Дачник

               

                Дачник

      Василий Алексеевич стоял на дороге и, не отрываясь, смотрел на автоматические ворота и высокий кирпичный забор. Короткое пальто, кепи, засунутое в карман.  В глазах - удивление, любовь и скорбь, как на похоронах… Конечно, было бы наивным думать, что после стольких лет что-то сохранится от прошлого. Тем более, зная алчность и предприимчивость Ритки. Он помнил её жидкие прилизанные волосы и хитрые прищуренные глаза, когда она жестами показывала на подушку, требуя с его брата плату за выполненные ночью супружеские обязанности.

 Но додумать не успел, заметив, что по дороге от разлившейся реки, перегороженной плотиной, то и дело останавливаясь, чтобы отдышаться, поднималась пожилая женщина. “Неужели Полина? Не может быть!  Это сколько же ей лет?” Хотелось подбежать к ней, обнять. Но стоял истуканом. Когда Полина поравнялась с ним, засмущался и ему показалось, что ошибся.

- Здравствуйте, - только и вымолвил, едва ворочая присохшим языком.
- Здравствуйте, - оглядывая его и будто пытаясь узнать в нём кого-то, ответила женщина, прошла мимо и, стоя перед калиткой, открыла сумку. Очевидно, искала ключ.
Василий Алексеевич, только сейчас заметил, что забор, перед которым он стоял, прятал от взглядов не только усадьбу, где когда-то прошла большая часть его жизни, но и соседнюю, присвоив себе сразу два номера 76 и 78.  Дом же Полины, по-прежнему, носил номер 74 и стоял отдельно, годы ничуть не изменили его. Всё такой же тёмный, обшитый досками. Оглянувшись вокруг, удивился тому, что дом уцелел среди богатых, роскошных особняков.

- Полина! - окликнул он, высчитывая в уме сколько лет может быть их бывшей соседке. – Если мне 65, то ей… за восемьдесят. И надо же почти не изменилась.
Пока высчитывал, женщина открыла калитку и, придерживая её, ответила хрипловатым, недовольным голосом:
- Какая я вам Полина. Я Катя. Её дочь. А вы?  - и, будто бы подобрев, продолжила, - Неужели дядя Вася? А я думала…, что вы…  А Ритка ваш дом продала. Давно.  Сразу как брат ваш, дядя Толя, утонул…
 Василий Алексеевич прервал её и, двинув шеей, повернул голову в сторону коттеджей и особняков:
 — Это что же тут у вас? Неужели все так разбогатели?
- Все да не все. У нас здесь цены теперь знаете какие. Продали. А кто не хотел продавать сжигали. Сама удивляюсь, как уцелела. Правда, участок почти весь отобрали. Оставили четыре сотки. Да, вы заходите. Чего на дороге-то стоять.
- Зайду, зайду. Чуть позже. Ты калитку не запирай. По деревне пройдусь.
- Пройдитесь. Только кроме заборов да трассы ничего не увидите. Да, ещё таджики. Кто строит, кто присматривает. Сами-то господа или в Москве, или за бугром. А вы откуда?  – спросила Катя, внимательно оглядывая Василия и пытаясь определить уровень его благосостояния.
- После, Катя, после.

Неспешно пошёл вверх по улице, продолжая не узнавать и удивляться. Если взгляд наталкивался на что-то напоминавшее прошлое, радостно улыбался. Дошёл до моста, соединявшего разорванную автобаном деревенскую улицу. Когда он уезжал, избы ещё не трогали, только-только начали вырубку леса. Но уже и тогда каждое сваленное дерево, даже звуки, доносящиеся с лесосеки, прошибали ознобом и гримасой кривили лицо. Опираясь на перила моста, посмотрел вниз на мелькавшие внизу машины. Монотонный шум скоростного шоссе оглушил. Достал из кармана бутылку, на дне которой еще болтались остатки незнакомых “Жигулей”, купленных утром в надежде распить её с кем-нибудь из деревенских. Облокотясь на перила, допил. Посмотрел налево, в сторону Москвы, вместо лесов, за которыми когда-то скрывались крыши пионерских лагерей, хищными зубами торчали многоэтажки. Почти под ногами чёрным в несколько этажей зеркалом зазывал “Mersedes-Benz” c накрученной автозаправкой.

Захотелось посмотреть на мастерскую, где когда-то учились слесарничать местные мальчишки, и перейдя мост, прошёлся вверх по улице. «Надо же. Уцелела”, глядя на забитые окна и грязно намалёванные граффити подумал он, и вспомнил какие красивые детали вытачивал Анатолий на токарном станке.
Сердце заныло, громко застучало и, решив, что на сегодня хватит, Василий Алексеевич повернул назад к Катиному дому.
А она уж стояла у калитки, под тусклым одиноким фонарём.
- Заходите, - услышал её односложное приглашение.
“Ну, точно, как Полина, строгая. А что? Мы здесь все такие” и вспомнил свою мать …
Поднялся по ступенькам, зашёл на терраску, открыл дверь в сени. Казалось, мог бы идти с закрытыми глазами. Здесь всё было также как у них, вернее, как когда-то почти у всех в этой деревне. Теперь уже волновалось не только сердце. Ноги стали слабыми и ему пришлось сделать усилие, чтобы перешагнуть через порог…
О себе говорить не хотелось. Расспрашивать Катю о её жизни тоже.  У входа – слева, рядом с окном – хозяйственный стол. Справа, где когда-то стояла русская печь – голландка, электрическая плитка. За шторой, в комнате - кровать, покрытая гобеленом, голый диван, шифоньер… Иконы. Между окон, там, где у них висела фотография отца, зеркало. Всё как встарь. И кисловатый запах, и стол там же, в углу, под иконами.  Казалось, что даже еда, которую подала Катя, перекочевала из прошлого. Картошка, грубо нарезанная колбаса, солёные огурцы. Чудно! И посуда из прошлого. Алюминиевые вилки…

— Вот только выпить нечего, - сказала Катя, входя следом за Василием Алексеевичем в комнату. -  Вы присаживайтесь. Я сейчас чайник подогрею.
Оставшись в комнате один, Василий Алексеевич почувствовал необъяснимую потребность перекреститься на иконы, встать перед ними на колени, произнести слова молитвы и благодарности. “Наконец-то вырвался!” Опасливо оглянулся, нет ли Кати. Но не успел и пальцы щепотью сложить, как она вошла, неся перед собой чайник. “Современный”, - отметил он про себя.

Поставив чайник на стол, Катя не стала садиться, она перекрестилась и прочитала молитву.
“Что-то новенькое”, - подумал про себя Василий Алексеевич. За долгие годы в чужой стране он казался себе динозавром среди новой российской жизни. Сколько раз он пытался представить, что, как теперь в Москве, в их деревне. Увиденное его ошеломило…

- А, Максим, ваш брат, жив? – спросила Катя. – Какая всё-таки сука эта Ритка. Всё на себя переписала. Знаете, говорят, дядю Толю она отравила, видели, как он скрюченный к реке бежал, на берегу у самой кромки свалился и упал лицом в воду. Когда подбежали, он уж мёртвый был. Скорая сказала, что утонул.

- Максим тоже умер, - помолчав ответил Василий Алексеевич. – Ладно, Катя, я пойду, пожалуй, приеду ещё…

- Дядя Вася, куда же вы на ночь. Оставайтесь. Я вам на диване постелю.

- Да, мне стеснять тебя неудобно. А что люди подумают…

- Глупости это. В моём возрасте о таком не думают. И не стесните нисколько. Видите же, одна я живу. Это раньше - мать, брат, тётка… Да, и у вас. Трое парней и мать ваша. Она задумалась и, подперев полной рукой щёку, сидела тихо, не шевелясь. Но вдруг, словно очнувшись, вздохнула. - Помните, вас ещё дачником звали. Ой, какой же вы хорошенький были. Одни глаза чего стоили, а волос, точно парик.  Да, они и сейчас такие же, только белые. Я на вас поглядывала, - грустно улыбаясь, говорила Катя. – И зазнобу вашу помню. Красивая была.

- Тебе сейчас сколько?
- Я на пенсии. А вы, я слыхала, в Азии жили?
- Да, сегодня приехал и сразу сюда.
Ладно, Катя, если оставляешь до утра, то хорошо. Пойду, ещё пошатаюсь.


   От реки поднимался туман, как в ту ночь, когда они с Евгенией, спрятавшись под его пеленой, раздвигая тени деревьев, плыли на лодке туда, за излучину холодной каменки, впадающей в озеро. Блики ручного фонарика в руках старика, бегающего по берегу реки, не разрывали мглы, а его голос, выкрикивающий имя внучки, обрывался, запутавшись в непроглядье, и гас, не дождавшись эха.
Утром Василий не мог понять взбешённого взгляда, вздёрнутых гневом бровей.
- Она же была не одна, - пытался урезонить старика Василий, уверенный, что никогда бы не осмелился сделать то, в чём его подозревал старик.

Василий Алексеевич, вспоминал ту робость и благоговение, с которой он смотрел тогда на Евгению.
Мать, замечая, что сын глаз не сводит с темноволосой красавицы, похожей на цыганочку, часто повторяла ему: “Руби дерево по себе”.  Но, глядя на Максима, который за лето успел втихаря расписаться с Жениной подругой, приезжавшей на выходные, решился. Как раз в ту ночь, когда Женин дед то сбегал к реке, то запыхавшись, поднимался на крутой берег, чтобы сверху разглядеть укутавшуюся облаком лодку.

Причалив к сосновому берегу, подошли к рыбацкому костру, догоравшему последними углями и, подкинув сухостоя, продолжали слушать тишину подмосковной ночи. Неожиданно для себя, пересиливая сковавшую робость, Василий так тихо, что Женя не расслышала его слов, выдавил из себя: “За меня выйдешь?”
“Что?” – переспросила Женя с недоумением.
- Замуж за меня выйдешь?
- Выйду, - прошептали волны, - выйду, - вздохнули ветви. “Выйду”, - вторя Василию, едва слышно, словно боясь разбудить ночь, отозвалась Женя.
Но помолвку решили отложить. До поры до времени…

     Когда Василий вошёл в избу, Катя тяжёлым мешком уже лежала на кровати, отвернувшись к стене. На разложенном диване, белело постельное бельё, горела лампадка.
Заскрипев пружинами, Катя повернулась лицом к Василию Алексеевичу:
- Я помню, вас в деревне дачником называли. И ещё вы одно лето всё с котёнком на плече ходили.
- Про дачника помню. А вот котёнка… Хотя нет. Конечно, и я помню. Серый такой, облезлый. Я его из родника вытащил. Помнишь у нас у реки родник был, над ним небольшой сруб…  Так этот котёнок потом меня с работы каждый день встречал. Сидит на заборе и только я к калитке подойду, прыгает мне на плечо. Куда я, туда и он. А что с ним потом стало не знаю.
- Зато я знаю. Я его у вашей матери выпросила. Он у меня десять лет жил. Красивый был. Пушистый. И мышей хорошо ловил… Помню ещё, как вы на сосне целый день над рекой просидели… Рыбу выглядывали…
- А сколько тебе тогда лет было? Я тебя что-то плохо припоминаю.
- Куда вам меня припоминать, - ворчала Катя, - вы тогда влюблённым ходили. Никого кроме своей дачницы не замечали. Я её, кстати, несколько лет назад около вашего дома встретила. Стояла, как вы сегодня, на кирпичную стену таращилась. Старая, конечно. Но не вроде меня, фигуристая и лицо моложавое. Вот только без кос.

     В избе стало тихо. Василий Алексеевич слышал, как долго ворочалась Катя на своей узкой кровати и вспоминал то одно, то другое…
     В эту ночь он так и не уснул. Похоже, что и Катя, которую он про себя называл Полиной, тоже. То осторожно скрипел под ней матрас, то она глухо, вздыхала или покашливала.
   Утром, распрощавшись с Катей, Василий Алексеевич отправился в обратную дорогу. Но даже здесь, в лесу, воспоминания не оставляли его. Обходя топь, тропинка вела то через прозрачный мелкий берёзовый молодняк, то огибала охристые стволы сосен, то скрывалась в тенистом сумраке под густыми старыми елями. Отмерив середину пути от деревни до автобусной остановки, лес отступал. На противоположном берегу, за ольшаником, в редкие выходные, когда позволяла погода, мать располагалась здесь на открытом для солнца месте и, стянув с себя платье, с разлетавшимися от плеч крылышками, оголив сильные мускулы, устраивала постирочно-помывочный день. С собой она брала Васю.
Выстиранное бельё, держа с двух концов, сначала отжимали, скручивая спиралью, потом встряхивали, и мелкие, невидимые брызги превращались в радужные искры. Бельё расстилали на чистой траве… Потом мать намыливала Васе голову, спину, и, отправив его поплавать, мылась сама.
- Мать, ты что не видишь, он на тебя пялится! - крикнул как-то Анатолий, по обычаю заходивший за ними.
Вася испугался, решив, что его ждёт выволочка, но мать засмеялась и сказала:
- Да, ты что. Он же ещё маленький.
Но после этого при нём, как и перед братьями не оголялась и с собой в баню больше не брала.

А как-то… Но тут услыхал резкий мужской голос:
- Чего надо, уважаемый? Вы что здесь разгуливаете? Здесь нельзя, вернитесь.
Василий Алексеевич с недоумением смотрел на уверенного крепкого мужика, смотревшего на него сверху вниз. Аккуратно одетый, спецодежда.
- Мне на автобус надо…
- Выйди сначала и в обход, - указал дубинкой на кованные ворота. – И как это я тебя не заметил?
Только сейчас Василий Алексеевич увидел, что стоит на широкой дороге, выложенной тротуарной плиткой, c обеих сторон, за посаженными в ряд туями, поднимаются над заборами верхушки крыш, там где текла их речушка, между заборов угадывалось озеро, с причалом, лодками а, чуть поодаль ярко блестел золотистым песком пляж.
- Что пялишься-то, давай топай…

Пришлось вернуться и, с трудом отыскав в зарослях кустарника и бурелома тропу, перелезая через поваленные ураганом сосны, то и дело натыкаясь на заросший травой строительный мусор, вышел на опушку. Позади, за лесом, хлипким мостом через разлившуюся реку, на пригорке, была его деревня, его дом, его родина.