Софи. Гл. 2-4

        Ниже приведены главы из романа "Аккорд"   

               
                2


      Основательному русскому человеку мало влюбиться - ему нужно до смерти полюбить.
       В отличие от Ирен, культурные и умственные достоинства которой находились в тени ее сексуальности, Софи представлялась мне безмятежной и прекрасной terra incognita, чьи богатые ресурсы следовало освоить и обратить себе на пользу. Гуманитарная начинка моей новой возлюбленной делала наш процесс сближения не только волнующим, но и чрезвычайно полезным, и его когнитивность (светлая сторона) надежно прикрывала собой его темную сторону (физическое влечение).
       О чем мы, студенты двух элитных московских вузов, могли говорить? Ну, разумеется, не о тенденциях развития мировой экономики. Возвышенное состояние душ требует возвышенных тем, и в этом смысле Софи оказалась в более выгодном положении.
       Грандиозные прорехи в моей начитанности открылись ей в первый же день. За плечами у меня, как и у большинства советских людей, была школьная программа и случайные книги из числа модных, прочитанных невнимательно и наспех. Более того, не придавая литературе особого значения, я сторонился умников, щеголявших звонкими иноземными именами и глубокомысленными цитатами, а если доводилось вступать с ними в спор, то переждав их самоуверенный напор, я объявлял, что музыка превыше слов, чем, сам того не ведая, подтверждал мнение несчастного Верлена: "Музыка прежде всего...". Но одно дело - давать отпор псевдоинтеллектуалам, и совсем другое - внимать очаровательному, нежному созданию.
        Когда на следующий день мы встретились, она сказала:
       "Я подумала, что "Регтайм" будет для тебя пока тяжеловат. Вот, возьми лучше Сэлинджера и начни с него..." - после чего по ее настоянию мы отправились смотреть "Христос остановился в Эболи". Лично я предпочел бы "Удар головой" или "Три дня "Кондора", однако всё, что мне тогда было нужно - это пребывать рядом с Софи, изнывая от переполнявших меня чувств. В таком состоянии всё, что вы ни скажете друг другу, обретает скрытое и волнующее значение. Можно обсуждать фасад или угол здания, фонарь или автобусную остановку, не говоря про ранний мокрый снег, от которого так хорошо прятаться в кафе. Ах, какие у нее по-лебединому изящные кисти рук, и как красиво и непринужденно она поедает облитое малиновым сиропом крем-брюле! Какое тонкое и одухотворенное у нее лицо, и как трогательно она облизывает пухлые, сладкие губы!
       Она хочет, чтобы я полюбил литературу и поэзию? Что ж, ей в свою очередь придется полюбить баскетбол и джаз. Через два дня у меня игра, и я тебя приглашаю. А в начале следующей недели прошу на репетицию джаз-квартета. Сейчас мы вместе с вокальной женской группой готовим программу для новогоднего вечера. Пойдешь? Тогда я за тобой зайду.
       Раньше Софи появится у меня на игре и на репетиции, чем я прочитаю "Над пропастью во ржи". И она была тут и там, и после этого в глазах ее зажегся теплый улыбчивый огонек. 
       "Устал?" - заботливо спросила она меня после игры.
       "В вашей вокальной группе очень даже симпатичные девочки!" - стараясь выглядеть непринужденно, сообщила она после репетиции.
       Наконец я одолел Сэлинджера, о чем и сообщил моей прекрасной наставнице.
       "Ну и как?" - с любопытством спросила она.
       Я помялся и сказал:
       "Может я чего-то не понимаю, но, по-моему, такую галиматью мог бы сочинить и я..."
       Софи рассмеялась:
       "Ты знаешь, мне и самой этот роман не нравится - ну, ни капельки! История зауряднейшая! Видимо, у них там подростковая тема актуальна, только к чему демонизировать проблемы переходного возраста? Кроме того, язык просто ужасный - ну, просто ужасный! Ни малейшего намека на художественность! Так что ты абсолютно прав - это роман для невзыскательного читателя!"
       Сегодня я скажу еще сильнее: этот роман похож на побывавший в смертельной аварии и не подлежащий восстановлению автомобиль.
       После Сэлинджера Софи вручила мне "Завтрак для чемпионов" Воннегута, который я через два дня вернул ей со словами:
       "Делай со мной что хочешь, но я это читать не в силах!"
       Она улыбнулась и выдала мне "Вечер в Византии".
       "Это должно тебе понравиться..." - ободряюще улыбнулась она, и я вместе с приятными ожиданиями был перемещен романом на юг Франции.
       Вначале там было упомянуто индейское лето, и оно напомнило мне о Люси. Не слишком ли часты эти напоминания? Может, песня Джо Дассэна родом с Лазурного берега? Хотя "золотистая дымка, неяркие осенние цветы" - такое можно видеть где угодно. Замечательные, должно быть, места! Море там пенится и бурлит под балконом, и купаться можно прямо напротив отеля. Интересно, какое оно, Средиземноморье - арена чуждых мне страстей?
       "Девушка стояла, шевеля большими пальцами босых ног в сандалиях", и я вспомнил носки туфель Натали и Ирен, оживавших в минуты волнения их хозяек.
       Вудсток, хиппи, наркотики, свободная любовь, публичные половые акты, американское матерное слово, исторгнутое во всё стадионово горло - таковы их нравы.
       А вот какие женщины проживают на Западе: "Прямая, смешливая, требовательная, непоследовательная, восхитительно чувственная, ласковая, нетерпеливая и предприимчивая". Вы можете объять такую женщину за раз?
"Лампы загорелись бледным, водянистым светом". Ну, бледный свет - это понятно. А водянистый?
        Жена героя - шлюха, и все-таки он ее любит. Оказывается, нет браков без изъяна, и каждый из партнеров должен чем-то поступаться. Весьма оригинальные представления о семейной жизни! Нет, это не для нас. Такое может быть только у них.
       Герой пишет пьесу и в число персонажей включает девятнадцатилетнего внука, одержимого первой любовью к девице на три года старше его. Значит, мы с Ирен всего лишь персонажи чьей-то пьесы?
       "Он сказал Констанс «Я люблю тебя» и сказал Гейл «Я люблю тебя» — и в обоих случаях говорил правду. Возможно, слова эти относились и к той, и к другой одновременно". И я бы понял героя, если бы первое признание от второго не отделял всего лишь день.
       И так далее. Словом, чуждые нам нравы и пороки буржуазного общества - такие отвратительные и такие притягательные. Непривычный, больной мир банковских счетов, квитанций и чековых книжек, где мои ровесницы влюбляются в больных стариков, а больные старики спят с моими ровесницами. Стакан виски здесь, стакан там, случайные связи, одноразовая любовь, финансовые проблемы, престранные отношения, и как результат - необъяснимая тяга к саморазрушению. Они что там у себя в Америке, действительно так живут?
       "Когда мне будет сорок восемь, я непременно должен перечитать эту книгу!" - сказал я себе и, представьте, перечитал! Правда, не в сорок восемь, а в пятьдесят. К тому времени я побывал во многих странах, в том числе и на Лазурном берегу, попытался приспособиться к заскорузлой расчетливости западных обывателей, попробовал восхищаться их улыбчивым, уважительным эгоизмом, проникся их нравами, пока не переварил их хваленое изобилие и не переболел собственным благополучием. Скажу только, что такие романы нужно читать в двадцать лет, потому что к пятидесяти они выдыхаются, как незакупоренное вино. К тому же мое былое почтение к литературе с тех пор изрядно поизносилось. Сегодня я спрашиваю себя: для чего пишутся книги? Зачем эти выдуманные герои с их вычурными страданиями? Для чего эти бесплотные художественные образы, что витают над нашим здравомыслием, как косноязычные духи над спиритическим столом? Короче говоря, роман откликнулся умирающим эхом, да с тем и почил. Одно смущает: герой романа, не внявший категорическому совету врача бросить пить, тем не менее, все еще жив, и "никогда еще виски не казалось ему таким приятным на вкус".
       Возвращая роман, я сказал:
       "Понравилось, только у меня такое впечатление, что они там у себя целый день хлещут виски, а между делом обсуждают дела и занимаются любовью!"
И тогда Софи вздохнула и вручила мне "Регтайм".


                3


       Я читал роман три дня. Читал в электричке, в метро, в перерывах между лекциями, вечером и далеко за полночь. Читал, разгребая нагромождения слов и увлекаясь скрытым в них очарованием, до которого мой вкус явно не дотягивал. Прочитав, я тихо, словно крышку рояля, закрыл журнал и прислушался к остывающим струнам строк. Впечатление было слишком звучным и навязчивым, чтобы отвязаться от него двумя словами. Скажу так: автору удалось передать технику рэгтайма, при которой пальцы отскакивают от клавиш, как от горячей плиты. Впечатлил ритмичный аккомпанемент коротких звонких фраз и синкопированное изобилие движения и красок.
       Роман сыграл со мной злую шутку: если до него я не допускал и мысли о постели, считая ее оскорбительной для утонченной красоты Софи, то теперь она проникла в меня и будоражила по ночам мое сонное воображение. Странное дело, но во всех женских персонажах, даже в молоденькой негритянке, даже в пропахшей рыбой эскимоске мне чудилась Софи. В таком вот томительном эротическом состоянии я и предстал перед ней холодным декабрьским вечером.
       "Ну как?" - испытующе взглянула она на меня, когда я протянул ей журналы.
       "Да, сегрегация - страшная вещь!" - бодро отвечал я.
       "И все?"
       "Нет, ну там, конечно, много еще чего... Например, откровенные сцены..." - поглядел я на Софи, ожидая, что она смутится и отведет взгляд. Но нет, Софи не покраснела, а взглянув на меня с оттенком жалости, предложила:
        "Пойдем где-нибудь посидим..."
        И мы направились в кафе-мороженое. Устроившись за столиком, Софи достала журналы и положила перед собой.
        "Давай-ка я тебе кое-что объясню, - уставившись на меня своими черными глазищами, мягко начала она. - Понимаешь, среди прозаиков есть рассказчики, и есть художники. И если раньше ты имел дело с рассказчиками, то в данном случае мы имеем счастливое и редкое сочетание того и другого. Для таких писателей слова - это краски, воображение - кисть, а замысел - полотно. Вот смотри, - открыла она журнал в нужном месте, - вот здесь, прямо с самого начала: "Тяжелая нудноватая угроза холодно поблескивала на скалах и мелях Новой Англии. Необъяснимые кораблекрушения, смелые спасательные буксировки. Странноватые дела на маяках и в лачугах, гнездящихся в прибрежных сливовых зарослях. По всей Америке открыто гуляли секс и смерть. Женщины очертя голову умирали в ознобе экстаза. Богатеи подкупали репортеров, чтобы скрыть свои делишки. Журналы надо было читать между строк, что и делалось". Видишь, как необычно и выразительно? Всего несколько строк, и ты ощущаешь вкус эпохи. Вот смотри, еще: расплескались аплодисменты... пассажирские лайнеры трубили в свои басовитые горны... ветер крепчал, и небо затягивалось, и великий океан начал метаться и разламываться, являя на свет божий вздымающиеся плиты гранита и скользящие террасы сланца... Чувствуешь разницу с предыдущими романами? Сейчас я тебе кое-что процитирую, а ты постарайся вникнуть"
       И Софи с удивительным проворством принялась листать страницы, с ходу попадая в нужные места и выдергивая оттуда женский профиль, который словно новое созвездие отчеканился в ночном небе, бесценные перья над кучей женских волос, веревки жемчугов, что раскачивались на шее и бились на грудях, и остроумие, лопавшееся на губах, подобно пузырям эпилептика. Там обещаниями взлетали из-под стогов краснокрылые скворцы и глаза выделяли влагу счастья, там мальчик смотрел, как его мама выходит из пятнистой колеблющейся тени кленов и как ее золотые волосы, кучей собранные на голове в непринужденном стиле ежедневного невроза, вспыхивают словно солнце. Дикие штормы там срывали камни с утесов, и ветры свистели бешеным бандитом, а вокруг царил опустошающий холод. Там полная луна появлялась в голубом небе и огромные ледяные бедра земли вздрагивали и вздымались к ней. Там глаза с голубыми, желтыми и зелеными пятнами напоминали раскраску школьного глобуса.
       "Он угостил ее несколькими банкнотами из своего бумажника" - прочитала Софи, и я тут же вспомнил скабрезный эпизод, из которого она извлекла эту фразу. Ну да, было тут что-то необычное и непривычное, но оно не восхищало меня, а скорее, беспокоило: так эксперименты Сесиля Тейлора заставляют морщиться поклонника Баха. 
       "А вот здесь, смотри, смотри! - с воодушевлением воскликнула Софи и прочитала почти с нежностью: - "Вдруг - толчок, и Гудини ощутил, что чувствительные крылья как бы обрели собственное самосознание, словно бы нечто сверхъестественное внезапно присоединилось к его предприятию..." Представляешь - крылья обрели собственное самосознание! - блестела глазами Софи. - Можно ли точнее передать момент отрыва от земли?! Вот это и есть настоящая литература! Слушай дальше!"
       А дальше длинные руки лежали на ручках кресла, будто сломанные в запястье, и маленькие чистые аккорды повисали в воздухе, как цветы, а мелодии складывались в букеты. В холодных роскошных закатах тени ложились на большие ступени, вода становилась черной, плиты мостовой — розовыми и коричневыми, луна гналась за поездом, и лунный свет мог согреть лицо, мрак и пустота с неслыханной наглостью колыхались возле бровей, и ощущалось засасывающее кружение пустоты. Выборные кампании прохлестывали взад-вперед через всю страну, вздувая в толпах надежды и уподобляясь ветрам, что ерошат великие прерии...
        "Ну и так далее! Короче говоря, этот роман хорош тем, что в нем живет поэзия! - подвела черту Софи и обратила на меня победный взгляд - дескать, вот что и как надо читать. - Только не думай, что я хвалю этот роман, потому что его написал еврей"
       "Причем тут еврей?" - искренне удивился я.
       "Но я ведь тоже еврейка..."
       "А я русский! - с вызовом воскликнул я.
       "Да, ты русский..." - погрустнела Софи.
       "Сонечка, ну причем тут это? - загорячился я. - Ты - еврейка, я - русский, а Луи Армстронг - негр! Так что же, я теперь не должен любить ни тебя, ни Луи Армстронга?"
       Софи быстро на меня взглянула и опустила ресницы. Щеки ее зарделись.
       "Да, я же не сказала самого главного! - спохватилась вдруг она. - В романе есть любопытное замечание. Вот послушай: "Он (дед) читал внуку наизусть куски из Овидия. Это были истории о людях, превратившихся в животных, деревья или статуи. Истории метаморфоз. Женщины оборачивались подсолнухами, пауками, летучими мышами, птицами; мужчины становились змеями, свиньями, камнями и даже «легкими дуновеньями». Так вот: эта мысль Овидия лежит в основе поэзии. Я не знаю, могут ли мужчины оборачиваться змеями, а женщины подсолнухами, но есть вещи и есть слова, и если вещи мы смешать не можем, то можем смешать слова и на словах обратить кого угодно во что угодно. Вот, послушай"
        И чаруя черным пламенем очей, забормотала нараспев:
       Сусальным золотом горят
       В лесах рождественские елки...
       И далее в том же духе. Я завороженно смотрел на блестящий шарик стихотворения, что раскачивался передо мной, словно елочная игрушка.
       "Ну как?" - оборвала гипноз Софи.
       Да, у нее определенно был свой подход. И терпение. Наверное, их этому учат. Ведь как аккуратно и ненавязчиво она подвела меня к стихам! Начни она с них в первую нашу встречу - и подозрение в манерности вместе с предвзятым мнением о поэзии было бы ей обеспечено.
       "Здорово!" - искренне откликнулся я.
       "Это ранний Мандельштам. А вот еще"
       Передо мною волны моря.
       Их много. Им немыслим счет.
       Их тьма. Они шумят в миноре.
       Прибой, как вафли, их печет...
       "Это Пастернак. А вот Бродский..."
       Осень. Оголенность тополей
       раздвигает коридор аллей
       в нашем не-именьи. Ставни бьются
       друг о друга. Туч невпроворот,
       солнце забуксует. У ворот
      лужа, как расколотое блюдце...
      "Нет, правда, здорово!" - гляжу я на нее во все глаза.
       "Пастернак, Мандельштам, Бродский - вот настоящие поэты!" - с воодушевлением восклицает Софи.
       "А Пушкин, а Есенин, а Маяковский?" - робко вставляю я. 
       "Ну да, ну да, они тоже... - снисходительно соглашается Софи. - В общем, как говорил Кропоткин: "Читайте поэзию: от нее человек становится лучше".
       С тех пор я читаю поэзию, но лучше определенно не стал.
Между прочим, после этого разговора я решил, что Софи должна вести себя в постели также целомудренно, как Мать Малыша. То есть, закрывать глаза и зажимать уши.


                4


       Рискну утверждать, что главным приобретением тех, кто заканчивал вуз при советской власти, являлась не специальность, а так называемое общее развитие с его приобщением к культурным и культовым ценностям. Широкий кругозор, историческая ангажированность, политическая благонадежность, масштаб и смелость суждений - вот визитная карточка советского студента. Именно эти качества отсутствуют у его нынешних собратьев. Притом что информация сегодня доступнее, чем женщина легкого поведения, их убеждениям не хватает универсального фундамента, каким был для нас пресловутый марксизм-ленинизм. Их религия - легкий и быстрый успех, их убежище - прикольный плюрализм, их мировоззрение и шатко, и валко, а суждения не превосходят границ здравого смысла. В том числе и в делах, где замешан еврейский вопрос. "Причем тут еврейский вопрос? - спросите вы. - Ведь мы же договорились: только любовь!" Да, договорились. Но в случае с Софи это любовь, освещенная и освященная еврейским вопросом.
       ...То были до чопорности интеллигентные, культурные, лишенные чувственной свободы отношения - полная противоположность тем, что связывали меня с Натали, Ирен и отчасти с Люси. Наверное, со стороны мы напоминали церемонных посетителей музея, где каждый из нас по очереди был то гидом, то слушателем. При встрече мы с тонкой, понимающей улыбкой перекидывались репликами, пока не нащупывали тему. Были четыре утоптанных площадки, на которых я чувствовал себя достаточно уверенно: экономика, музыка, спорт и любовь. В остальных случаях я, ища подтверждение своему мнению, обращал взгляд на Софи. Надо сказать, что при всём ее раннем, обширном и глубоком развитии, она была скромна и деликатна. В отличие от ее бойких, претенциозных соплеменниц (мое позднее наблюдение) у нее не было готовых рецептов на все случаи жизни и чаще всего она, подумав, мягко говорила: "Не знаю, но мне кажется..." И это выглядело ужасно симпатично. Женщина, даже еврейка, не должна быть безапелляционной.
       Софи начинала свою партию сдержанно, но затем увлекалась, и лицо ее озарялось перламутрово-розовым сиянием. Я любовался ею с особым, бесполым чувством, не представляя, как можно запятнать ее возвышенное воодушевление пошлым поцелуем. Впервые женская красота не искала уступок у моего вкуса, а напротив, ставила ему себя в пример. Прекрасная Софи, драгоценная Софи, я с нарастающим удовольствием погружался в ее утонченный мир, где отделившиеся от вещей слова жили собственной жизнью, а их неожиданные значения становились кирпичиками невиданных миров! Можно сказать, выгодой от новой любви я покрывал убытки всех предыдущих. 
       За неделю до Нового года Софи повела меня в гости к своей однокурснице. На смотрины, как я потом понял. К тому времени я прочитал "Немного солнца в холодной воде" Франсуазы Саган, "Портрет художника в молодости" Джойса, "Давай поженимся" Апдайка и заканчивал "Башню из черного дерева" Фаулза. Там, куда мы пришли, я обнаружил семь нарядных ироничных барышень и трех снисходительных, острых на язык парней, которым богемная фамильярность была к лицу. Как известно, в стране в то время царил культ печатного слова, и советские филологи были его истовыми жрецами. Компания встретила меня любопытными, оценивающими взглядами. Я почувствовал себя неуютно, но заметив в гостиной пианино, успокоился: последнее слово будет за мной.
       Хорошо филологам - для них всякое застолье есть праздник языка. После трех изысканных тостов, соединенных сосредоточенным звяканьем ножей и вилок, завязалась беседа. Пробные реплики подобно звукам настраивающегося оркестра цеплялись друг за друга, пока не вылились в единую мелодию: будущие переводчики внезапно, дружно и естественно заговорили о переводах. Встала одна из барышень - живые глазки, носик уточкой - и с энтузиазмом объявила:
       "Вот, послушайте, что я нарыла! "Летняя луна" называется!"
       А знаешь ли, что ты сама, царица ночи,
       Однажды прекратишь сиять с небес ночных?
       Умрешь, как род людской, что смерть себе пророчит,
       И одолеет мрак простор небес немых.

       От всех твоих красот, чей блеск богами явлен,
       От роскоши лучей, заполнивших эфир
       Остаться суждено лишь хаосу развалин
       Что поплывут в ночи, пересекая мир!      *)
       Ее отметили аплодисментами и потребовали подробности об авторе.
      "Алис де Шамбрие..." - приняв загадочный вид, обронила девица.
       "Кто такая, почему не знаю?" - вскинулся один из парней.
       Девица выдержала паузу и с удовольствием объявила:
      "Умерла сто лет назад в возрасте двадцати одного года... Можно сказать, наша ровесница..."
       "Иди ты..." - удивился тот же парень. Все на некоторое время примолкли.
       "Ладно, - сказал парень. - Раз уж речь о небесах, то и я туда же... Огюст Доршен, "Погасшие звезды":
       Когда вечерний час стирает, не дыша,
       На море парусов мазки,
       И на простор небес вступают, не спеша,
       Светил несметные полки,
 
       Не кажется ль тебе, что этот ясный свод
       Как море бедами велик?
       И, как суда во мгле во власти бурных вод
       Там звезды гибнут каждый миг?           *)
       "Браво, старик, браво! - похвалил товарища губастый сосед в очках. - А в оригинале могешь?"
       "А то!" - откликнулся тот и продекламировал то же самое по-французски.
       "То есть, размер один в один..." - задумчиво констатировал парень в очках.
       "Естественно!"
       Дальше было вот что: присутствующие по очереди отмечались поднятой рукой и читали припасенные стихи. Остальные, обратившись в слух, внимательно им внимали. Затем следовали комментарии, вопросы, уточнения. Впечатляющая, скажу я вам, демонстрация призвания и ранней зрелости. Я впервые слышал живую французскую речь. Может, далекую от совершенства, но достаточного качества, чтобы сделать вывод: мы говорим нутром, звук сидит у нас в горле, а у французов он катается во рту и отражается от нёба, как от неба. 
       Дошла очередь до Софи, и она объявила: "Артюр Рембо, "Ощущение".
       Летним вечером в синь я пойду по тропе
       Средь уколов хлебов, попирая траву:
       Фантазер, подарю я прохладу стопе.
       Пусть омоют ветра мне младую главу.
      
       Буду я молчалив, мыслям ходу не дам:
       Но любовь без границ вдруг наполнит меня,
       И пойду, как цыган, по горам, по долам,
       Сквозь Природу – блажен, словно с женщиной я...    *)
       Наконец круг замкнулся, и присутствующие, включая меня, принялись аплодировать, улыбаясь и переглядываясь.
       "А что же наш гость? - вдруг спросила хозяйка, и все, в том числе и Софи, уставились на меня. - Может, тоже прочитаете что-нибудь?"
       Я растерялся и приготовился промямлить, что не знаю стихов, но вдруг внезапная дерзость подхватила меня: "Да ради бога!"
       Стоит милый у ворот,
       Моет морду черную,
       Потому что пролетел
       Самолет с уборною...
       "А вот еще!"
       Говоря о планах НАТО
       Не могу, друзья, без мата.
       Да и вообще, друзья,
       Не могу без мата я.
       Я обвел компанию глазами - все смотрели на меня прямо-таки с научным интересом, а Софи покраснела и потупилась.
       "Ладно, шучу! - отступил я. - Я, вообще-то, по другой части. Если не возражаете, я сыграю..."
       "Да, конечно!" - повела хозяйка рукой в сторону пианино.
        Отставив мизинец, я выпил мелкими глотками коньяк, что был у меня в рюмке и направился к станку.
       "Расстроено" - тронув клавиши, укоризненно заметил я.
       "К сожалению!" - радостно откликнулась хозяйка. Остальные терпеливо ждали.      
       "Лорр" Эррола Паркера и "Танцующий бубен" Понса и Полла - две жемчужины моей коллекции. Именно ими я и решил угостить гордых филологов. Морщась и досадуя на лишенное слуха пианино, я принялся извлекать из его тусклого черного нутра глухие нафталиновые звуки. Уже в середине первой пьесы - яркой и энергичной вариации на тему a la Бах - кто-то позади меня обронил реплику, затем другую, и я понял, что далеко не все из тех, что прятались за моей спиной, способны были уловить мастерскую вязь мелодической линии, крепкой нитью связавшей многочисленные модуляции в единое целое. У меня возникло желание оборвать игру на полуслове, но я лишь умерил пыл. Окончив играть, встал, повернулся к публике и, присев с дурашливым видом на клавиши, извлек задним местом заключительный аккорд. Есть у нас, у таперов, такой выразительный привет невежам. В ответ невежи вежливо похлопали. Разочарованный, я вернулся на место и уселся рядом с Софи, которая ободряюще мне улыбнулась. Ну и ладно: главное, что я добился своего - отделил слово от звука, а музыкантов от филологов.
       Внимательному читателю уже давно пора спросить, где я брал ноты, если их у нас в то время не было и быть не могло. "Оттуда же, откуда и все советские люди. Из радиоприемника" - отвечу я.  Надо было только вовремя включить зарубежный голос, записать его на магнитофон и превратить в ноты. Даром что ли у меня абсолютный слух? Ах, как жалко, что мне не дали исполнить "Dancing tambourine"! Вы бы сразу поняли, что это совсем не так сложно, как кажется!
       "А я боялась, что ты начнешь петь эти твои ужасные частушки..." - сказала Софи во время танца.
       Ее подруги рядом с ней выглядели безликими простолюдинками. Сравнивать ее с ними - все равно, что унизить красивую тему бездарной импровизацией.
       "Сонечка, ты здесь лучше всех!" - пробормотал я ей на ухо, успев втянуть негромкий, сладковатый запах ее волос, прежде чем она порозовела и опустила свои гордые ресницы.
       Я провожаю Софи до дома. Мы входим в тускло освещенный подъезд и становимся друг напротив друга. Темно-серое пальто с норковым воротником, серая шапочка крупной вязки, светло-коричневый мохеровый шарф, бледное лицо, черное ожидание глаз. Гулкая восьмиэтажная тишина требует, чтобы ее нарушили.
       "Ну вот, пришли..." - говорит Софи, не глядя на меня.
       "Да, пришли..." - отвечаю я.
       "Ну все, до свидания..."
       "Да, до свидания!"
       "Ну, иди, иди!"
       "Да, да, сейчас!"
       Софи, помолчав:
       "Ну, иди! Ну что же ты!"
       Вместо ответа я беру ее руки в свои и, убедившись, что они не против, с великой предосторожностью подношу их к губам и дышу на пальцы. Софи делает то, что у нее получается лучше всего, то есть, краснеет и опускает глаза.
       "Замерзли..." - бормочу я.
       "Нет, что ты!" - быстро отвечает она.
       Я медленно, со значением целую холодные невесомые пальчики и чувствую, как высоковольтное исступление покалывает мои губы. Я страшусь лишь одного: вот сейчас хлопнет чья-то дверь, и Софи отдернет руки, лишив меня неземного блаженства. Я вижу устремленный на меня неподвижный взгляд широко открытых черных глаз. "Правильно ли я понимаю..." - спрашиваю я их. "Да, правильно" - отвечают они и прячутся за черной ширмой ресниц. И тогда я, продолжая удерживать руки, благоговейно касаюсь неподвижных губ. Наш поцелуй легок, чист и непорочен и длится столько, сколько нужно, чтобы часть моей души переселилась к Софи, а часть ее души проникла в меня. Завершив обмен, Софи быстро отстраняется, смущенно улыбается, говорит "Пока!", после чего разбегается и, помогая себе крыльями, взмывает на пятый этаж. Я стою, прислушиваясь к шелестящему отзвуку ее полета. 
       Она так торопилась, что не захотела узнать, как я ее люблю.