нас не было. Может, скорую вызвать?
            - Ничего не надо, - процедила сквозь зубы Марина. – Я пойду домой.
            - Я сейчас, подождите, у меня валидольчик был, - Вера Ивановна убежала и вернулась с таблеткой. – Вот. Под язычок, ну, вы, наверно, знаете…
            Марина молча взяла у неё таблетку и сунула в рот.
            - Вера Ивановна, спасибо, мы тут теперь сами, не беспокойтесь, - сказала Аня.
            Вера Ивановна, оглядываясь, ушла.
            - Маринка, ну, ты чего, в самом деле? Совсем, что ли, с ума сошла? – громким шёпотом выпалила Аня.
            Я даже онемела от неожиданности.
            - Ань, что с тобой?
            - А ты помолчи! – махнула она на меня рукой.
            Почему это я должна молчать? Я посмотрела на Марину и только теперь заметила, что она как-то изменилась. Похудела, осунулась. От акулы у неё остались только зубы – белые и крупные и «плавники»: красивые руки с голубыми лакированными ногтями.
            Я знала, что у Марины проблемы со здоровьем: то ли желудок, то ли поджелудочная. Она всё время носила в сумке печенье, бутерброд, маленькую бутылочку кефира. Перекусывала строго по часам. И, несмотря на это, всегда имела румяный цветущий вид. Может, обострение какое?
            - Марин, что случилось? Ты забыла взять поесть? Я могу в кафе сбегать.
            - Да помолчи ты, ради бога! – разозлилась Аня. – Иди на лекцию, и при чём тут кафе вообще!
            Марина вдруг встала и пошла к двери. Аня за ней. С крыльца я видела, как Марина уже во дворе, под развесистой липой, что-то Ане сказала, и та осталась на месте.
            Я ничего не понимала. Сбежала со ступенек и набросилась на Лёсину.
            - Как ты могла её отпустить? А если она упадёт? Ты должна была её проводить, вы же подруги, живёте рядом! И что с ней такое?
            Марина и Аня действительно были подругами, они обе были местные, учились в одной школе и жили на одной улице.
            Аня смотрела мне в лицо, прямо в упор, и неясно было – слышит она меня или думает о своём, или сейчас пошлёт меня очень далеко в свойственной ей манере. И я тоже, притянутая её взглядом, уставилась в её неподвижные смородиновые глазки, блестевшие из-под высветленных прядей длинной чёлки.
            - Ань…
            И тут она вдруг смачно плюнула нам под ноги, прямо как заправский мужик. Метнулась туда-сюда, сунув руки в карманы брюк.
            - Сколько раз я ей говорила! Да разве ей что-нибудь вдолбишь! Ослица упрямая! Вот так окочурится где-нибудь, и кому она что докажет? Коза! Бывают же дуры!!
            Всё это она говорила самой себе. Меня она не замечала, меня не было, и я больше не лезла к ней с расспросами.

            На крыльцо высыпали студенты. Лекция кончилась. Вышел Лёва, настолько деловой, что угадывался с любого расстояния. Вышел Толя – в куртке, которую он не снимает никогда. Подозреваю, что и спит он тоже в ней. Из-за этой шоколадно-коричневой куртки Толя тоже угадывается с любого расстояния. Вышел Алик в своей чёрной водолазке со сдвинутыми к локтям рукавами. Высокий, пластичный, с копной тёмных волос, он, видимо, кого-то ждал, поигрывая маленьким красным шариком. Он всегда крутил в руках два шарика – красный и синий, говорил, что разрабатывает пальцы. Зачем это художнику? Он же не фокусник и не музыкант.
            - Глаза б мои!... – бормотнула Аня. – Слушай! Там же сумки наши! Аудиторию закроют!
            Мы помчались обратно в класс и успели: наш доцент-философ уже стоял у двери и несколько оскорблённо бросил ключ Ане в руки.
            - Закроете. Ключ сдадите, - и удалился.

            Наши сумки сиротливо лежали в пустой огромной аудитории. Они, бедные, жалко смотрелись среди молчаливых жёлтых столов и высокой чопорной кафедры. Только мой тубус вызывающе торчал кверху, поставленный на попа на стол. Он вёл себя прямо неприлично, предательски выдавая моё отсутствие. «Какая зараза так пошутила?» - беззлобно подумала я.
            Маринина чёрная сумка тоже лежала на третьем столе от входа.
            - Ну вот, теперь мне две торбы переть, - сказала Аня.
            Она застегнула молнию на Марининой сумке, села и задумалась. Ключ был у неё, и я могла бы идти. Но я ждала. Показалось неудобным оставлять Аню одну сейчас, после недавних событий. Нас будто уже связывало что-то, мы должны были хотя бы выйти вместе.
            Аня очнулась и выстрелила в меня своими чёрными глазками. Я всегда удивлялась её глазам: цепкие, маленькие, как шурупы, они буквально ввинчивались в того, на кого Аня смотрела. Да ещё эта её белая чёлка над глазами…
            - Галка, - сказала Аня, - ты кого-нибудь любишь?
            - Что?
            - Ну, у тебя есть кто-нибудь?
            Я не имела привычки обсуждать с кем бы то ни было свои сердечные дела. Только если с очень близким человеком. Наверно, я была не слишком общительна, я предпочитала не болтать, а наблюдать и слушать. И поэтому меня всегда удивляло, чем я вызываю почти необъяснимое доверие окружающих меня людей. Бывало, почти незнакомых. Это пошло ещё с детства. В меня, как в сундук, складывались чужие секреты, тайны и переживания, и я должна была всё это «приданое» хранить.
            - Да ладно, не хочешь – не говори.
            Аня порылась в сумке, достала зажигалку и пачку сигарет.
            - Ты что, куришь? – удивилась я.
            Она зажгла сигарету, затянулась и, прищурившись, рассматривала меня. И по тому, как она затягивалась и пускала дым, видно было, что курит она давно.
            - А что мне ещё остаётся?
            - То есть? – не поняла я.
            - Фотокарточкой не вышла, так хоть так производить впечатление.
            - Ну почему же не вышла? В тебе что-то есть, - ляпнула я.
            - Минимум есть, - согласилась Аня.
            Я пожалела о сказанных словах. Вот говорят: «слово не воробей: вылетит - не поймаешь». Кто-нибудь пробовал поймать воробья? Уж говорили бы – курица, что ли…
            - Да нет, - я попыталась выкрутиться. – Я не то хотела сказать. Ты симпатичная.
            Я лукавила. У Ани была несимпатичная внешность. Интересная – да.
            - А мне без разницы, - сказала Аня. – Симпатичная, несимпатичная. Ну вот Маринка симпатичная, и что толку?
            Хм… Я не поняла, что она имеет в виду и не могла удержаться от улыбки.
            - Ну, если ты мужчин имеешь в виду, то у Марины их пруд пруди. Отбоя нет.
            - Люди – странный народ, - сказала Аня. – Очевидного не видят. Не нужно никому ни черта.
            Мне сделалось неудобно. Я тоже относилась к народу, который ни черта не видит. Чего я не увидела? «Очевидного»?
            Нельзя было назвать нашу группу недружной, но те, кто серьёзно занимались творчеством, порой мало замечали, что творится вокруг. Они были немного выключены из коллективной, а уж тем более чьей-то личной жизни. К третьему курсу работы было под завязку, иногда приходилось чуть ли не ночевать в институте. Мы были завалены чертежами, набросками, рисунками, холстами, подрамниками, папками, этюдниками. Времени катастрофически не хватало.

            - Что-нибудь случилось? – осторожно спросила я. – Что-нибудь с Мариной?
            - Случилось, вот именно, - кивнула Аня. – Именно с Мариной.
            Она стряхнула пепел с сигареты.
            - Эта дура влюбилась. Сохнет теперь – в прямом смысле - тоже как дура.
            - А почему дура?
            - А кто ещё? Дура и есть. Надо же соображать, в кого влюбляешься. Камикадзе, тоже мне.
            Я начала догадываться.
            - Алик?
            - Я ей говорю: не цокай копытами. Какого чёрта? Этому султану никто не нужен. Так она уже сошла с рельсов, безнадёжно. Опыты ставит! Вот сейчас решила похудеть – не жрёт ни черта. Толстая, видите ли. А ей же этого нельзя! Курить начала. Спать она давно уже перестала. Ну, конечно, на луну выть – оно полезней. Романы крутит с кем попало, чтобы отвлечься. Дудки! Отвлечётся она, как же. Когда этот гибрид вечно перед глазами. Она ещё не то придумала! Он остаётся вечером постановку писать – он же не успевает, сачок, – так эта ненормальная на лавке под липами сидит, дежурит. На окна смотрит. А однажды так вообще… Мамедов в классе, наверху, а эта чокнутая внизу с парнем сидит, в обнимку. Мыслимо это? Мазохистка. Это уже болезнь.

            Боже мой, зачем она мне это рассказывает?

            - Ань, я не знаю, что сказать, честно. Тут ведь не поможешь.
            Аня хмыкнула, подошла к окну и выбросила окурок в форточку.
            - А ты уже и помогать готова? Знаешь, в третьей подгруппе парень есть, рыжий такой, весь в веснушках и уже с готовой плешью на голове. Знаешь? Вот Маринке надо было в него влюбиться, проблем бы не было. Никаких. А ей брюнет понадобился – ну вот и получай головную боль. И не жалуйся.
            - Ань, она же подруга твоя, чего ты так… немилосердно?
            - Я на это уже смотреть не могу.  Боюсь, наглотается чего-нибудь с дури. Сколько ребят за ней ещё со школы бегало – и ничего. А тут как тронулась.
            - Может, ей надо хоть намекнуть ему? Ну, как-то дать понять.
            - А зачем? Маринка – она хоть и дура, но гордая… дура, а главное – толку всё равно не будет, так чего ронять себя?
            Я слушала и поражалась: какие страсти кипят в нашей группе!
            - И давно это у неё?
            - С самого начала.
            - Так это ж два года! – ужасаюсь я.
            - Ну да.
            - А по ней и не скажешь… И всё же не верится, что Алик не знает. Любой бы такое почувствовал.
            Аня проткнула меня своими чёрными шурупами. Так и прошила, снайпер.
            - Ты же не чувствуешь.
            - Что??
            - А то, что Лёва от тебя без ума.
            Она просто пригвоздила меня к месту. Я растерялась до того, что в горле стало жарко. Вот так неожиданность! Анька рехнулась, что ли?
            - Ань, ну ладно, что за глупости! Чепуха какая… Закроешь, да? Мне пора.

            Я не пошла домой, а свернула на аллею рядом с институтом. Липы и клёны стояли золотые. Сгущались сумерки, в домах зажглись редкие огоньки. Дорога была устлана ковром из опавших листьев. Через несколько дней обещали похолодание, может быть, даже снег. А сейчас я была без пальто, в лёгком джемпере. Странный выдался октябрь: тепло почти как в августе. Длинная аллея тянулась до самого горизонта, и я шла по ней всё дальше от дома, ощущая в сердце горячее, волнующее и несколько печальное недоумение. Ну, Лёсина, ну, фантазёрка! Лёва??


            ***

            Моя квартирная хозяйка Елена Васильевна заглянула в дверь:
            - Галя, там к тебе девочка пришла.
            Я сунула градусник в футляр. Странно. Кто это может быть? Адреса, помнится, я никому не давала. Олю Филатову, с которой я дружила, Елена Васильевна знала.
            И тут в комнату вошла… Марина Удалова.
            - Привет, – сказала она. – Ты что, заболела? Фёдор Михайлович о тебе спрашивал. Волнуется.
            Фёдор Михайлович был наш преподаватель по специальности.
            - Это он тебя прислал? – слабо удивилась я. У меня был жар, мне совсем не хотелось ни разговаривать, ни принимать гостей. Мне даже лень было выяснять, откуда Марина узнала, где я живу.
            - Нет. Я сама. А что у тебя?
            - Врач сказала – бронхит. Была вчера.
            - А-а…
            Мы помолчали. Я лежала на диване, и Марина пододвинула стул и села рядом. Оглядела комнату, погладила зачем-то меня по плечу.
            - Мы ведь подруги, да?
            - Нет.
            - Нет? Почему? – кисло улыбается Марина, думая, видимо, что я шучу. Но я не шутила. У Марины был свой давний круг общения, свои друзья. Мы с ней были совершенно разные, совершенно. За два года учёбы мы друг другу сказали всего несколько фраз.
            Объяснять всё это я Марине не стала, она и «сама уже большая». Но это не я к ней, это она ко мне пришла, и я ждала, что она скажет. Ну, не из милосердия же навестить больную она явилась!
            Марина усмотрела на столе четырёхцветную ручку, взяла её и стала вертеть в руках.
            - Понимаешь, - начала она тихо, не глядя на меня, - он всё время с папкой ходит, ты, наверно, видела. Жёлтая такая папка. И вот все вышли с рисунка на перемену, а я одна осталась. Смотрю – его папка на подоконнике… ну не удержалась я! Понимаешь? Не удержалась, полезла зачем-то! Ну, а там в кармашке паспорт, глубоко. Ну… я не знаю… Я его хвать – и за ширму. Посмотреть.
            - Посмотрела? – спрашиваю я.
            Марина говорила со мной как с человеком осведомлённым. Который в курсе её дел. Аня, значит, рассказала ей, что затискала в мой сундук её секрет. И в эту минуту туда просачивается ещё один. Очередной.
            В общем, всё уже ясно. Марина стибрила чужой паспорт. Я догадываюсь – чей. А я при чём?
            - Ну и попалась. Как крыса в клетку. Зашли Лёва с Жоркой, а потом и он. Не при них же класть обратно. А после пары он взял папку и ушёл. На черчение не остался, ты же знаешь, он часто пропускает занятия.
            Да, я знала, что Алик «сачкует», иногда просто безбожно. В основном, он считал необходимым посещать только рисунок и живопись.
            - И что?
            - А то, что я идиотка. Идиотизм не лечится. Я не вернула ему паспорт на следующий день. Не спрашивай, почему, я уже объяснила. И на следующий тоже. То есть, я хотела в папку положить, незаметно, но он пришёл без папки.
            «Он, он, он…»
            - На третий день тоже без папки. А потом… А потом уже как? Почему, спрашивается, сразу не вернула?
            «Да, такая удачная мысль могла прийти Алику в голову. Далеко не все любят, когда их паспорт гуляет по рукам».
            - Шесть дней прошло. Сегодня его не было в институте. Он, наверно, уже хватился. Ищет.
            … Какая же тяжёлая и тупая у меня голова. Как пень.
            - Я свихнусь, - говорит Марина в пространство и по-прежнему не смотрит на меня. Крутит в пальцах белую ручку. Она, видимо, думает об Алике постоянно и постоянно внушает себе, что она свихнётся.
            - Ты знаешь, не факт, что свихнёшься и не факт, что ищет. Я вот не знаю, где мой паспорт – может, в ящике, а может, в шкатулке. Где-то есть. Если ты сейчас его возьмёшь, можешь месяц держать, я и не вспомню.
            - А я думала, ты меня пожалеешь. А ты издеваешься. Я уже в институт ходить боюсь. Боюсь его встретить. Что мне делать теперь? Вот что мне делать?
            У неё какой-то монотонный, тусклый, безжизненный голос… Она вообще изменилась. И не потому, что похудела. Худоба ей идёт. Глаза у неё другие. То были прозрачно-серые, переливчатые, как весенний дождик, а теперь ни дождя, ни солнца. «Сердце притомилось – глазки не блестят» - говорила моя бабушка.

            - Ладно, Марин, чего ты от меня-то хочешь?
            Минуты две она молчит. Щёлкает кнопками на ручке.
            - Галь… Ты как раз заболела. На другой день тебя на занятиях уже не было. Я тут подумала… Ты ведь можешь сказать, что паспорт у тебя? Вроде ты подобрала, вроде он выпал, а отдать не могла, потому что заболела.
            «С Лёсиной придумали?».
            - Да ты отдай сама. Скажи – нашла. На полу.
            Она мотает головой. Сопит, и на ресницах слёзы.
            - Не могу. Не могу я! И он не поверит.
            «Ну, не поверит – и не поверит. Твой грех – ты и отвечай».

            Я куда-то проваливаюсь, куда-то лечу и слышу только слабый звон – то ли это в ушах у меня писк, то ли это Удалова скулит потихоньку.
            Кажется, я задремала.

            - Хоть сдохни! – вдруг громко сказала Марина.
            Она сказала это таким голосом, что я вздрогнула и приоткрыла глаза. Я плохо переношу даже маленькую температуру, потому что у меня её почти никогда не бывает, и теперь я с трудом удерживала пудовые веки.
            Марина сидела в профиль, закусив губу. Она переваривала свою проблему, и ей  не было никакого дела ни до меня, ни до моей температуры.
            Сколько она собирается здесь быть? Как говорится, нельзя ли ближе к делу?
            Неожиданная мысль возникла у меня где-то на грани моего вялого сознания.
            - Надеюсь, ты помаду не оставила на паспорте?
            До неё не сразу дошло. А когда дошло, она как-то зло усмехнулась и так же зло бросила:
            - А ты угадала. Ты умная, хоть и больная. Знал бы кто, как я его весь облизала. Ночью он со мной спал, под подушкой. Была бы моя воля, я бы себе его оставила! Носила бы за пазухой. Нет там никакой помады! Ни помады, ни пятен, ни черта! Ни черта нету! Так что не бойся.
            Она говорила о паспорте как о живом...
            А у меня 38,8. Голова трещит. Маринкины причитания доносятся до меня как из гулкой бочки.
            - Ну, выручи. Мы же подруги!
            «С каких это пор?»
            - Про тебя не подумают!
            «Ну вот, она меня ещё и оскорбляет. Про меня, видите ли, не подумают! Я что, сухарь? Ничего живого? Про меня не подумают…».
            По-моему, у меня начинается бред.
            - Марин, ты иди. Мне что-то не очень… Потом…
            - Галь, ну когда потом? Я его вот тут оставлю, да? Ты давай поскорее подымайся. Выздоравливай скорей.
            «Ну, а как же. Поскорше, поскорше. На крыльях помчусь с чужим паспортом светиться. Вот ещё навязалась, дурища.»
            Марина хлюпает носом.
            - Марин, давай без соплей. Иди домой, я спать хочу.
            - Я вот тут апельсинчик тебе…
            Она вкладывает мне в руку прохладный тяжёлый шар. Целует в щёку.
            Ушла, слава тебе, господи. Не могу я сейчас соображать…

            ***

            Ночью мне стало холодно. Я продрогла под тёплым одеялом, лоб был мокрый, и почему-то очень хотелось горячего чаю. Я поняла, что температура спала, причём настолько, что мне её не хватало, как покойнику. Чувство странное: с одной стороны – слабость жуткая, до головокружения, с другой – необыкновенное состояние лёгкости, почти счастья.
            Завтра, как обычно при выздоровлении, меня будет шатать, кашель прицепится на неделю, я буду киснуть и зябнуть, но сейчас я отдыхала, с интересом изучая на потолке отблеск фонаря. Отблеск скакал и прыгал – на улице бушевал ветер. Качался, конечно, не фонарь, это ветки мотало ветром. Неделю назад был «август», а сейчас осень, конец октября. В окно вдруг забарабанили капли – громкие, частые и даже по звуку холодные.

            Потянувшись, я включила настольную лампу. Оранжевый конус абажурчика тут же согрел комнату. В абажуре билось об стенки несколько маленьких бабочек, которых я вырезала из бумаги. Прилепила их изнутри, и лампа сразу ожила.
            Возле лампы лежала маленькая книжечка в кожаной обложке. Я вспомнила: Марина приходила. А это, значит…
            Поколебавшись, я взяла книжечку. «Прости, Алик, но надо же мне хотя бы глянуть – ты ли здесь».
            ... Даже этой маленькой официальной фотографией можно было бы украсить обложку какого-нибудь глянцевого журнала. Бумажный Алик. Паспорт – тоже человек, только из бумаги.
            Я не стала листать дальше фото. Я принципиально не хотела иметь к этому паспорту отношения больше, чем необходимо. Я не крала его. И всё.
            Поставила раскрытый паспорт на стол так, чтобы Алик смотрел мне в глаза. Я проучилась с ним два с лишним года, и впервые он был так близко от меня.

            « Привет тебе, Альберт Далерович Мамедов. Или, как ты говоришь, ура. Могла ли я подумать, что ты будешь моим гостем, здесь, в этой маленькой комнатке с видом на фонарь… »
            «Свинья ты, – говорит он мне. – Лазишь в чужой документ – нехорошо.»
            «А сам-то? С Маринкой, значит, ночевал? Под подушкой. Жениться надо, если честный человек.»
            Напротив дивана, у противоположной стены, стоял шкаф с зеркалом, и из его полутёмной глубины на меня смотрела какая-то лохматая темноглазая ведьма в ночной белой рубахе. Совершенно затрапезная, худая и бледная.
            К счастью, Алик был не настоящий, он меня не видел, но я всё равно закрыла паспорт и больше не открывала. И всё-таки чувствовала его взгляд сквозь обложку. Интересно, как он сейчас существует… без этой своей паспортины? А вдруг слинял, исчез, слетел с лица Земли, с орбиты, с Галактики?

            Я никогда не разговаривала с Аликом Мамедовым. Никогда. Институт – не школа, там это имеет место быть. На лекции садилась подальше, на рисунке устраивалась одной из последних, чтобы видно было, кто где расположился. Да, я специально строила забор, очерчивала мелом стену вокруг себя. Это было нелегко поначалу, потом я привыкла. Мы с Аликом существовали в параллельных мирах. Наверно, он этого не замечал. А мне так было проще.
            Я ещё раз глянула в зеркало и только теперь заметила в нём, а не возле себя, большой Маринкин апельсин.
            Потушив лампу, я снова легла. Дождь хлестал вовсю, он проник в комнату и полился по моим щекам. Я вытирала его одеялом, оно уже намокло, а дождь всё лился нескончаемым потоком, солёным, горестным, осенним и таким опустошающим…

            На следующий день я поволоклась в институт.
            - Куда это ты? – обалдела Елена Васильевна, видя, как я обуваюсь в прихожей.
            - В институт. Мне нужно.
            - С ума сошла? Опять хочешь слечь? Я тебя не пущу.
            Елена Васильевна бесцеремонно забрала мою сумку и унесла к себе в комнату. Я усмехнулась про себя: а мне и не нужна сумка. Натянув шапку до бровей, а шарф до носа, выхожу на улицу и иду, как человек-невидимка в своих полутёмных очках. Сейчас какой-нибудь Марвел или Кемп накинется на меня из-за угла. Но до самого института в мою сторону никто даже не оглянулся. Наверно, они не читали Уэллса.

            Алик сидел с приятелем на скамье в вестибюле. Я ещё издали увидела его. Не дав себе ни секунды на размышления, я подошла и протянула ему паспорт.
            Алик машинально взял его.
            - Вот, - сказала я как можно спокойнее. – Я нашла его в аудитории по рисунку. Не смогла вернуть сразу, болела. Я и сейчас ещё болею, - зачем-то добавила я.
            Ну, какая разница, болею я или нет?! Извиняться, что не вернула документ сразу, я не стала. Ну, не брала я этот паспорт!
            Алик молчал. Только поднял на меня глаза. Какие красивые глаза, до жути…
            «И не надо на меня так смотреть»!
            Я повернулась и пошла к выходу.
            - Спасибо! – крикнул мне вслед приятель.

            Глупая Маринка, глупая, глупая. Разве можно было влюбляться в Алика? Разве можно в таких влюбляться? К чему обрекать себя на мучения? На слёзы, на обмороки. Зачем это нужно? И, главное, кому? Никому… В том-то и дело. Ну да, ну да, сердцу не прикажешь… Чепуха. Как говаривал граф Калиостро: «Сердце такой же орган, как и иные. И подвластен приказу свыше». Ох, какая я умная!
            Да нет, я бы себе не позволила «втюхаться» в Алика. Мне кажется, возле него стоять – и то небезопасно. Можно умереть…
            Опять я брежу. А ведь температуры у меня уже нет.
            Зато у меня есть мой прожиточный минимум.
            И мне хватит.
            И хватит…






            

            * На самом деле казнили Марию-Антуанетту, и именно она раскидывала карты перед казнью. А Мария Медичи дожила до старости и умерла своей смертью...
            Однако пасьянс упорно называют именем Медичи. Видимо, история и создана для того, чтобы её искажать.))



            
            Глава 2: http://proza.ru/2020/09/02/1360