Папа Лео

 
  Я – сын поэтессы. Детские годы провел в Германии, куда матушка вывезла меня из России вследствие своего бурного романа с западным немцем Лео Вольфом. В итоге Лео стал ее гражданским мужем и моим гражданским отчимом. 
 
   Институт брака после развода с отцом матушка не признавала, заявляя, что принцип Kinder, K;che, Kirche находится за пределами ее системы ценностей, и вообще, что она одна, а мужчин много, особенно в Германии. Впрочем, и этот гражданский брак продлился фактически всего только несколько лет. В одно прекрасное майское утро 2010 года, наскоро собрав вещи и взяв меня, девятилетнего, в охапку, матушка отчалила из Дюссельдорфа в Москву, оставив короткую записку отчиму и пространное письмо декану факультета славистики университета, где до того дня преподавала. Через месяц с небольшим Лео Вольф, которого к тому времени я давно называл папой, позвонил в дверь нашей московской квартиры на Чистых прудах, с огромным трудом приведенной в порядок после долгого запустения.
 
   Обнимая матушку одной рукой и отчаянно жестикулируя другой, папа Лео не без гордости поведал, что за столь недолгое время умудрился продать свою почти убыточную логистическую компанию, расторгнуть договор с арендодателем и убедить престарелых родителей, что прекрасно устроится в России. Вся эта тирада была произнесена им на чистом немецком языке, потому что он ни слова не знал по-русски.
               
 -- Es ist nicht so schlimm in Russland, -- заключил он тоном, не подразумевающим никаких возражений. -- Schauen wir nach vorne!
 
   Я прекрасно понял его. Декларируя, что в России не так уж и плохо, и можно с уверенностью смотреть в будущее, папа Лео недвусмысленно выражал свое твердое намерение остаться в Москве навсегда. О том же говорил и стоящий в прихожей огромных размеров черный пластиковый чемодан, чуть ли не выше меня ростом.

   Для меня до сих пор остается загадкой, каким образом, прожив с русской женщиной целых пять лет, папа Лео совсем не воспринимал язык, на котором мы говорили. Впрочем, не желая его смущать, мы изъяснялись в Германии в основном по-немецки, так что вернувшись в Москву, я лучше владел немецким языком, чем русским, и произносил многие русские слова с ужасающим акцентом.

  С осени я ходил в английскую школу в Уланском переулке, что было для меня не сложно -- английский я начинал учить еще в Дюссельдорфе. Однако мой немецкий акцент повергал в ступор и вызывал приступы хохота у одноклассников и даже у учителей. Например, когда при знакомстве я называл свое имя -- Борис, то делал сильное ударение на первом слоге и заглатывал второй. На слух выходило нечто несуразное, что в конце концов превратилось в мое прозвище -- Боинг, которое так крепко привязалось ко мне, что я по сей день не могу от него избавиться.

   Узнав о моем школьном прозвище, матушка искренне удивилась – в одном из ее стихотворений периода моего младенчества, так и было написано -- «ребенок спит распластанный, как боинг». А папа Лео предложил пойти в школу и разобраться с обидчиками. Но это было бессмысленно, поскольку немецкий язык мои одноклассники не знали, а Лео по-прежнему не говорил по-русски. В конце концов, посовещавшись с матушкой, они принялись убеждать меня, что такое прочтение моего имени, как Боинг, звучит очень мило и даже комплементарно. Вот так я и стал Боингом – сначала в школе, потом в семье и среди друзей.
 
    В начале октября 2010 года, накануне моего десятого дня рождения папа Лео сказал, что у него для меня сюрприз, и мы отправились пешком по Мясницкой в Кривоколенный переулок. По дороге я пытался узнать, что бы это значило, но папа Лео молчал. Он с удивительной легкостью нашел дом, в который направлялся – большой сталинский дом с оштукатуренным светло-серым фасадом – и набрал кодовый номер. Дверь открылась, мы вошли в подъезд, поднялись на лифте на шестой этаж, и я услышал приглушенный лай и слабое повизгивание, раздававшееся из одной из квартир. Неужели? -- подумал я, и у меня замерло сердце. Не помню уже, как я оказался на пороге комнаты, в центре которой резвились и приплясывали четыре трехцветных щенка породы бассет–хаунд, неуклюжих, на коротких ножках, с достающими до пола рыжими ушами. От неожиданности я застыл на месте.
      
 -- W;hle einen! -- сказал папа Лео и подтолкнул меня поближе к щенкам. Позже я узнал, что они с мамой были здесь накануне, и Лео заплатил за щенка. Мне оставалось только выбрать. И я выбрал самого шустрого, о чем впоследствии неоднократно жалел.

 -- Боинг, не задуши его, -- не переставала повторять матушка, когда мы с папой Лео и щенком прибыли домой. – И вообще, иди делать уроки.   
 -- Lass ihn spielen!  -- вступился за меня папа Лео. Он вообще всегда заступался, когда матушка на меня нападала.               
 
   Потом наступила зима. Это была первая настоящая зима в жизни папы Лео, не привыкшего к устойчивым минусовым температурам и нетающим снежным сугробам. По утрам, когда было особенно холодно и я не успевал выгулять собаку, торопясь в школу, на прогулку шел папа Лео. Надо сказать, что щенок, получивший по родословной кличку Манфред, был непрост в обращении и походил на дорогой пылесос: заглатывал все, что плохо лежало и попадалось ему на глаза – амбушюры от наушников, мужские и женские носки, носовые платки и всякий мусор на улице. Единственным средством спасения от заразы, как нам объяснили, был намордник. Пришлось выводить подрастающего Манфреда на прогулку в наморднике, что вызывало недоумение у соседей и владельцев собак с Чистопрудного бульвара.

  И вот представьте себе картину – поёживающийся от холода в длинном демисезонном пальто и легких ботинках почти двухметровый и немного сутулый папа Лео прогуливается по аллее Чистопрудного бульвара с трехцветным упитанным длинноухим псом в теплом комбинезоне и наморднике. Падающий легкий снег искрится в лучах еще не погашенных ранним утром бульварных фонарей, и прохожие то и дело задают ему вопросы о целесообразности намордника для породы бассет-хаунд, получая в ответ только смущенную улыбку и невнятное бормотание.
 
   Надо сказать, что матушка прикладывала немало усилий, чтобы папа Лео заговорил по-русски, но все было напрасно. Лишь однажды, когда мы сидели на кухне, а папа Лео кемарил в гостиной и ему показалось, что его зовут, он проявил незаурядные лингвистические способности и очень отчетливо крикнул – Чего?  Однако дальше этого дело не шло, и все попытки папы Лео устроиться в Москве на работу без знания русского языка оказывались неудачными. Однажды его чуть было не приняли менеджером в представительство компании Рургаз, но он провалил финальное собеседование.

    К середине марта 2011 года у папы Лео начали заканчиваться деньги, вырученные от продажи компании. То и дело протирая тонкие линзы очков, папа Лео быстро, почти скороговоркой повторял, что он собственно простой немецкий парень, и у него нет академического образования -- не всем же его иметь. Но он любит маму и постарается сделать для нее все возможное.
 
   Насчет любви он не врал. Я постоянно заставал их обнимающимися и целующимися на кухне, и это после нескольких совместно прожитых лет. На улице папа Лео всегда держал маму за руку, а когда я шел с ними, то и меня – с другой стороны. Так было в Дюссельдорфе, так было в Москве. И почти каждый день я слышал, как папа Лео спрашивал маму:

 -- Hab’ ich dir heute schon gesagt, dass ich dich liebe?

   Позже я узнал, что это была фраза из немецкого мюзикла 70-х годов. Но сути дела это не меняло -- папа Лео ежедневно спрашивал маму: Говорил ли я уже тебе сегодня, что люблю тебя? В ответ она только смущенно улыбалась.
 
   Все изменилось в начале апреля, когда мама узнала, что Лео получил денежный перевод от родителей. Это очень рассердило маму. Она плакала и кричала, что папа Лео не ребенок и не может жить за счет родителей и что она не готова к продолжению отношений с мужчиной, который не в состоянии обеспечить семью. В конце концов они решили, что Лео вернется в Германию, устроится на работу, снимет квартиру, и мы снова переедем к нему. На следующий день мама помогла папе Лео собрать его огромный пластиковый чемодан, и он уехал в аэропорт.
 
  Теперь я думаю, что маме, возможно, не следовало быть такой принципиальной, но, с одной стороны, она не терпела подачек, а с другой – ее скромной зарплаты университетского преподавателя было явно недостаточно, чтобы содержать меня, избалованного породистого пса и привыкшего к разносолам здоровенного сорокалетнего арийца. Тем более, что помощи ждать было неоткуда – бабушка Лена жила в Петербурге на скромную пенсию, а мой родной отец Сергей Борисович Одинцов, который и раньше мной особо не интересовался, окончательно скрылся где-то на просторах Америки.

   Первые дни после отъезда папы Лео показались мне особенно тоскливыми. Я часами сидел один в своей комнате и ждал, что вот сейчас он зайдет и, как всегда. с улыбкой ласковым голосом спросит – Na, wie geht’s dir, Kumpel – Ну, как твои дела, дружок? И предложит помочь с математикой или позовет играть в колонизаторов. Пес Манфред тоже скучал без папы Лео, а мама переживала, что он не звонит и не пишет. Каково же было ее удивление, когда через несколько дней она обнаружила папу Лео у соседей этажом ниже.

   Мама так и не выяснила до конца, каким образом Лео оказался у соседей, поскольку папа категорически отказывался отвечать на какие-либо вопросы. У хозяина же соседской квартиры – проживающего с пожилыми родителями разведенного социолога Яши спрашивать было неудобно. Единственная гипотеза, которая была у мамы и которую она однажды озвучила, заключалась в том, что Лео и Яша нашли друг друга. Они нашли друг друга в том смысле, что Яша до своей неудачной женитьбы тоже заглядывался на маму, но мама ему отказала.
 
   Когда вечером мы вместе с папой Лео снова собрались за ужином, мне показалось, что в дом, наконец, вернулось равновесие. Лео все так же обнимал маму и так же спрашивал - Hab’ ich dir heute schon gesagt, dass ich dich liebe?, так же ласково разговаривал со мной, так же подкармливал под столом Манфреда. Но мама была неумолима. На этот раз она тщательно проследила, чтобы авиабилет Москва – Дюссельдорф был заказан, оплачен и распечатан, чтобы такси было вызвано вовремя и даже, отпросившись на работе, посадила папу Лео в такси и поцеловала на прощание.
 
   Время без папы Лео словно зависло в воздухе. Я нехотя ходил в школу, заканчивал четвертый класс. Мой немецкий акцент к тому времени почти совсем исчез, но в классе меня по-прежнему дразнили. Я больше не был счастливым ребенком, и чтобы как-то унять свою тоску, я занялся рисованием. Сначала я рисовал карандашами, потом у меня появились краски и кисти для акварели и гуаши, а еще через некоторое время, внимательно осмотрев мои художества, матушка купила этюдник.

  По вечерам в доме стояла такая тишина, что ее, казалось, можно было резать ножом – я писал гуашью на ватмане, матушка писала любимой ручкой в блокноте, a где-то в межкомнатном пространстве посапывал подросший и вечно недовольный пес Манфред. Эту картину время от времени оживляла своей неистощимой энергией матушкина давняя приятельница Ида. Она помнила меня еще четырехлетним, но я узнал ее, только вернувшись в Москву.
 
  Эта Ида, как выяснилось, была изначально Зинаидой Спициной, переводчицей, с которой матушка познакомилась давным-давно на какой-то международной конференции. Ида писала эротические рассказы о своих любовных похождениях, коих у нее было десятки. На границе веков она выпустила небольшую книгу рассказов «Близость втроем» под псевдонимом Ида Вольская. Фамилия принадлежала одному из многочисленных кратковременных любовников Иды, который и знать не знал, что его имя используется в литературных цепях. Но Ида пошла еще дальше – в начале нулевых она обменяла паспорт и стала Идой Вольской теперь уже официально.
 
  Забавно, что матушка и Ида были полными противоположностями как внутренне, так и внешне – короткостриженая со спортивной фигурой и по-гимнастически прямой спиной Ида и совсем неспортивная матушка с округлыми формами и копной золотисто-рыжих волос. К тому же Ида была на добрый десяток лет старше матушки. Меня также немало удивляло, что Ида была бездомной скиталицей. Но это был стиль ее жизни. В маленькой квартирке Иды в подмосковном Подольске жил сын с семьей, и Ида, которая в прошлом не особо обременяла себя воспитанием сына, теперь тем более не была склонна возиться с внуками, да и места для нее не было. Так что Ида кочевала по домам своих многочисленных знакомых, и матушка жалела ее.

  Ида перебивалась случайными заработками, денег у нее никогда не было, и она всегда хотела есть. Когда матушка готовила обед или ужин, Ида обычно сидела на маленьком кухонном диванчике и рассказывала о своем очередном любовном похождении, и если я неожиданно появлялся в дверях кухни, строго говорила мне:

 -- Боинг, не подслушивай!
 -- А я и не подслушиваю, -- отвечал я и возвращался в свою комнату.
               
  Детей Ида не любила. Она вообще кроме себя никого не любила, но умела грамотно использовать. К матушке, например, она нашла подход, проявляя повышенный интерес к ее творчеству. И это было не на словах, поскольку Ида помогала матушке составлять поэтические сборники и знала многие ее стихи наизусть. Именно это последнее обстоятельство заставляло меня сомневаться в абсолютной неискренности Иды.

 -- Скажи мне, Одинцова, как там Лео? – спрашивала Ида матушку как бы между прочим, доедая второе.
 --Не может устроиться на работу. Все логистические конторы отказывают, а больше он ничего не умеет.
 --Пишет тебе?
 -- Да, и звонит каждый день. И знаешь, он постоянно повторяет, ich sterbe ohne dich, я умираю без тебя.
 -- Stirbt er kaum, -- парировала со знанием дела Ида, -- умрет он вряд ли, привыкнет. Да и ты еще окончательно не определилась, где будешь жить дальше – здесь или там. Или определилась?
 -- Не знаю, -- отвечала матушка, -- мне почему-то тяжело дается жизнь на чужбине. Какая-то оторванность, темнота.
 -- Темнота – это сугубо личное восприятие, – возражала Ида. – А, впрочем, вспоминаю твои тогдашние строки:

Мои глаза привыкли к темноте,
как привыкают отражения к воде,
как стаи птиц к разлуке привыкают,
как к аду привыкают или к раю.

 -- Возможно, темнота и вправду была сиюминутным ощущением, -- согласилась матушка, дослушав Иду. Все на самом деле было не так плохо в Дюссельдорфе -- у меня был Лео, работа в университете, у Боинга неплохая школа.

 -- Почему же тогда ты уехала, Ольга? – в который раз с напором спрашивала Ида. Но этот вопрос, как обычно, повисал в воздухе, потому что матушка никогда   не отвечала на него.

  Тем временем наступило лето, и мы с мамой и Манфредом поехали на машине в Петербург к бабушке Лене, которая неважно себя чувствовала. В сентябре вышла вторая мамина книга стихов. А папа Лео по-прежнему был в поисках работы и жил в родительской квартире, где мама появляться наотрез отказывалась. Наконец, в начале ноября Лео радостным голосом сообщил, что работа найдена, и к Рождеству он прибудет в Москву, как Санта-Клаус из Лапландии.

   Новый, 2012 год мы отмечали, как и прежде, вместе. Папа Лео привез мои любимые немецкие рождественские пряники, украсил стол яркими свечами, фигурками оленей и салфетками с видами зимней Норд Рейн-Вестфалии, а под елку положил подарки для меня, мамы, Манфреда и даже для Иды. Помню, как Ида, раскрасневшаяся от выпитого шампанского, говорила тогда папе Лео, указывая на матушку:

 -- Забери уже ее скорее с собой. Она без тебя не в своей тарелке.
 -- Да ладно тебе, -- говорила Иде матушка, а папа Лео расплывался в улыбке и прижимал ее к себе еще крепче.

  Однако, когда каникулы подходили к концу, папа Лео снова отбыл в Германию в одиночестве, и как потом выяснилось из разговоров мамы с бабушкой Леной и с Идой, прогнозы были неутешительными. Оказалось, что папе Лео удалось найти работу только в Леверкузене, в получасе езды на электричке от Дюссельдорфа, и его зарплата была столь мизерной, что позволяла ему снимать лишь квартиру-студию, состоящую из одной комнаты, совмещенной с кухней.
 
 -- Что же я там буду делать с двумя парнями и собакой? – жаловалась матушка Иде однажды за ужином.
 -- Послушай, Одинцова, я другое хочу спросить, -- взвивалась Ида, – а вернулась бы ты сейчас, если бы Лео снял хоромы на Кёнигсаллее в Дюссельдорфе и беспрестанно забрасывал тебя наличностью? Ты же прекрасно понимаешь, что он – бюргер. При всей своей любви он не понимает тебя и не представляет, как и о чем ты пишешь. А ты ведь в первую очередь поэт.
 -- Ну, женщина-поэт – это в принципе фатально, -- отвечала матушка. –  Это тебе не мужчина- поэт, у которого жена взваливает на себя все заботы, лишь бы он писал, и при этом старается быть незаметной. Возьми Надежду Мандельштам, возьми Муромцеву-Бунину, Веру Набокову, Фелиссу Круут, жену Игоря Северянина, наконец. Все они только и делали, что создавали условия для творческой реализации своих мужей – стряпали, пекли, убирали и при этом записывали, перепечатывали, редактировали, продвигали их творения, да еще и прощали параллельные романы, которые были нужны для вдохновения. Они ходили перед мужьями- поэтами на цыпочках и относились к ним с пиететом. Уверена, то же самое происходит в семьях с мужьями-поэтами и в наши дни.
 -- Да, ты права, -- подтверждала Ида. – Я вхожа в пару домов, где мужи пишут, а жены прислуживают.
 -- Наоборот не бывает, -- продолжала матушка. – Наверное, это было бы противоестественно. А у женщин-поэтов в максимальном своем проявлении вообще возникает отторжение быта на физическом уровне. Вспомни Ахматову, Цветаеву – это же апофеоз бытовой безалаберности на фоне тончайшей поэзии.
 -- Тогда все же время было другое, -- возразила Ида, -- революция, гражданская война, голод, разруха, доносы.
 -- Вот именно, доносы, -- повторила матушка, и в ее глазах показались слезы. – В любые времена, если мы что-то категорически не принимаем, но продолжаем с этим сталкиваться, происходит эмоциональная интоксикация – и прощай, сохранение собственной целостности, прощай, поэтический дар и с ним сама жизнь.
 -- Не драматизируй, Ольга! – успокаивала ее Ида, -- Ты все же пишешь, сочиняешь. Не столько, возможно, сколько хотела бы, но пишешь. Здесь – больше, в Германии – меньше, но ты не скатываешься в темный омут быта и не сдаешь ребенка в приют.
 -- Меня в приют? – вмешался в разговор я.
 -- Не слушай Иду, она бредит. – парировала матушка. – Прочти лучше что-нибудь из Блока, что в школе учили.
 -- Учили «Мне в душу просится былое…», но мне не нравится призрАк.
 -- Какой такой призрАк? – удивилась Ида.
 -- Ну, слушайте:

Мне в душу просится былое…
Гоню насмешливый призрАк,
Но он напомнил мне благое
И подал сердцу счастья знак…

 -- А дальше? – спросила матушка.
 -- А дальше не помню.
 -- Низко летаешь, Боинг! – с упреком сказала матушка. -- Твоя прабабка, выпускница гимназии княгини Енгалычевой, читала по памяти всего «Евгения Онегина» и «Медного всадника», а ты одну строфу Блока еле одолеваешь.

   Я не обижался. Позже я понял, что у матушки были завышенные требования не только ко мне, у нее были завышенные требования ко всему – и в первую очередь к себе самой, к своей поэзии, и к своей жизни. Ее никак нельзя было упрекнуть в том, что она пожертвовала ради поэзии мной, она всегда была мне хорошей матерью.
 
    Наступившую тишину прервал звонок матушкиного мобильного. Звонил папа Лео. Не знаю, о чем они говорили, но разговор был долгим, и мама, прикрыв за собой дверь, вышла из кухни. А мы с Идой продолжали разговор о поэзии, о Германии, о моих новых рисунках, и в ее обществе я чувствовал себя взрослым мужчиной. Потом, отворив дверь лапой, в кухню проследовал разбуженный мамиными возгласами пес Манфред, и я насыпал ему корм в новую, подаренную папой Лео миску с электронными весами. Когда матушка вернулась, Манфред, устроившийся у ног Иды, старательно подвывал в такт исполняемой ею песенки из репертуара группы «Раммштайн». Петь Ида совсем не умела, но Манфреду, видимо, нравилось, поскольку ни с кем другим, кроме нее, он никогда не музицировал.

 -- Ну что там? –  поинтересовалась Ида, имея в виду мамин разговор с Лео.
 -- Все то же, -- сказала матушка и разочарованно махнула рукой.
 -- Люблю, умираю? – спросила. Ида.
 -- Люблю, умираю, – ответила матушка, но радости в ее голосе не было.

     Так прошло еще несколько месяцев, в течение которых, действительно, ничего не менялось. Папа Лео просил маму приехать к нему со мной на летних каникулах, и я тоже очень просил маму об этом. Но когда она почти согласилась, снова заболела бабушка Лена, и нужно было ехать в Петербург. Я по-прежнему ныл и умолял, чтобы меня отправили к папе Лео. Тогда к решению вопроса подключилась Ида. Она быстро нашла компанию, которая отправляла группы детей в летние лагеря в Норд Рейн-Вестфалии, и ей удалось договориться, чтобы меня включили в списки для перелета в Дюссельдорф и обратно с разрывом в шесть недель. Кроме того, Ида вызвалась пожить у нас и позаботиться о Манфреде. Матушка тут же согласилась, поскольку оставить пса было решительно негде, а для бездомной Иды это была стандартная ситуация.

   Папа Лео встретил меня в аэропорту Дюссельдорфа в солнечный июльский день со своими обычными словами Na, wie geht’s dir, Kumpel?, подхватил мой рюкзак и этюдник, и мы поехали на электричке в его новую квартиру в районе Дюссельдорф Зюд, где я раньше никогда не бывал. Квартира в четырехэтажном панельном доме на улице Ауф дем Гроссенфельд оказалась еще меньше, чем я себе представлял – места хватало только для одной кровати, на которой спал папа Лео и одного небольшого стола, служившего как обеденный и рабочий, и двух стульев к нему. На противоположной стороне была вмонтирована корпусная мебель, состоящая из шкафа и кухонного сектора – раковины, варочной панели и холодильника. Единственная дверь, кроме входной, вела в крошечный санузел с душевой кабиной.

  Накануне вечером папа Лео привез из родительской квартиры мой маленький детский диванчик, который был отправлен в чулан перед переездом в Россию. Диванчик стоял вертикально на лестничной клетке, и когда папа Лео втащил его в комнату, места не осталось совсем. Чтобы пройти от холодильника к столу папе Лео нужно было передвигаться боком. Такое же расстояние отделяло мой диванчик от его кровати. Но все это не имело значения – мы радовались встрече, и на столе мгновенно появились разные вкусные кушанья, которые я любил. После обеда мы отправились в расположенный неподалеку центр двухколесного транспорта Стадлер, и папа Лео приобрел два велосипеда – подростковый и взрослый, которые мы пристегнули противоугонными тросами к скобе у входной двери.

   На следующий день – а это было воскресенье – мы поехали на велосипедах в соседний Eller Schlosspark -- парк замка Эллер. Мы катались вокруг живописных прудов по дорожкам столетнего лесопарка и въезжали в островную часть с замком 12-го века, и во время остановок папа Лео рассказывал мне об истории этого места. Каждые выходные он выбирал новые маршруты – все дальше и дальше от дома, и через некоторое время мы уже катались по широкой набережной Рейна в центре города, а под конец доехали по тенистому берегу Рура до самого Кетвика.
 
   Так вместе мы проводили все выходные, а по поводу будних дней папа Лео договорился с родителями моего бывшего одноклассника Руди Кронштайнера, которых знал с юности и у которых был частный дом с садом, Он договорился, что по будним дням они будут забирать меня к себе, чтобы я находился под присмотром и мог общаться с друзьями, которые жили там же – в районе Дюссельдорф-Оберкассель, неподалеку от моей бывшей школы и того места, где мы раньше снимали квартиру. Рабочий день папы Лео начинался в 7.30 утра и на дорогу уходило около часа, поэтому он вставал очень рано, почти бесшумно собирался, брал приготовленные с вечера бутерброды и тихо захлопывал дверь. Потом вставал я, завтракал, ждал звонка от мамы – а она каждый день звонила около 10 по Москве – и вскоре приезжала фрау Кронштайнер и забирала меня на машине вместе с моим этюдником.

    Я был очень рад общению со своими бывшими одноклассниками, которых не видел больше двух лет. Они сильно выросли, как и я. Двое из них поступили в гимназию и собирались по семейной традиции стать экономистами, а трое учились в реальном училище и высшее образование получать не собирались. У одного из моих друзей Йенса Блюменгартена была старшая сестра Эмма с такими же, как у матушки золотисто-рыжеватыми волосами, и мне нравилось рисовать ее, когда она милостиво соглашалась позировать. Также я часто рисовал по памяти своего трехцветного длинноухого Манфреда с круглыми шоколадными зрачками и белками цвета свежих сливок. Я очень скучал по нему, а друзья, глядя на мои рисунки смеялись и называли его жирной сосиской -- fette Wurst.

   Сейчас, вспоминая то лето, я удивляюсь вниманию, которое проявляли ко мне обычно скуповатые на эмоции немцы. И это при том, что я им был не родня и даже не соплеменник – непонятный русский парень со сложным именем Boris Odintsov и прозвищем Boeing, которое, кстати, всем очень понравилось. Единственным объяснением было обаяние папы Лео, который преподносил меня, как драгоценный дар от любимой женщины. Эти люди знали историю Лео, жалели его и желали, чтобы мама вернулась. А папа Лео, забирая меня по будним дням ровно в половине шестого вечера, каждый раз притаскивал из соседнего магазина Эдека целую кучу продуктов, которых достаточно было не только на мое дневное пропитание, но и на пропитание всей семьи.

  Однажды утром, когда я набрасывал эскиз в ожидании фрау Кронштайнер, на пороге появился отец папы Лео, Альфред Вольф, которого я когда-то называл дедушкой. Он объяснил, что у моего друга Руди накануне вечером поднялась температура, и мне не стоит к нему ехать, и поэтому заберет меня он. Я нехотя сел в его старенький БМВ, и мы поехали в сторону центра. Герр Вольф не задал мне по дороге ни одного вопроса, и я тоже не произнес ни слова. Когда мы подошли к двери небезызвестной мне квартиры, дедушка бесшумно вставил ключ в замок, и почти шепотом сказал мне, чтобы я сразу же шел в детскую комнату Лео и пока не высовывался. Я понял – мама Лео, Луиза Вольф, которая испытывала к моей матушке устойчивую неприязнь, даже слышать о нас не хотела, не то что снова видеть меня в своем доме. 
 
   Расположившись в детской комнате папы Лео, я вынул планшет из этюдника, прикрепил к нему лист бумаги и принялся зарисовывать открывающийся из окна вид с раскидистым ореховым деревом. Я подумал, что такой рисунок наверняка станет приятным сюрпризом для папы Лео, и, возможно, он даже повесит его на стену в своей съемной квартире. Мне было душно и хотелось пить, но я не решался себя обнаружить. Я слышал приглушенные голоса, раздававшиеся из гостиной, и все было хорошо, пока фрау Луиза Вольф не надумала устроить круговое проветривание квартиры и не направилась в сторону комнаты папы Лео. Дедушка Вольф попытался преградить ей путь, но Луиза была непреклонна. Она решительно открыла дверь, и увидев меня отшатнулась назад, как будто я был призраком или вампиром.
 
 -- Du, kleiner Drecksack! Ты, маленький гадёныш! -- закричала она, выйдя из ступора. – Что ты делаешь в моем доме? 

  Дедушка Вольф открыл было рот, чтобы объяснить причину моего вынужденного присутствия. Но фрау Вольф оттолкнула его и набросилась на меня с новой силой. Она кричала, что мое место в исправительной колонии, что я не стою и мизинца ее мальчика Лео, что моя мать, подлая русская шлюха, испортила жизнь ее мальчику и всей их семье, что Лео из-за нее потерял собственную компанию, в которую вложил столько сил, и теперь мотается в жуткую даль за сущие гроши, и что у моей матери нет совести, если после всего, что она устроила, отправляет своего ублюдка к ним в дом.

   Она кричала и кричала, и ее маловыразительное морщинистое лицо стало красным от напряжения. И тогда я не выдержал. Ладно бы она оскорбляла только меня, но она оскорбляла мою самую прекрасную в мире матушку, которую я так любил. Я выбежал из маленькой комнаты папы Лео в просторную гостиную и остановившись на ковре в самом центре, закричал ей в ответ:

 -- Du bist es. eine ekelige Denunziantin! Это ты, ты мерзкая доносчица! Ты разрушила жизнь моей мамы и папы Лео. Это из-за твоих доносов мама уехала, а папа Лео потерял компанию. Это твое место в колонии!

   С этими словами я подскочил к входной двери и вылетел из квартиры, потому что говорить больше не мог. Мои глаза застилали слезы, а голос больше не слушался меня. Я стремглав сбежал вниз по лестнице и дрожащими руками достал из кармана телефон, чтобы позвонить папе Лео. Но пальцы не попадали по клавишам, и в бессилье я разрыдался, стоя во дворе под ореховым деревом, тем самым, что совсем недавно так увлеченно рисовал. Вскоре появился дедушка Вольф с моим этюдником в одной руке и телефоном, по которому говорил с папой Лео, в другой. Он усадил меня в машину, и мы поехали в Леверкузен, в офис, где работал папа Лео.
 
   Всю дорогу, глядя в окно, я думал о тех злосчастных доносах, которые разрушили нашу жизнь. В этом, собственно, и заключался расчёт фрау Луизы Вольф. Поводы к ее доносам с точки зрения любого нерезидента были крайне нелепы и даже смехотворны, но в Германии влекли за собой неприятности и крупные штрафы. В первый раз донос касался осиного гнезда на балконе нашей съемной квартиры, которое матушка уничтожила химическими средствами, чего делать было нельзя. Во второй раз поводом явился провоз из Амстердама подаренной папой Лео копии сумочки Шанель, что в Германии запрещено. В итоге эта копия обошлась дороже оригинала, и отвечать по доносу, естественно, пришлось маме. В третий раз история была столь же нелепа, но имела непосредственное отношение к маминой профессиональной деятельности, и именно тогда мы вернулись в Москву.

  Офис папы Лео в Леверкузене располагался в полуподвальном помещении и был не очень уютным. Меня накормили бутербродами, посадили в уголке, где я что-то рисовал, но руки по-прежнему дрожали, и каждый штрих давался с трудом. Папа Лео не знал, как успокоить меня, он чувствовал себя виноватым и по дороге домой в электричке все время говорил, что бабушка Луиза должна была на целый день уехать к своей сестре, на это и был расчет. Что касается дедушки, то он всегда симпатизировал моей маме и мне, и очень переживает по поводу случившегося. И еще папа Лео просил меня ничего не рассказывать маме. Следующие два дня до выходных я тоже провел в офисе папы Лео, а с понедельника следующей недели меня снова, как обычно, забирала к себе фрау Кронштайнер.

    Вскоре все нормализовалось, и накануне моего отъезда в Москву, в воскресенье, 19 августа, папа Лео решил устроить гриль-пати на озере Унтербахер и пригласить всех моих друзей и их родителей. Накануне мы заказали по Интернету десять килограммов говядины и индейки на шпажках, овощи, фрукты, сладости и несколько упаковок воды, пива и других напитков. Все это было доставлено нам в субботу утром прямо к входной двери и затем погружено в джип семейства Кронштайнер, которые заехали за нами в полном составе. Мы выбрали одно из специально оборудованных мест для гриля на северной стороне озера невдалеке от пункта проката лодок, чтобы можно было швартоваться в непосредственной близости.

   Папа Лео скинул нашу геолокацию на телефоны остальным гостям, и через некоторое время они начали прибывать – Тобиас Альбрехт с родителями и трехлетними братьями-близнецами, Мартин Кеймер с отцом и добродушным белым лабрадором, Эрих Бауэр с молодящейся бабушкой на мотоцикле Ducati Streetfighter последней модели, Йенс Блюменгартен с родителями и старшей сестрой – четырнадцатилетней златокудрой Эммой. Всего нас собралось восемнадцать человек, и мы отлично провели время, играя в футбол и в бочче, катаясь на лодках и загорая на щедром августовском солнышке. Я чувствовал себя именинником – все желали мне хорошего полета и новых успехов в Москве, а Эмма Блюменгартен подарила на прощание маленькую латунную черепашку, под панцирем которой была лупа, чтобы я мог, как она сказала, рассматривать мельчайшие детали на картинах великих художников.

   Вечером того же дня, когда я начал собирать свои вещи перед отъездом домой, выяснилось, что мой рюкзак слишком мал для обновленного в Германии гардероба, подарков для пса Манфреда, новых книг и разных канцелярских принадлежностей, которые накопились за полтора месяца. Пришлось папе Лео отдать мне свой любимый рюкзак более внушительных размеров. Он хотел также, чтобы я забрал с собой свой велосипед, но я убедил его, что пусть лучше велосипед останется в Дюссельдорфе, и я буду кататься на нем, когда приеду в следующий раз. Разве я мог знать в те дни, что когда снова приеду к папе Лео, этот велосипед будет мне совсем не по размеру? 

     Добравшись следующим утром до аэропорта, мы с папой Лео не без труда нашли группу, возвращающуюся в Москву из летнего лагеря, к которой я должен был присоединиться. Мы стояли неподалеку от русских детей, я слышал их речь, и она казалась мне чужой, хотя я каждый день разговаривал по-русски с матушкой. Папа Лео тем временем в сотый раз говорил мне, чтобы я поцеловал от него маму, чтобы передал, как сильно он скучает по ней, и что он сделает все возможное, чтобы поменять работу, снять большую квартиру и забрать нас к себе насовсем. Потом папа Лео ненадолго отошел, и когда я стал искать его глазами, мне показалось, что где-то вдали мелькнул профиль дедушки Вольфа, но я не был в этом уверен. Вскоре папа Лео вернулся и положил в верхний карман моей куртки несколько купюр по сто евро, сказав, чтобы я сразу же, как прилечу, передал их маме. Потом он подвел меня к эскалатору, ведущему к зоне паспортного контроля, и мы расстались.

   Дальше все происходило в штатном режиме: самолет вовремя поднялся и через три часа с небольшим приземлился в Москве. Не успел я включить телефон, как позвонила матушка и сказала, что ждет меня на парковке. Потом я отправил СМС папе Лео, и вскоре подвезли трап. Я был в отличном расположении духа, с невероятным количеством впечатлений, которыми готов был делиться днями и ночами напролет. Расцеловав маму от себя и от папы Лео, я устроился на переднем сидении, заявив, что мое 12-летие уже не за горами, и залпом выпил приготовленную для меня бутылочку виноградного сока. И только когда машина тронулась, я обратил внимание, что матушка чем-то расстроена. Она как-то обреченно смотрела вперед, руки безвольно лежали на руле, а обычно пышные волосы были собраны в пучок, который ее совсем не красил.

 -- Что-то случилось? – спросил я.
 -- Нет, все хорошо, Боинг.
 -- Бабушке Лене лучше?
 -- Да, Боинг. Ты же знаешь, я говорила.

     Но что-то явно было не так. Мы ехали молча. Однако, когда мы свернули на Ленинградское шоссе, матушка вдруг оживилась, ее лицо просветлело, и она предложила хором почитать стихи обо мне-боинге. Я понял ее, мы сто раз читали это стихотворение наизусть:

Одной рукой ребенка пеленать --
гекзаметром звенеть, как погремушкой,
писать письмо -- другой, рвать –
третьей, в четвертой телефон: «Алло!» -- «Послушай,
рожать теперь полезнее в воде, рождаться – тоже,               
отчужденье уходит в воду, как под напряженьем ток,
мадонну Рафаэля помнишь? Ну вот, а шить – дороже,
все складки -- по косой, двойной воротничок,
сюнапотанумены, прав Антоний, 
имели силу, равную богам,
мой друг? Ах, он по-прежнему свободен,
его женить – могила. Ну, пока».
Пыль с телефона, как волна прибоя,
бравурный марш – шагнуть и не дышать,
ребенок спит, распластанный как боинг,
одной рукой его запеленать, писать письмо --
другой, рвать – третьей,
гекзаметр звучит, как за окошком ветер,
и в погремушках слышится опять.
 
    Мы читали хором и нараспев, я немного кривлялся, изображая по тексту болтливую телефонную собеседницу и, как всегда, споткнулся, на слове «сюнапотанумены», и мы засмеялись. Когда стихотворение было дочитано до конца, за окном показался район Сокола, а там уже и до нашего дома было рукой подать. Припарковав машину во дворе, матушка вытащила из багажника рюкзак папы Лео с моими пожитками и потяжелевший этюдник, и мы поднялись наверх. Дверь открыла Ида, и ее лицо показалось мне напряженным. Но я смотрел мимо нее, я хотел обнять Манфреда, а он почему-то не выбежал мне навстречу.

 -- Ко мне, Манфред, -- в нетерпении крикнул я, но мой призыв повис в воздухе, пса дома не было.
 -- Где он? – спросил я, поднимая глаза на маму. – Гуляет? С кем?

   Мама неловко, как в замедленном видео, присела передо мной на корточки, прижала к себе, и с огромным усилием произнесла:

 -- Милый, он отравился ядом. Манфреда больше нет.
 -- Как ядом? – спросил я, не в силах поверить своим ушам. – Каким ядом? Почему?
 -- Догхантеры, Боинг. Они ночью разбросали на бульваре отраву, несколько собак погибло. 
 -- Но у Манфреда же намордник! -- воскликнул я, все еще надеясь, что это ошибка, -- он всегда гуляет в наморднике.

   Мама повернула голову ко все еще растерянно стоящей в прихожей у входной двери Иде, и та молча кивнула головой.

 -- Понимаешь, Ида в тот день забыла надеть Манфреду намордник, она вывела его без намордника.

    Мне кажется теперь, что в тот момент я еще не совсем осознавал произошедшее. Я не кинулся на Иду с кулаками, не стал кричать, какое она имела право так халатно отнестись к псу, которого я ей доверил. Я бессильно сполз на пол и закрыл лицо руками. Это была первая в моей жизни смерть близкого существа, меня охватил ужас, и какое-то время я не был способен мыслить и реагировать адекватно. Матушка пыталась поднять меня на ноги и отвести из прихожей в комнату, но я сопротивлялся. Я отдаленно слышал, как она говорила что-то о несчастных случаях -- что несчастные случаи часто случаются и с людьми, которые гибнут в ДТП и авиакатастрофах, и что это был такой же несчастный случай, и Ида не виновата. В конце концов, я все-таки нашел в себе силы дойти до кровати, и рухнув на нее, вскоре забылся сном.
 
   Только со временем, по рассказам матушки и Иды, я прояснил для себя все детали нелепой смерти своего любимого пса. И хотя это знание не вернуло мне друга, в своем воображении я мог оставаться с ним до последней минуты.

    Это случилось в ту субботу, когда папа Лео устроил гриль-пати на озере Унтербахер. Накануне Ида засиделась в гостях и приехала к нам только в районе    десяти утра следующего дня. На пороге ее встретил укоризненный взгляд некормленного и невыгулянного пса Манфреда. Ида со свойственной ей энергией устремилась на кухню и насыпала ему корм. Потом пристегнула поводок и, не подумав о собачьем наморднике, выбежала на бульвар. Прогулка, по словам Иды, была самой обычной, но через полчаса после возвращения домой у Манфреда пошла изо рта пена и начали подгибаться лапы. Ида ужасно испугалась и позвонила в Питер маме, которая в тот момент провожала регулярно навещавшего бабушку Лену доктора-кардиолога Прегова. Доктор сказал, что это, скорее всего отравление, и нужно дать собаке пиридоксин. Но дома пиридоксина не было, а Ида, как всегда, была без денег.

    Тогда матушка поняла, что нужно срочно ехать в Москву, и, в чем была, выскочила к своему стоящему во дворе малолитражному «Ситроену». Но доктор Прегов остановил ее, предложив довезти на джипе, что было бы быстрее и надежнее. По дороге матушка постоянно связывалась с Идой по телефону, и услышав, что у Манфреда началась сильная рвота, доктор Прегов позвонил знакомому питерскому ветеринару, и тот направил своего московского коллегу к нам домой.  Когда приехал ветеринар, Манфред был в предкоматозном состоянии, и его тут же забрали в клинику. Через четыре часа с небольшим доктор Прегов подвез матушку к московской клинике на Школьной улице, и вышедший к ним ветеринар с сожалением сказал, что ничего сделать было нельзя. Причиной отравления явилась смертельная доза изониазида, одна из тех, что ублюдки- догхантеры разбрасывают для истребления собак.

   Все это я узнал потом, а тогда, после возвращения из Германии, я лежал, как мертвый, будто вместе с Манфредом отравили и меня. Матушка уезжала днем в университет сдавать какие-то планы на семестр, принимать зачеты и экзамены у задолжников, а я лежал, повернувшись лицом к стене, не ел и не мог ни с кем разговаривать. Даже когда звонил папа Лео и пытался утешить меня, я отвечал односложно, еле сдерживая слезы и сам не узнавал свой голос, который и без того ломался. Так продолжалось пять дней и ночей, а в пятницу вечером прилетел папа Лео и просидел со мной все выходные, и я выплакал свою боль, крепко сжимая его руку в своей, и впервые нормально поел, когда он почти насильно выволок меня в близлежащий Макдональдс. В воскресенье вечером папа Лео уехал, и я, наконец, понял, что нужно как-то жить дальше. Через несколько дней стартовал учебный год с новыми заботами и тяготами, и я постепенно начал отходить, хотя у меня еще долго на глаза набегали слезы при виде собак, гуляющих со своими хозяевами на Чистопрудном бульваре.

   О другой собаке матушка даже думать отказывалась, да и папа Лео не настаивал, понимая, какие трудности это влечет за собой, пока мы не вместе. Вскоре я понял, что между ними произошла крупная ссора, после которой матушка не только говорить с папой Лео, но и знать его не хотела. Причиной ссоры был тот самый теплый прием, оказанный мне в доме его родителей. А узнать об этом матушка не могла ни от кого иного, как от самой фрау Луизы Вольф, которая позвонила и вылила на нее очередную порцию помоев. Позже с ней говорил, правда, дедушка Вольф и искренне извинялся за свою неуравновешенную супругу, но все это было повторением одной и той же нескончаемой истории, в которой матушка винила папу Лео.

   Теперь папа Лео общался только со мной. Он постоянно узнавал, как у нас дела, и поскольку матушка от него деньги принципиально не принимала, находил способы передавать их мне через знакомых и даже незнакомых людей, отъезжающих из Дюссельдорфа в Москву, и не было случая, чтобы до меня его передачи не доходили. Маме я об этом ничего не говорил и тратил деньги только на холсты и краски, поскольку начал учиться работать маслом.

   В конце сентября матушка отправила меня устраиваться в художественную школу. Я предъявил свидетельство о рождении с приложенной к нему копией, справку из школы и лучшие свои работы, и еще требовалось заполнить заявление на бланке. Я подал заявление, получил обратно оригинал свидетельства о рождении и заверение, что мне сообщат о результатах в ближайшее время. Вечером того же дня, когда мы сидели за ужином, матушке позвонили с неизвестного номера, и поскольку у ее нового айфона был сильный динамик, я слышал весь разговор.

 -- Ольга Кирилловна Одинцова?
 -- Да, -- ответила матушка.
 -- Это из художественной школы.
 -- Да, я вас слушаю.
 -- Скажите, Борис Сергеевич Одинцов, 2000-го года рождения, 11-го октября, ваш сын?
 -- Мой.
 -- Объясните тогда, почему у него в графе «отец» в свидетельстве о рождении написано Сергей Борисович Одинцов, а в заявлении – Лео Вольф?
 -- Это недоразумение, -- сказала матушка и укоризненно посмотрела на меня. – Он исправит.
 -- Уж, пожалуйста. Пусть завтра зайдет, перепишет. Работы-то у него хорошие.
 
    Впервые, глядя на матушку, я увидел тогда в выражении ее лица признаки педагогического коллапса – для нее неприемлемо было осудить кого-либо за правду, а тем более меня, своего сына. Но она строго объяснила мне, что тот, кого я не знаю и чье имя ношу, является моим настоящим, биологическим отцом, и это на всю жизнь. Лео Вольф мог бы усыновить меня, если бы она вышла за него замуж, но его мать сделала это невозможным, и самое главное, что Лео никогда не мог нас от нее защитить. Я и сам понимал это. Но в глубине души я все же надеялся на чудо – что в один прекрасный день все переменится, и матушка выйдет за папу Лео, и я стану его официальным сыном.

   Одним ноябрьским вечером, когда я вернулся домой из художественной школы, за столом в нашей кухне сидел какой-то мужчина средних лет, которого я раньше никогда не видел.

 -- Познакомься, Боинг, -- сказала матушка. -- Это Виталий Юрьевич Прегов, тот самый доктор из Петербурга, который спасал твоего…, -- тут голос ее осекся.
 -- Здравствуйте, молодой человек, -- бодро поздоровался доктор.
 -- Здравствуйте, -- буркнул я и направился в свою комнату.
 -- Боинг, тут ванильный торт «Божанси», твой любимый, -- с надеждой крикнула вдогонку матушка.

   Но мне было все равно -- я не хотел ни есть торт, ни разговаривать с этим чужим для меня человеком. Я переоделся, включил компьютер, вызвал папу Лео по скайпу, и мы проговорили до тех пор, пока я не услышал, что за гостем захлопнулась дверь. Матушка была искренне удивлена, что даже после его ухода и на следующий день я так и не прикоснулся к торту только потому, что он принесен не тем человеком. А я расценивал визит доктора Прегова как предательство по отношению к папе Лео. Однако это была не последняя моя встреча с этим доктором.
 
     Вскоре наступил следующий, 2013 год, и встречали мы его у бабушки Лены в Петербурге. Мне было не очень весело, поскольку в Петербурге я никого не знал. Но мне нравился сам город, и я много гулял по нему, тем более, что бабушка жила в центре, неподалёку от Исаакиевского собора. Бабушка Лена была по профессии искусствоведом и работала до пенсии в Русском музее. Я любил Русский музей и по приезде часто бывал в нем, но в этот раз меня ждал сюрприз     -- бабушка Лена договорилась о моем посещении запасников, и я увидел многие картины, которых не было в основной экспозиции.

    Незадолго до закрытия музея позвонила матушка и сказала, что ждёт меня у памятника Пушкину перед Русским музеем. Но когда я вышел из ворот музея, то увидел, что она не одна, а с доктором Преговым. Они стояли слева от памятника и о чем-то беседовали, и он смахивал снежинки с воротника ее шубы. И тогда я развернулся и пошёл в другую сторону. Я долго бродил по заснеженному Петербургу -- по набережной Мойки, по Певческому мосту, по Гороховой улице, по Исаакиевской площади. Телефон непрестанно звонил, но желания отвечать у меня не было. Около девяти часов вечера я вернулся к бабушке Лене на улицу Якубовича, и она обняла меня и очень мягко сказала:

-- Боренька, иногда в жизни случаются вещи, которые невозможно изменить и с которыми нужно смириться. Принять такими, как есть, и не строить себе иллюзий.
 -- Ну да, мне в душу просится былое, гоню насмешливый призрАк, -- протянул я в ответ и расхохотался.
 -- Над Блоком потешаешься? – в недоумении спросила бабушка Лена, понимая, что я слишком мал для серьезного разговора. – Посмотрим еще, что получится из тебя.

  Она с сочувствием посмотрела в мои смеющиеся глаза и пошла на кухню ставить чайник. Я снял куртку и последовал в ванную мыть руки, и оттуда слышал, как бабушка Лена звонила маме и успокаивала ее. А через полчаса мама была уже с нами, и мы вместе рассматривали мой новый, подаренный ею альбом Кандинского, и бабушка Лена увлеченно рассказывала о соединении живописи и музыки в его полотнах.

  Помню, как в том же году накануне восьмого марта нас снова посетила мамина приятельница Ида, которую я к тому времени не то чтобы простил, но уже перестал чураться. Они сидели с матушкой на диване в гостиной, и на столике перед ними стояла большая инкрустированная ваза классической формы с букетом из роз и пионов. Ида с восторгом рассказывала о каком-то своем очередном любовном похождении, а потом вдруг спросила у матушки, что у нее с питерским доктором Виталием Юрьевичем, и матушка, задумчиво откинув волосы со лба, ответила:

 -- Ничего серьезного. Он меня не любит.
 -- А ты хочешь, чтобы тебя все любили, как Лео? – язвительно поинтересовалась Ида. – Вроде как, подайте мне такую же любовь только в другой упаковке? Мечтай, Ольга, дальше!
  -- А что мне от его любви? – сказала матушка. -- Вот видишь это? – и она кивнула в сторону вазы с пионами и розами.   
  -- Очень красивая, -- сказала Ида. -- Никогда раньше ее у тебя не видела.
  -- A я ее раньше никогда и не доставала. Мне ее с букетом белых роз подарили   немецкие студенты на день рождения в мае 2010 года, а Лео сдуру рассказал об этом родителям. Скажи мне, зачем? – матушка сделала паузу и многозначительно посмотрела на Иду.
  -- Действительно, зачем? – задумчиво переспросила Ида.
  -- Он что, не знал? Он не знал, что для немцев это неприемлемо -- получать благодарственные подарки от студентов? Так же неприемлемо и противозаконно, как избавляться от осиных гнезд с помощью химикатов и ввозить в страну контрафактные сумочки. Он должен был это знать, не я. В результате -- очередной донос от фрау Вольф. И это было для меня последней каплей, я уехала.
 -- Кошмар, -- сказала Ида.
 -- Ну вот и объясни мне, чего стоит любовь Лео, если он безвольно пропускает направленные на меня удары своей матери. Что это за любовь?
 -- Каждый любит, как может, -- сказала Ида.
 -- Но умирать от любви и быть не в состоянии защитить любимого человека – это же нелогично!
 --  Искала логику, нашла разлуку? – с усмешкой спросила Ида.

   Это была строка из одного матушкиного стихотворения, которое Ида часто читала наизусть:

Искала логику, нашла  –  разлуку,
томящее скольжение по кругу
холодного, мерцающего льда,
в котором сердцевиной  –  пустота.

Заснеженной, усталою Москвою
опять одной идти своей тропою,
сойдя с нее так сладко быть любимой,
но нелогична страсть и нестерпима.

Зажечь свечу, достать смычок и скрипку,
и звук, поющий на струне так зыбко,
извлечь, и тайно раствориться в звуке,
забыв о логике, не помня о разлуке.

 -- Вот и забудь, Ольга, -- сказала Ида, закончив. -- Каждому --по делам его. Живи, пиши, и будет тебе счастье.
 
   Вероятно, матушке и вправду нужно было последовать мудрому совету Иды и перестать бесконечно думать обо всей этой дикой истории, но не тут-то было. Я не давал ей забыть о папе Лео. Я постоянно напоминал о нем и рассказывал, что у него нового. А нового у него было немного – та же работа в Леверкузене, та же убогая квартира-студия на улице Ауф дем Гроссенфельд. Но он постоянно интересовался нами и посылал мне подарки и деньги. А я день и ночь думал, как их помирить, и все время представлял, как мы снова будем жить вместе.

   Осенью того же, 2013 года, мне пришла в голову идея, что поскольку матушка очень любит путешествовать, папе Лео нужно организовать поездку в какую-нибудь экзотическую страну, где матушка ещё не бывала. Тогда она просто не сможет отказаться, и как бы само собой произойдет примирение. Папе Лео эта идея понравилась, и он начал думать над ее воплощением. В канун 2014 года он сообщил мне, что разработал маршрут, и мы едем весной в Мексику. В Мексику!     Я был вне себя от счастья. Оставалось только уговорить маму.

     Одним февральским воскресным вечером, когда мы вместе смотрели по телевизору репортаж об олимпиаде в Сочи, я как бы невзначай заметил, что от Мексики выступает только один спортсмен, да и тот 56-летний лыжник.

 -- Да, в Мексике с зимними видами не очень, -- констатировала матушка.  А вообще страна очень интересная, одни пирамиды Теотиуакана чего стоят.
 -- А ты хотела бы там побывать? -- спросил я.
 -- Это неосуществимая мечта, -- ответила матушка. -- Диего Ривера, Фрида Кало, ацтекские памятники. Нет, это неосуществимая мечта. Вне поля моей видимости.
 -- А если я тебе скажу, что эта мечта осуществима, -- заговорщическим тоном прошептал я.

     Матушка с удивлением посмотрела на меня, и я не без гордости рассказал ей, что у папы Лео все давно готово -- и авиабилеты до Мехико через Франкфурт, и бронь в отеле на площади Соколо, и экскурсия на пирамиды Теотиуакана,, и пропуска в музей Фриды Кало. Матушке трудно было в это поверить, она не знала, что сказать. В конце концов она сказала, что подумает.

    Я не отставал, и через некоторое время она согласилась. Не без труда ей удалось отпроситься в университете и договориться в двух моих школах - обычной и художественной. Так или иначе, эти препятствия были устранены, и в первых числах апреля мы сели в самолёт Москва-Франкфурт, несущий нас навстречу к папе Лео. Следующие десять дней в Мехико были волшебными, папа Лео помирился с матушкой, они все время улыбались и как будто помолодели на пару десятков лет. После этой нашей поездки папа Лео стал часто приезжать в Москву и по-прежнему уверять маму что найдёт новую работу и заберёт нас в Германию.

    Однако все изменилось весной 2016 года, когда у бабушки Лены случился инсульт. Поскольку в Питере за ней ухаживать было некому, матушка забрала ее в Москву и поселила в моей комнате, а мне пришлось спать на маленьком диванчике в кухне. У бабушки Лены была парализована левая сторона, она не могла ходить и еле говорила. Матушка выбивалась из сил, у меня не было места для занятий живописью, и я катастрофически вырастал из диванчика, который не рос вместе со мной. Тогда маме пришлось переехать в мою комнату и ночевать на раскладушке рядом с бабушкой, а я занял раскладной диван в гостиной, на котором раньше спала мама.
 
   Для папы Лео в этой ситуации совсем не оставалось места, и он стал бывать реже, но постоянно заботился обо мне и помогал маме деньгами. Когда он все-таки приезжал, я отправлялся спать на кухню. Однажды в один из таких дней матушка нашла на диванчике мой блокнот вроде тех, которыми она пользовалась, когда писала стихи. На обложке фломастером было написано: Записки Бориса «Боинга» Одинцова.

  Вечером она передала мне блокнот и улыбкой спросила:

 -- Ты кто у нас, Боинг, художник или писатель?
 -- Я художник, -- сказал я, -- но иногда фиксирую какие-то вещи в словесной форме. 

   Я действительно постепенно превращался в профессионального художника. Много времени проводил в художественной мастерской, куда меня пристроил преподаватель по станковой живописи, и готовился к поступлению в Суриковский институт. Папа Лео гордился моими успехами, и, если я видел, что какая-то картина ему особенно нравится, снимал ее с подрамника, сворачивал холст краской наружу, чтобы не повредить поверхность, и аккуратно укладывал в тубус для перевозки. По приезде папа Лео оформлял картины в багет и вешал в своей комнате-студии на Ауф дем Гроссенфельд. или складировал в свободном углу.
 
   В сентябре 2016 года в жизни папы Лео произошло событие, открывающее для него новые горизонты. Отец Руди Кронштайнера, старый знакомый папы Лео, рекомендовал его на работу в головной офис компании Хенкель в Дюссельдорфе на должность замначальника отдела логистики. Через полтора года, ранней весной 2018-го, начальник ушёл на пенсию, и папа Лео занял его место. Теперь он мог снять достойное жилье и забрать нас с мамой к себе.

   Папа Лео занялся поиском квартиры, которая понравилась бы матушке и в которой был бы кабинет, куда она могла перевести свою библиотеку и творить, ни о чем не думая, как мечтала всегда. Он то и дело посылал по вайберу фотографии разных квартир для сдачи в аренду, но матушка твердила, что, в принципе, ей все равно. В конце концов приятель Кронштайнер посоветовал    папе Лео обратить внимание на доступный для аренды дом по соседству, в районе Дюссельдорф-Оберкассель. Это был кирпичный оштукатуренный дом с тремя спальнями и кабинетом на втором этаже и большой гостиной, переходящей в кухню, и еще двумя комнатами на первом. В цоколе располагался гараж на три автомобиля.

 --Зачем Лео гараж? -- удивлялась матушка. - Он же не водит машину.
 -- Ну ты же водишь, -- сказал я, -- и я скоро буду.

  В целом дом нам очень понравился, и я радовался, что буду жить поблизости от своих друзей – Руди, Тобиаса, Эриха, Йенса и Мартина Кеймера, с которыми постоянно переписывался и иногда перезванивался.    

   Папа Лео заключил договор аренды постепенно стал заказывать мебель и предметы интерьера, постоянно советуясь с матушкой и высылая ей разные варианты на выбор. Для бабушки Лены он готовил комнату на первом этаже, поскольку она могла ходить пока, только опираясь на каркасный ходунок, и ей трудно было подниматься по лестнице на второй этаж. Папа Лео несколько раз спрашивал, какая кровать будет для нее наиболее удобна, и его внимание вызывало у нее тихую, искреннюю благодарность. Бабушка Лена вообще любила папу Лео, и хотя она плохо говорила по-немецки, то и дело вставляя в речь французские слова, они прекрасно понимали друг друга, потому что мы с матушкой были им одинаково дороги.

    В июне 2018-го года я закончил школу параллельно с подготовительным факультетом Суриковки и подал документы в тот же институт. Мы решили, что мне проще будет поступить в Москве, а потом перевестись в академию художеств в Дюссельдорфе, чем поступать туда изначально, ведь в неполные восемнадцать лет немецкие подростки еще учатся в гимназии, а мне было неполных восемнадцать. После прохождения профильных испытаний, на которых я должен был написать портрет головы натурщика, картину с обнаженной моделью, пейзаж с натуры и натюрморт; я отправился на две недели к папе Лео, чтобы помочь ему с дизайном сада и деталями внутренних интерьеров.
 
   Папа Лео встретил меня в аэропорту Дюссельдорфа со своими обычными словами Na, wie geht’s dir, Kumpel?, хотя я уже догонял его в росте, а матушка путала наши ботинки, когда они стояли рядом в прихожей. Мы сели в электричку и поехали в хорошо известный мне Оберкассель. Добравшись до места, мы обошли весь дом, и я с удивлением отмечал, как продуман каждый уголок. Это был мамин дом, и, хотя она ни разу в нем не была, казалось, что она давно живет здесь и только ненадолго отлучилась. На стенах гостиной я узнал свои картины в дорогих рамах, в моей комнате на втором этаже стоял компьютер последней модели, а в спальне, предназначенной для матушки и папы Лео, я увидел цифровую фоторамку, на которой все время сменялись изображения – вот я четырехлетний, вот мы втроем на Родосе, вот я иду в первый класс, вот мы с псом Манфредом в Москве, вот матушка на пирамидах в Мексике. Я стоял, как зачарованный, и передо мной проплывала вся наша жизнь в картинках – наша совместная жизнь.

    Потом мы спустились на первый этаж, и папа Лео показал мне комнату бабушки Лены, а напротив, в практически пустом еще помещении стоял высокий мольберт из букового дерева, и я понял, что здесь будет моя мастерская. Я был так счастлив, что слезы брызнули у меня из глаз, и я обнял папу Лео и сказал, что очень его люблю. Папа Лео похлопал меня по плечу и позвал ужинать. После   ужина мы подошли к гаражу, и папа Лео с особой торжественностью нажал на пульт. Автоматические двери открылись, и я увидел два новеньких «Ауди» -- чёрный Q7 и нежно-голубой Q5.

 -- F;r mich und Olga. -- для меня и Ольги, -- не без гордости сказал папа Лео и отворил дверцы, чтобы я осмотрел машины внутри.
 
   Я был удивлён. Папа Лео никогда не водил машину, потому что у него была амаксофобия -- страх вождения, связанный с аварией, в которую он попал в детстве, когда за рулем была фрау Вольф. Матушка иногда подтрунивала над ним, говоря, что с вождением у него примерно то же самое, что с русским языком  -- невозможность преодолеть барьер. Но папа Лео уверял ее, что обязательно будет водить машину и катать ее, куда она пожелает.
 
    Когда мы вышли в сад папа Лео попросил меня не говорить маме о машинах и о том, что он готовится сдавать на права. Он хотел, чтобы для неё это было сюрпризом, когда он встретит ее за рулем и собственноручно привезет в новый дом. Но в то лето папа Лео ещё не получил права, и мы по-прежнему передвигались пешком и на общественном транспорте, а в выходные ездили кататься на велосипедах, как когда-то в моем детстве.
 
   Через две недели я вернулся в Москву, чтобы подать заявление о согласии на зачисление в Суриковку -- по конкурсу я прошел. Теперь я был студентом, но мою жизнь это принципиально не изменило – я так же допоздна проводил время в мастерской, только место школьных уроков заняли институтские лекции. Матушка вышла на осенне-зимний семестр, и было решено, что этот семестр будет для нее в этом университете последним. В январе она примет у студентов зимнюю сессию и в начале февраля улетит к папе Лео. Потом они поженятся и найдут способ максимально комфортно перевезти в Дюссельдорф бабушку Лену. Что касается меня, то я приеду в начале лета, постаравшись досрочно сдать экзамены за первый курс, и мы будем оформлять мой переход в академию художеств в Дюссельдорфе.

   Это был великолепный план, и мы жили в радостном предвкушении. Папа Лео сообщил мне по секрету, что сдал на права и теперь ездит на работу и с работы на машине, впрочем, как и во все прочие места, когда есть необходимость. В преддверии Нового 2019 года он явился, завалив нас, как обычно, множеством подарков, а матушке привез кольцо с натуральным бриллиантом такого размера, что она ахнула. Мы с папой Лео надели красно-белые новогодние колпаки и скакали по квартире, как два идиота. Матушка пекла пироги, украшала их   клубникой и глазурью, и, кажется, впервые в жизни не думала о тяжкой доле женщины-поэта.

   Изучив календарь, матушка и Лео выбрали день ее переезда в Дюссельдорф – первую субботу февраля, 3-е число. Лео заказал, оплатил и распечатал авиабилет и с улыбкой преподнес его маме в новогоднем конвертике. А мне папа Лео сказал, что я должен осознать всю возложенную на меня ответственность по уходу за бабушкой Леной и быть к ней максимально внимательным, приходить домой пораньше и покупать все необходимые лекарства и продукты. Все это он повторил мне в аэропорту Шереметьево, когда мы прощались.

 -- Pass auf dich auf, Kumpel! – крикнул он мне, поднимаясь вверх по эскалатору. – Береги себя, дружок! -- и махал мне рукой, пока не скрылся из вида.

  Следующие дни летели так стремительно, как будто за ними была погоня. Я сдавал в институте свою первую сессию, матушка принимала последнюю. Потом начались студенческие каникулы. Матушка перед отъездом занималась подготовкой всего необходимого для меня и бабушки Лены – оплачивала счета, заказывала лекарства, покупала с запасом продукты и складировала их в холодильнике и на полках кухонных шкафчиков. За неделю до матушкиного отъезда, в выходные, приехала Ида.
 
 -- Готовишься к свадьбе? – спросила она матушку.
 -- Да какая свадьба, смеешься?  Лео в феврале 51, мне в мае 46. Распишемся, и все. Может быть, отметим в тесном кругу летом, когда все соберёмся.
 -- Не забудьте меня пригласить, -- не унималась Ида.
 -- Непременно! -- обещала матушка.

    Это было в воскресенье. А в понедельник, 29-го января, когда поздним вечером я вошел в подъезд своего дома и вызвал лифт, мне позвонил Руди Кронштайнер. Он начал издалека, задавая мне какие-то необязательные вопросы, а потом замялся и вдруг выпалил, что папа Лео попал в ДТП по дороге в Дюссельдорф из Кёльна. От этих его слов меня повело. Я присел на гранитную ступеньку рядом с лифтом, прислонился спиной к металлической решетке и спросил Руди, что папа Лео делал в Кёльне. Но Руди был не в курсе. Тогда я спросил его, в каком состоянии папа Лео и где он сейчас. И тут я услышал самое страшное, что можно было услышать -- папа Лео погиб на месте.
 
    Помню, что я как-то прополз по лестнице три этажа вверх и, с трудом поднявшись, позвонил в дверь квартиры соседа- социолога Яши, у которого много лет назад прятался папа Лео. Яша пустил меня внутрь, и я впервые в жизни напился. Ближе к ночи Яша дотащил меня до четвертого этажа и моим ключом открыл дверь. Мама и бабушка Лена спокойно спали. Не зажигая света, я зашел в ванную комнату, разделся догола, наполнил ванну теплой водой и с усилием залез в нее. Вода остывала, а я неподвижно лежал в темноте с закрытыми глазами и чувствовал, как мое тело коченеет. Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг я очнулся и вылез из ванной. Я наощупь нашел свое полотенце, обернулся в него и босой, спотыкаясь, пошел в гостиную. В гостиной я настежь открыл окно и долго губами ловил снежинки, которые залетали и залетали внутрь.
 
   Рано утром я услышал звонок матушкиного мобильного. Я примерно догадывался, кто звонит, и точно знал, по какому поводу. Матушка вышла из комнаты, чтобы не будить бабушку Лену, и я прямо в полотенце подошел к ней и встал рядом. Как я и предполагал, звонил отец Руди Кронштайнера. Он рассказал, что в понедельник днем фрау Вольф попросила Лео съездить после работы в Кёльн за лекарством для приболевшего дедушки, потому что этого лекарства не было в Дюссельдорфе. Лео поехал вечером на машине, хотя был гололед, и все его отговаривали. Когда он возвращался по федеральной трассе А 57, то перед съездом на дорогу В1 в сторону Нойс-Хафен / Дюссельдорф он обогнал другую машину, а затем по неизвестной причине потерял контроль над своим автомобилем, съехал с полосы справа и столкнулся с ограждением. Удар оказался столь сильным, что ограждение было повреждено на отрезке более 100 метров, а Лео получил травмы, несовместимые с жизнью.

    Мама ничего не понимала, она все время твердила, что Лео никогда не водил машину, что у него с детства амаксофобия, и он не может. Но Кронштайнер был как никогда серьезен и терпеливо раз за разом повторял, что Лео осенью получил права и неплохо ездил, и что Лео не говорил ей об этом, чтобы сделать сюрприз, и что ему очень жаль, но Лео не вернешь. Когда разговор был закончен, матушка посмотрела на меня и поняла, что я все знал – и про сюрприз, и про аварию. Ее лицо стало каменным, она что-то сказала про фрау Вольф, что та все же добилась своего, хоть и ценой смерти сына. Потом матушка долго вертела в руках конверт с билетом в Дюссельдорф на ближайшую субботу. Но как она ни старалась, ей не удалось сдержать струящиеся по лицу слёзы, и она проплакала все утро. А через два дня, не выдержав такого удара, от сердечного приступа умерла бабушка Лена.

   Я выбрался в Дюссельдорф только в начале мая. В аэропорту меня встретила Эмма Блюменгартен, к тому времени уже студентка биологического факультета университета. Мы сели в ее машину и поехали на Северное кладбище – Nordfriedhof, где покоилось семейство владельцев компании Хенкель, и там же обычно хоронили руководящих сотрудников. По дороге Эмма сказала, что я могу забрать у Руди Кронштайнера свои картины, которые коллекционировал папа Лео, но я и так знал об этом. Потом она рассказала, что в Германии место на кладбище не закрепляется за покойным навсегда, а только арендуется на какой-то срок -- на пятнадцать лет или двадцать, Я смотрел в боковое окно, чтобы Эмма не могла видеть моих глаз, и боялся спросить, что происходит с останками дальше.

  Подъехав к кладбищу со стороны Theodor-Heuss-Br;cke -- моста Теодора Хойса, мы прошли мимо часовни 19 века и отыскали здание офиса, в котором можно было узнать номер участка захоронения по имени покойного. Получив номер участка, мы направились по асфальтированной дорожке вдоль рядов неогороженных могил со старинными гранитными памятниками на фоне идеально-ровных, переливающихся под лучами майского солнца, изумрудно-зеленых газонов. Было время цветения, и стоящие у могил и поодаль деревья, усыпанные белыми и нежно-розовыми соцветиями, самим своим существованием указывали на то, как тесно переплетены между собой жизнь и смерть.

  Изрядно поплутав по обширной территории кладбища, мы нашли, наконец, то, что искали. Эмма отошла в сторону, а я долго стоял и тупо смотрел на серый прямоугольный камень, на котором было начертано имя Лео Вольф и две даты -- 14.02.1968 -- 29.01 2019. Неподалеку я увидел цветущее сережками ореховое дерево, такое как было под окном детской комнаты папы Лео, и которое я однажды рисовал, скрываясь от фрау Вольф. Я стоял и молча просил у него прощения, сам не зная за что, и молча говорил ему, как сильно его люблю. И я, русский парень Борис Одинцов, дал клятвенное обещание, что, пока жив, буду продлевать аренду его последнего пристанища, чтобы всегда навещать своего папу Лео.

  Потом я обернулся к Эмме Блюменгартен. Она участливо смотрела на меня, и в ее золотистых волосах играл солнечный зайчик. Я подошёл к ней и, сам не знаю почему, взял ее за руку. И, не говоря ни слова и не оглядываясь, мы медленно пошли к выходу.