Чем был болен доктор Живаго?

1. О романе Доктор Живаго

Шестьдесят пять лет назад Борис Леонидович Пастернак написал свой роман Доктор Живаго. Над книгой, в которой нет особенной интриги, писатель трудился десять лет. В СССР книгу издавать отказались, а писателя обвинили в клевете на революцию. Но зато роман издали за рубежом, из-за чего в нашей стране разразился скандал. Правда книгу могли прочесть советские люди, выезжавшие за рубеж . Роман доброжелатели раздавали им бесплатно.

С тех пор многое изменилось, и любопытно, насколько эта книга интересна современному читателю? Также хотелось бы понять, какое место роман занимает в русской литературе в сравнении с другими произведениями классиков, например, с «Анной Карениной» Л. Н. Толстого, и с «Тихим Доном» М. А. Шолохова.
Как бы то ни было, но книга перегружена заурядными описаниями природы и малоинтересными рассуждениями. Из-за этого многие её страницы можно пропустить, не читая.

На страницах книги описывается событий, происходивших на фронте, где сам автор не был. Мне, к тому же, было трудно поверить, что Юрий Живаго – доктор. Скорее, он, размышляющий о послереволюционных ужасах, сам Пастернак. Из-за этих рассуждений, полагаю, книгу стоит прочитать.

2. Об авторе

Борис Леонидович Пастернак, без сомнения, был человеком одарённым. Он с золотой медалью окончил гимназию. И, как сын известной пианистки, в течение шести лет занимался музыкой и в  добился в этом искусстве успехов. Но в 1908 году он музыку оставляет и поступает на юридический факультет Московского университета, а потом переводится на философское отделение. Однако вся последующая его судьба связана с литературой.

Поэт и писатель Пастернак много занимался переводами. И они, на мой взгляд, самое значительное в его творчестве. Перевести Фауста Гёте, лучше, чем Пастернак, не сможет никто. Но сам поэт сожалел о времени, потраченном на переводы. Он хотел писать сам.

Пастернаку выпало жить в трагическое время русской революции, и как многие интеллигенты, он вначале сочинял в духе своего времени. Однако в 1936 году его стали упрекать в «мировоззрении, не соответствующем эпохе». Но упрёки – это не самое страшное. Могли бы с ним поступить и хуже. В то время были арестованы и расстреляны грузинские поэты Паоло Яшвили и Тициан Табидзе, стихи которых он переводил.

На Пастернака расправа над его друзьями произвела очень тяжелое впечатление, может быть поэтому, он изменил свой взгляд на революцию. Его мучил вопрос цены, которую пришлось заплатить народу за неё. Об этом Пастернак размышляет в своём романе. Но такого рода рассуждения не понравились другим советским писателям. Книгу его они встретили чрезвычайно враждебно, и после её издания за границей, они требовали лишить писателя советского гражданства. Но жить в СССР ему всё же разрешили, и даже позволили публиковаться и получать гонорары.

3. Бомжующий доктор

Как многие интеллигенты, Юрий Андреевич мечтал о прекрасном времени, которое наступит после революции. Но это время оказалось другим.
Новое, как известно, рождается в борьбе со старым. И, оказавшиеся у власти люди, носителями старого считали и тех, кто вместе с ними боролся с царизмом.
Если же вернуться к книге, то, читая её, мне трудно было поверить в то, что Живаго – доктор. Правда, он иногда лечил. Он выезжал к больной, чтобы получить вознаграждение немецким коньяком или чулками. Но медицина не была для него главным занятием. Доктор размышлял. И его думы – это мысли самого Пастернака.
Оказавшись в суровой послереволюционной реальности, Живаго стал прозревать. Он стал понимать, что «мы пускаемся, зажмурив глаза, неведомо куда, не имея о месте ни малейшего представления.»

Тупоумие других возмущало доктора, им он казался опасным, недостаточно красным. И потому Живаго стал опасаться за свою жизнь.

По этой причине он уходит из больницы, и решает вместе с женой уехать в провинцию. Там он думал пересидеть в тишине, в глуши, в неизвестности.
Но шла гражданская война, и вне Москвы его также могли по подозрению во враждебности расстрелять. С ним могли расправиться ещё по дороге в провинцию уже в поезде: «Простите, товарищ. Вас приняли за другого. Мои часовые напутали. Вы свободны. Где трудовая книжка товарища? Ага, вот ваши документы. Извините за нескромность, мимоходом позволю себе заглянуть. Живаго… Живаго… Доктор Живаго… Что-то московское… Пройдемте, знаете, все же на минуту ко мне. Это — секретариат, а мой вагон рядом. Пожалуйте. Я вас долго не задержу.» На этот раз доктору повезло.

Позже, чтобы избежать ареста, доктор меняет место жительства, и, в конце концов, становится бомжом. О нём мы читаем: «Шел исхудалый, давно не мывшийся и оттого казавшийся смуглым человек одичалого вида с котомкой за плечами и палкой. В сильно отросших его волосах еще не было седины, а тёмно-русая борода, которою он оброс, стала седеть.
Это был доктор Юрий Андреевич Живаго. Шубу, наверное, давно сняли с него дорогою, или он сбыл её в обмен на пищу. Он был в выменянных короткорукавых обносках с чужого плеча, не гревших его.»

Но скрывавшийся от возможных врагов доктор, вёл другую, скрытую жизнь. Живаго писал стихи.

При этом ему нужно было за что-то жить. Оказывается, его кормила философия. Живаго писал философские брошюры, и существовал на средства, получаемые от их продажи.

В конце романа несчастный Живаго умирает. Но труды Живаго не пропали. В бумагах покойного, друзья обнаруживают неопубликованные стихи. Понятно, стихи эти - самого Пастернака, за которые он в последствии получил Нобелевскую премию.
Трансформация доктора в поэта кажется странной. Стихотворцу, как известно, необходимо издаваться. У поэта должны быть читатели, для которых он пишет и критики. А то, что бомжующий доктор пишет брошюры по философии, невероятно. Любой автор Прозы может попытаться на подобных изданиях хоть что-то заработать сам.

О стихах Пастернака. Прозаические тексты без особого ущерба могут быть переведены на любой язык. Но непонятно, как члены Нобелевского комитета, не владевшие русским языком, могли понять, зашифрованное в строчках лауреата? Поэзия – это жанр понятный далеко не всем владеющим языком. В стихах, конечно, можно зарифмовать то же, что написано на прозе. Но в поэзии должны быть яркие образы, неожиданные ассоциации, более глубокий смысл. В стихотворении одна строчка может выражать больше, чем страница прозаического текста. Конечно, члены Нобелевского комитета, могли бы что-то понять, если бы для них подобно гениальному переводу Фауста самим Пастернаком, кто-то перевёл бы его собственные стихи.

Но даже мы русские не все можем оценить поэтический дар Пастернака. Для примера: «Гул затих. Я вышел на подмостки, Прислонясь к дверному косяку.» Это что, намёк на Лермонтова? – «Выхожу один я на дорогу»? И вообще, о чём здесь? Куда выходит автор - на сцену или на эстраду? Тогда откуда там дверь? Дальше – «Я один, все тонет в фарисействе.» В этой строчке точно передана атмосфера того времени. Но дальше - не связанная с текстом банальная фраза: «Жизнь прожить - не поле перейти.» Стихи Пастернака проигрывают его же переводам Гёте, и гораздо слабее поэзии его современников Маяковского и Есенина.
Лирика Маяковского гораздо выше поэзии Пастернака. Однако Маяковский обманывал читателей и обманывался сам в отношении Советской власти. Но и Пастернак вначале писал что-то в этом роде. Правда, потом он прозрел. Но его поэзия от этого не стала лучше.

4. Роман Доктор Живаго о выживании

после революции. Революция началась с развала фронта. «После оставления фронта «в Зыбушине две недели продолжалась независимая Зыбушинская республика. Республика опиралась на дезертиров из двести двенадцатого пехотного полка, с оружием в руках, покинувших позиции. Республика не признавала власти Временного правительства и отделилась от остальной России.»

В руководстве армией не понимали, как вести с взбунтовавшимся народом: «стоит казачий полк. Красный, преданный. Их вызовут, бунтовщиков окружат и дело с концом. Командир корпуса настаивает на их скорейшем разоружении.
Но комиссар был против — Казаки? Ни в коем случае! Какой-то девятьсот пятый год, дореволюционная реминисценция! Тут мы на разных полюсах с вами, тут ваши генералы перемудрили.

Прекрасно. Я хочу к ним поехать. Покажите мне эту грозу, этих лесных разбойников. Пусть бунтовщики, пусть даже дезертиры, но это народ, господа, вот что вы забываете. Я пройму, я пристыжу их! Приехав в бунтующмй полк, комиссар Гинц стал упрекал мелюзеевцев в дезорганизованности, в том, что они так легко поддаются растлевающему влиянию большевиков: Братцы, поглядите на меня. Вот я, единственный сын, надежда семьи, ничего не пожалел, пожертвовал именем, положением, любовью родителей, чтобы завоевать вам свободу, равной которой не пользуется ни один народ в мире». Но восставшие не стали слушать Гинца. Его расстреляли.

 «Их общая цель (революционеров) есть свержение ненавистного народу самодержавия адмиралов и атаманов и установление власти советов крестьян и солдат посредством всенародного вооруженного восстания.»

Но Живаго было понятно, что «на поверку оказывается, что под мыслями разумеется одна их видимость, словесный гарнир к возвеличению революции и властей предержащих. Это утомительно и надоедает. И я не мастер по этой части.
И, наверное, действительно они правы. Конечно, я не с ними.
Но мне трудно примириться с мыслью, что они герои, светлые личности, а я — мелкая душонка, стоящая за тьму и порабощение человека.»

«Каждое водворение этой молодой власти проходит через несколько этапов. В начале это торжество разума, критический дух, борьба с предрассудками.
Пока наступает второй период. Получают перевес темные силы «примазавшихся», притворно сочувствующих. Растут подозрительность, доносы, интриги, ненавистничество».

5. Послереволюционная катастрофа

«Все производное, налаженное, все относящееся к обиходу, человеческому гнезду и порядку, все это пошло прахом вместе с переворотом всего общества и его переустройством. Все бытовое опрокинуто и разрушено.»
«Москвичи после Февральской революции были заняты только одним – им нужно было выжить.»
 «На долгий период постоянной пищей большинства стало пшено на воде и уха из селедочных головок. Туловище селедки в жареном виде шло на второе. Питались немолотою рожью и пшеницей в зерне. Из них варили кашу.»

«Живаго бедствовали. Нужно было сходить в подвал общества врачей за мороженой картошкой. Там давали по два мешка. За визит к больной обещали «бутылку германского коньяку или пару дамских чулок.»

«Дров в доме оставалось два полена. Надевши шубку, в которой она зябла от слабости даже в теплую погоду, чтобы их найти «она с полчаса пробродила по ближайшим переулкам, куда иногда заворачивали мужички с овощами и картошкой из пригородных деревень. Их надо было ловить.

В лубяном кузове саней под рогожей лежала небольшая кучка березового кругляку, не толще старомодных усадебных перилец на фотографиях прошлого века. Антонина Александровна знала им цену, — одно званье, что береза, а то сырье худшего сорта, свежей резки, непригодное для топки. Но выбора не было, рассуждать не приходилось. Молодой крестьянин в пять-шесть приемов снес ей дровишки на жилой верх, а в обмен на них поволок на себе вниз и уложил в сани малый зеркальный шкал, мимоходом, договариваясь на будущее время о картошке, он приценился к стоявшему у дверей пианино.»

Позже Живаго: «по ордеру получил по казенной цене дрова.»
Выдавали и продукты: «в подставленные чехлы от дамских подушечек, называемых думками, и более крупные наволочки им стали сыпать муку, крупу, макароны и сахар, насовали сала, мыла и спичек и положили каждому еще по куску чего-то, завернутого в бумагу, что потом, дома, оказалось кавказским сыром.»

Дом собрались передать учреждению и объявили: «Трудовое население будем переселять с предоставлением площади, нетрудовое предупреждаем, чтоб подыскали сами, и даем двенадцать месяцев сроку.»

Чтобы не замёрзнуть зимой: «Одну такую железную печурку в среднюю комнату, трубку в форточку, стирку, варку пищи, обеды, прием гостей, всё сюда же, чтобы оправдать топку, и, как знать, может, Бог даст, перезимуем».
«Люди в городах были беспомощны, как дети перед лицом близящейся неизвестности».

6. Москва

 «Темная и голодная Москва. Лавки её были пусты, а о таких вещах, как дичь и водка, и думать позабыли.»

«… нашел её (Москву) опустевшею, полуразрушенной. Такою она вышла из испытаний первых лет революции, такою осталась и по сей день. Население в ней поредело, новых домов не строят, старых не подновляют.»

«Размещенные под ними без соответствия с их содержанием потребиловки и кооперативы стояли запертые, с окнами под решеткою, или заколоченные, и пустовали.»

Заготовщик: «таким именем, вместе с концессионерами и уполномоченными, назывались мелкие частные предприниматели, которым государственная власть, уничтожив частную торговлю, делала в моменты хозяйственных обострений маленькие послабления, заключая с ними договоры и сделки на разные поставки.

В их число уже не попадали сваленные главы старых фирм, собственники крупного почина. От полученного удара они уже не оправлялись. В эту категорию шли дельцы однодневки, поднятые со дна войной и революцией, новые и пришлые люди без корня.»
«Выпив забеленного молоком кипятку с сахарином, доктор направился к больной».

7. Вне Москвы
 
ещё хуже. «Существующая в Сибири буржуазно-военная власть политикой грабежа, поборов, насилия, расстрелов и пыток должна открыть глаза заблуждающимся. Она враждебна не только рабочему классу, но по сути вещей и всему трудовому крестьянству. Сибирское и Уральское трудовое крестьянство должно понять, что только в союзе с городским пролетариатом и солдатами, в союзе с киргизской и бурятской беднотой».

«Половина пройденных им селений была пуста, как после неприятельского похода, поля покинуты и не убраны, да это в самом деле были последствия войны, войны гражданской.»

«Деревня подверглась военной экзекуции за неповиновение закону о продразверстке. Видимо, дом Брыкиных сгорел, и кто-то из Васиной семьи погиб. В Крестовоздвиженске у Галузиных отняли дом и имущество. Зятя посадили в тюрьму или расстреляли.»

«хранимый в секрете поезд составили и стали из-за здания депо задом подавать к станции, всё что было народу на лужайке, толпой бросились наперерез к медленно пятящемуся составу. Люди горохом скатывались с пригорков и взбегали на насыпь. Оттесняя друг друга, одни скакали на ходу на буфера и подножки, а другие лезли в окна и на крыши вагонов. Поезд вмиг и еще в движении наполнился до отказа».
Но потом: «Участились остановки поезда среди поля, обход вагонов заградительными отрядами, досмотр багажа, проверка документов.»
Сельские жители сопротивлялись: «Разогнали у себя комитет бедноты, это вам раз; воспротивились декрету о поставке лошадей в Красную армию, а заметьте, поголовно татары — лошадники, это два; и не подчинились приказу о мобилизации».
Размышляя над происходящим, Живаго боится расправы над собой. Параноидальные мысли возникают у него, из-за того, что он думает иначе.

8. Паранойя одолевала не только Живаго

Одна из жен доктора Лара Антипова тоже боится за свою жизнь: «Нас несомненно арестуют, тебя и меня. Что тогда будет с Катенькой? Я мать. Я должна предупредить несчастье и что-то придумать. У меня должно быть готово решение на этот счет. Я лишаюсь рассудка при этой мысли.»  Чтобы спастись: «можно отступить куда-нибудь в тень, на второй план. Например, уехать в Варыкино. Я подумываю о Варыкинском доме. Это порядочная даль и там все заброшено. Но там мы никому не мозолили бы глаз.

И, говорят, (там) волки. Страшно. Но люди, особенно люди вроде Антипова (её мужа) или Тиверзина, теперь страшнее волков.
Совесть ни у кого не была чиста. Каждый с основанием мог чувствовать себя во всем виноватым, тайным преступником, неизобличенным обманщиком».

Репрессий ожидал и муж Лары Стрельников, он же Павел Павлович Антипов. Антипов - сын простого стрелочника или железнодорожного сторожа долго добивался любви Лары. Она дала согласие, они поженились и вместе уехали на Урал (туда, куда приехал Живаго). На новом месте Антипова раздражали дикость и невежество провинциалов.
Кончивший классиком Павел Павлович на Урале стал другим человеком. В гимназии он преподавал латынь и древнюю историю. «Но в нем, бывшем реалисте, вдруг проснулась заглохшая было страсть к математике, физике и точным наукам. Путем самообразования он овладел всеми этими предметами в университетском объеме. У него обнаружилась необычайная способность приобретать и сохранять знания. За годы уездного уединения начитанность его так возросла, что уже и Лара казалась ему недостаточно знающей. Он был головою выше педагогической среды своих сослуживцев и жаловался, что он среди них задыхается.

Со временем, как и Живаго, он стал страдать психическим расстройством: «Усиленные ночные занятия расшатали его здоровье, и у него появилась бессонница. Ни с того ни с сего, он вдруг начал винить в своём недуге жену. Он думал, что она любит не его, а свою благородную задачу по отношению к нему, свой олицетворенный подвиг?
Под влиянием навязчивых мыслей ему приходит мысль освободить Лару и их ребёнка от этой подделки. И он решает отправиться на фронт».

Позже Антипов в романе появляется опять. Но теперь он становится жестоким комиссаром Стрельниковым. Позже и сам Стрельников, несмотря на свою высокую должность, начинает боятся расправы над сбой. Из-за этой фобии, он не хочет, чтобы его узнала даже жена. Как затравленный, он скрывается, меняет квартиры, и, в конце концов, стреляется.

9. Конец

Литератор продолжает жить, пока у него есть читатели. А потому весьма интересно, читают ли сегодня «Доктора Живаго?» Вообще, это относится к любому автору, в том числе и, к пишущим сегодня. Мы живы, если нас читают, и, если, о нами написанном помнят.