Античный мир. Поэзия, музыка, танец. Часть 2

Фаддей Зелинский | Античный мир. Поэзия, музыка, танец
Кармен-эссе. Часть 2

/ Ф.Ф.Зелинский. История античной культуры (1914)
/ Мусические искусства. Избранные фрагменты

==== ЭЛЛИНСКИЙ ПЕРИОД (1000-500 гг. до Р.Х.)

<< Жизнь человека ахейской эпохи протекает в его семье; в эллинскую эпоху она протекает в кружке, семья же доведена до минимума своего значения как биологической и хозяйственной единицы. Мы не знаем, скрывался ли зародыш этой реформы в доисторической жизни северных племён, наложивших свою печать на Грецию эллинского периода, или же она возникла всецело в новой религии Аполлона; во всяком случае, эта религия всячески укрепила и одухотворила означенную реформу. Не везде она была проведена одинаково строго; строже всего кружковой принцип был выдержан в Спарте.

Обособление полов и возрастов было первым условием этой новой реформы: были кружки мальчиков, юношей, зрелых мужей, старцев, и точно так же — девочек, девушек, матерей. Объединялись они богослужением; целью же было достижение наивысшего физического и умственного совершенства, чтобы мужчинам быть храбрыми защитниками и сильными правителями своей родины, а женщинам — быть в состоянии рождать таковых. Но органическое стремление эллина к красоте и радости окружило и эту кружковую жизнь всей прелестью искусства и одухотворённой общественности.

В детском возрасте кружок имел воспитательное значение; впрочем, только в Спарте он всецело вырывал ребенка из семьи; в более свободных государствах он лишь для самого учения созывал своих малолетних членов к учителю грамоты, гимнастики или игры на лире. Плотнее объединял он юношей и девушек, причём начальное образование продолжалось и завершалось в хорее и в палестре; женская молодежь могла иметь либо своего учителя, как Алкмана в Спарте, либо свою учительницу, как Сафо на Лесбосе. Соревнования — в силе, в ловкости, в мусических искусствах, в красоте — происходили и внутри каждого кружка, и между кружками; особенно на праздниках богов, которые они украшали своим участием. Вообще, истинно греческая агонистика проникала и оживляла всю эту кружковую жизнь.

Само собой разумеется, что упражнения в военном деле у мужской молодёжи стояли на первом плане, особенно в Спарте. Здесь и среди мужчин не ослабевали кружковые узы, так как обычай повелевал им сходиться для общих трапез (так называемых фидитий), чем сильно умалялось значение домашнего очага; но в других государствах семейная жизнь мужчины-отца семейства более успешно состязалась с кружковой. Естественно, более привязана к дому была хозяйка; но и её отвлекали собрания и праздники в честь женских божеств (главным образом, Деметры), и только "старушка-домоседка" мирно доживала свой век под кровом сына или зятя, вся посвящая себя своим внучатам.

Понятно, что такая жизнь требовала известного, хотя бы частичного, досуга от работ по добыванию пропитания. Это — жизнь аристократической Греции. Но именно в нашу эпоху вся Греция была аристократической, где более, где менее: более всего в Спарте, где мы поэтому встречаем полное освобождение полноправных граждан, так называемых спартиатов, от производительной работы. Они жили доходами со своих земельных наделов, которые обрабатывали для них закрепощённые потомки коренных жителей, так называемые "илоты". А так как спартанская государственность застыла в своей аристократической форме, то наделы и илоты стали необходимым её устоем; когда в Лаконике таковых не хватило, пришлось перейти Таигет и завоевать братскую Мессению, земля которой была обращена в наделы, жители — в илотов. Зато вся воинская повинность лежала на спартиатах: жизнь их была сурова и полна лишений, но и выработала "атлетов войны" — лучшее во всей Греции пешее войско тяжеловооружённых (гоплитов), доставившее своей стране политическое предводительство (гегемонию) в Пелопоннесе, а затем и в прочей Элладе.

Есть аристократия труда и аристократия безделья; греческая аристократия принадлежала к первой разновидности. Своим же относительным досугом от государственных и военных трудов она воспользовалась для того, чтобы создать идеалы духовной культуры, которые без этого досуга не могли быть созданы, а раз созданные, стали достоянием всего народа. В этом — её оправдание как переходного периода в истории греческой культуры. <…>

Развитие промышленности и торговли повело к образованию нового зажиточного сословия, прежняя родовитая знать, потомки старых завоевателей, увидела рядом с собой новую — с аристократией от булата заспорила аристократия от злата. Благодаря разнообразию эллинских государств создались очень различные отношения между той и другой. В Спарте родовитая аристократия чуждалась всякого участия в новых формах жизни: спартиат гордо занимался своим военным делом и предоставлял "периэку" торговать и богатеть. В Коринфе, напротив, родовитая аристократия, очень малоземельная, сама набросилась на торговлю и благодаря беспримерно выгодному положению своего города вывела его в ряд самых влиятельных и могущественных. В Афинах, наконец, сидящая на плодородной "равнине" (pediaia) родовитая знать косо смотрела на развивающуюся в "приморской полосе" (paralia) торгово-промышленную; но решающее слово сказало, всё-таки, не та и не эта, а бедное суровое "междугорье" (diakria). <…>

На пороге нашего периода стоит аристократизация Греции. Её причины заключались, с одной стороны, в осложнении царских обязанностей, так как к прежним трём функциям (жреческой, полководческой и судебной) по мере перехода от сельской жизни к городской стали присоединяться и разные административные; с другой стороны, в вырождении царских родов. И вот начинается дробление власти царя: ему даются помощники в виде полководца (полемарха), администратора (архонта), "законоуложителей" (фесмофетов); только жреческие функции за ним оставляются как самые безобидные и к тому же по своему религиозному значению незыблемые.

Эти помощники вначале, как и сами цари, пожизненны; затем вследствие соревнования вельмож определяется их срочность; эта срочность распространяется и на царя; в результате получается, как мы это видим в Афинах с VII века до Р.Х., взамен единоличного, наследственного царя — целая коллегия из девяти годичных "архонтов" (в широком смысле), состоящая из царя, архонта (в узком смысле), полемарха и шести фесмофетов. Отслужившие свой срок архонты поступали в совет, собиравшийся на "Аресовом холме" (Ареопаге) под Акрополем и носивший его название, — главный орган правления в аристократических Афинах, затмевавший значение народного собрания (экклесии).
 
В VIII-VI веках до Р.Х. вся Греция была в руках аристократии. Религия дельфийского Аполлона, расцвет которой совпал с означенной эпохой, освятила повсеместно аристократическое правление, всячески укрепляя ту кружковую организацию, которая была и её внешним оплотом и — равным образом, благодаря её культу силы и красоты — её спасением от вырождения. Наступила та радостная рыцарская пора, о которой свидетельствует и поэзия (особенно лирика), и художества тех веков. <…>

Наша эпоха — эпоха развития и укрепления междуэллинских сношений, чему значительно содействовал её аристократический характер. Аристократические роды различных государств, озабоченные ростом демократии, вступали в естественный союз между собой; демократические массы им в этом подражать не могли, но могли подражать вожди таковых, а они же были будущими тиранами. Междуэллинская сеть тираний временами действительно была противопоставляема сети аристократической; тираны различных государств поддерживали друг друга и поощряли стремления честолюбцев в республиках ко введению тиранического управления. Но на стороне аристократии были Спарта и дельфийский бог, и тирании долго не просуществовали; когда в начале V века до Р.Х. персидский царь задумал свой поход против Греции, он нашел её, если не считать демократических Афин, в руках аристократии.

Нравственное сознание нашей эпохи развивается под знаком религии; будучи и во многих других отношениях эпохой сакрализации культуры, она в особенности представляется нам эпохой сакрализации нравственности.

Эта сакрализация проявляется в двух областях, в зависимости от двойного характера новых религий — немистического (религии Аполлона) и мистического (религий Деметры и Диониса).

1. Для немистической религии Аполлона Дельфийского характерно именно приобщение нравственного элемента, объявление бога всеблагим. Но если так, то и в богоуправляемом мире следует ожидать торжества нравственности: санкцией нравственного долга становится чем далее, тем более религиозный биологический эвдемонизм. Ежедневный опыт — страдания добрых, благополучие злых — этой санкции не противоречил, так как в нашу эпоху более чем когда-либо господствовало  филономическое сознание; догмат, что бог наказывает детей за вину отцов до третьего и четвёртого колена, был для греков эллинского периода так же самопонятен, как и для древнего Израиля. Страждущий добрый смиренно преклонялся пред божьей волей в сознании, что он своими страданиями искупает вину — быть может, ему неизвестную — своего прародителя (Крез у Геродота; Тесей у Еврипида); равным образом, умирающий в благополучии злодей терзался при мысли об участи, нависшей над его детьми; если же у него таковых не было, то это и было ему наказанием. <…>

2. В мистических учениях Деметры и Диониса зарождается впервые для греков идея "лучшей участи" после смерти, которую человек может себе обеспечить ещё при жизни. Сначала это обеспечение предполагается чисто сакральным, не нравственным: средством признаётся посвящение в таинства, элевсинские и орфические. Но мало-помалу и в этой мистической области совершается морализация религии; условием к достижению "лучшей участи" ставится, кроме посвящения, и нравственная жизнь. Возникает идея загробного суда, рая для добрых, чистилища для "исцелимых" и ада (Тартара) для "неисцелимых" грешников. Правда, значения обязательных догматов эти идеи ни в нашу эпоху, ни вообще в античности вплоть до принятия христианства не получили; но всё же круг их приверженцев расширяется, и эсхатологический эвдемонизм как санкция нравственного долга, занимает место рядом с биологическим.

Идеалом нравственного поведения в нашу эпоху остается положительная  arete в смысле доблести, она до такой степени родственна со славой, что часто отождествляется с ней. Добрым (agathos) признаётся тот, кто способен принести наибольшую пользу друзьям, причём прибавление "и наибольший вред врагам" допускается, но не обязательно: ещё Питтак сказал, что "прощение сильнее возмездия". Нравственные преимущества считаются естественным придатком физических, идеальный муж — это "прекрасный и добрый", kalos kai agathos, полная arete совпадает с kalokagathia.

На вопрос, как добывается arete, всеобщая уверенность отвечает: рождением. Воспитание необходимо, но оно только укрепляет и сохраняет врожденную arete — вера в "научимость добродетели" принадлежит лишь следующей эпохе. От добрых рождается добрый — отсюда важность "евгении" (благородства). Последовательно развитие этой идеи, вообще подтверждаемой опытом (сравните современное учение о наследственности), даёт так называемый биологический аристократизм; но пренебрежение различными факторами (отчасти уловимыми, отчасти нет), ведущими к вырождению, превращает этот научно правильный биологический аристократизм в научно несостоятельный сословный аристократизм — политическую сигнатуру нашей эпохи. Аристократы охотно называют agathoi себя, kakoi ("худыми") — низкорожденных, независимо от того, оправдали ли породу те и другие; в этом и заключается иллюзия сословного аристократизма (сравните такое же развитие русского слова "благородный").

А впрочем, наша эпоха с её могучим колониальным движением, с её частыми внутренними переворотами дает широкий простор для проявления arete в указанном смысле: для неё характерен такой размах жизни, которого мы в дальнейшем уже не находим вплоть до Александра Великого. Жизнь бьёт ключом, и положительное к ней отношение чувствуется повсюду. Средоточием этой жизни представляется агонистика и её поле — "эллинские" игры в Олимпии, Дельфах ("пифийские"), Немее Арголидcкой и под Коринфом ("истмийские"). Здесь, под покровительством "эллинских" богов, создаётся тот культ победы, культ славы, культ arete, который навсегда сохранил за этой последней её эллинский положительный смысл.

Что при этих условиях и отношение к жизни было положительным, разумеется само собой. Правда, это, опять-таки, была практика; теория пошла отчасти по другому пути. Нарождающийся эсхатологический эвдемонизм не мог не содействовать обесценению земной жизни; на почве таинств Диониса возникла грустная "мудрость Силена":
 
   Лучше всего — не родиться тебе, земнородное племя;
   Жребий второй — поскорее порог преступить преисподней.
 
На той же почве последователи орфизма, признававшие многократное воплощение души ("круг рождений"), возносили к своему богу молитву:
 
   Дай нам свободу от круга и отдых от мук неустанных.
 
Но и певцы Аполлона не скрывали от себя скоротечности человеческой жизни: "человек — сон о тени дыма". Только они прибавляли: "но если его краткую жизнь озарит слава, он становится равным богам". В этой возможности оправдание жизни — оправдание, сильное для тех сильных, которые тогда задавали тон. Условием славы была arete, условием же arete — "благородство"; оправдание жизни было для "добрых", согласно аристократическому духу нашей эпохи. Делом следующей, демократической эпохи было — расширить их круг и сделать общедоступными те ценности, которые наша добыла для немногих. <…>

Первоначальным способом письма был идеографический, то есть такой, при котором предмет, о котором пишут, непосредственно изображается: чтобы написать слово "мост", я рисую настоящий мост. Затруднение представляли предметы отвлечённые, а также и глаголы; для их передачи изображали наглядный предмет, состоящий из тех же согласных (как если бы кто по-русски стал изображать "мост" для передачи слов "месть", "мести"). А чтобы такая многозначительность не повела к недоразумениям, употребляли так называемые "детерминативы", то есть условные знаки, определявшие, к какой категории слов относится данное изображение. Система получилась очень сложная: таковы египетские иероглифы, состоящие из около трёх тысяч знаков.
Огромным прогрессом был переход идеографического способа к акрофоническому, то есть такому, при котором изображенный предмет принимался во внимание не весь, а лишь как начальный звук обозначающего его слова. Так, изображался "дом" (финик. beth), но читалось только b, изображалась человеческая голова (финик, resch), но читалось только r. При этом число знаков в принципе не было ограничено, и каждый знак должен был быть подобием предмета, именем которого он назывался. Этот акрофонический способ наряду с идеографическим встречается в иероглифах, ещё более осложняя их систему.

Но из акрофонического способа естественно развился алфавитный — тот, который от финикиян получили греки. При этом число знаков было сокращено до минимума, по одному на каждый звук, и вследствие схематического упрощения при письме потерялось сходство между знаком и предметом, который он первоначально изображал. Так, довольно трудно признать в знаке В (греч. beta, финик. beth) первоначальный двухэтажный дом, или в знаке R (греч. rho, финик, resch) — первоначальную человеческую голову.
 
Усвоение алфавита было, однако, только первым условием систематической научной работы; вторым была наличность удобного писчего материала. Каменные стены и плиты годились только для монументальных записей (между прочим, летописного характера); деревянные доски (на таковых Солон вырезал свои законы) и воловьи шкуры — для необъёмистых; глиняные черепки (ostraka) — для ещё более кратких, вроде расписок, бюллетеней; навощенные дощечки и песок — для временных (ученических работ и тому подобного). Вполне удобным материалом с давних пор обладал Египет: это был папирус, родоначальник нашей бумаги, изготовляемый из росшего только там растения того же названия; но Египет был для Греции замкнутой страной, пока во второй половине VII века до Р.Х. фараон Псамметих не разрешил ионийцам основать там колонию-факторию Навкратиду. Благодаря ей папирус достался и грекам, прежде всего ионийцам; в связи с этим стоит возникновение писаной прозы у ионийцев с VI века до Р.Х. и признание ионийского диалекта как языка общеэллинской прозы, вплоть до его вытеснения аттическим в конце V века до Р.Х. В неионийских государствах ещёдолго наука должна была либо довольствоваться простым преподаванием, либо облекать свои произведения в стихотворную форму. <…>

Интерес к чистому знанию сосредоточивался в нашу эпоху на вопросе о мироздании — точнее, о его возникновении и виде, или, что одно и то же, о природе. В центре научного движения стоит поэтому философия природы.

Толчок к ней дала религия Зевса своим догматом о прародительнице Земле, причём земля понималась не столько как стихия, сколько как божество; в этом смысле ещё певец Гесиод провозгласил её исконность. Следуя по его стопам, ионийская философия природы, приблизительно с 600 года до Р.Х., ставила вопрос об одушевлённом и божественном правеществе, из которого возникли другие, — но уже не в наивном генеалогическом, а в научном эволюционном порядке: теогонию сменила космогония. Её основоположником был Фалес Милетский, один из многих "всечеловеков" тех времён — государственный муж, торговец-путешественник, техник, математик, астроном; математику он принёс из Египта, астрономию из Вавилона, но обе эти науки проник духом эллинского научного рассуждения.

Исходя из наблюдения, что влага — принцип питания и жизни, он решил, что вода и есть то правещество, из которого возникли остальные. Его преемник Анаксимандр Милетский не решился точно определить это правещество: он назвал его просто "беспредельным" (apeiron). Зато он внёс в проблему мирового становления нравственную идею: возникновение было первородным грехом возникшего, за него оно обречено разрушению как справедливой каре; только правещество, никогда не возникшее, — неразрушимо, и в него должно вновь обратиться всё возникшее. Так-то впервые был провозглашен великий принцип неразрушимости материи. Заслуга третьего милетского философа, Анаксимена , состоит не столько в том, что он правеществом признал воздух, сколько в том, что он указал пути возникновения из него прочих веществ: путем сплочения (он ещё не сказал "атомов", но этот вывод был отныне неизбежен) воздух переходит в воду и затем в землю, путем разрежения — в огонь. Этим были установлены четыре состояния вещества — твёрдое, жидкое, газообразное и лучистое.

Все названные мыслители сходятся в том, что они вещество, по своей природе недвижное, признавали началом становления, то есть движения; избегая их ошибки, Гераклит Эфесский (около 500 года до Р.Х.) установил изначальность движения и, следовательно, правеществом — вечно движущийся огонь: из него всё произошло, в него всё обратится. Он ё жизнь и разум; всё живет, поскольку оно причастно огню. Периодические обогневения — незыблемые вехи мирового становления; и, подобно им,  незыблем закон, ими управляющий. Само же оно бесцельно: "Эон — дитя, играющее в шашки".

Этот пессимизм был навеян на угрюмого мыслителя острой демократизацией его родины, успевшей уже провозгласить принцип извращённой демократии: "среди нас не должно быть превосходного". Враждебно относясь к людям, он написал свою глубокомысленную книгу не для них: окончив её, он посвятил её своей родной богине, Артемиде, в её знаменитый Эфесский храм.

Вопрос о форме мироздания тоже был двинут вперёд ионийской школой. Правда, от двух основных иллюзий, которыми мы обязаны непроверенному свидетельству наших глаз, — недвижности и плоскости Земли — она ещё не могла отделаться; исходя от них, Анаксимандр учил, что Земля представляет собой плоский цилиндр, реющий в центре шаровидного космоса, грани которого образует усеянное звёздами небо. Он же составил и первую в истории человечества карту Земли. <…>

Домыслы Анаксимандра были далеко превзойдены Пифагором и его школой. Этот замечательный человек был родом из Самоса — значит, тоже иониец; покинув свою родину в тиранию Поликрата, он принял приглашение стать правителем южно-италийского города Кротона, сильно пострадавшего в войне с соседним Сибарисом. Он стал не только светским вождём этой общины, но и духовным главой пифагорейского ордена  и достиг того, что Кротон стал образцом здорового города и восторжествовал в новой войне с изнеженными "сибаритами".

Одним из его воспитательных средств была музыка — особенно аполлоновская, струнная; производя опыты над монохордом, он открыл главный закон акустики, — что относительная высота звука стоит в зависимости от соизмеримых и выраженных простыми числами размеров одинаково напряжённой струны (1:2 = октава, 2:3 = квинта, 3:4 = кварта и т.д.), то есть, другими словами, — теорию музыкальных интервалов.

Упоённый этим успехом в сведении качественного различия к количественному, он обобщил своё открытие и провозгласил — предваряя новейшую химию — число корнем мироздания. Своей школе он завещал дальнейшее развитие как арифметики, скоро выродившейся в мистицизм "священных" чисел, и геометрии плоскости (вспомним "пифагорову теорему"), так и применение этих наук к объяснению мироздания. В нём Пифагор видел своего рода космическую лиру: в центре, как её основа, Земля, вокруг неё — вращающиеся планетные сферы, на таком расстоянии друг от друга, чтобы их вращение издавало звуки диатонической гаммы. Это и есть "гармония сфер"; мы её не слышим, потому что привыкли к ней.

Так-то Пифагор сблизил Землю с планетами; отрешившись от второй из вышеназванных иллюзий, он приписал ей шаровидность, приближая к ней по величине Солнце и прочие светила. Оставалась первая иллюзия; его школа отрешилась и от неё, допуская в средоточии мироздания так называемый "очаг", центральный огонь, вокруг которого вращаются как Земля, так и прочие светила, вплоть до небесной тверди. Впервые в истории человечества геоцентрическая система была покинута в пользу небесной хореи — Земля и Солнце и звезды плавно и величаво обходят святой "очаг" вселенной, как священнодействующие девы — пылающий алтарь своей богини, под таинственные звуки "гармонии сфер". Руководящая истина заставила нас впоследствии отвлечься от этой картины, но она не могла вырвать из нашего сердца воспоминания о её красоте. >>

———

ДОП. ИНФОРМАЦИЯ

• Античный мир. Музыка, поэзия, танец. Часть 1: http://proza.ru/2020/09/06/1832
• Античный мир. Музыка, поэзия, танец. Часть 2: http://proza.ru/2020/09/07/974
• Античный мир. Музыка, поэзия, танец. Часть 3: http://proza.ru/2020/09/08/65
• Античный мир. Музыка, поэзия, танец. Часть 4: http://proza.ru/2020/09/13/68

• Фаддей Зелинский. История античной культуры: http://proza.ru/2020/09/06/1825
• От маргиналий к кармен-эссе: http://proza.ru/2020/02/07/2064