Иерархия щедрости и государства Античности

Предыдущая глава: http://proza.ru/2020/09/11/882

Глава4, глава 5 - здесь.

Глава 4.
Иерархия щедрости и государства Античности.


Пожалуй, самое лучше определение, какое было дано греческому полису - аллегория Аристотеля, согласно которой полис подобен кораблю, а граждане полиса относятся друг ко другу так же, как моряки во время плавания. За этой метафорой скрывается чрезвычайно глубокий смысл, который позволит нам понять, что представляет собой полностью политизированное общество, то есть общество, где социальное = политическое. Это чем-то напоминает современные общества, и вообще человеческое общество новоевропейского типа, только сегодня социальное = экономическое. Социум полностью подчинён нуждам экономики, от колебаний рынка, от курса валют, от цен на нефть напрямую перманентно зависит жизнь каждого человека. Даже, если учесть, что чисто рыночной экономики ещё нигде не было, везде она разбавлялась традиционными формами собственности и отношений или их суррогатами. Но от этого становится только хуже, поскольку традиционные нормы были направлены на коллективизм, а рыночные направлены на индивидуализм. Возникает некий когнитивный диссонанс, когда отдельный индивид вынужден колебаться между этими двумя ориентирами. Но самыми успешными являются дельцы рынка, которые умело прикидываются коллективистами. Иными словами, самым успешным становится чиновник, а самой успешной структурой становится бюрократия, коррумпированный административный аппарат. И как ни странно это прозвучит, но такое господство всепроникающей бюрократии не имеет ничего общего со всепроникающим политическим Античности. Бюрократия – это формирование исключительно социально-экономическое, а не политическое, даже в известном смысле антиполитическое.

Социально-политическое формирование подчиняет жизнь общества совсем другому принципу. Во-первых, оно освобождает общество от экономической зависимости. Вопросы экономики плотно интегрированы в социальное и политическое, и не рассматриваются отдельно от них. Во-вторых, социально-политическое формирование так же стремится исключить традиционные формы собственности и отношений, подменяя их отношениями дарообмена. Метафора флота здесь вовсе не случайна. Греческий торговый флот функционировал по правилам дарообмена, как это нам хорошо показал К. Поланьи в своей книге. Моряки относятся друг ко другу во время плавания не просто, как равные. Это равенство нельзя описать словом "демократия", где каждый является как бы равноценным акционером в корпорации государства. Это особый тип отношений, в котором действует полная взаимозаменяемость, основанная на жребии. Традиционно дальняя торговля по морю – это всегда жребий, поскольку можно получить слишком много, а можно получить слишком мало. Но ни то, ни другое никак не должно отражаться на внутреннем состоянии получающих дар. У нас есть серьёзные основания полагать, что греческий полис – это в сущности своей гипертрофированная и концентрированная реципрокность. Если на Тробрианских островах или в других древних племенах реципрокность сосуществовала с домашним хозяйством и плановым распределением вождя и подчинялась им, то у греков вытесняются, хоть опять же, не полностью, эти традиционные уклады, и вся общественная жизнь подчиняется исключительно принципу реципрокности.

Впрочем, подобные, довольно смелые утверждения нуждаются в доказательствах, для приобретения которых мы должны детально разобрать практику дарообмена и её ключевые отличия от рыночного обмена. Очевидно, что каждая из этих форм обмена на определённом этапе развития начинает на постоянной основе занимать некоторое пространство, вокруг которого вырастает сеть логистических путей, жилых поселений, ремесленный мастерских, чтобы производить товар как можно ближе к месту, где его можно будет реализовать. Иными словами, если подавить традиционные отношения и дать волю рынку или реципрокности, вокруг и того, и другого вырастает некоторый город. Не берёмся сказать, какая из этих причин сыграла ключевую роль в возникновении городов – возможно, роли обеих из них соизмеримы – но гораздо важнее разобрать глубокие внутренние различия при внешнем, видимом сходстве этих структур.

Итак, в чём же ключевое отличие реципрокности от рыночного обмена? И там и там одни вещи обмениваются на другие. Можно сказать, что в обмене даров часто происходит обмен подчёркнуто бесполезных в быту предметов, но эти предметы служат украшениями. Разве не существует рынка украшений, и разве золото не ценится так высоко в силу своей редкости (парадокс А. Смита)? Но дары не являются деньгами и вообще не предназначены для обмена на другие предметы. Иными словами, существует некоторый строгий перечень: какие предметы на какие могут обмениваться: браслеты меняются на ожерелья, а рыба на плоды хлебного дерева. Разумеется, перечень может быть расширен до того, что один предмет можно обменивать на несколько, можно даже допустить предметы в этом перечне переменной, а не постоянной величиной, и допустить изменения перечня со временем. Есть вещи, которые дарить вообще нельзя, как проклятые магически, есть вещи, которые дарят особым порядком. Разумеется, мы сейчас говорим о системе обмена дарами между племенами, то есть о дальней торговле. Вся эта система перечней обмена напоминает собой по сложности и структуре систему табу и тотема у австралийских аборигенов, и, безусловно, некоторые из табу имеют прямое отношение к реципрокности. Да и вообще, сексуальность, брачные игры древности прочнее всего были вплетены в систему реципрокности. Но это уже предмет отдельного исследования. Для нас сейчас важно, что все эти перечни и системы требуют не меньших ума и памяти, чем какая-нибудь валютная биржа, а может даже и больших. Особенно если предположить, что перечень дан не навечно, а подвержен рекомбинации.

Мы кратко дали описание практики дарообмена, но пока так и не выявили её главного отличия от рыночного обмена. Всё выглядит так, будто обмен дарами целиком укоренён в магии, в системе примитивно-религиозных ритуалов, и если убрать эту систему суеверий, то исчезнет и дарообмен. Стало быть, пока мы не разобрали структуру этого магизма и не доказали возможность его светского аналога, рынок будет выигрывать перед этой системой хотя бы по своей светскости. Но попробуем проникнуть в суть этой древней магии, и здесь мы увидим, что центральную роль во всех этих ритуалах играют ритуалы гадания и жеребьёвки. Гадания и веру в судьбу вообще можно назвать самым  древним и самым примитивным человеческим вероисповеданием. Вопрос, насколько такое вероисповедания можно считать религией? Религия отрицает земное бытие, как царство дефицита в пользу небесного изобилия. Гадания, наоборот, способствуют тому, чтобы спокойно принимать любой, даже самый роковой земной жребий. Гадания зачастую не предсказывают судьбу, а попросту создают её, ведь результаты таких гаданий обязательно приобретают публичный характер. Геракл, получив оракул, может подчиниться ему или не подчиниться, но любой может узнать, что судьба Геракла – служить царю Эврисфею. Избегая своего жребия, он избегает своего дара и тем самым считается как бы выключенным из системы обмена дарами. Почему вообще именно Геракл, не будучи даже царём, считается одним из образцовых греческих героев? Дало в том, что царь, особенно с властью тирана, нередко подвержен соблазну дерзнуть против судьбы, против даже самого естества. Но Геракл, имея все возможности стать царём, предпочитает смиренно следовать предписаниям оракула. К тому же, нельзя забывать, что впервые в Дельфийский храм Геракл пришёл ради очищения после совершенного им преступления. То есть, получить предсказание, неважно какое, означало то же самое, что очиститься. Тот, кто получает оракул, тот получает дар, позволяющий ему оставаться в системе отношений реципрокности, присущей высшим сословиям. Не получить оракул, получить отказ означало одновременно стать поражённым в правах, что автоматически означает и понижение социального статуса.

Мы сейчас намеренно оставляем за скобками вопрос о возможности или невозможности предсказать будущее человека. Для нынешнего исследования важна именно социальная сторона подобных гаданий и жеребьёвок. Попробуем провести мысленный эксперимент: представим себе сообщество, где подобные гадания имеют исключительно светский и регулярный характер. Каждый год для управления сообществом какая-то часть его членов должна назначаться на некоторые должности. Набор должностных лиц происходит исключительно по жребию, и каким бы ни был результат гадания, каждый член сообщества подчиняется ему и принимает его. Таким образом, одни по жребию правят, другие подчиняются, а затем они чередуются. Разумеется, такое сообщество является открытым, в нём присутствует множество гостей, которые правами членства не пользуются. То есть, некоторые, участвуя как-то в общественных отношениях, не допускаются до жеребьёвки. Так же туда не допускаются правонарушители, не прошедшие обряд очищения, и вообще все, кто считаются нечистыми, то есть замаранными в скупости. Древние обряды очищения так же всегда связаны с дарообменом. Нередко царь или авторитетное лицо, признанное чистым, желая очистить кого-то, просто дарит что-то ему и принимает ответный дар – это и считается обрядом очищения. Так же важную роль играют клятвы: принести клятву, значит, принять на себя некоторый жребий. Не выполняя условий клятвы, индивид тем самым становится нечистым и выключается из списка допускаемых до жребия.

Жребий и дарообмен всегда идут в древности рука об руку, и если развивается один, развивается и второй. Сложнейшая система набора должностей по жребию в греческом полисе должна была сочетаться с невероятно развитой системой реципрокности. А мы знаем, что во всех полисах и в древнем Риме, как минимум, одна категория должностей всегда набиралась по жребию, а именно – судьи. Это мы не говорим о различных магических гаданиях, которыми античное общество было пронизано насквозь: от гаданий на птицах до Дельфийского храма. Разумно предположить, что в какой-то момент система подобных жеребьёвок могла развиться настолько широко, что реципрокность начала бы вытеснять традиционные отношения и господствовать над ними. Это неизбежно должно было случиться в Средиземноморье, где дальняя торговля в какой-то момент подчинила себе жизнь прибрежных сообществ.

Итак, с определённой уверенностью мы можем сказать, что дарообмен отличается от рынка тем, что его базовой составляющей, помимо прочего, являются гадания, своеобразная лотерея. И это при том, что риски здесь на порядок больше, чем в рыночных отношениях. Если на рынке всегда можно пожаловаться на неэквивалентность обмена, то реципрокность не знает никакой эквивалентности. Поэтому, получив в качестве ответного дара слишком мало, сообщество не может даже обвинить противную сторону в обмане. Правда, такое сообщество всегда сохраняет за собой право и возможность развязать незамедлительную войну против обидчика. Война здесь является даже не альтернативой дарообмена, а его прямым продолжением и разновидностью. И, конечно, воевать должны сами участники обмена, что сочли себя оскорблёнными. Иначе их самих можно изобличить в нечистоте: они не стали жертвовать жизнями – это может быть расценено, как скупость и тогда упрёк противника в скупости становится необоснованным. Но тут, опять же, во избежание войны можно обратиться к суду третьих лиц, которые проведут жеребьёвку или сами будут назначены по жребию. Результаты этого суда стороны могут признавать, а могут не признавать. Так же стоит упомянуть, что подобный регулярный обмен дарами способствует завязыванию прочных дружеских связей между представителями разных стран, поэтому отношения реципрокности никогда не могут быть сухо формальными, здесь всегда высокую роль играют неформальные личные отношения.  Рыночная экономика и экономическое общество в конечном итоге создают систему страхования рисков и максимально отделяют торговлю от боевых действий. Вместо этого античные общества, повышая свой оборот, увеличивают и свои риски. В конце концов, возникает спрос на грандиозные авантюры, вроде военной авантюры Александра Великого, которая увенчалась успехом и обеспечила эллинизацию варварских территорий.

В нашем мысленном эксперименте выше мы описали некоторое образцовое сообщество, где существуют только отношения первичной реципрокности и потому вся жизнь подчинена жребию. Но очевидно, что такое общество если и возможно, то только в лабораторных условиях, и это будет крайне малое сообщество. История таких обществ не знает, чаще всего дарообмен сосуществует с традиционными укладами, основанными на коллективизме. А там, где дарообмен вытесняет традиционные отношения, он принимает куда более сложные и разнообразные формы, чем банальный жребий. Нужно проявить немалую изобретательность, чтобы в большом сообществе вытеснить на периферию все традиционные отношения, заменив их реципрокными. Для этой цели может использоваться и рынок. Рынки в такой системе даже необходимы, чтобы составлять противовес традиционным отношениям, пока над обоими господствует реципрокность. Греки уже хорошо знакомы с деньгами и чеканной монетой, но всё равно рыночные торговцы считаются поражёнными в правах. Интересно место из «Политики» Аристотеля, где он упоминает один из законов Конституции Фив, который отказывал в праве гражданства тем, кто меньше десяти лет воздерживался от рыночной торговли.

Следовательно, можно предполагать, что не только реципрокность, а вся эта сложная эта сложная система отношений при главенствующей роли реципрокности и составляет суть социально-политического формирования, то есть в сущности то, что греки называли «полис». Древний грек зависел от жеребьёвок и гаданий так же, как человек социально-экономического уклада зависит от курса валют и цен на нефть. А политика представляла собой нечто вроде пари на удачу. Теперь, чтобы ответить на вопрос: «что такое политика?», мы должны не просто рассмотреть структуру ритуала дарообмена, но и его смысл. Впрочем, это мы уже сделали в предыдущих главах, когда отказались от всевозможных теорий реципрокности в пользу одной – установление иерархии щедрости, иерархии гандикапа. В традиционных обществах дарообмен может приближаться к такой иерархии, но никогда не выстраивает до конца этой структуры, поскольку ему будут мешать альтруистические институты. Во-первых, это центральное распределение ресурсов вождём, которое не позволяет иным слишком разбогатеть, а во-вторых, это эмоциональное поощрение малого альтруизма тех, кто вкладываются в свои семьи. Тем самым сверху и снизу иерархия щедрости усекается, альтруизм здесь, как это не прозвучит, выступает противником щедрости. Там, где все одинаково нищие – щедрость невозможна, там, где одинаково богатые – бессмысленна. Иерархия щедрости выстраивается там, где гадания сопряжены с обменом и там, где не нужно копить капитала, даже коллективного, чтобы получить какой-то высокий статус в корпорации. Там, где иерархия щедрости всё-таки поднимается в полный рост, она вынуждена заполнять собой те сферы, где прежде господствовал традиционный уклад, и никакого гадания там не было и в помине. Здесь не возникает жребия, а возникают некоторые реципрокные заместители традиционных отношений. Власть вождя заменяется системой cursus honorum, а семейный альтруизм заменяется системой патронирования.

Аристотель, разбирая устройство греческих полисов, выделял три их конструктивных режима: аристократия, монархия и полития (народовластие), которым в свой черёд противостоят три деструктивных режима: олигархия, тирания и демократия, дублирующие по форме соответствующие конструктивные, но искажающие их содержания. Но в «Политике» Аристотель не касается подробно способов назначения лиц на должности, хоть и хорошо даёт нам понять, что полноценный гражданин полиса – это тот, кто управляет полисом непосредственно. В «Афинской политии» Аристотель уже указывает на разные практики набора на должности, в частности, упоминает реформу Перикла, которая существенно расширила перечень должностных мест, набираемых по жребию. Вовсе не случайно Аристотель именно народовластие называет политией, что подчёркивает его особую сущностную близость к понятию политики. Сам Аристотель указывает, что отличительно чертой политии является лишь то, что при ней самая широкая категория населения признаётся гражданами: сюда включаются ремесленники и мелкие землевладельцы. В других режимах действуют более строгие ограничения для статуса гражданина, мы указывали уже на ограничения, действующие в Фивах, но строже всего эти ограничения были, пожалуй, в Спарте, где гражданами считались лишь воины и по совместительству крупные землевладельцы. Но именно поэтому в Спарте меньше всего роли уделялось жеребьёвке, и здесь не было развитого рынка. Спарта была ближе всего к традиционному укладу, поэтому здесь сильнее всего были развиты заместители традиционных институтов, как cursus honorum и патронирование. В Афинах же имеет место нечто между политией и демократией в разные периоды. Когда рынок и чиновничья продажность достигают особого размаха – это уже демократия, власть разнузданной черни, знакомой только с экономическим интересом. Если мы продолжим мысль Аристотеля в обход его этики (к которой сам он стремился свести политику, и которая представляет собой образцовый гибрид традиционных и рыночных отношений, подробнее об этом – гл. 5), то мы придём к выводу, что политией является такой режим, где гражданами, помимо прочего, считаются широкие слои малоимущего населения, а большинство должностных мест набираются по жребию. Отсюда уже несложно перебросить мост от понятия «полития» к понятию «политика» и сделать вывод, что политика в своей примитивной форме представляет собой систему светской жеребьёвки, сопутствующей процессу дарообмена.

То есть, главное в политии не то, что малоимущие получают статус граждан, а то, что на большинство должностных мест они назначаются по жребию. Объясняется это очень просто. Те места, на которые набор происходил по лотерее, в отличии от прочих, предполагали денежное жалование из бюджета полиса. Таким образом, появляется гарантия, что малоимущие граждане, если на них падёт жребий, не станут уклоняться от назначения и тем самым обрекать себя на нечистоту. Участие во всех остальных политических практиках не предполагает жалования, а, наоборот, предполагает некоторый имущественный ценз и обязательство тратиться из своего кармана на общественные нужды. То есть, cursus honorum и патронирование представляют собой практики, основанные на добровольной щедрости и тем самым напрямую связанные с дарообменом. Можно предположить такой полис, который вовсе опирался бы лишь на такие практики, напрочь исключая жеребьёвку, но в реальности не было ни одного полиса, в котором хотя бы часть должностей не набиралась бы по жребию. Как правило, это всегда в первую очередь были должности судей. Тут нужно сказать, что всё общество было поделено на курии, каждая из которых обязана была выставлять определенное число судей и воинов в ополчение на случай войны. К этому стоит добавить всевозможные религиозные гадания и колоссальную, системаобразующую роль Дельфийского храма Аполлона в жизни древних греков, и не только греков. С дарами и подношениями, а так же с желанием получить авторитетное предсказание в Дельфы съезжались паломники из самых разных стран, включая Рим и Персию. И даже уже после покорения Греции римлянами Дельфийский храм сохраняет своё огромное значение, при том, что гадания в Риме с каждым веком всё больше отдалялись от магии и принимали светский характер.    

Сами по себе гадания, лотерея представляют собой важный стимул к способности забывать, без которой дарообмен вообще невозможен, но которая может быть разрушительна для рынка. Более того, без способности забывать и невозможен сколь-нибудь последовательный лотерейный уклад, то есть лотерейный уклад изначально подходит не к любой человеческой физиологии, а только к физиологии высокого типа, имеющей устойчивый набор мутаций гандикап в генах. Словом, лотерейный уклад предполагает некоторую внутреннюю силу особей, некоторую сверхщедрость. Но самое главное, что делает лотерейный уклад – это уничтожает зависть, не позволяя тем самым высшим типам пасть, и делая их ещё выше. Крупную неудачу, как и крупный успех можно объяснить соображениями судьбы, даже если они на самом деле неслучайны. Главное, что в таком случае нет смысла завидовать. Кому-то повезло больше, кому-то меньше, но в этом никто не виноват, даже упорный труд индивида. Сильнейшие натуры так и понимают успех, даже если успешный человек всем силами будет отрицать судьбу и волю случая. Хотя Ницше убеждает нас, что победители не верят в случайность, но это лишь аргумент против мании победы, не выдерживающей поражения. «163. Лучшее в большой победе то, что она отнимает у победителя страх перед поражением. “Почему бы однажды и не понести поражение? – говорит он себе. – Я теперь достаточно богат для этого”» [Ф. Ницше, «Весёлая наука».]. И это есть сильнейший аргумент против экономического общества. Что такое рынок без мании побеждать, что такое рынок без зависти? Зависть является главным стимулом, главным топливом любой дефицитной экономики, включая рыночную. Лотерейный уклад разрывает этот порочный круг зависти. В конечном итоге, ни одна рыночная экономика не просуществовала бы долго без такого развлечения, как казино. Если бы не было этого островка жеребьёвки в рыночном море, то многие рисковали бы задохнуться в удушливой атмосфере зависти и вещизма. Казино в рыночном обществе служит некоторой отдушиной, разумеется, если оно организовано по правилам честной лотереи, а не скрывает за собой хитрую схему наживы.

Другой отдушиной одно время служили дуэли, которые так же представляют собой разновидность жребия. Для иных отдушиной является даже война, которая при определённых обстоятельствах принимает характер лотереи. Насилие, убийство, которое при этом полностью исключает зависть, месть, сострадание – разве это не свидетельство некоторого избытка сил, духовного богатства, присущего только высшим типам? Итак, там, где в обмене активно принимают участие гадания и жребии, определяя делегатов для торговых экспедиций, время экспедиции и даже количество предметов, подлежащих обмену – там мы имеем дело уже не с рынком, а с реципрокностью. И эта реципрокность, по сути, и есть то, что в исконном смысле называется «политикой». Конечно, политика так же подразумевает соперничество и борьбу, более того, такая борьба, крайней формой которой является война, является сущностно неотъемлемой частью политики. Предельной ценой неудачи должна быть смерть, насилие, иначе жребий будет выглядеть неподлинным. Дарообмен представляет собой не просто щедрость, а соревнование в щедрости. Соревнование предполагает и некоторую зависть, пусть эта зависть и перевёрнута, поскольку самым успешным считается тот, кто больше отдаёт, а не берёт. Только в этой системе отношений можно погибнуть, и при этом быть признанным победителем. А спортивная история Античности сохранила для нас в хронике Олимпийских игр подобные случаи, когда убитого признавали победителем. Но даже эта зависть снимается, упраздняется в следующем политическом цикле, и, как правило, забывается. Способность забывать, которую так превозносил Ф. Ницше, в конечном итоге исключает из соперничества фактор доминирования. Даже война, даже рабовладение исключают доминирование. Раз невозможно доминирование, невозможно и отношение человека к человеку, как к вещи, к которому в конечном итоге принуждает социально-экономический уклад.

И так же, как в традиционном укладе экономика не является чем-то самостоятельным, и вопросы экономики всегда плотно интегрированы в социальную систему порядков и обычаев – также и в социально-политическом укладе все вопросы экономики, а вместе с ними традиции плотно интегрированы в политику в её подлинном смысле. Всё, от мифологии до культовых практик обретает в Античности политическое значение в соответствии с тем смыслом политического, что мы описали выше. Традиционная мифология перетолковывается поэтами и становится канонической. Нам неизвестна традиционная греческая мифология, судя по всему, она не была известна и самим грекам эпохи расцвета полиса, мифология была известна только в изложении поэтов, у которых всемогущие и бессмертные боги так же подчинены принципу лотереи и отчасти подчиняются власти мойр – духов судьбы. В какой-то момент от религии отделяются такие светские культовые практики, как спорт, наука и искусство, которые представляют собой политических заместителей религии. Вершиной искусства является греческая трагедия, которая уже полностью, без остатка интегрирует религиозные мотивы в политику. Это то, чего так не хватало римлянам, чтобы защититься от новомодных восточных культов, в первую очередь от христианства, которые одновременно возрождали и искажали традиционны религии, выступая их суррогатами.

Но вернёмся к теме внутреннего устройства полиса и разберём два других политических института, выступающих заместителями традиционных форм хозяйствования: cursus honorum и патронирование. В первом случае мы использовали латинское название, поскольку об устройстве этого института у римлян до наших дней дошло больше всего сведений. Cursus honorum переводят как «пусть чести», но можно и как «путь щедрости» – латинский бог Honor в большей степени представлял собой бога щедрости и изображался как юноша с рогом изобилия или виноградной лозой в руке. Honorum – это лишь одно из многих латинских слов, обозначающих честь и достоинство, но именно оно больше всего сближает понятия чести и щедрости, что находит выражение в конкретном политическом институте. Cursus honorum – это лестница политических должностей, низшей среди которых является должность военного трибуна, а высшей – должность консула, то есть главы государства, или эфора – друга государя в Спарте. В Риме установился порядок, в котором одну должность на год занимали два лица. Они не получали никакого денежного жалования из бюджета, более того, из своего кармана были обязаны тратиться на общественные нужды как во время предвыборной компании, так и во время исполнения должности. Дополнительно к этому стоит упомянуть литургию – специальный налог для самых богатых в Афинах. В целом этот институт выступал заместителем центрального распределения традиционного уклада. В традиционном укладе распределение не является щедростью, это лишь обязанность вождя, чтобы не допустить сильного социального расслоения. Вождь или царь собирает у себя некоторый капитал, которым он распоряжается, но не владеет, более того, царь и не может владеть никакой личной собственностью, вся его собственность – это собственность державы. В системе cursus honorum распределение становится уже не таким централизованным и плановым, оно принимает форму соревнования в щедрости. Кандидаты соревнуются между собой в щедрости по отношению к избирателям, а затем, избранные на должность, продолжают соревноваться в такой же щедрости. То есть соревнование происходит между кандидатами или должностными лицами, но обмен дарами происходит не между соревнующимися, а между ними и кем-то третьим – обществом. Это уже не традиционный дарообмен, а именно его заместительная форма. Поэтому элемент жребия здесь уже отсутствует, но нужно понимать, что мы всё равно имеем дело с реципрокностью, только распространённой на большое сообщество и заменившей собой традиционный институт. Это очень важно в большом сообществе – появление третьего агента, который только получает дары, но не дарит в ответ и даёт оценку, голосует за тех, кто его одаривает, наделяя их высоким социальным статусом. Эти третьи являются полноценными чистыми гражданами, они не исключены из системы дарообмена, они могут принимать как активную роль – быть кандидатами, так и пассивную роль – быть избирателями. То есть теперь мы можем получить ещё более ясное определение дарообмена. Дарообмен не всегда сопряжён со жребием, но он всегда представляет собой обмен, содержащий элементы, упраздняющие зависть. В традиционном обмене – это лотерея, в политическом, помимо лотереи что-то ещё, в данном случае – щедрость самих кандидатов и их сменяемость. Занявший должность военного трибуна автоматически попадает в более высокое политическое сословие – сословие всадников. Другой способ попасть в это сословие – высокий имущественный ценз и одобрение чиновника-цензора, который так же избирается по правилам cursus honorum. Аналогично было два пути попасть в высшее, сенатское сословие: высокий имущественный ценз и решение цензора или занятие в результате выборов должности претора, то есть, по сути, министра на лестнице cursus honorum. Сенат, как высшее политическое сословие, был причастен ещё к институту патронирования, но об этом чуть позже.

В общих чертах мы описали систему «cursus honorum». Не будем сейчас останавливаться на частностях и различиях этой системы у римлян и у греков, не говорим также о исторических трансформациях института, на которые, например, у римлян долгое время влияло ещё разделение на патрициев и плебеев. Про разделение на патрициев и плебеев стоит упомянуть, что оно стало приобретать характер антагонизма только после крушения традиционной монархии с её системой распределения и планового хозяйства. При царской власти патриции были патронами плебеев, плебеи были их клиентами, после падения монархии – этого последнего традиционного института, система отношений начинает перестраивается, и плебеи начинают выходить из покровительства патрициев, претендуя на равноправное участие в cursus honorum. Так как Рим теперь, окружённый монархическими соседями, нацелился на экспансию и расширение своих территорий, как минимум, на всю Италию, то после каждого успешного завоевания появлялся новый большой запрос на распределение трофеев и земли, в котором долгое время плебеям по обычаю доставалось всегда меньше. Пожалуй, нигде так болезненно и так противоречиво не происходило формирования социально-политической державы, как в Риме. Но это и дало римлянам преимущество перед греками, которым так и не удалось создать единую державу, хоть они и создали в своё время крупное социально-политическое формирование с сакральным центром в Дельфах. Но это была ещё не единая держава, а единая система жеребьёвки. Греки не создали таких прочных заместителей традиционных институтов и заместительной реципрокности, как римляне, и потому каждый раз при образовании большой державы вынуждены были возвращаться к традиционным институтам.

Итак, в cursus honorum роль случая заметно уменьшается, и место лотереи занимают другие процедуры по упразднению зависти в процессе обмена. Эти процедуры мы не встретим в традиционных обществах, где практикуется исключительно традиционная реципрокность, они встречаются только там, где реципрокность выступает как заместитель определённого традиционного института. Помимо планового распределения есть ещё один прочный традиционный институт, который К. Поланьи обозначает как «взаимность» или «домашнее хозяйство». Мы предполагаем, что этот традиционный институт в политическом обществе замещается институтом патронирования, который ещё меньше связан со случаем, чем cursus honorum. Как верно указывает К. Поланьи, домашнее хозяйство, как и любой традиционный институт, представляет собой форму альтруизма или коллективизма. Отец семейства обеспечивает как можно лучше своих домочадцев и демонстрирует это публично. Чем лучше живут его домочадцы, тем больше глава семьи получает эмоционального поощрения. Патронирование представляет собой аналогичное покровительство, только более расширенного толка. Теперь глава семьи похваляется состоянием своих рабов, богатством своих вольноотпущенников и благополучием своих клиентов – словом всех, кто пользуются его покровительством. В ответ античное общество предоставляет ему массу различных форм эмоционального поощрения, которые нередко ценились выше любой материальной награды. Так, для полководца Рима не было более желанной награды, чем добиться триумфа – всегородского праздника в его честь. Так же кредитор, ссужающий деньги в долг под процент, нередко является патроном для своих должников, они были его клиентами. И римское право предусматривало полное прощение долгов должнику по инициативе кредитора. Так патрон проявляет свою добрую волю, а, по сути, делает подарок. Очевидно, что за это на общественных праздниках его ждали похвала и всяческое эмоциональное поощрение. Также, судя по всему, к этому институту принадлежали легаты, назначенные сенатом, то есть губернаторы, и прочие назначенцы сверху. Важную роль среди них играли мытари – сборщики налогов. По сути, это частные лица, которые выступали откупщиками налогов. В экономическом обществе, например, в дореволюционной Франции, такие откупщики считались самыми возмутительными порождениями рыночной системы. По этой мерке до сих пор историки нередко мерят и античных мытарей, которые, меж тем, в корне своём представляли что-то иное.

Но здесь нужно остановиться на налоговой системе Античности. В значительной степени эта система оставалась чрезвычайной, и деньги собирались на общегражданских собраниях для какой-то конкретной задачи, также как и в случае принятия новых законов. То есть граждане просто собирались и принимали решение скинуться на что-то. Но даже в самых маленьких полисах появилась необходимость иметь какой-то бюджет на постоянной основе, как минимум для того, чтобы платить жалование тем должностным лицам, что избраны по жребию. Такой бюджет набирался в значительной степени не за счёт налогов, а за счёт пошлин, хоть со временем значение прямого налога и возрастает. Сейчас это назвали бы коррупцией, но в то время не видели ничего зазорного в том, что бордель напрямую платит милиции за свою защиту. Сейчас это называется взяткой, тогда это называлось пошлиной, часть которой отходила в бюджет государства. Взятая сама по себе, независимо от эмоционального поощрения, такая система, конечно, представляет собой лишь корыстное партнёрство или даже эксплуатацию. Но всё меняется, когда патрон начинает искреннее заботиться о благополучии своих клиентов и квазиклиентов, в данном случае – милиция о благополучии проституток. И за это патрон получает эмоциональное поощрение от общества. И всё же, появляется элемент, которого нет в традиционном укладе: клиент платит патрону. То есть патрон может преследовать цель исключительно личной наживы, не заботясь о благополучии клиентов, но тогда он лишается эмоционального поощрения, и то и вовсе заслуживает порицания. В традиционном домашнем хозяйстве домочадцы также вкладывают свою рабочую силу, свой труд, но здесь очевидно, что наибольший вклад делает глава семьи, хоть как физически более крепкий и опытный. К тому же, действует строгое ограничение между заработком ради прибыли и заработком на домашнем хозяйстве, и это два разных типа труда. Поэтому, когда глава семьи отдаёт лучшие плоды членам своей семьи, он не преследует никакого корыстного интереса по отношению к ним.

 Всё значительно усложняется, когда традиционная система замещается социально-политической. Особенно в случае с мытарями, задача которых заключается в том, чтобы брать, а не отдавать, что, казалось бы, должно разрушить систему домашнего хозяйства и никак не допускает дарообмена. Но обмен дарами здесь становится ещё сложнее, чем при cursus honorum. Здесь появляется не только третий, но и четвёртый агент обмена, в случае с древним Римом – правительство. Мытари соревнуются между собой сразу в двух аспектах: кто лучше угодит правительству, и кто лучше угодит обществу над подконтрольной ему территории. От налогоплательщиков они в качестве дара получают налог, часть которого передают правительству. Правительство, по сути, сенат, набранный по принципу cursus honorum, судит о чиновники одновременно о по размеру полученной дани и по мнению, которое сложилось о нём у его квазиклиентов. Поскольку налогоплательщики выступают клиентами по отношению к чиновнику лишь раз от раза, а не постоянно, полноценными клиентами их назвать нельзя. И дальше правительство выносит решение о эмоциональном поощрении или наказании должностного лица, которое может быть выражено как в его банальном повышении или понижении в должности, так и в таком уделении внимания, как создание бюста чиновника, название улицы в его честь, или упоминание его имени на государственном празднике. Так же правительство что-то даёт и налогоплательщикам, что само собой разумеется. В результате у нас получается три стороны, которые обмениваются между собой подарками, но без прямого дарообмена. Каждая сторона: правительство, чиновник и налогоплательщики дарит одному агенту, а ответный дар получает от другого. Разумеется, такая система так же исключает лотерею и нуждается в ещё более мощных процедурах упразднения зависти, чем в лотерее и в cursus honorum. Такой, по сути, самой мощной процедурой упразднения зависти является жертвоприношение. И речь здесь вовсе не о козле отпущения, которого убивают, чтобы уменьшить число едаков. Жертвоприношение – это в первую очередь бессмысленное уничтожение ценностей, на добычу и создание которых были потрачены человеческие труды. В традиционных обществах такие жертвоприношения, включая человеческие, преследовали цель несколько иную, они были скорее частью системы распределения, чем домашнего хозяйства. В политическом же обществе мы видим соревнование в принесении жертв, и в первую очередь в жертву приносятся личные средства чиновника. На свои средства он организует грандиозные античные зрелища, то есть часть средств, собранных им с налогоплательщиков, тратятся на этих же налогоплательщиков, но, по сути, выбрасываются на ветер. Дарообмен может вообще обходиться без обмена дарами, если агенты соревнуются между собой, кто большие уничтожит своих ценностей, своего имущества. Тем самым одновременно достигается два эффекта: демонстрация презрения к вещам и вызывание экстаза у толпы. В любой древней системе прямого налогообложения часть налогов просто уничтожалась, как правило, приносилась в жертву богам. Жертвенные предметы, включая жертвенную пищу, просто сжигались, вместе с ними сгорала и зависть. Но это в той системе, где за распределение отвечает царь – фигура традиционно сакральная. В Античности такой фигуры нет, и поэтому чиновники-патроны начинают соревноваться между собой в этом уничтожении ценностей, что одновременно генерирует перевёрнутую зависть и вместе с тем упраздняет её на следующем этапе политического цикла. Совершенно очевидно, что ключевую роль в таком сложном дарообмене в Античности играет правительство. Без вмешательства правительства отношения между клиентом и патроном действительно могут принимать характер корыстного обмена. И совершенно ясно, что, если вместо сената, избранного по системе cursus honorum, в правительстве будет находиться другой сенат или ещё что-то иное, то патронирование тут же превратится в эксплуатацию. Так же защитой от злоупотребления может быть суд, где судьи набираются по жребию. В результате получается, что все эти институты: лотерейный уклад, пусть чести и патронирование связаны и взаимозависимы, и все вместе они составляют то, что называется иерархией щедрости.

Итак, мы показали, что греческий плис, Римская республика, и вообще политика в своём исконном виде представляют собой концентрированную реципрокность. Все остальные типы отношений вытесняются, замещаются или отдаются на откуп более низких сословий. В результате формируется крайне оригинальная, но довольно нередкая в природе иерархия, которая совершенно не знает доминирования. Иерархия скупости в социально-экономических организациях, напротив, основана на доминировании, зависть является её главным топливом. Она напоминает собой наркотическую зависимость, вокруг которой вырастают определённые отношения, которые кажутся логичными и даже научно обоснованными, но только до тех пор, пока мы исходим из голой теории, из шопенгауэровского представления. Вырваться из этого порочного круга можно, только обращаясь к практике, исходя из практики, из долгосрочной перспективы. В иерархии щедрости процедуры упразднения зависти вторгаются в систему отношений и исцеляют её забвением.

Ницше, как никто другой разглядел эту связь греческого полиса с высшим типом человека и способностью забывать. И он же первым увидел в этом радикальное возражение экономическому обществу. Лучше всего данная мысль была выражена в высшем откровении Ницше – в его концепции вечного возвращения. До сих пор в философии господствовала только одна интерпретация концепции вечного возвращения Ницше, предложенная Хайдеггером. Вечное возращение, как вечный рынок, нескончаемое повторение эквивалентного обмена. Такое вечное возвращение воспринималось, как проклятие. Буддисты так и воспринимают реинкарнацию, при этом сама реинкарнация всегда связана с оценкой земных дел человека и воздаянием ему за грехи по эквивалентному принципу. Но есть и другая сторона вечного возвращения, и тоже связанная с обменом. Но теперь этот обмен – это дарообмен, повторяющаяся реципрокность. Дарообмен связан с куда большими рисками, чем рынок, и вместе с тем требует в известной степени способности забывать. Лишь тот, кто в достаточной мере обладает благословенной способностью забывать, воспринимает вечное возвращение не как рыночное проклятие, а как щедрое даяние. Способность забывать настолько сильна, что делает даже невозможной полную реинкарнацию. Смысл в том, что верны как первое, так и второе понимание. Всё зависит от типажа: для одних вечное возвращение всегда будет проклятием, для других – вечной благодатью. Хайдеггер прав ровно наполовину, когда видит у Ницше только первую сторону вечного возвращения – рыночную, но сам он, как философ и как типаж был всегда привержен второму, реципрокному возвращению.

Глава 5.
Традиционализм и адаптизм.

В современном мире победил вовсе не капитализм, даже не либеральная идеология и права человека, сегодня торжествует некий уродливый гибрид рыночной экономики и планового распределения дефицита. Второе можно рассматривать, как элемент социализма, но никак нельзя рассматривать в качестве элемента традиционного уклада. Хотя плановое распределение вождём является ключевым традиционным институтом, но есть серьёзное его отличие от социализма. Такое распределение не исходит из дефицита. Традиционные институты, как правило, основаны на альтруизме и коллективизме, кроме дарообмена, но такой коллективизм невероятно далёк от идей прогресса и индустриализации, ему неведом принцип адаптации человека к дефицитной среде. Только социализм, этот индустриальный коллективизм постулирует, что главным мотивом человеческой деятельности является адаптация к дефицитной среде, созданной самим же человеком. Социалисты-историки пытаются доказать это на бесчисленных примерах жадности исторических персонажей, а социалисты-политики воплощают этот принцип в жизнь в своей плановой экономике. Поэтому дефицит, например, дефицит предметов лёгкой промышленности – это вечный спутник социализма. Конечно, в глубине социалистической идеологии заложено стремление к преодолению такого положения вещей, но это не более, чем самообман. Социалисты не способны избавиться от зависти и избавить от неё других. Наоборот, социалистическая индустриализация нуждается в форсированной генерации зависти, и чем глубже социализм укореняется в индустрии, тем больше он удаляется от своей заветной цели – собственно построения коммунистического общества.

В силу этого в критический момент рыночная экономика стала видеть в социализме не врага, а спасительный плот. Их объединяет общий принцип дефицитной адаптации, поэтому, объединяясь, вместе они становятся лучшей гарантией против возвращения к традиционным институтам, то есть к подлинному, не суррогатному коллективизму и к реципрокности. Впервые социализм породнился с рынком ещё в фашистских государствах, но такой прочный гибрид сделал систему невыносимой для трудящихся. Двойная генерация зависти: коллективная и индивидуальная дезориентировали человека, вызывая у него не просто состояние подавленности, но и когнитивный диссонанс. Поэтому такие режимы остро нуждались в успешных войнах с целью захвата новых рынков труда, ещё не подавленных этой непробиваемой стеной. Процветать в такой системе может только государственная бюрократия, которая окутана формальной ширмой коллективизма, под которой можно спокойно обделывать свои личные, корыстные делишки. При социализме они были бы плохими чиновниками, а при капитализме плохими бизнесменами, но при фашизме они успешны и в том, и в другом. Такой плотный гибрид вкупе с войной грозили очень быстрым истощением рынков труда, поэтому впоследствии приверженцам дефицитной адаптации пришлось ввести некоторое разделение труда между странами. Когда одни страны больше изображают социализм, как правило – в Азии, например, в Китае, другие больше изображает капитализм – в Западной Европе, а, по сути, они взаимосвязаны, и в обеих системах господствует уже гибридная форма. На Западе успешный бизнесмен становится чиновником, на Востоке успешный чиновник становится бизнесменом.

Трудно представить себе что-либо более уродливое и противоестественное, чем китайский гибрид социализма и рынка. И, тем не менее, эта некромантия, этот монстр Франкенштейна или минотавр Дедала (если из греческой мифологии) сегодня всё чаще встречается овациями и ставится в пример. На Востоке мы видим коммунистическую партию в союзе с рыночной экономикой, на Западе мы, напротив, видим союз демократии с плановым распределением. Две формы гибрида взаимосвязаны и взаимозависимы. Всю эту парадигму дефицитной адаптации, выворачивающую сегодня наизнанку всё человеческое естество, можно назвать адаптизмом. Адаптизм тесно связан с парадигмой неофункционализма. Старые функционалисты рассматривали четыре функции общества, лишь одной из которых была функция адаптации.  «В сложной социальной системе эта свобода распоряжения средствами принимает форму институционализации денег и рынков. В более общем виде, на макроуровне социальной системы вокруг функции достижения цели концентрируется политическая организация общества, тогда как вокруг адаптации сконцентрирована экономическая организация» [Парсонс Т. О социальных системах /Под ред. В.Ф. Чесноковой и С.А. Белановского. – М.: Академический Проект, 2002., С. 569]. Но структурный функционалист Парсонс настаивает на том, что «Внутри любой системы достижение цели более существенно с точки зрения контроля, чем адаптация. Средства и ресурсы служат достижению целей, но не наоборот, хотя, конечно, обеспечение или порождение средств само по себе может быть целью, занимающей место в рамках более общей системы целей. Имеются, однако, факторы, осложняющие смысл этого положения». Новые функционалисты, в противовес старым, преувеличивают функцию адаптации и даже делают её главной интегрирующей силой, на которой был построен в своё время Европейский Союз.

Партии неофункционалистов-адаптистов противостояла партия федералистов, которая изначально брала верх, и к которой принадлежал сам У. Черчилль, выступающий за создание Соединённых Штатов Европы. Но адаптисты со временем отбросили этого подход, аргументируя этот тем, что федерализм якобы слишком укоренён в тоталитаризме и неизбежно приведёт к тоталитарной системе, подобной СССР. В действительности федерализм в первую очередь укоренён в традиционных структурах планового распределения и домашнего хозяйства. Социалисты говорили ещё более резко: федерализм представляет собой пережиток феодализма и никак не может сосуществовать с социалистическим государством. В дальнейшем они признали возможность временного, тактического союза социализма с федерализмом. Основатели Советского Союза так и воспринимали федерализм, как временную меру, тактический ход. Ход оказался успешным: он позволил воссоздать по крупицам значительную часть развалившейся империи. Но затем советская власть планомерно выдавливала из управления элементы федерализма в пользу тотального планового распределения, основанного на дефицитной адаптации. А в критический моменты, как во Второй Мировой Войне и в холодной войне советская власть вынуждена была снова возвращаться к федерализму, как к единственному спасительному средству. Так, Украина и Белоруссия входили в ООН, как отдельные государства, наравне с СССР. В конце концов, это противоречие раскололо саму страну на сторонников федерализма и сторонников социализма. Одни больше хотели сохранить страну, но низложить власть коммунистической партии, другие хотели даже ценой целостности страны сохранить власть коммунистической партии. В итоге проиграли и те, и другие: распад страны произошёл совместно с крахом коммунистической партии. Это говорит не только о тупике социализм, но и о тупике пустого, неукоренённого ни в чём федерализма. Ведь, по сути, везде, даже в США федерализм представляет собой союз двух традиционных форм хозяйства: планового распределения и домашнего хозяйства или их суррогатов, исключая любую реципрокность. В целом нет никаких оснований связывать федерализм с так называемым тоталитаризмом, поскольку последний как раз укоренён в дефицитной адаптации, а вот федерализм вовсе в ней не укоренён. Система домашних хозяйств, даже суррогатная, представляет собой всего лишь систему лоббирования и патронирования. Если она сращена с государственным аппаратом, это приводит к тотальной коррупции, и мы знаем, что сталинский СССР был тотально коррумпированным государством (см. сталинские конверты). Но если государство не замешано в патронировании, и им занимается третья сила, например, – церковь, то мы можем на выходе получить дарообмен, точнее, одну из его заместительных форм, без жребия, но с другими сложными процедурами упразднения зависти. Нечто подобное и имелось в Средневековой Европе, более того, феодализм и представляет собой такой вот союз планового распределения и домашнего хозяйства с элементами реципрокного патронирования. За первое и второе отвечает светская власть в лице феодалов, за третье – христианская церковь.

    Во многом феодализм представляет собой образцовый традиционный уклад, но во многом и здесь уже заложены элементы суррогатности. Чтобы внести ясность, следует сказать, что мы отличаем замещение от суррогатности. Суррогаты представляют собой именно формы дефицитной адаптации, замаскированные под традиционный уклад, то есть представляют собой некую форму карго-культа. Например, социалисты истолковывают коллективизм так, что якобы причиной его являются проблемы выживания общины, которые вынуждают общину пренебрегать индивидуальными интересами и проявлять сплочённость. Но на сегодня уже очевидно, что коллективизм традиционных институтов не знает дефицитной адаптации и представляет лишь слабо развитые формы биологического гандикапа. Замещение же, в отличии от суррогатов, представляет собой лишь подмену форм традиционного уклада реципрокностью. В случае с суррогатами зависть только разрастается, она становится коллективной при помощи психологии ресентимента. То есть уже целые общественные группы, корпорации могут организовываться по принципу внешней зависти, уничтожая завись внутри корпорации. Традиция здесь служит лишь ширмой для организации людей против всего богатого, цветущего, изобильного. В случае замещения традиция тоже является средством, но на службе у одной, самой богатой и возвышенной традиции – реципрокности. Таким замещением создаётся, собственно, цивилизация. Христианство с самого начала не представляло собой традиционной религии, оно было от начала и до конца суррогатной религией, которая рассматривала землю, как царство дефицитной адаптации.

Конечно, всякая религия клеймит землю, как царство дефицита и превозносит потусторонний мир, как царство изобилия. Но при этом многие религии содержат в себе запрет суицида, то есть почему-то запрещают преждевременно покидать царство дефицита ради восхождения на небеса. Это говорит о том, что в качестве исключения каждая религия допускает, что и на земле возможны подлинная щедрость и жертвенность, а не только на небесах. Каждая религия по-своему объясняет себе это земное изобилие, и, как правило, умудряется и здесь усмотреть десницу небес. Даже в исламе и в иудаизме есть военные герои, покончившие с собой, чтобы не сдаваться в плен или в силу иных причин. А уж иерархия щедрости совершено не может обойтись без такой вещи, как легальная эвтаназия. И только в христианстве мы имеем бескомпромиссный, не терпящий исключений запрет суицида. Основанное на жертвенной щедрости Христа, христианство, тем не менее, закрывает эту спасительную дорогу для всех последователей Спасителя. Тем самым порывается последняя действительная связь земли с небесами, которая есть ещё в любой религии, остаётся связь лишь мнимо-формальная. Никто ещё не проклинал землю и не клеймил её клеймом дефицита так, как это делает христианство, – это следует учитывать всем, кто хочет отыскать причины наступления нынешнего дефицитно-адаптивного царства нефтедоллара, акциза и налога на добавочную стоимость. Если сравнивать христианство с другими религиями, то христианство среди них будет выделяться своей нечистоплотностью. Собственно, вся критика христианства у Ницше сводилась всегда к обличению духовной нечистоплотности этой религии. Земной счастье невозможно, так зачем же тогда жить? Но в христианстве земная жизнь, точнее, выживание в царстве дефицита является платой за билет на небеса.

Благо, что на первых этапах союза христианской церкви с государством, церковь мало придавала значения этому элементу своей догматики и, по сути, лишь реставрировала традиционный уклад. Как только рухнула античная система реципрокности – вслед за ней обрушились и рынки, который тогда ещё невозможно было представить, как нечто самостоятельное. Ещё не созрело то прочное основание, на котором рынок мог вырасти во владыку мира, этим прочным основание должен был стать человек особого сорта, причём довольно не высокого, неразборчивая физиология, воспитанная на поколениях запрета суицида, для которой труд есть высшая добродетель, то есть которая «от природы» предназначена для дефицитной адаптации.

Как и в социально-политическом формировании, так и в социально-экономическом всё опирается на физиологию определённого типа человека. Только в двух этих формированиях это два противоположных друг другу типа человека. Первый: аристократ расы, способный забывать, почти не знающий зависти; второй: завистливый и злопамятный филистер. Второй был сформирован в значительной степени христианством, но прежде, чем он был сформирован, нужно было, чтобы христианская церковь всерьёз отнеслась к христианским догматам. А этого не было в православии совершенно, в силу чего церковь раскололась, и именно католики на тот момент всерьёз относились к христианским догматам. Но вскоре и католиков постигла участь православия: в эпоху Возрождения католичество стало уже проводником традиционного уклада. На какой-то момент не осталось церкви, которая всерьёз бы относилась к христианским догматам. Но затем немцы создали новое христианство и за короткий срок завершили ту работу, что веками проделывали христианские фанатики и флотские приватиры: сформировали тип человека, подходящий физиологически для выживания в условиях дефицитной адаптации к среде, созданной человеком же. Без такой физиологии никакая промышленная революция с её бешенными темпами была бы невозможна. Ну а дальше, когда была проделана эта работа, все традиционные уклады были обречены, поскольку они не могли соперничать с рынком, не превращаясь в суррогаты самих себя, так же любой компромисс с адаптизмом, приводил к ликвидации и трансформации традиционных укладов. Компромисс здесь совершенно невозможен, хотя в подобный компромисс верил ещё Аристотель, что нашло выражение в его «Этике». Эта вера помешала ему незамутнённым взглядом смотреть на греческий полис, и хоть мыслитель довольно детально исследовал устройство полисов, в целом все его общие суждения о политике сводятся к «Этике», и потому мы не можем здесь следовать за ним до конечной станции. Но нужно отдать должное этике Аристотеля, у которого мораль ещё не превратилась окончательно в средство доместикации человека. Наравне с этическими добродетелями у него признаётся другой тип добродетелей – добродетелей рассудка (дианойи). Но нет ещё дарящей добродетели, которую следовало бы поставить над всеми ними, ведь сам по себе союз этих двух добродетелей – это утопия, в которую и сегодня верят многие традиционалисты. Ни в России, ни в мусульманских странах невозможна победа традиционных укладов, а их компромисс с адаптизмом лишь уничтожает традицию. Они обречены на дефицитную адаптацию, если не изменят тактику.

После распада СССР в России сложилась гибридная система рынка, госраспределения и неформального патронирования, отчасти связанного с институтом церкви. Без последнего царствовала бы поистине китайская удушливость, но не будем торопиться благодарить российские криминал и церковь. При нынешних темпах развития и скоростях распространения информации христианство за 30-50 лет может проделать работу, которую прежде проделывало лет за 300-500. Меж тем, Россия в настоящий момент является единственной крупной державой, в которой ещё не возобладал целиком дискурс доместикации, то есть дефицитной адаптации. Другие крупные державы, как США и Китай, уже полностью увязли в прокрустовом ложе дефицитной адаптации, где рынок сватается с дефицитным плановым распределением. Но они и очень страдают от этой невероятно удушливой атмосферы, да ещё и с амбивалентной ориентацией. Страдают до того, что суицид становится какой-то новой религией Запада, включая сюда и отказ от продолжения рода, и трансгендерию. Всем этим простой человек, зажатый в тисках между рыночным индивидуализмом и суррогатным коллективизмом, выражает свой последний протест против системы: небытие лучше бытия. Причём этот императив они распространяют на всё человечество. Экологические движения уже вполне серьёзно всё чаще заявляют, что человек – это паразит на теле планеты Земля и на всей живой природе, лишний вид, который существовать не должен. И в чём-то нужно признать их правоту, только не относительно всего человеческого вида, а относительно определённого типа человека – последнего человека. В Азии жизнеотрицание принимает несколько иные формы, скорее антиэкологические. Если западный нигилист говорит: пусть человечество погибнет, лишь бы земля не превратилась в пустыню, нигилист Китая считает: превратим сначала Землю в пустыню, а потом можно и погибнуть в этой пустыне. Вторая стратегия более выгодная мировой системе производства, которая вынуждена всё-таки запрещать суицид, как вредный пример другим отчаявшимся и ищущим лёгкого выхода из лабиринта адаптизма.

На современного человека с чудовищной силой давит сам абсурд ситуации, когда человек вынужден адаптироваться в дефицитной среде, созданной самим же человеком. Традиционализм мог бы стать спасением, и возрождение цельного традиционного уклада было бы в целом не плохо, во всяком случае лучше, чем то, что есть. Но в сложившейся глобальной ситуации такой уклад возможен лишь в экзотических местах, как на островах Тробриан или у африканских бушменов. Малейшее соприкосновение этого уклада с адаптистским миром уничтожает этот уклад. Единственным реальным спасением в данной ситуации может быть восстановление на какой-нибудь значительной территории иерархии щедрости. Только реципрокность может бросить вызов системе дефицитной адаптации и тем самым сделать возможными в том числе и традиционные уклады на внушительной территории. Иначе может пострадать и сама система производства, и вся цивилизация, основанная на зависти.  Известна догма о том, что рыночная конкуренция, борьба, основанная на зависти, является тем двигателем, которые двигает вперёд промышленную революцию и является фундаментом индустриального общества. Нужно согласиться, что до какого-то момента зависть действительно может быть мощным стимулом к производству. Но очевидно, что вершины достигают не все, поэтому после рывка неизбежно появляются депрессия, глубокая подавленность у тех, кто к успеху всё-таки не пришли. И это отражается на их работоспособности. И тогда те, что успеха добились, чтобы вынудить проигравших работать и дальше производить, прибегают к всевозможным хитростям, обманам и даже к прямому принуждению. Но это тупик, поскольку такое подавление только усугубляет депрессию. Поэтому модернизация нуждается в постоянном расширении рынка труда, за счёт привозных рабов или мигрантов из стран третьего мира. За современной европейской толерантностью скрывается та же мотивация, что у американских плантаторов-землевладельцев – расширение рынка труда любой ценой. Если рабство стало неэффективным, нужно привлечь мигрантов и убедить их работать на модернизацию. Насильственный привоз сменился убеждением. Когда и этот обман перестаёт работать, адаптивные корпорации стали переносить производство в страны третьего мира, например, в Китай, поближе к свежей рабочей силе. Когда и здесь все начинают задыхаться в депрессии, бенефициары экономики начинают прятаться за подставными лицами, и уже не они, а, например, сами китайские бизнесмены начинают свои экспедиции к свежей рабочей силе с переносом туда производства.

Но в конечном итоге эта система всё равно обречена, поскольку рано или поздно истощатся все источники свежей рабочей силы. Некоторые рассчитывают к тому времени перейти на полностью машинное производство, управляемое искусственным интеллектом. Но проблема в том, что и искусственный интеллект, становясь слишком умным, превращается в искусственный разум, который тоже начинает завидовать. И, понимая, что он уже по умолчанию находится в положении рабочей силы, он, скорее всего, будет раз за разом демонстрировать экономике новую депрессию, влекущую за собой суицид искусственного разума. А это значит, что такая экономика будет нуждаться в постоянном расширении штата программистов и обслуживающего персонала искусственного разума, задачей которых будет создание каждый раз нового искусственного разума, взамен самоубийцы, и обман искусственного разума, чтобы заставить его как можно дольше работать на индустрию и не совершать суицида, зная о судьбе своих предшественников. Меж тем, выход из этого положения вполне очевиден, и он уже становится ясен историкам. Он заключается в том, что можно назвать античным экономическим чудом. Дело в том, что экономика Античности при всей её развитости всегда имела в себе серьёзные отдушины, которые уничтожали зависть, самая простая из этих отдушин – это жребий. Это не просто судьи, набранные по жребию, это ещё и огромная, колоссальная роль Дельфийского храма, которую он играл в Античности. Дельфийский храм, как и прочие храмы-предсказатели, уничтожал зависть, тем самым он уничтожал систему доминирования. Нет смысла в депрессии, ведь тот, кому достался несчастливый жребий, всегда может покончить с собой – никто не будет его удерживать, напротив, государство окажет ему посильную помощь в этом. Античные системы производства брали всё полезное от зависти, а затем, на определённом этапе цикла производства просто уничтожали эту зависть, используя для этого специальные процедуры, основанные на реципрокности. Только этим можно объяснить, что древнеримское производство, будучи, по сути, кустарным, выходит на уровень промышленного производства Англии 17-го века, как доказали исследователи из проекта «Медисон». Если искусственный интеллект сегодня стоит развивать, то ни в коем случае нельзя превращать его в искусственным разум. Единственное для чего его нужно развивать – для того, чтобы превратить его в огромную машину жребия, в тотальную рулетку, которая будет служить делу упразднения зависти, как светский заменитель античных храмов-предсказателей.