Изр. гл. 1 Жаждущие в зоне

         У всех один вопрос в головах и на устах: "А когда?" Когда нас опять посадят в самолет в этот или другой? Если в этот, то как долго его будут ремонтировать? Если в другой - откуда он возьмется?  Не  я одна обшаривала взглядом всю взлетно-посадочную полосу - ни одного самолета!    
  Шатающиеся   неприкаянно по пространству  туда-сюда люди со злополучного рейса  приуныли.  Надежда, что вот-вот...  что ни в эти десять минут, так в следующие  обязательно поступит хоть какая-нибудь информация,   вымотала своим ожиданием.  Но когда пошел третий час безнадёги, в помещении воцарилась безвыходная смиренность, яркие женские глаза потухли,  приглушились краски косметики на лицах, помада на губах подысчезла, и уложенные  на голове вихры приплюснулись и поникли.   
        Мысли, что можем находиться здесь  еще очень неизвестно долго, все чётче проступала и на мужских лицах.   Известий от представителей авиакомпании так и  не было. Ни в чьем лице. Ни в каком виде.  Прогноз один - смирись и жди!
         Некоторые  мои друзья по несчастью успели запомниться в лицо.

- Софа, - бросаю взгляд на разговаривающего в двух метрах от меня мужчину,   уже знакомому мне по чашке кофе за 250 рублей, - я еще здесь...  Слово "здесь" звучало так бесперспективно,  но выдержанно,  по-мужски.

Обманутые случаем  люди,  битых три часа без капли информации и крошки о рту.  Забыли и похоронили, или просто плюнули, кинув   перед тем ни к чему не обязывающее: "Вопрос обсуждается".
       Оставалось только сидеть или прохаживаться вдоль рядов кресел туда-сюда, назад - обратно, таким образом  выпуская избыток отрицательной  энергии,  нервничая взглядами и телодвижениями.
Всё тот же  еврей  опять звонит домой в Израиль.  Медленно передвигаясь то между  свободно расположенными рядами кресел, то перед витриной  нашего зала ожидания, он  всякий раз почему-то оказывался на таком расстоянии от меня, что было слышно все его телефонные разговоры. Спокойно, без аффектов описывает ей ситуацию, в которой мы все оказались. "Да. Нет. Не знаю... Ждем... Может быть успеем.." Я поймала себя на том, что я хочу слушать его переговоры с женой. Никакого  нездорового любопытства в этом не было.  Передавал  этот мужчина мне спокойствие, мужское  хладнокровие и выдержанность.  Я вся извелась от неизвестности и томлений,  и сбросить негатив не на кого, и виновника поломки поблизости нет, а так хотелось бы... впиться… в физиономию, когтями, неж-ж-жно…  И  расспросами зацепить некого! А тут вроде как приклеишься ухом к чужому разговору - и легче, что не один с такой проблемой.
               
  Это наши люди, только теперь я их наблюдаю в другой жизни. Вот они одной ногой  здесь, в России, на территории бывшего Союза, а другой - уже там, на исторической родине. Они уже не наши евреи,  но все равно они - наши люди,  наши соотечественники. Родились здесь, получили образование, обустроились,  вросли, вошли в нашу жизнь так плотно,  стали почти частью удивительного этноса под названием советский народ.  И вдруг снова повторили сценарий многих тысяч лет -  снялись с насиженных десятилетиями мест.  Но теперь уже действительно, в направлении «ДОМОЙ», на историческую родину! (А я, хитро прищуривая глаза, подмигивая, спрашиваю себя громко, для всех: "Но кто знает, не совершится ли со временем  Эксидос,  «Исход», вторая глава Пятикнижия Моисея,  и оттуда?.."

      Я знаю их тут, в России, с детства, мы жили в одной стране и были одним советским народом, внутри которого смешались все нации и этносы.  А какие они там? у себя дома?  на исторической родине? Один из самых загадочных народов, прямо и косвенно, более, нежели другие,  создающий   историю нашего мира - это  евреи.
     В то же время вечно принимающие на себя все удары и упреки со всех углов этого мира, под прессингом  то более щадящим, то до погромов и выселений. Крайний всегда кто? Крайний стрелочник. Это ироничный фразеологизм. А виноват всегда кто? Виноват еврей. Это считается аксиомой.
     На моих глазах  в конце восьмидесятых рушилась великая империя, менялся политический строй, страна переживала миграции  людей внутри и  за  пределы,  евреев становилось все меньше,   и страна изменилась. И теперь   на своем бытовом уровне  я их вижу  крайне редко.
    Каким теперь там стал Ян Левензон? Остался ли он с таким  же юмором и артистизмом, с каким я его помню на КВН?
       Ян, этот ка-вэ-эшный приколист с фейсом столь колоритным, как   Евгений Леонов, глядя на которого мультипликаторы создавали образ Винни-Пуха. Уверена, если б Союз не распался, Ян имел все шансы  стать  мультяшным фэйс-символом   КВНа.
  На русской почве евреями сформировался очень колоритный юмор: Михаил Жванецкий, Роман Карцев, Семен Альтов, Аркадий Инин, Виктор Ильченко… Что-то щелкнуло выпускников технических ВУЗов переключиться на легкий развлекательный жанр.  И не зря. Какой успех!
Еврейский юмор в технических головах на русской почве. Это крутяк!
       Еще одна яркая фигура, непостижимым образом запомнившаяся по мимолетному интервью - Натан Щаранский,  человек-Геракл, совершивший подвиги силой духа против коммунистического режима. Какая сила воли недосягаемая для меня, непостижимые качества духа, стойкость  в борьбе  с  коммунистическим режимом! 
      В то время обвинение в измене родине было самым страшным: антисоветская агитация,  оказание иностранным  государствам помощи в проведении  враждебной деятельности против СССР, передача за рубеж материалов, намеренно искажающих действительную картину жизни в СССР,  – сродни самоубийству, без малейшей надежды на помилование.  Уволен из НИИ. На суде отказался от адвокатов и защищал себя самостоятельно. Тринадцать лет отсидки, из них  десять в колонии строгого режима. Не раз попадал в карцер за протесты против незаконных действий тюремного начальства (примерно половину девятилетнего срока провел в одиночной камере и более 400 дней - в штрафном изоляторе  на пониженном рационе питания  при низкой температуре без необходимой одежды.)  С честью выдержал длительное испытание. Испытание ради одной идеи. Ради одной идеи… против другой идеи.  Впрочем, последняя  «Идея» вскоре рухнула сама...
      Сильные люди всегда достойны внимания. Крепкий маленький орешек, герой войны, войны идеологической, герой, но которого никогда не поставят в пример подрастающему поколению,  как героев войны  Отечественной, например,  Александра Матросова или  Алексея Маресьева.   У нас предпочитают лишь преданных сторонников, защитников строя и боятся сильных,  и никогда не оценят  достойных противников или оппонентов.   А зря…               
               
На улице по-прежнему  прекрасная погода. Роскошная  кавказская зелень окружающих аэропорт холмов манит на свежий воздух.  Звенящая чистота воздуха  после дождя. Теперь в окнах на ближнем плане не горы, а  взлетно-посадочная полоса.  Аэропорт как будто заснул: никаких самолетов. Построили огромное новомодное сооружение и оставили до времени.  Никакого шума двигателей. Никакого ни внешнего движения, ни внутреннего.  После ростовской пыли и грязи не устаешь от   созерцания  гор. Смотрю в окна и облизываюсь - ни здесь и ни там. А  В ЗОНЕ... таможенного досмотра. Вернее, за зоной. Ни книги почитать, ни на свежий воздух выйти, - дурная трата времени.

                Россия, что ли, не отпускает?
          

      Посадка на дубль «Два» происходит как-то прохладно и безрадостно, без огонька.   Все мы  выдохлись на эмоции.  А говорить вообще ни о чем не хочется. Мыслями все давно в дэстинейшн,   вот только  тело никак не подтягивается.
     Оторвались от земли.  Все пассажиры после  томления, от  усталости и нервного напряжения  намертво приклеились к спинкам кресел. Я тоже.  Так называемый сервис вытряс все эмоции.  Мы достигли дна ожиданий. Худшего не произойдет. И второй аварийной тоже.  И вообще ничего плохого больше  не случится.  Мы свое отстрадали. Теперь уж точно долетим.   Едва повернув голову, не отрывая ее от спинки  кресла,  кинула довольно апатичный   взгляд в иллюминатор.  И обомлела.    Происходившее там нечто заставило моментально оторвать голову от  спинки и  вылупиться  туда всем возможным образом, и теперь уже не в моих глазах, как после первого взлета, а  за бортом, происходило нечто     насколько непонятное, настолько тревожащее. Огроменный водный массив, который должен быть морем, с присущим ему цветом и прозрачностью, отсутствовал.   Под низом береговая линия, линия раздела земли и моря. Земля как земля,  вот полоска береговая, удаляющаяся по мере движения самолета, а вот море...  а море ли это? с ним что-то не так.  Мне ли не знать сочинского побережья? Это уже не море, а что-то другое. Но что? Как? Откуда?  Море белое не бывает. Никогда здесь такого не видела. Такого быть не может. Никогда не было причин для неузнаваемого изменения водного ландшафта.   Где насыщенная синева, привычная взгляду и вглубь, и вмель? Ищу глазами в доступном для обозрения пространстве иллюминатора  и не вижу синее вещество морской воды. Но сейчас прибрежная полоса резко очерчена в белое.  Глухая непрозрачная бель оказалась  огромным известковым пятном на воде.  Неужели Десса? "Десса"- название фантастической планеты, терпящей экологическое бедствие в последней стадии. Слово  вошло в широкое употребление после  проката художественного фильма "Через тернии к звездам", 1980, и с тех применяется к промышленным городам с самой высокой степенью загрязнения окружающей среды.

     Еще один удар дубиной нам на каждый день  от государства, чиновников и обезумевших на наживе собственников! Кто ж ещё может так зверски и в таких масштабах уничтожать собственную родину?! 
    Осадок в воде не растворяется и не оседает.  Зона экологического бедствия. Узенькая горная речушка, белее белого, стремительным потоком выбрасывала в море преступления  строителей олимпиады.  Почему я не видела это преступление при первом взлете?   Слезы! Было не до выглядывания в иллюминатор.
      Господи! что говорить о какой-то загрязненной воде как таковой, если всё мерзкое - неотъемлемая часть судьбы. Судьба России –  вот изначальная трагедия живущих в ней.  Трагическая, безысходная обреченность выносить ежесекундно, преодолевая работу по переплавке собственных генов,  сконцентрированное на острие иглы, не расходованное для остального мира  всё  зло преисподней!  Так жить нельзя.  Но здесь живут…
      Господи! Как вы все мне надоели!
    Вот она, родина, с которой воевал Н. Щаранский. Вот она, судьба России – так жить нельзя, но живут!  «не мытая», «убогая», варварская! Страна славы мёртвых!


    Страна, которая как бы есть, но её  как бы и нет, -  предупреждал поэт Игорь Северянин. Родина, которой для своих граждан хватает её разве то на «…розы, моей страной мне брошенные в гроб».
                История повторяется. История циклична. Сто лет назад поэт не смог принять страну такой, какой она оказалась после революции. Его решение уехать - это попытка отстраниться от ужаса, что происходил в стране в годы революции.
              «Классические розы», стихотворение 1925 года, является посланием, в котором он описывал своё разочарование в Родине.
                Прошло сто лет. Но история повторяется. История циклична. Россия снова поддалась на провокацию. Россия снова в разрухе  и в беспределе. Никто исторических выводов не делает.
                Пролетая над  территорией  экологического бедствия, глядя в иллюминатор, бол души напомнила последнее четверостишие:
                Но дни идут – уже стихают грозы.
                Вернуться в дом Россия ищет путь…
                Как хороши, как свежи будут розы,
                Мое страной мне брошенные в гроб!    
            
       Смотри же, страна, чтоб эти «розы» вскоре не оказались на  панихиде по тебе самой!
        Никакими фибрами  души выносить  беззаконие и произвол  нет ни желания, ни сил. Моя кавказская жемчужина, моя колыбель до сих пор не знала варваров такого масштаба! Взрывы горных пород под олимпийское строительство нарушили основание гор.  Величие природы прогнули величием спорта.  Величие спорта на костях природы… и рядом, из-за якобы нехватки земли для олимпийцев закатанное под бетон кладбище староверов  в стране, где  каждый умничает перед каждым и слепой ведет дурного. Какой бедой я на этой планете и в этой стране?   Сколько можно? Сколь-ко мож-но,  боже правый, то впустую, то за зря… по ветру и против ветра... шататься и слоняться, как сиротам, как неприкаянным,  от беды к беде…  именно «от беды к беде», как  верно заметил  Константин Никольский, популярный бард восьмидесятых годов двадцатого века в песне «От любви к любви»:

            От вопроса до ответа  через пропасти невзгод
            По ветру ль против ветра, то назад, а то вперед.
От истока до итога, то в довольстве, то в нужде
То за богом, то от бога вслед блуждающей звезде.
            Из причудливых сплетений чувств и мыслей, дел и слов
            Из уступок и ступеней, из развилок и узлов.
Вниз и вверх крутополога, все в обмане, суете,
Всех достанет нас дорога от беды к беде.
    Сколько можно, Боже правый,  убиваясь и горя,
Кто во имя, кто во славу, все впустую, все зазря?
 Понапрасну словом красным мы дела свои верим
Понапрасну пламень ясный  во спасение души.
               По одной дорожке ходим, этот слеп, а этот зряч
              Жизнь не жизнь , а что-то вроде в свете призрачных удач.
Память в дрожь, судьба на ветер, мысль кругами по воде.
 Все на свете, все на свете от беды к беде.
              Может, кто-то, я не знаю, смысл иной во всем постиг
              Может истина иная всех помирит и простит.
  Пусть терпение продлится до скончания веков
  Пусть запомнят наши лица у последних берегов.
   Каждый день - подарок неба, каждый миг - игра судьбы
   Стань таким, каким ты не был, иль останься тем, кем был.
В вечный путь, не зная срока, сам себя благослови.
Есть же где-нибудь дорога от любви к любви.
        Надежда автора, так же как и моя надежда  найти дорогу к любви   не работает  практически. Эта надежда как  розовые очки,  уводит в мир иллюзий подальше  от активного противостояния и созидательного делания.
  Опускаются руки от этой вечной русской беды! Как я устала! Как я устала содрогаться в такт  под вибрациями мракобесия! Боль за любую несправедливость, любая даже мелочь приобретает масштаб вселенской трагедии.  Одни и те же повторяющиеся как в заезженной пластинке сценарии изо дня в день, одно и то же, одно и то же… То  животное изможденное навстречу, то химтрейлы над в небе городом стройными рядами по шесть полос сеткой,  то   выкопанные,  попросту украденные  несколько сотен саженцев вдоль городской улицы,  усыпанные хламом лесополосы,  противозаконные точечные застройки на  захваченных незаконно городских территориях…
     И нет нигде выхода. Былинные русские  богатыри имели право выбора из трех направлений, обозначенных  на камне.  А тут… куда ни кинь взгляд

                – везде одно направление –
                от плохого к худшему

      Ведь я совершенно  светский человек и в монахи, отшельники  не стучалась.  Одно дело -  равнодушие к добру.  А другое дело - боль всех на острие твоего сердца.  Боль за все человечество.
 Кому выпало переживать ощущения, когда   удар крыльев залетевшего в комнату  безобидного комара слышится   разрывающимся звуком двигателя   стратегического тяжелого бомбардировщика, а боль цветка, сорванного невинным ребенком  с газона,  воспринимается  предательским ударом кинжала в спину, сопровождающимся дикими стонами живой плоти растения? В данном примере гипербола как фигура для усиления образности  речи ничто в сравнении с   обостренным на грани возможного и невозможного   мгновения. 
 Если рожден с эти даром,  по сути, проклятьем - с повышенным порогом чувствительности,  сценарий, скажу я вам, наимучительнейший,  причем превращается в невроз и всякий раз  невероятными усилиями оттаскиваешь себя от   черты невозврата; становится не преимуществом, а обузой, не помощью, а помехой, потому что превращается в навязчивую идею, в тяжелый фон озабоченности, в ответственность за всё и всех.  И, в конце концов, выталкивает за рамки социума,  руководствующегося законом:  «Кто не такой, как мы – тот не наш и против нас».

А ведь было время, когда жилось и чувствовалось проще, и боль была иная, упрощенная, уплощенная.  То была боль обычная, среднестатистическая,  внешняя, скорее, от коллективистского воспитания:  сожаление, соучастие, радение за ближнего, коллективизм.  Но часто эта сопричастность на самом деле и вовсе оказывалась фетишем.  Одеждой для лица. Партийной униформой для фэйса, «приличьем стянутой маской». 

        "Глядя на мир, нельзя не удивляться," - сказал какой-то то ли философ, то ли ученый.  Тот был счастлив научным  открытиям  или  философским умозаключениям  о гармонии мироустройства.  И сколь ни пыталась я найти положительную точку опоры в ближнем своем - все тщетно.  Не про меня… а я всегда вижу обратную сторону этого мира.  И мой приговор ему  таков: «Глядя на мир, невозможно радоваться.  И как все вы мне надоели!»

                Как вы все мне надоели!


 




-Ах, какой вы скучный тип, Николай Иванович, - продолжала Маргарита, - вообще вы все мне ТАК НАДОЕЛИ, что я выразить вам этого не могу, и так я счастлива, что с вами расстаюсь! Ну вас к чертовой матери!

Как Маргарита покидала ночную Москву, полная ненависти и злобы,  истощенная потерями, в новую, неведомую, но, определенно, лучшую для неё жизнь, так и я каким-то мистическим совпадением, покидала российскую землю, наполненная  стряхниновой приправой ненависти в душе.