Несколько слов о музыке

   (часть 1, с ожидаемым продолжением)

   Что  такое  музыка? Что  стоит  за  набором  звуков? Вот  вопрос, который  задавали  многие, но  на  который  не  может  ответить  никто. Все  прочие  искусства  имеют  дело  с  конкретными  понятиями  и  образами, будь  то  архитектура, скульптура, живопись, литература  или  театр. Все  они  позволяют  объяснить  словами, о  чем  идет  речь. Лишь  музыкальные  образы  не  выражаются  словами. Впрочем, музыкальное  произведение  может  ассоциироваться  с  чем-либо  объяснимым, даже конкретным, и  эта  связь  может  быть  тесной, два  образа  могут  дополнять  друг  друга, что-то  наподобие  прикладной  музыки: песня, романс, опера, танец, балет  и  т. д.
   Смысл  музыкального  произведения  можно  все же попытаться  выразить  словами (в принципе, это такое же занятие, как разгадывание смысла новелл Проспера Мериме - морально-нравственных головоломок), и  иногда  происходит  удивительное  совпадение. Приведу  несколько  примеров.
   На  меня  сильное  впечатление  произвела  шопеновская  прелюдия  №16  (B-moll), когда я впервые ее услышал, и  долго  я  не  мог  подобрать  к  ней  заглавие, пока  не  понял  однажды, что  это  может  быть  ночной  кошмар. Первые  аккорды, разрывающие  привычный  порядок  вещей, стремительно  взлетающий  в  заоблачную  высь  пассаж, который  рассыпается  затем  мелкими  осколками, нелепые  взвизгивания, какое-то  дрожание, неустойчивое  шатание, внезапный  выкрик  и  падение  в  черную  бездну, обрывающееся  ударом, на  котором  и  заканчивается  прелюдия. Потом  я  нашел  и  другой, более ясный и подходящий образ. В  дом, где  живет  благополучная  семья, врывается  какая-то  немолодая  дальняя  родственница  и, взмахнув  руками, начинает  свое  сообщение  о  беспорядках  в  городе. С  глазами  навыкате, задыхаясь, захлебываясь, рассказывает  она  о  кровавых  ужасах  революции. «Там… Там  такое  делается!». Ее  слушают  молча, глядя  на  нее, словно  на  привидение. Но  вдруг  из  соседнего  квартала  донеслись  ружейные  выстрелы, где-то  зазвенело  разбитое  стекло, послышались  крики  раненых…
   Еще  одно  объяснение  этой  прелюдии  встретилось  у  Пушкина, в  известном  стихотворении  «Бесы»:
   Мчатся  тучи, вьются  тучи
   Невидимкою  луна
   Освещает  снег  летучий,
   Мутно  небо, ночь  мутна.
   Еду, еду  в  чистом  поле,
   Колокольчик  дин-дин-дин.
   Страшно, страшно  поневоле
   Средь  белеющих  равнин!…
   
   Другое удивительное произведение – экспромт Шуберта As-dur 90№4, начинающийся с какого-то журчания или порхания и им же заканчивающийся, но с удивительно и необъяснимо контрастной серединой, со сдавленными стонами от невыносимых мук. Его возможное содержание я понял, развивая догадки моего учителя. Чтобы укрепить совпадение образа и музыки, я даже стал «дорабатывать» этот экспромт – в самом начале «порхающей» части я стал добавлять аккорды в левой руке к арпеджиям в правой и оканчивать музыкальные фразы трелями. А образ таков: на берегу речки где-то в лесном краю играет мальчик, отрок (вероятно, лет десяти-двенадцати). Забавляется, бросая плоские камни так, чтобы они по нескольку раз отскакивали от воды (это называется «печь блинчики»). Вокруг него порхают разные бабочки, мошки, стрекозы (примерно как у Алексея Толстого – «Где гнутся над омутом лозы…»). Он идет домой или дальше гулять через лес, и, свернув с тропы, оказывается в чаще, в глубине которой, отодвинув ветви, он видит то, что, наверное, ему бы видеть не стоило. В дремучих зарослях лежит крупный зверь, тяжело раненый, видимо, в поединке с более удачливым соперником, и рычит и стонет, скорее даже не от боли, а от горечи своего поражения. Плотная аккордовая фактура средней части (лирико-драматической кульминации, как было карандашом приписано в нотах) должна звучать как рычание, рояль должен рычать как лев, негромко, но явственно. Мальчик, естественно, не понимает всей глубины зрелища, и, полный смутного ужаса и тоски, покидает место случайно открывшейся ему драмы. Снова опушка леса встречает его, снова порхают вокруг мотыльки и стрекозы, и ничто не напоминает об увиденном… К какому человеку можно применить такой образ? К несчастному в любви крупному ученому, полководцу, или министру? Супружеская измена – вот уж действительно история для отрока не по возрасту…
   Из светлых, восторженных произведений мне ближе полные нежности и свободные от грубости нетрезвого застолья – такие, например, как «Муки любви» Крейслера в обработке Рахманинова. Но вершиной мировой музыки, безусловно, является шопеновская Фантазия-экспромт. Ее суть выразил в немногих словах мой учитель: «В суете приходим мы в этот мир, идем по нему, прелестному и полосатому, то светлым днем, то темной ночью, и в суете покидаем его, когда нас призовет властный голос свыше». Иную, менее трагическую трактовку предложили мои знакомые – в суете жизни встречается человеку настоящая любовь, и он идет с ней рука об руку то светлым днем (например, по берегу моря), то темной ночью (ну, например, гуляя по ночной Москве или, еще лучше, по ночному Питеру), пока суета жизни не разлучит их, но вдруг несбывшееся позовет нас, как писал Александр Грин, и любовь, почти не постаревшая (та же музыкальная тема! - но теперь в басу, что можно понять как крепкое и основательное семейное счастье) властно оттеснит суету. Казалось бы, счастливый конец…
   Еще одной  загадкой  для  меня  долго  оставался  ноктюрн  c-moll  того  же  Шопена, одно  из  самых  мрачных  произведений, своей  чернотой  превосходящее  даже  Траурный  марш. Непонятный  мажор  в  средней  части  ноктюрна,  странная  фактура  третей  части  и  необычайный  финал  казались  признаками  чего-то  запредельного, непостижимого. Но  глубочайшая  безнадежность  и  отчаяние, пережитые  мной  в  последние  годы, открыли  мне  тайну  ноктюрна.
Уже  первые  мрачные  аккорды  объясняют  сюжет. Безысходность, печаль  и  отчаяние  одинокого  угасания  слышны  в  мелодии, звучащей  отрывками, отдельными  фразами. Следующая  часть – траурный  марш, несколько  необычно  звучащий  в  мажорной  тональности, но  какое-то  тоскливое  одиночество  слышится  в  долгой  ноте  «ре», предпоследней  в  музыкальной  фразе. Почему  в  мажоре? Я  долго  не  мог  понять, но  однажды  как молния мелькнула  мысль: смерть  как  избавление  от  страданий – вот  идея  автора! Вдруг  фразу  разрывают  аккорды  в  октаву, словно  содрогание  ужаса. Еще  одно, нет, это  не  все, еще  одно, и  еще! От  мелодии  остаются  отдельные  звуки, которые  вдруг  теряются  в  наступающем  грохоте. Водопад, величественная  картина! Но  вот  стихает  шум  водопада, и  успокаиваются  после  падения  черные  воды.
Непрерывный  поток  черных  вод  Моря  тьмы  в  последней  быстрой  части  ноктюрна  обрисован  так  ясно, как  если  бы  я  сам  побывал  на  его  берегах. Именно  поток, могучий  поток, стремительное  течение, уносящее  всех, кто  попадает  в  него, сила, которой  невозможно  сопротивляться, перед  которой  бессильны  разум  и  воля – такой  образ  создают  звуки  ноктюрна. Поток  черных  вод  ширится  и  разливается, вобрав  в  себя  энергию  водопада, и, заполнив  весь  мир, словно  устав  от  бесконечного  движения, теряет  скорость. Гаснет  последняя  искра, вьется  непостижимая  мелодия, словно  дымок  над  фитилем  только  что  погашенной  свечи – и  нет  больше  ничего. Звучат  финальные  аккорды.
   Образ  этого  движения  черных  вод, нарастающего, а  затем  словно  теряющегося  в  бескрайнем  просторе, я  нашел  у  Эдгара  Аллана  По, в  рассказе  «MS. Found in a bottle», когда  корабль  начинает  двигаться  по  «концентрическим  окружностям  сходящегося  радиуса  среди  льдов, возвышающихся  гигантским  амфитеатром». Определенно, это  был  музыкальный  образ – образ  движения. Вообще  есть  такая  характерная  черта  Эдгара  По – он  умел  словом  создавать  музыкальный  образ, что  часто  отмечали  переводчики.
   Похожий  образ  есть  и  у  Шелли, в  стихотворении  «Time»:
   Unfathomable  Sea! whose  waves  are  years,
   Ocean  of  Time, whose  waters  of  deep  woe
   Are  brackish  with  the  salt  of  human  tears!
   Thou  shoreless  flood, which  in  thee  ebb  and  flow
   Claspest  the  limits  of  mortality!
   And  sick  of  prey, yet  howling  on  for  more,
   Vomitest  thy  wrecks  on  its  inhospitable  shore,
   Treacherous  in  calm, terrible  in  storm,
   Who  shall  put  forth  on  thee,
   Unfathomable  Sea?

   Но  было  в  моей  жизни  впечатление уносящегося по крутому склону вниз  под свинцовым небом потока черных вод раньше,  гораздо  раньше  того  времени, когда  я  познакомился  с  творчеством  Эдгара  По… Впрочем, я  уклоняюсь  от  темы.
Во  многих  случаях, как  говорилось  выше, музыка  не  имеет  словесных  аналогов.
2004г.