Песня Барри Корнуолла в пушкинском переводе

Отечественная литература о Пушкине поистине необъятна. Работы о нем написаны с разных позиций, и их достоинства весьма неравноценны. Некоторые сочинения Пушкина до сих подвергаются тенденциозному истолкованию (в том числе стихотворения «Поэт и толпа», «Друзьям», «Клеветникам России», «Бородинская годовщина»). В других критики и литературоведы не видят или не хотят видеть иронию и пародийность (например, в оде «Вольность» — явной пародии на одноименную радищевскую оду). По идеологическим соображениям замалчивается «История Пугачева» (или «История Пугачевского бунта»), не оставляющая камня на камне от застарелого мифа о том, будто Пугачев в «Капитанской дочке» — этакий положительный герой и народный заступник. По тем же причинам в большинстве источников даже не упоминаются статьи «Александр Радищев» и «Путешествие из Москвы в Петербург».
И уж почти совсем не изучен такой аспект пушкинского творчества, как поэтический перевод.
В качестве примера рассмотрим известнейшее стихотворение, озаглавленное «Из Barry Cornwall», положенное на музыку А. С. Даргомыжским. Заглавие подлинника — “Song”. С текстом Пушкин ознакомился, вероятно, по вышедшему в 1829 г. сборнику четырех английских поэтов: “Poetical Works of Milman, Bowles, Wilson and Barry Cornwall”. Скажем прямо: если бы не пушкинский перевод, никто бы в нашей стране о нем бы и не вспомнил. Вряд ли он пользуется популярностью и в современной Англии.
Жизнь этого поэта и драматурга внешними событиями не богата. Барри Корнуолл (устаревший вариант русской транслитерации — Корнуэль — это псевдоним Брайана Уолтера Проктера (Bryan Waller Procter). Родился он 21 ноября 1787 г. в графстве Йоркшир. Отец у него был небогатым фермером. Переехав в Лондон, он получил там образование в одной из частных школ, некоторое время служил адвокатом, а затем три десятка лет возглавлял дом умалишенных. Был, между прочим, хотя и не коротко, знаком с лордом Байроном и Томасом Муром (автором общеизвестного «Вечернего звона»). Его долгая жизнь завершилась 5 октября 1874 г. Поэт слыл добродушным, незлобивым человеком и примерным семьянином — семье в последние годы он уделял несравненно больше внимания, чем литературе. Дочь поэта Аделаида Анна Проктер (Adelaide Anne Procter, 1825 — 1864) тоже, по примеру отца, сочиняла стихи и приобрела определенную известность у себя на родине, переиздав несколько раз книгу “Legends and Lyrics”, однако, по всеобщему мнению, обладала гораздо более скромным талантом.
На русский язык стихи Корнуолла переводили Д. Д. Минаев («Всемирный рынок»), Д. Л. Михаловский («Смертная казнь») и М. Л. Михайлов, который познакомил русского читателя не только со стихотворением «Жена каторжного», но и с драматическими сценами «Лодовико Сфорца», «Хуан» и «Разбитое сердце», оказавшими, по мнению переводчика, определенное влияние на создание Пушкиным «Маленьких трагедий».
Есть все основания полагать, что английский поэт привлек внимание упомянутых переводчиков лишь благодаря Пушкину. Рассмотрим его перевод. Даже при неглубоком сопоставлении перевода с оригиналом бросаются в глаза некоторые особенности.
Во-первых, сохранена строфика — пятистишия, где все крайние строки завершаются именем Mary/Мери. Как явствует из заголовка, это стихотворение представляет собою авторскую песню, и повтор — это своего рода песенный припев. Однако число строф Пушкин сократил с четырех до трех, и не случайно: для нашего великого поэта характерен необыкновенный лаконизм, которым пронизано всё его творчество. Воспроизводить разностопный размер подлинника Пушкин, однако, не стал, заменив его двустопным анапестом со строгим альтернансом мужских и женских клаузул (на «–ей»), и употребил отсутствующую в оригинале сквозную рифму, отчего перевод нисколько не проиграл. В подлиннике же все рифмы мужские (что вообще характерно для английской версификации, поскольку в английском языке множество односложных слов), кроме имени Mary, которое рифмуется только с самим собой, словно Cristo (Христос) в дантовской «Божественной комедии». Здесь, однако, есть одна тонкость. Дело в том, что последнее слово перед Mary рифмуется с последующими стихами, причем нередко используются тавтологические рифмы, которые использует и Пушкин, в чем нетрудно убедиться даже при поверхностном сличении перевода с подлинником. Пушкину, очевидно, такая структура стихотворения показалась слишком усложненной и вычурной, и он ее упростил, никоим образом не впадая в примитивизм, но неуклонно следуя принципам благородной классической простоты.
В любом художественном переводе, тем более в поэтическом, отступления от буквы подлинника совершенно неизбежны. Только ни в коем случае не следует ставить знак равенства между отступлениями и потерями, тем более когда речь идет о творениях такого гения, как Пушкин. Другое дело, что многие строки в переводе зазвучали по-новому. Вот примеры.
Начнем с зачина стихотворения (первый стих оригинала Пушкин вынес в эпиграф):

Here's a health to thee, Mary,
Here's a health to thee;
The drinkers are gone,
And I am alone,
To think of home and thee, Mary.

Перевод:

Пью за здравие Мери,
Милой Мери моей…
Тихо запер я двери
И один без гостей
Пью за здравие Мери.

Сразу видно: лирический герой обращается к любимой, однако мысленно, ибо она отсутствует, о чем свидетельствует четвертый стих первого пятистишия: «And I am alone… / И я один…» От воображаемого обращения Пушкин отказывается, говоря о любимой в третьем лице, переходя ко второму лишь в третьем, заключительном пятиcтишии:

Будь же счастлива, Мери,
Солнце жизни моей!

Пушкина явно смутило существительное “drinkers”, которое в определенном контексте может означать «пьяницы». Дабы не компрометировать личность поэта и не снижать эстетику стихотворения, он передал это слово как «гости» (которые, как видно из контекста, действительно выпивали в чисто мужской компании, но, скорее всего, не теряли меры) и тем избежал двусмысленности.
Второе пятистишие в оригинале звучит так:

There are some who may shine o'er thee, Mary,
And many as frank and free,
And a few as fair,
But the summer air
Is not more sweet to me, Mary.

В пушкинском переводе:

Можно краше быть Мери,
Краше Мери моей,
Этой маленькой пери;
Но нельзя быть милей
Резвой, ласковой Мери.

Эпитеты, характеризующие любимую, вероятно, показались Пушкину банальными или маловыразительными, поэтому он их несколько изменил и освежил. Образом летнего воздуха переводчик жертвует, зато вводит новый. Прилагательное “fair” (прекрасная) созвучно существительному “fairy” (фея), которое Пушкин заменил его восточным аналогом «пери» (известно, что Пушкин живо интересовался восточной культурой, оказавшей определенное влияние на его творчество — вспомним его «Подражания Корану» и «Подражание арабскому»). Это несомненно обогатило и углубило образность перевода.
Третью строфу Пушкин переводить не стал, полагая, по-видимому, что никакой особенной смысловой или эмоциональной нагрузки она не несет. Что же касается заключительного пятистишия, то там больше всего отступлений от оригинала:

Be thou but true to me, Mary,
Аnd I'll be true to thee;
Аnd at set of sun,
When my task is done,
Вe sure that I'm ever with thee, Mary.

Пушкин, явно отличавшийся б;льшим гедонизмом, нежели воспитанный в пуританских традициях Корнуолл, и невероятным оптимизмом, не стал писать ни о верности до могилы, ни тем более за гробом (хотя атеистом, получив в ранней юности надежную прививку от этого на всю жизнь, он, безусловно, не был), решил закончить перевод на жизнеутверждающей ноте:

Будь же счастлива, Мери,
Солнце жизни моей!
Ни тоски, ни потери,
Ни ненастливых дней
Пусть не ведает Мери,
Солнце жизни моей!

Проделанный анализ стихотворения позволяет прийти к выводу, что пушкинский перевод следует назвать вольным, но ничем не уступающим оригиналу и по отношению к нему сверкнувшим иными гранями и красками.

Опубл.: "Литературная традиция и индивидуальное творчество". СПб., 2018