Альтовый ключ. Повесть. Глава 4

4.
Утром, часам к одиннадцати, картина более-менее прояснилась. Женя отобрал у Алексея Васильевича кружку с кофе и теперь, с аппетитом прихлёбывая, воодушевленно рассказывал. По его словам выходило, что альт Марины Леонидовны сделан был не ранее, чем в 1965-70 годах, то есть когда мальчик Лёша совершал прогулки пешком под стол.
– Инструмент отечественный; по всей видимости, либо мануфактура, либо средней руки мастер. Опознавательных знаков – этикетки или автографа[xvi] – нет. Всё, что мы имеем – это вот эта самая строчка с нотами. То есть мы сталкиваемся с неким посланием мастера или того, кто на этом альте играл.
– Но ведь получается, что мама была единственной владелицей, - вставил Алексей.
– Верно. Марина Леонидовна могла бы просветить нас на этот счет, но что поделать! Придется разбираться самим.
– Я одного не понимаю, - сказала Сурдинская. – Ярослав знал, что в этом альте?
– Конечно. Помнишь, как он тебе представился, Лёш? Он сказал, что пришёл ко мне и я его жду. Это же надо было додуматься! Не-е-ет, Ярослав Валерьевич, как говорится, я не люблю, кто врёт больше меня.
– Подожди, подожди, то есть он сказал, что ты его ждёшь, а на самом деле…?
– Я даже не знал, что он сейчас в Москве, ну посуди сам, я прилетел только позавчера!
Алексей в задумчивости подёргал себя за ухо.
– Но зачем тогда…?
– А-а, вот именно это я и пытаюсь выяснить! Для чего Ярику, прекрасному исполнителю, солисту, который катается по всей России с гастролями, простенький альт-новодел? Выходит, что в этой строчке с нотами есть какая-то ценность?
– Ты мог бы съездить к Фёдору Игнатьевичу… – начал Алексей.
 – Ни-ни-ни! – замахал на него руками Женя. – Ни в коем случае! Я лучше предпочту не появляться на виду у Любы.
Здесь надо сделать небольшое отступление, чтобы читатель понял, о чём идет речь. Фёдором Игнатьевичем звали пожилого мастера, который долгое время работал при музыкальной школе в доме напротив. Женя познакомился с ним неожиданно, волей случая, но благодаря этому происшествию обрел наставника и, можно сказать, старшего друга.
Началось всё в тот вечер на классном концерте. Один из учеников, пронося мимо свою виолончель, с размаху угодил шпилем в корпус Жениной, лежавшей на полу. Увидев, что случилось, мальчишка перепугался и дал стрекача.
 Учитель, нахмурившись, спросил, сможет ли Женя сыграть на другой виолончели из хранилища. Выбор был небогат: либо не выступать совсем, либо играть наудачу.
Женя решился. Ведь эту пьесу он готовил полгода. На то, чтобы разыграться за сценой, у него было десять минут.
Он поднялся по ступенькам, неся перед собой чужую виолончель. Поклонился публике, стараясь не вглядываться в лица. Сел. Кругом себя он видел доски паркета, слышал шорох нот пианистки и её немой вопрос. Не оборачиваясь, он кивнул и в ту же секунду занес смычок.
…Вечер. Тёплый, душный майский вечер. Два мальчика сидят на качелях в саду. Тот, что постарше, вытирает рукавом слезы. У него дрожат плечи и пульс отдаётся эхом где-то в горле.
– Да успокойся ты, наконец, – повторяет младший. – Ты же всё отлично сыграл.
– Знаю, – шёпотом отвечает старший. – Там была другая мензура[xvii]. У неё гриф на полтора сантиметра больше.
– Но ты же все чисто сыграл, радоваться надо!
– Я и… радуюсь… - шмыгает носом. – Лёш, скажи, как вы можете каждый раз на другом рояле играть?
Лёша не сразу понял вопроса:
– То есть? В каждом зале свой рояль, мы и играем.
– Бедные…
Женю потом долго беспокоила такая несправедливость. Почему-то и контрабасисты, и арфисты, и пианисты приспособились к разному строю и звуку[xviii], а он вынужден терпеть невзгоды. Это нужно было исправить, и Женя начал с того, что с помощью ножа, мастихина и еще кое-каких предметов немного сузил гриф виолончели из хранилища.
Нельзя сказать, чтобы это выглядело опрятно, однако виолончель и так уже была потрепана житейским опытом, и педагог не стал обращать внимания.
После этого Женя всерьез задумался о том, что бы ещё подправить. Он сходил в гости к школьному мастеру, у которого лежала его собственная виолончель, понаблюдал, как идет дело. Дело шло плохо, или, вернее, совсем не шло. Заказов у Фёдора Игнатьевича было полно: к нему приезжали из театров с разбитыми, наспех склеенными скрипками и альтами. Кто-то принес скрипку, у которой душка была слишком длинна и распирала деки; кто-то в антракте выкарабкался из оркестра на сцену, задумав поразить своей игрой меццо-сопрано из Ленинграда, и уронил инструмент верхней декой вниз…
Фёдор Игнатьевич сидел посередине комнаты на пуфике и, словно гробовых дел мастер Безенчук[xix], пил горькую. Очки у него сползли на кончик носа. В квартире было не продохнуть от канифоли, посетители спотыкались в коридоре о тапочки, гантели и бутылки из-под кефира. Старшая дочь Фёдора Игнатьевича, будучи на восьмом месяце, устала лицезреть эту мрачную картину и перебралась к родителям мужа. Младшая же девочка, Люба, была совсем еще малышка, она училась в лицее с физмат уклоном и домой приходила поздно. Времени у неё едва хватало на то, чтобы сделать уроки и помочь Фёдору Игнатьевичу приготовить ужин.
Дом совсем опустел. И тут на лестничной площадке впервые появился Женя.
Он распахнул форточки и выгнал едкий запах на улицу. Он помыл паркет в прихожей и убрал лишнюю обувь в галошницу. Он сбегал в хозяйственный магазин и купил все по списку, который с вечера написала Люба. Он сдал бутылки и полученную мелочь торжественно вручил Федору Игнатьевичу.
Брови мастера, мохнатые, точно у филина, взлетели вверх. Он не знал, как отблагодарить паренька, но Женя тут же пришел на выручку. Ни минуты не колеблясь, он попросил Федора Игнатьевича разрешить ему предоставить свою помощь.
В течение одного только июня мастер со своим помощником сделали восемнадцать заказов. Были среди них и сложные, такие, как полная замена шейки с грифом, и обычные, как замена волоса на смычке. Наибольшей загадкой для Жени было – как Фёдору Игнатьевичу удаётся заделывать трещины и отверстия в деке с помощью «сухарей». Впрочем, эта тайна оставалась тайной недолго: уже в скором времени Фёдору Игнатьевичу потребовалась лишняя пара рук для работы с контрабасом, и Женя был посвящен в секреты мастерства.
Получив обратно свою виолончель, Женя долго искал на ней звук. Ему всё казалось, что стоит подвинуть душку или чуточку наклонить подставку, как сюита Баха зазвучит сама собой. Но это был лишь мираж, обманка. Как говорится, «лучшее – враг хорошего», и Фёдор Игнатьевич, заподозрив неладное, отобрал у Жени рабочие инструменты и отправил его заниматься.
– Звук сам собой не придёт, его надо приманить, - говорил Фёдор Игнатьевич.
…Но что ж, прошло время, и музыкальная школа кончилась. Жене пора было поступать в училище, а оно находилось в другом районе города, так что с мастером они стали видеться реже. В один из таких визитов Фёдор Игнатьевич сказал мальчику:
– Я показал тебе все, что знаю касательно смычковых. Не исключено, что многие знают больше. Постарайся запомнить, чему я тебя научил, и не позволяй никому лезть тебе в душу и добавлять что-то лишнее.
Он открыл ржавым ключом дверь в чуланчик возле ванной и извлек оттуда маленький потрепанный саквояж. Внутри оказалась всякая мелюзга: старые значки с надписями по-португальски, фигурки из папье-маше, крупные деревянные бусины и прочие сувениры. Фёдор Игнатьевич порылся в сокровищнице и, наконец, с победным видом вытащил со дна саквояжа часы на ремешке. Женя пригляделся. На циферблате не было ни чисел, ни стрелок. Точнее, стрелка была лишь одна – широкая, как у компаса. Вокруг нее были расположены надписи: «Буря – Осадки – Переменно – Ясно – Великая Сушь».
– Это барометр, Федор Игнатьевич? – удивился Женя.
– Барометр, хе, - Федор Игнатьевич улыбнулся. – Ну, можешь и так считать…
Он поднёс циферблат к своему левому запястью – по линии пульса – и застегнул ремешок. Стрелка закачалась и упёрлась в надпись «Переменно».
– Хм, - удовлётворенно произнёсФедор Игнатьевич. – И правда, лучше стало. А теперь…
Он снял часы, развернул Женину руку ладонью вверх и надел на неё барометр.
Стрелка резко поехала вправо и показала «Ясно». Буквы были яркие, с позолотой. Жене даже показалось, что они светятся изнутри.
– Видишь? – обрадовался Федор Игнатьевич. – А я что говорил!
– А что вы говорили?
– Да неважно, - мастер махнул рукой. – Главное, ты теперь знаешь, как им пользоваться. По утрам будешь заводить вот здесь. В воде лучше не мочить и воздействию температур тоже не подвергать, а то мало ли, вдруг станет любопытно, потом не починишь. Стекло прочное, с ним у тебя проблем возникнуть не должно… Так, вроде всё. Я ничего не забыл? Теперь самое главное, – добавил он полушёпотом. – Если наступит в жизни момент, когда ты не сможешь принять решение, поверни ободок против часовой стрелки.
***
Коллеги-оркестранты научились понемногу привыкать к Жениному барометру: кто-то думал, что это редкие швейцарские часы, некоторые полагали, что это обычный сувенир, приобретенный на «блошином рынке».
Стоило дирижеру Зарнихину дать ауфтакт[xx] к трагической «Луизе Миллер»[xxi], как Женин пульс зашкаливал за 95 и стрелка ползла к надписи «Великая Сушь» - только успевай дышать в паузах. Но едва супруга Рита замечала, что Евгений Сергеевич уделяет много внимания соседке по пульту, - стрелка разворачивалась в сторону «Осадков» и оставалась там весь вечер до приезда тёщи. Уж она-то знала, как поднять ему настроение рассказами из истории древнего Китая!
Однако он до сих пор не воспользовался тем главным секретом часов, способным изменить ход событий. Женя не повернул ободок против часовой стрелки, когда приходилось выбирать между гастролями и свадьбой с любимой девушкой; не сделал он этого и пять с лишним лет назад, когда его приглашали в швейцарский камерный оркестр. "Кто знает, – думал наш виолончелист, – а вдруг потребуется помощь в каком-нибудь важном вопросе, а я не смогу ничего сделать? Это ведь часы с загадкой, а не джинн и не золотая рыбка, у меня есть всего одно желание..."


Продолжение в главе 5: http://proza.ru/2020/10/03/1731

[xvi]Автограф мастера – это подпись внутри инструмента: кто и когда его сделал. Часто стирается со временем.
[xvii]Согласно Википедии, «в струнных щипковых и смычковых инструментах мензурой называют фактическое расстояние струн от верхнего до нижнего порожков струнных музыкальных инструментов. Мензурой также является максимальная длина свободного отрезка струны, которая способна колебаться (звучать)». То есть если инструмент будет другого размера, чем тот, к которому привык мальчик Женя, то и расстояния между нотами на струне изменятся. С непривычки это может привести к фальши в звуке. Проще говоря, в то время Женя играл на маленькой детской виолончели, а ему дали чуть более крупную.
[xviii]Все эти инструменты музыкант обычно не переносит с места на место, поэтому в разных залах могут быть, например, рояли с разными механизмами, с неудобной пианисту клавиатурой или тугими педалями, с расстроенными струнами (вы же знаете, что внутри рояля – струны, да?). Контрабасы бывают очень разных размеров и в разном состоянии. А настраивать арфу приходится очень долго. К нетранспортабельным инструментам также относятся ударные: маримба, ксилофон, большой барабан, литавры (кстати, это вовсе не медные тарелки, а большие бочонки с резонирующей поверхностью) и некоторые крупные духовые инструменты, например, туба, хотя её всё-таки легче переносить.
[xix]Персонаж книги И.Ильфа и Е.Петрова «Двенадцать стульев».
[xx]Затакт, замах, дирижёрский жест перед началом игры оркестра.
[xxi]Опера Джузеппе Верди. У неё, в числе прочих достоинств, очень красивая увертюра. Послушайте.